Текст книги "Пазолини. Умереть за идеи"

Призвание поэта, фриульский «миф» и открытие собственной сексуальности

Пьер Паоло Пазолини родился прежде всего поэтом, поэтому рассказ следует начать именно с этой стороны его многогранного творческого пути – еще и потому, что «критический дискурс, противостоящий всей совокупности поэтического творчества Пазолини, должен считаться с разнородностью опыта, полученного им на протяжении лет. Единственное, в чем он не меняется и остается верен себе, в теории и на практике, это то, что Пазолини думает о поэзии как об особенном явлении, воплощении абсолюта, где всякое утверждение является правдой, а частное может представать как универсальное. Подобное трепетное отношение к поэзии характерно и для других видов его творчества, включая кино»¹.

«Он считал себя прежде всего поэтом, стихи рождались у него с потрясающей легкостью, не было практически ни дня, когда бы он не написал какое-нибудь поэтическое произведение. Он даже пытался […] переложить стихами некоторые части “Жестокой жизни”, наиболее “прозаического” из написанных им романов»².

Стихи на фриульском: Поэзия в Казарсе, Лучшая молодежь и Новая молодежь

Первое стихотворение Пазолини было опубликовано в «Поэзии в Казарсе», сборнике из 14 композиций, написанных между последними месяцами 1941 года и первыми месяцами 1942 года; сборник вышел в июле 1942 года тиражом 300 экземпляров (еще 75 книг были опубликованы для некоммерческих целей, для критиков и журналистов в области культуры). Книга была опубликована за счет автора антикварным книжным магазином Марио Ланди в Болонье.

Так началась невероятная литературная биография поэта и писателя Пазолини. Его первые стихи были написаны на фриульском[48]48
  Фриульский язык – язык народности фриулы, один из романских языков, на нем говорят на территории северо-восточной Италии в историческом регионе Фриули – на 2002 год насчитывалось около 300 тысяч носителей.


[Закрыть], но это вовсе не означает, что они несли в себе нечто народное или разговорное, в них можно найти отсылки к весьма обширным литературным традициям: от окситанской лирики[49]49
  Окситанская, или прованская, литература – литература, созданная на окситанском языке на территориях исторической области Прованс, наиболее ранние памятники относятся к X веку; расцвет пришелся на XI–XIV века и связан с творчеством трубадуров.


[Закрыть] до итальянской лирики XIX века, Леопарди или Томмазео, от ХХ века Унгаретти до строф Артюра Рембо, Стефана Малларме, Поля Верлена, Федерико Гарсиа Лорки, Антонио Мачадо, Хуана Рамона Хименеса. Это были годы, когда Пазолини, обучаясь в Болонском университете, изучал романскую филологию, читал прованских поэтов и увлекался Джованни Пасколи[50]50
  Джованни Пасколи / Giovanni Pascoli (1855–1912) – итальянский поэт-новатор и филолог-классик.


[Закрыть]: все эти книги стали источником его поэтического вдохновения.

Основной темой этих стихов стала Казарса, родные места его матери, место, где Пьер Паоло проводил каникулы, место уединения и размышлений, чтения и переживаний. Эти стихи рассказывают о беззаботности, радости жизни, невинности, взаимодействии с природой; но еще и о смутном беспокойстве, экзистенциальной тревоге, страхе смерти. Эта вторая тема, проходящая нитью сквозь стихи, имеет оттенок печали, и связана с религиозностью, не успокаивающей и не примиряющей. Это заметно в стихотворении Li letanis dal biel fì («Литания прекрасного мальчика»:

 
Jo i soj un biel fì
i plants dut il dì,
ti prej, Jesus me,
no fami murì.
 
 
Jesus, Jesus, Jesus.
Jo i soj un biel fì,
i rit dut il dì,
ti prej, Jesus me,
ah fami murì.
 
 
Jesus, Jesus, Jesus[51]51
  Стихи Пьера Паоло Пазолини на фриульском диалекте переведены автором книги на итальянский: перевод на русский выполнен с итальянского перевода.


[Закрыть]
 
 
 Я красивый мальчик,
 я плачу весь день,
 пожалуйста, мой Иисус,
 не дай мне умереть.
 
 
 Иисус, Иисус, Иисус.
 
