Текст книги "Роберто Баджо. Маэстро итальянского футбола"

Родиться, страдать, начать

Невозможное сновидение

 
Видеть во сне невозможное,
Сражаться с непобедимым врагом,
Выносить невыносимую боль,
Мчаться туда, куда не осмеливается смелый,
Исправлять неисправимую ошибку,
Любить превыше всего чистоту и целомудрие
И, даже если руки опускаются от усталости,
Дотянуться до недостижимой звезды.
Вот мой поиск –
Идти за этой звездой, хоть она и безнадежно далека,
Бороться за правду без вопросов и без остановок,
Спуститься в ад ради небес.
И, даже если на этом пути
Я буду единственным,
Мое сердце будет спокойно.
И, когда меня похоронят,
Мир снова будет становиться лучше,
Потому что другой человек, израненный и недостойный,
Снова будет пытаться в последней волне смелости
Достичь недостижимой звезды.
 

ДЗёСЭЙ ТОДА

Говорят, мою карьеру всегда отличал красивый дриблинг. Справедливо. Правда, никто еще не сказал, что мой лучший дриблинг – вот это: пройти через тоннель самосожаления, найти силу внутри себя и прийти к 35 годам с желанием веселиться, с практически не ослабевшей способностью удивлять.

Меня называли «мнимым больным». Они не знали, что я всю свою карьеру профессионала играл в полторы ноги. Тысячи дополнительных часов тренировок, чтобы поддерживать в рабочем состоянии одну ногу, которая, будь ее воля, со дня на день становилась бы все слабее и слабее. Я выходил на поле, не чувствуя себя достаточно хорошо, – если бы я играл в футбол только тогда, когда ощущаю себя на сто процентов, я проводил бы три матча в году. Я выходил на поле в безумной (для талантливого игрока) надежде, что газон будет более мягким, может быть, даже чуть-чуть раскисшим, чтобы это правое колено поменьше страдало, чтобы можно было опираться на более мягкую поверхность. Лишь бы она не была твердой, не было того эффекта отдачи, того резонанса, который не желает давать мне ни малейшей передышки.

Еще до того, как стал известен, я со своими 220 швами и коленом, собранным по кусочкам, знал, что такое жить с болью. Колено почти неживое. Вот что было моим главным дриблингом. Идти вперед, несмотря ни на что. Не обращать внимания на сплетни и ставить перед собой каждый день новые цели. И да, я считаю, что этот дриблинг, этот танец с мячом[8]8
  В оригинале doppio passo – футбольный финт, при котором игрок совершает круговые движения ногами над мячом, «раскачивая» соперника, чтобы затем резко уйти в сторону.


[Закрыть], эта «вероника»[9]9
  Техническое действие в футболе, более известное как «финт Зидана».


[Закрыть], которыми я каждый день беру непреодолимые препятствия, – мне понадобилось два года, два невероятно долгих года, два года жизни, – это мой шедевр воли и страсти. Я этим горжусь.

– Роберто Баджо родился 18 февраля 1967 года в Кальдоньо.

– Кальдоньо – это городок на восемь тысяч жителей, в десяти километрах от Виченцы, по дороге между Тьене и Скио. Шестой ребенок из восьмерых в семье: Джанна, Вальтер, Карла, Джорджо, Анна Мария, я, Надя, Эдди.

– Спортивная семья. Твой папа Фьориндо[10]10
  Во всех трех итальянских изданиях автобиографии есть путаница в имени отца Баджо: одновременно встречаются варианты Fiorindo (Фьориндо) и Florindo (Флориндо). Корректен только первый вариант. Благодарим за разъяснения младшую сестру Роберто Баджо Надю.


[Закрыть] начинал как футболист, но стал неплохим велосипедистом.

– Он обожает велосипед. Даже моего брата зовут Эдди в честь Меркса[11]11
  Барон Эдуард Луи Жозеф Меркс (р. 1945), более известный как Эдди Меркс, – великий бельгийский шоссейный и трековый велогонщик.


[Закрыть].

– Это не единственное имя в твоей семье, вдохновленное чемпионами в спорте.

– Да. Вальтера назвали в честь Спеджорина, нападающего «Виченцы», а Джорджо дал имя другой известный форвард – Киналья.

– А твое имя?

– В честь Бонинсеньи и Беттеги[12]12
  Пример ложных воспоминаний в семье Баджо. Роберто Беттеге в феврале 1967 года было всего 16 лет. Поэтому маленький Роби был назван, конечно, только в честь Бонинсеньи.


[Закрыть]. Это были кумиры моего отца.