 
 Я красивый мальчик,
 я смеюсь весь день,
 пожалуйста, мой Иисус,
 ах, дай мне умереть.
 
 
 Иисус, Иисус, Иисус³
 

Многие отмечают, что стихи были написаны в Болонье, и это определило ностальгический образ Казарсы, как мифической, первозданной земли, чего-то вроде потерянного рая. Не случайно одно из сочинений так и называется De loinh («Издалека»):

 
Adès sì ch’a èis
di scaturìssi
vuardànt fi s,
pardilàdaidis,
il dìch’joieri
unfrut, adèsche chel frut veri
no soj pì jo,
e al sint ta li orelis il piot
vif ta na ciera che nissùn pì a no jot!
 
 
 Сегодня да,
 это пугает —
 пристально вглядываться
 за пределы дней,
 в тот день,
 когда я был тем мальчиком,
 сегодня тот настоящий мальчик больше не я,
 это в его ушах звучит пение сплюшки в стране,
 которую никто не видит⁴.
 

Причин выбора фриульского диалекта для стихосложения было две: поиск более чистого, свежего аутентичного языка на фоне традиционных литературных стереотипов; и желание намекнуть на политическую полемику вокруг культурного централизма фашистского режима, который, отдавая дань националистической риторике, предпочитал давить национальные и местные особенности. Хотя, конечно, как отметил Пазолини, выбор диалекта был определен отнюдь не стремлением к реализму, а наоборот, вследствие тотального «ирреализма». Он утверждал: «Фриульский диалект этих стихов не совсем подлинный, но напитанный сладостью венетского, на котором говорят на правом берегу Тальяменто; вдобавок мне пришлось немало поработать над ним, чтобы придать ему размерность и стихотворный выговор»⁵.

В отличие от фриульского, распространенного в Удине, на левом берегу реки Тальяменто, где принято говорить al di là da l’aga (то есть по-итальянски al di là dell’acqua, «по воду»), в Казарсе фриульский использовался только среди крестьян в качестве разговорного языка, имел оттенки венетского диалекта[52]52
  Венетские диалекты относятся к группе романских языков и распространены как в области Венеция, так и на территориях сопредельных областей, носителей венетских диалектов в мире в 2006 году насчитывалось около трех миллионов.


[Закрыть] и не был зафиксирован – до Пазолини – в каких-либо письменных источниках. Вероятно, что юного поэта очаровала именно эта девственность языка, еще не закодированного в буквах и письменности, совершенно не литературного, что дало возможность использовать, как рекомендует символизм, «чистый» язык, язык, свободный от точных пространственно-временных ограничений. «Таким образом, можно говорить не о регрессии в диалект, но о прививке диалекта на толстую ветвь европейского поэтического древа»⁶.

Среди прочего следует упомянуть и события, связанные с реакцией критики на книгу «Поэзия в Казарсе» Пазолини, способствовавшей, как он сам утверждал, формированию у него более четкого политического сознания. Две недели спустя после выхода книги автор получил открытку от Джанфранко Контини, молодого, но уже блестящего критика (он родился в 1912 году и был на десяток лет старше Пазолини) – в ней он писал, что стихи ему очень понравились и он скоро о них напишет. Контини на самом деле вскоре написал статью в журнал Primato (выходивший два раза в месяц римский журнал о «фашистской культуре», чьим создателем и редактором с 1940 по 1943 год был Джузеппе Боттаи[53]53
  Джузеппе Боттаи / Giuseppe Bottai (1895–1959) – государственный и политический деятель Королевства Италия, с 1936 по 1943 год был министром образования, позднее воевал в рядах французского Сопротивления и был амнистирован.


[Закрыть]), однако публикацию отменили, и материал вышел только год спустя в Швейцарии в Corriere del Ticino⁷. Сам Пазолини объяснил это так: «Потому что фашизм – к моему большому удивлению – не мог допустить, чтобы в Италии существовали местные особенности, эти упрямые прекрасные диалекты. Так […] мой “чистый язык поэзии” был принят за вполне жизненный документ, доказывающий объективное существование бедных крестьян с их собственной своеобразной жизнью, или, по крайней мере, не подозревающих об идеалистических требованиях центральной власти […]. Правда, я не был фашистом “от природы” еще с того дня в 1937 году, когда прочитал стихи Рембо: но мой антифашизм перестал быть чисто культурным: да, потому что я ощутил действие Зла на себе самом»⁸.