– Какой парадокс. Один из кумиров, вдохновивших твоего отца, Беттега, был против того, чтобы ты играл в «Ювентусе»…

– Мы это еще обсудим.

– Как скажешь. Когда ты открыл в себе страсть к футболу?

– Мне кажется, что она всегда была во мне. Я был болен футболом. Уже в шесть лет я пытался играть теннисным мячом или мячом из мокрой бумаги, подсушенным на батарее: в общем, я играл со всем, что имело хоть какую-то сферическую форму. Футбольным полем был коридор нашего дома номер три по улице Маркони. Он был размером два метра на семь, в нем было просто отлично играть двое на двое. В этом коридоре было все: трибуны, сектор ультрас[13]13
  В оригинале curva (букв. изгиб, поворот) – сленговое наименование секторов за воротами, которые с 1930-х годов специально отводились в Италии для ультрас, радикального крыла тифози.


[Закрыть], крики тифози. Ванная комната служила воротами. Я сам себе был комментатором, и все мячи забивал тоже я. Это было потрясающе. Когда я ложился спать и эмоции утихали, я говорил себе, что должен расти побыстрее, чтобы найти команду за пределами этого коридора.

– Ты сказал, что вы играли двое на двое. Ты, Вальтер, Джорджо. Кто был четвертым?

– Мой дядя Пьеро. Он остался один и часто приходил к нам домой с шести до десяти вечера. Я помню, как ему всегда не хотелось вставать из-за стола – он бы с удовольствием остался, допил свой бокал вина, погрыз орешков, выкурил сигарету, но я пристально и очень грустно смотрел на него. Ему приходилось быть четвертым, иначе прощай матч в коридоре. Я не давал моему дяде расслабиться, но мне кажется, что в итоге он сам получал от этого больше всего удовольствия.

– А твоя мама не получала удовольствия?

– Я был ее проклятием, ни минуты не сидел на месте. Она всегда говорила, что из всех ее детей я самый активный. Когда ей надоедало, она выгоняла меня на улицу. Я играл перед мастерской моего отца, сам, со стеной: вправо, влево, вправо, вверх, «ножницы», с разворота. Величайший чемпион. Знаешь, мне уже тогда должны были вручить «Золотой мяч». Я то и дело разбивал мячом неоновые лампы. Родители сердились, но я умел быть милым, когда это необходимо. Просил прощения, опускал глаза, и все было хорошо. Когда шел дождь, отец даже разрешал мне играть в подсобке. Естественно, я там все разносил. Он ругал меня, и, конечно, его никто не упрекнет за шлепки по моей попе, а потом все начиналось заново. Обычный жизненный цикл.

– Ты всегда хотел играть с теми, кто старше тебя.

– Я был упрямым: если мне не давали играть в футбол, я был источником невероятных проблем. Когда Вальтер играл с парнями поопытнее, я тоже хотел участвовать. Однажды – вот мое посвящение – он был вынужден взять меня, так как не хватало игроков. Вот с тех пор я и не прекращал играть. Для матча годилось любое место. Из двух футболок сооружались ворота, за мяч сходило все круглое, и мы играли без остановки, часто под палящим солнцем. Но кого волновала жара?

– Твой тогдашний партнер, Марангони, говорит, что у тех матчей не было вариантов: всегда выигрывала та команда, в которой был ты.

– Стефано всегда преувеличивал. Я тоже проигрывал, еще как проигрывал. И, конечно, я злился.

– Но уже в десять лет ты был для всех феноменом. Друзья звали тебя «Вильгельмом Теллем», потому что ты оттачивал штрафные удары, целясь в уличные фонари. И всегда попадал.

– Да, и после попаданий за нами гонялся маршал Рицци. Я, конечно, был сущим дьяволом. Мне нравилось бросать друзьям вызов. Я заставлял их вставать в стенку, потом говорил: «Я сейчас буду бить в штангу». У меня хорошо получалось десять раз из пятнадцати (потом я улучшил этот показатель). Слухи об этом дошли даже до нашего пастора, и он хвалил меня. Он дал мне свое особое благословение.

– Говорят, что детская команда Кальдоньо в 1979 году была потрясающей.

– Да, мне повезло оказаться в детской команде, полной талантливых игроков. Как и в юниорской команде «Виченцы», многие игроки были одни и те же. Говорили, что я был «самым многообещающим из многообещающих». В 1979 году я забил 42 мяча и сделал 20 голевых передач за сезон. Соперников не было. Мы были такой сильной командой, что иногда после матча подходили к арбитру, чтобы выяснить, с каким счетом мы выиграли: восемь ‒ ноль или девять ‒ ноль. Представляешь? Мы забывали счет.

– Кто был в той команде?