Событие, на которое он намекал, говоря о поэзии Рембо, случилось в 1937 году; он тогда был студентом лицея Гальвани в Болонье, и замещавший учителя Антонио Ринальди прочел в классе французского поэта. Именно там и зародилось его неприятие фашизма в области культуры, в то время как его собственное прямое столкновение с фашизмом перевело это неприятие и в область политики. Другими словами, цензурное насилие режима открыло писателю глаза на всю грубую жестокость фашистской диктатуры и подготовило его переход к марксизму.

Признаком того, что интерес Пазолини к языковой культуре и диалектам родного региона не был эпизодическим, стала реализация им некоторых проектов после переезда в Казарсу на постоянное жительство осенью 1943 года. Он предложил издавать журнал, направленный на поддержку культурного выбора казарцев – вопреки официальной версии фриульских традиций, культивировавшихся в Удине; ее Пазолини обвинял в эстетической отсталости и простонародной сентиментальности. Первый номер вышел в мае 1944 года под названием Stroligùt di cà da l’aga (то есть Almanacchetto di qua dell’acqua del Tagliamento, букв. «Альманашец по эту сторону вод Тальяменто» на западно-фриульском, т. н. порденонском, диалекте).

В 1945 году, 18 февраля, по случаю встречи с ребятами, которые посещали его школу в деревеньке Версута, Пазолини основал Academiuta di lenga furlana (букв. «Академичку фриульского языка»). Фотограф Элио Чиол запечатлел момент образования Academiuta на ставшем знаменитым снимке, сделанном перед храмом Святого Антония Аббата. Символом Академии (в соответствии с эскизом Федерико Де Рокко) стал пучок дикой валерианы, на котором красовался девиз O cristian furlanut plen di veça salut («фриульский христианин – древнего здравия господин»), в качестве основного языка был выбран западный вариант фриульского.

Пазолини и его последователи собирались днем по воскресеньям, чтобы читать и обсуждать поэтические тексты на фриульском, которые сами же и писали. Позднее Пазолини и другие поэты, бывшие в те времена совсем еще юными, – Нико Нальдини, Тоньюти Спаньоль, Овидио Колусси, Бруно Бруни, – рассказали об этом в своих воспоминаниях. Столь долгое время спустя проверить их на строгое соответствие фактам, конечно, невозможно, но, тем не менее, это очень интересные документы, позволяющие реконструировать контекст, человеческий и культурный климат. Вот, к примеру, их программа, написанная самим Пазолини: «Фриульность абсолютная, традиция романтическая, влияние современной литературы, свобода, фантазия»⁹.

Создание Академии наконец придало формальный вид тому, что существовало уже давно, тому, что началось с сочинения и публикации «Поэзии в Казарсе». Academiuta наметила путь развития, чьи цели созревали по мере продвижения вперед: ее учреждение суммировало прошлые достижения и запустило новые поиски¹⁰. Опыт Academiuta обрел особую важность для развития образования и культуры, и был полезен в том числе и самим поэтам, которые смогли воплотить свои первые творческие опыты в последующие публикации своих стихов. В архивах сохранились первые выпуски журнала Stroligùt, а также изданные под эгидой Academiuta томики Diarii («Дневники») (1945), I pianti («Растения») (1946) и Where is la mia Patria («Где моя Родина») (1949) Пазолини, Seris par un frut («Серис как плод») (1948) Нико Нальдини и A Sonia («К Соне») (1946) Лучано Серра. Эксперимент, тем не менее, был свернут уже в 1947 году, однако публикации книг продолжались еще в течение двух лет¹¹.

Важным для будущего стал и педагогический опыт Пьера Паоло: в плавильный котел литературы попадали как дети, которым повезло учиться у Пазолини, так и люди повзрослее, воспринимавшие его, несмотря ни на что, как величину, на которую стоит равняться на литературном поприще.