– Был Марангони. И два моих закадычных друга, Диего Чеола и Мауро Карли. Два трюкача, как я.

– И где они теперь?

– Они оба повредили связки колена, как я, примерно в то же самое время. Но у них не получилось восстановиться. Сегодня у Диего свой бар, а Мауро работает в мастерской. Я слышал, что они остались замечательными людьми.

– Тренером был Дзенере, местный пекарь, который однажды разозлил тебя…

– Еще как разозлил! Это был вторник. В предыдущие выходные я предпочел поехать с отцом на охоту, а не играть в футбол. Я не мог сказать отцу «нет». Дзенере, который когда-то играл в Серии D, увидев меня на тренировке, пошутил надо мной: «Смотрите, кто к нам пришел, Охота и Рыбалка, с возвращением!» Вот зараза. Он назвал меня Охота и Рыбалка, что он вообще себе позволяет? Я вышел из себя. Я и сейчас очень гордый, может быть, даже слишком, а тогда был еще хуже. В следующую субботу ожидался важный матч. Трое ребят из команды пришли меня звать. Я решительно ответил: «Не приду». Несколько часов уговоров – в итоге они меня убедили. Президент команды, местный сантехник, перед матчем сказал мне: «Ну поглядим, что ты сможешь сегодня сделать, Охота и Рыбалка». В первом тайме я забил пять мячей. Подошел к президенту, посмотрел ему в глаза и спросил: «Достаточно или еще надо?» Во втором тайме я забил еще дважды, и мы выиграли 7:0.

– Этот подход к игре и ответ с каменным лицом напоминают твои отношения с Марчелло Липпи, особенно в матче «Интер» – «Парма» за путевку в Лигу чемпионов.

– В тот раз я сыграл великолепно, двумя голами решив исход матча. Думаю, Липпи отправил меня на поле в отчаянии: у него был дефицит нападающих. Таким образом, «Интер» отобрался в еврокубки, правда, «Хельсингборг» почти сразу прервал путь «нерадзурри», фактически не дав ему начаться (не думаю, что в этом была моя вина). В общем, тогда, и не в первый раз, я спас его от отставки. Я, которому не давали порой и восьми минут на поле провести… ipse dixit[14]14
  Ipse dixit – латинское крылатое выражение, означающее «он сам сказал», представляет собой отсылку к какому-то авторитетному источнику. – Прим. переводчика.


[Закрыть]. К Липпи мы еще вернемся.

– Когда ты был «самым многообещающим из многообещающих», ты уже понимал, что когда-нибудь станешь знаменитым?

– Это так не работает. Не бывает такого, что в один прекрасный день ты говоришь себе: все, с этой минуты я строю карьеру. Я слышал, как обо мне говорят, что я молодец, что у меня есть задатки, но в этом возрасте ты понимаешь, что и у других есть различные таланты, что одних способностей недостаточно. Вспомни Диего и Мауро – они вполне заслужили пробиться, как и я.

– Хотя ты был еще очень молод, твои таланты нуждались в агенте на долгий срок – таком, как Кальендо.

– Я был подростком, но он сказал моим родителям, что мне нужен агент. Он хорошо умеет разговаривать с людьми. Мои родители сопротивлялись полгода, но в итоге он их уговорил. В 1980 году, в 13 лет, меня приобрела команда «Виченца», президентом которой еще был Фарина, за пятьсот тысяч лир.

– Твоя семья была богатой или хотя бы состоятельной?

– Нет, наоборот. Часто у родителей не было денег даже на рождественские подарки для нас. Я, конечно, расстраивался, но понимал ситуацию. Лучшим подарком была одежда. Мне хватало пары джинсов, чтобы чувствовать себя счастливым, более того, я считаю, что до сих пор люблю надевать что-то в стиле casual потому, что тогда мне понравился этот стиль. Я обожал футбольные бутсы. Просто с ума по ним сходил. Однажды я хотел купить бутсы во что бы то ни стало, но моего размера не было. Были размером меньше. Я побоялся возвращаться домой без обуви и все равно их купил. Когда я играл, пальцы на ногах туда еле влезали. Ужас как больно было. В другой раз я купил шипованные бутсы. Это была моя мечта, я кайфовал от них. Кайфовал настолько, что даже лег в них спать. На следующее утро выяснилось, что я разорвал ими половину простыни. Когда я заметил это, помню, что мне стало смешно. А вот моя мама, конечно, совсем не смеялась. Хорошо, что мне все это сошло с рук.

– Твои родители тебе все позволяли?

– Я бы не сказал. Первый раз, когда я влюбился – ее звали Сюзанна, – мои родители не разрешили мне пойти к ней на день рождения. Я был маленьким, мне было девять лет. Я так разозлился, что разбил стекло в своей комнате. И мои родители, чтобы наказать меня, заменили его только через месяц. Это была зима, у нас холодает рано, и я, конечно, мерз. Хочу сказать, мне это пошло на пользу. Мама, случалось, давала мне изрядного шлепка, когда я этого заслуживал. Однажды я вернулся домой, пряча под футболкой фазана. Я убил его камнем, чтобы выпендриться перед друзьями. Но убивать фазанов было запрещено, если бы меня поймали, мне бы выписали жуткий штраф. Только я отдал его в руки маме, как она, крича, что я преступник, ощипала его и приготовила, боясь, что кто-нибудь заметит, что я сделал. Потом мы все вместе его съели. Уже тогда мне нравились шутки, меня развлекали всякие приколы на грани. Я воровал клубнику, пел «Ты спускаешься со звезд»[15]15
  Песня, которая исполняется на Рождество. – Прим. переводчика.


[Закрыть] в сентябре – ты не представляешь, сколько раз я заставил Господа спуститься с небес раньше времени! Часто после этого я просил денег, а получал поленом по спине. Будучи подростком я часто за это получал, поверь.

– Кто становился жертвами твоих шуток?

– Сегодня я чаще всего шучу над Петером и Джанмикеле, когда-то это была моя сестра Карла. У меня всегда был талант имитировать звуки: голоса животных, шум мотора. Я издалека слышал, как подъезжает велосипед моей сестры Анны Марии. Однажды я спрятался за ограду неподалеку от кладбища, которое находится в ста метрах от моего дома. Было темно. Как только я услышал, что подъезжает Анна Мария, я вышел из-за ограды и закричал: «Я призрак Кальдоньо, вампир Трех Венеций!» Вот дурак я был… Анна Мария стала крутить педали с такой силой, что от земли отскакивали искры! Она крутила педали и кричала, она была ужасно напугана. Когда она приехала домой и приставила велосипед к стене, его педали продолжали крутиться сами по себе. Мама обняла ее и в очередной раз меня шлепнула: «Когда ты перестанешь быть таким дураком?» Она часто у меня это спрашивала.

– Ты перестал?

– Если быть дураком – это шутить и разыгрывать кого-то, то сегодня я еще больший дурак, чем раньше.

– Ты любил смотреть телевизор?

– У меня дома рано наступал комендантский час. Но только не по средам. Это был священный день: показывали матчи. И не так, как сейчас. Было меньше матчей, я успевал соскучиться по ним, ощутить их уникальную атмосферу. Ждал их. Я всегда был словно привязан к телевизору. Хорошо помню матчи чемпионатов мира 1974 и 1978 годов. А чемпионат 1982 года я знаю наизусть. Когда я был маленьким, мы в саду рвали сорняки – «разминка» семьи Баджо перед игрой. Я был невероятно жадным до матчей, больше, чем мои братья, которые не очень интересовались футболом.

– У тебя дома болели за «Интер»?

– Я никогда не был болельщиком какой-то одной команды. Максимум, когда был маленьким, болел за «Виченцу». Когда были матчи за Кубок мира или Европы, я болел за Италию: быть итальянцем – это порок, который у меня в крови. Если я говорил, что болею за «Интер», это просто чтобы не ссориться с братьями.

– У тебя были кумиры? Я читал, что ты с ума сходил по Шинезиньо и Зико.

– Каких-то особых кумиров у меня не было. Иногда я думаю, что это недостаток, дефект – у меня никогда не было великих кумиров в футболе. Порой я, как и все, называл какое-нибудь иностранное имя, просто чтобы повыпендриваться. Конечно, мне нравился Зико, но это история тех времен, когда я начал играть в «Виченце». Савоини, мой первый тренер в «Виченце», называл меня так.

– А Шинезиньо?

– Он был первым талантливым игроком, которого я увидел вживую. Это был 1973 год[16]16
  Шинезиньо закончил играть за «Виченцу» в сезоне-1971/72, поэтому, видимо, речь о зиме 1972 года.


[Закрыть], я никогда не забуду, как отец взял меня с собой посмотреть, как играет «Виченца» на стадионе, в первый раз. Это был матч Серии А. Жуткий холод, лучше было вообще не выходить из дома, особенно для шестилетнего ребенка, но я, как обычно, не желал слушать никаких рациональных доводов. Шинезиньо был замечательным полузащитником, одаренным, с фантазией – максимально интересным для ребенка. Он играл на совершенно ином уровне по сравнению с остальными.

– По телевизору ты смотрел только матчи?

– Там не было больше ничего особенно интересного. Было только одно детское потрясение, не связанное с футболом, – «Голдрейк»[17]17
  Известный анимационный сериал «Грендайзер» в Италии выходил с названием «Голдрейк». – Прим. переводчика.


[Закрыть]. Тогда программ для детей было немного, и они были скучными. Голдрейк же стал для меня настоящим шоком. Это был не просто робот из сериала, это был герой, защищавший других, выступавший на стороне добра. Я хотел быть как он. Я был как он. В этом сериале рассказывалось о войне и мире, о любви и дружбе. Там были герои и злодеи. Он мне безумно нравился, я смотрел на экран, и как будто бы входил в иной, фантастический мир. Я не пропускал ни единой серии и расталкивал братьев, чтобы быть поближе к экрану. Среди моих сверстников разразилась Голдрейкмания, пока ханжи, как это всегда бывает, не начали говорить о том, что этот мультфильм опасный и аморальный. Когда его перестали показывать, я долго плакал. Ненавижу цензоров.

– Только этот мультфильм, или были еще другие?

– «Реми»[18]18
  Японский сериал «Реми и его приключения», транслировался в Италии в 1979-м. – Прим. переводчика.


[Закрыть]. Там был персонаж, который мне нравился. Его звали Маттиа, это был нежный, чувствительный, бедный мальчик-сирота. Моего сына не случайно зовут Маттиа.

– Ты видел в этом персонаже себя?

– Отчасти да. Я, конечно, был настоящей чумой, но мне всегда казалось, что я более чувствителен, чем другие. Меня многое расстраивало, я был слишком впечатлительным. Даже в отношении проблемы бедности я чувствовал себя всегда виноватым. Я говорил себе: какой смысл в моем счастье, если все не могут быть так же счастливы, как я? Я мечтал о справедливом и неиспорченном мире. Я был простым наивным ребенком, который плакал, если слышал, как мимо проезжает скорая. Это было автоматически: скорая проехала, я заплакал. Две сирены одновременно. До четырех лет это происходило каждый раз. Я рад тому, что часть этой наивности до сих пор живет во мне. И Валентина такая же. Это, наверное, семейное… Ментальная чувствительность, эмоциональный интеллект? Не знаю, к этому трудно подобрать простое название.

– Ты слушал музыку?

– Да. По радио крутили Баттисти[19]19
  Популярный итальянский певец и композитор Лучо Баттисти. – Прим. переводчика.


[Закрыть], но я обожал Hotel California у Eagles. Мне было, наверное, лет девять. У моего проигрывателя была керамическая игла, которая, касаясь винила, издавала звук, больше похожий на тормоза машины, а не на музыку. Но и этот звук был прекрасен.

– Ты посвящал все время футболу, а как обстояло дело с учебой?

– Плохо. Я даже завалил экзамены в седьмом классе. Соображал хорошо, а применял – не очень. Учиться для меня значило отбирать время у тренировок. Наши времена были безумными: выходя из школы, мы словно несли с собой табличку: «Кого сейчас не будет на поле, тот больше не будет играть». Это была серьезная угроза – и на поле были все. После двухчасового матча, часто под палящим солнцем, мы шли на тренировку к Дзенере. Даже не поев. Жуткий ритм жизни. У меня не было времени на учебу. Однажды учитель Тодескато сказал моему отцу: «Если бы книги были круглыми, он бы сам нас учил».

– «Разбери предложение “Я знаю, что ты хороший футболист“». Ты помнишь, кто это сказал?

– Как я могу забыть? Моя учительница литературы в средней школе имени Данте Алигьери, синьора Кампаньяро. Я сдавал экзамен на аттестат об окончании средней школы, и этой шуткой она взяла реванш. Она говорила, что я ей симпатичен, все хорошо понимаю, но не стараюсь. Это правда. Так что, когда я должен был разобрать предложение, она пошутила надо мной. Я посмеялся, а потом ответил на вопрос.

– И как, справился?

– Конечно.

– Вернемся к твоему пребыванию в «Виченце». 1980 год, тебе тринадцать лет.

– Слишком мало. Меня преследовал эффект раннего таланта. В «Виченце» была только юниорская группа, детской не было, а чтобы играть в юниорах, нужно было достичь 14 лет. Поэтому с сентября до февраля я только тренировался, не выходил на поле. В следующем году убрали группу 14-летних. Я опять не играл до февраля, но мне повезло тренироваться полгода с основным составом. Когда мне исполнилось 15, я играл с Беретти. В следующем сезоне, 1982/83, я уже прочно закрепился в основе. Тогда «Виченца» играла в С1.

– Твой счет в молодежке впечатляет: 120 матчей, 110 голов.

– Правда? Я не думал, что так часто забивал.

– В феврале 1982-го, в Веронелло, была и первая травма.

– А, это ерунда. Я растянул связки мениска на левом колене в матче «Венето» – «Лигурия» между двумя серьезными региональными командами. Меня оперировал профессор Виола, и я вернулся в строй через месяц. По сравнению с тем, что случилось через три года, это ничего не значило. Максимум – предупреждение, сигнал.

– Тебе нравилось в «Виченце»? Известный скаут Антонио Моро говорил, что ты феномен. Неуступчивый защитник Джулио Савоини, воспитанный школой Скопиньо, называл тебя Зико.

– Все они любили меня и очень в меня верили. Болельщики были с нами даже на выездах, а клуб – особенно когда пришел президент Мараскин, который спасал «Виченцу» после кризиса Фарины, – верил мне, защищал меня и оберегал. Сам Скопиньо приехал на меня посмотреть, его вызвал Савоини, он сначала скептически приглядывался ко мне и спросил, умею ли я забивать. Савоини ответил, что могу и забиваю, когда хочу. Думаю, он слишком меня любил. Он говорил, что такие таланты, как я, ему редко попадались в жизни. В общем, и Скопиньо тоже был удовлетворен моим «просмотром». У него ведь было прозвище Философ. Скольких этих «философов» я должен был убедить в своей карьере. Такое ощущение, что эта история до сих пор продолжается… Наверное, кому-то мешает жить тот факт, что я все еще не закончил играть. И что мне теперь делать? Сдаться, чтобы сделать приятное всем сомневающимся и врагам? Еще чего! Я продолжу идти своей дорогой, а баланс мы будем подводить потом. Еще посмотрим, кто окажется прав. Извини за такую тираду.

– Савоини, ювентинец и друг Бониперти, о котором мы с тобой часто говорили, рассказывал, что однажды ты прокинул мяч между ног либеро из основы.

– Меня об этом попросил Савоини. Он мне сказал: «Зико, прокинь-ка ему в очко». И я это сделал. Тот затаил обиду на меня и на Савоини, но я даже не обратил внимания. Я просто следовал тактическому указанию…

– Остроумно. Сначала тебе не находилось места в основе.

– Да. И это мне совершенно не нравилось, так как начинал становиться реальностью мой худший кошмар – скамейка запасных. Но, глядя на эту ситуацию с высоты прожитых лет, я считаю это правильным. Мне было 16 лет.

– Следующий сезон, 1983/84, оказался лучше: шесть сыгранных матчей и гол.

– Лучше, но до определенного момента. Тренер Бруно Джорджи сделал ставку на опытных игроков. Я играл мало, на поле больше выходили зрелые игроки, команда хотела выйти в Серию В. Не вышла. А для меня на горизонте опять замаячила скамейка запасных.

– В этом не самом счастливом сезоне, тем не менее, состоялся дебют в сборной.

– Да, 15 февраля, сборная Италии до 16 лет[20]20
  До 17-летия Баджо, рожденному 18 февраля, оставалось всего три дня.


[Закрыть]. В Ареццо, матч с Югославией, счет 1:1. Я помню этот опыт: я так сильно волновался, что у меня фактически парализовало ноги. На поле я двигался с трудом, перед игрой совсем не спал, не представляю, что обо мне думала публика. И еще некоторое время после этого каждый раз, когда я надевал голубую футболку, меня сковывал страх. Я не очень много играл в молодежной сборной. 9 января меня вызвали в юниорскую – 3:0, и мой первый гол в цветах сборной. Потом 5:0 на Мальте и прекрасные 2:0 в Португалии: дубль. И это был мой дубль, только мой, наконец-то.

– Ну и эгоистом же ты был тогда…

– Я был мальчишкой и наслаждался своими первыми спортивными радостями.

ДЛЯ ПОДРОСТКОВ ЭТО НОРМАЛЬНО – ДЕЛАТЬ ДАЖЕ БОЛЬШЕ, ЧЕМ НУЖНО, ДЛЯ СВОЕГО ЛИЧНОГО УДОВЛЕТВОРЕНИЯ.

Гарантирую тебе, что никогда не искал славы, даже когда стал профессиональным игроком. А эгоистом я никогда не был. Ни на поле, ни за его пределами.

– Как тебя встретили в родном городе, когда ты вернулся из сборной?

– О, я был местным героем. Мне, конечно, это нравилось, но я не из тех людей, которые сохраняют газетные вырезки. Это поначалу делала Андреина, но теперь и она перестала. Возможно, когда-нибудь я об этом пожалею, как знать[21]21
  На этот случай в мире есть минимум четыре крупных коллекционера, лично знакомых с Баджо и собирающих все, что связано с великим футболистом: Vince Micieli и Kevin Katenacci (Канада), Chen Yang (Китай), Алексей Салов (Россия).


[Закрыть].

– В 1984-м Джорджи постоянно ставил тебя в основу, как итог – 29 матчей и 12 голов.

– Великолепный сезон, если не считать его завершения. Я хорошо играл, дебютировал в профессионалах, меня обожали болельщики.

– Ты был так хорош, что борьба за тебя напоминала аукцион, и «Виченца», которой были очень нужны деньги, не смогла устоять.

– Об этом я узнал позже. Больше всех меня хотела к себе «Сампдория». Спортивный директор «Виченцы», Сальви, назвал мое имя Клаудио Насси, на тот момент спортивному директору «блучеркьяти». Казалось, что все решено, а потом президент «Сампдории» Мантовани в решающий момент улетел в Хьюстон из-за проблем с сердцем.

– И заведовать «Сампдорией» стал Маттеоли. Потом говорили о «Торино», потом появился «Юве», которому «Виченца» охотно бы тебя уступила, чтобы вновь наладить контакты со «Старой синьорой» после ухода Паоло Росси.

– Вот этого я не знаю. Я знаю, что Савоини очень меня рекламировал, и Бониперти дал себя уговорить. Однако все было решено, когда Мараскину пришло предложение от графа Понтелло.

– Два миллиарда семьсот миллионов лир. Неплохо для 18-летнего парня, игравшего в С1.

– И, конечно, «Виченца» сразу согласилась. Это было 3 мая. Я не мог сказать «нет», Мараскин сделал все возможное и невозможное для этой сделки. Я согласился на этот переход, но даже не успел осознать, что происходит в моей жизни, как мир обрушился на меня.

– Через два дня, 5 мая, – травма.

– Была игра «Римини» – «Виченца». Тренером «Римини» тогда был Арриго Сакки. В начале игры я забил, и мы повели 1:0. Потом, преследуя соперника, я поскользнулся, и моя нога жутко вывернулась. Полетели передняя крестообразная связка, суставная капсула, мениск и внутренняя боковая связка. Трагедия.

– Ты сразу осознал, что произошло что-то серьезное?

– Нет, но я сразу почувствовал сильную боль, как будто мне в колено воткнули нож.

– Но «Фиорентина», несмотря на опасения Мараскина, в этот момент не отказалась от контракта с тобой.

– Они поступили очень достойно. Можно сказать, что «Фиорентина» купила меня дважды. Их скаут в Венето, Викариотто, сказал, что я стою своих денег, а также времени и средств, которые уйдут на мое восстановление.

– Где тебя оперировали?

– В Сент-Этьене, профессор Буске. 5 июня 1985 года, через месяц после происшествия. Имей в виду, что для того времени такая операция была очень трудной. Жмуда, Бриаски и Марангон были вынуждены завершить карьеру из-за похожих травм. И я все это знал. Операция прошла хорошо, особенно для техники тех времен, но это было ужасно. Во время операции мне просверлили головку большеберцовой кости, разрезали сухожилие, пропустили его через дырку и зафиксировали на 220 швов. Да, ты не ослышался: 220 швов. Когда я очнулся от анестезии, мне стало страшно. Правая нога была маленькой, как рука. Я выглядел как какой-то странный генетический мутант, у меня было словно три руки и одна нога. Колено раздулось, как дыня, покраснело от йода, снаружи его зашили не нитью, а железными скобами, типа тех, которые продаются в канцелярском магазине. Мне было немыслимо больно, я был разбит, полностью лишен надежды. Боль, боль пронизывала мой мозг.

– Тебе не помогали анестетики?

– Да если бы! На самые сильные обезболивающие у меня аллергия, а те, которые мне давали, я даже не почувствовал.

МНЕ БЫЛО ТАК ПЛОХО, ЧТО Я ПОВЕРНУЛСЯ К МАМЕ, КОТОРАЯ СИДЕЛА РЯДОМ СО МНОЙ, И СКАЗАЛ ЕЙ: «МАМА, ЕСЛИ ТЫ МЕНЯ ЛЮБИШЬ, УБЕЙ МЕНЯ, Я ТАК БОЛЬШЕ НЕ МОГУ».

Это было постоянное мучение, 24 часа в сутки. Я вернулся домой и там тоже не мог ни есть, ни спать. Через две недели после операции я весил 56 килограммов, потеряв 12. Я не мог даже дойти до туалета, так у меня кружилась голова. У меня была гипсовая повязка, открытая спереди, и, чтобы перебинтовать ногу, нужно было ее вытянуть. Только я не мог ее вытянуть. У меня получалось терпеть боль, только если я чуть-чуть сгибал ногу. В общем, мучение.

– О чем ты думал?

– Я был в полном отчаянии. Слишком много бессонных ночей, я смотрел в потолок и спрашивал себя: за что? И опять: за что? Недавно я прочитал одну книгу, и она меня очень впечатлила. Расскажу тебе как помню. Примо Леви, узник Освенцима, боролся за свою жизнь. Он испытывал ужасную жажду, просто невыносимую, там не было питьевой воды. Он смог отковырять с крыши барака сосульку и начал жадно ее сосать. Он был из новичков, попавших в лагерь недавно. К нему подошел бывалый узник, отчаявшийся, ожесточенный, готовый ради выживания на все. Он с силой вырвал у него из руки тонкий кусок льда. «За что?» – спросил ошеломленный Леви. А тот ответил: «А тут нет “за что”». Понимаешь? Тут нет никакого «за что»[22]22
  Баджо пересказывает эпизод из мемуаров «Человек ли это?» (Se questo и un uomo, 1947) итальянца Примо Леви (1919–1987). На самом деле, сосульку у Леви из рук вырвал немец-надзиратель, но диалог передан точно.


[Закрыть].

– Да, думаю, что понимаю.

– У страданий прооперированного юноши не было никакой причины – я просто страдал, и все тут. Причина появилась потом, и она меня спасла, клянусь тебе.

– Эта травма определила твою жизнь и определяет до сих пор.

– С того времени, как обо мне узнала общественность, я всегда играл на полутора ногах. У меня одна нога меньше другой, в колене бомба с часовым механизмом, а что такое мениски, я вообще не знаю. С такой болью в колене, как у меня, многие уже давным-давно прекратили бы играть. Мне больно каждый раз, когда я выхожу на поле, с 16 лет и до нынешнего дня.

– Если бы ты играл только в те дни, когда чувствуешь себя на сто процентов хорошо, сколько бы матчей ты сыграл?

– Очень-очень мало. Два или три в год, не больше. На жестких покрытиях мне невыносимо больно, никто даже представить себе не может, как. Мне нужно взять ногу, тянуть ее, тянуть и растягивать, потому что, если ее не растянуть, она будет заблокирована и я больше вообще никогда не смогу ее вытянуть. Несмотря на мой талант, я предпочитаю играть на мягких, вязких покрытиях, чтобы моей ноге было не так больно из-за отдачи. Мне всегда приходилось играть в сыром и холодном климате, который считается не очень благоприятным для техничного игрока. Но в итоге я должен быть благодарен этому трудному климату и тяжелым полям. В жизни немало иронии.

– Об этом ты никогда не рассказывал. Парадоксально, что многие обвиняют тебя в том, что ты «мнимый больной».

– Некоторые «адепты игры» умеют быть жестокими. Я не говорил об этом, потому что не хочу жалости людей. И потом, если бы я об этом рассказал тренерам, меня бы вдобавок ко всем прочим проблемам задвинули бы в глубокий запас. И соперники воспользовались бы моей слабостью, настоящей или предполагаемой. Даже когда я тренируюсь, мне всегда больно. И сейчас тоже. Но я об этом не говорю, потому что если скажу, то не буду играть. Несмотря ни на что, хотя бы час в день я должен заниматься особыми укрепляющими упражнениями, без которых нога потеряет тонус, а колено рискует снова ослабнуть. Я убежден, что части нашего тела после того, как их подвергают серьезной операции, никогда не станут такими же, как прежде. Я сам – тому доказательство. Можно сказать, что я живу с болью, она мой спутник, старинный друг. Она меня очень любит и практически не оставляет одного.

ЕСЛИ БЫ БОЛЬ БЫЛА ЖЕНЩИНОЙ, Я БЫ СКАЗАЛ: ВОТ ВЕРНАЯ ВОЗЛЮБЛЕННАЯ, СКРОМНАЯ, НО НЕНАСЫТНАЯ.

Если бы кто-то увидел, как я тренируюсь перед игрой, он бы испугался: во время массажа моя правая нога выгибается неестественным образом, как будто она вот-вот развалится на куски. Думаю, что однажды, когда я повешу бутсы на гвоздь, мне придется делать еще более специфические упражнения, выполнять программу профилактики артроза, иначе к шестидесяти годам я приду полностью неспособным двигаться – как говорят сейчас, ограниченным в своих возможностях, – и это будет нелегко.