Взаимоотношения Пазолини с фриульским языком тоже со временем совершенствовались: с новых высот «Поэзия в Казарсе» становится для Пазолини, как он сам говорил, «чистым языком поэзии», то есть языком, сконструированным за столом, до определенной степени идеальным диалектом, который не встречался в обычной жизни. Однако переезд в Казарсу в конце 1943 года позволил ему погрузиться во фриульскую языковую среду, поэтому язык более поздних поэтических сборников стал ближе к тому, на котором на самом деле говорили местные жители. Хотя у Пазолини не было намерения записывать фриульский диалект, его стихи представляют собой надежный источник языковых особенностей.

В последующие годы в его поэзии появилась уже совсем откровенно политическая тематика – эти стихи вышли в виде сборника «Лучшая молодежь» (1954). Томик включал, помимо «Поэзии в Казарсе» (лингвистически отредактированной: «прежде лингвистическое насилие […] стремилось сделать из разговорной казарской речи одновременно и фриульское койне и что-то вроде абсолютного языка, не существующего в природе, в то время как в новом варианте казарский диалект предстал во всем своем многообразии»)12, все произведения на фриульском, написанные в период с 1939 по 1953 год. Кроме того, в 1958 году вышел еще сборник «Соловей католической церкви», куда дополнительно вошли и тексты на итальянском, сочиненные в период 1943–1949 годов (см. § 2.2 этой книги).

В книге «Лучшая молодежь» появились также и вполне явные ссылки на Вторую мировую войну и Сопротивление (уже название отсылает к песне «На мосту Перати» альпийской бригады «Джулия», принимавшей участие во вторжении итальянцев в Грецию в 1940 году: La mejo zoventù la va soto tera («Лучшая молодежь приходит на смену»), эта песня потом обернется похоронным маршем в самом начале фильма «Сало»). Например, в стихотворении под названием «Сорок четыре», несколько строк из которого я привожу ниже, поэт использует коллективное «мы», чтобы подчеркнуть свое участие в общей истории:

 
La nustra ciera a è stada in man dai forestèirs
e nu a ni àn puartàt ta n’antra prisonèirs.
I zòvins e i vecius in plassa a àn piciàt,
li nustris fantassinis a àn disonoràt.
A ni è muàrt in tal còur il ben da la ligria
ogni voja di ridi a è svualada via.
Par li stradis feratis, par i stradòns di sfalt
par vej un toc di pan i risciavin la muàrt.
 
 
Наша земля была в руках пришельцев,
а нас они увели пленниками в другую страну.
Молодых и старых, всех повесили на площади,
опозорили наших девчонок.
В сердце нашем умерла радость веселья,
пропало желание смеяться.
На железных дорогах и на асфальтовых шоссе
мы рисковали жизнью за краюшку хлеба¹³.
 

В главе I «Колус» (девичья фамилия матери Пазолини) автор рассказывает: «события, происходившие между Кампо-формийским мирным договором, осадой Осоппо в 1848 году, сражением под Седаном и битвой при Капоретто[54]54
  Кампо-формийский мир – подписанный 18 октября 1878 года мирный договор между Францией и Австрией, завершивший первый этап Революционных войн Наполеона и поделивший Италию между договаривавшимися сторонами; осада крепости Осоппо – эпизод первой итальянской войны за независимость эпохи Рисорджименто, когда 26 апреля 1848 года австрийская армия заняла правый берег реки Тальяменто (поэтому и партизаны во Второй мировой войне назвывали себя «бригадами Осоппо»); сражение под Седаном – генеральное сражение Франко-прусской войны 1 сентября 1870 года, закончившееся полным разгромом сил французской армии и пленением Наполеона III; битва при Капоретто – наступление австро-германских войск на позиции Королевской итальянской армии в окрестностях итальянского города Капоретто в ходе Первой мировой войны, осенью 1917 года.


[Закрыть] – “исторические”, по самым скромным оценкам: их размерность – размерность эпико-лирических песен, центром распространения которых стал Пьемонт; но они по непонятной причине не добрались до Фриули»¹⁴. В этом размышлении можно увидеть проявление интереса Пазолини к народной поэзии, который особенно углубился на фоне преподавания.

Многие годы спустя Пазолини предпринял нечто вроде «отказа» (или «отречения», если использовать типичную для него лексику) от поэзии времен своей юности на фриульском, опубликовав новый сборник «Лучшая молодежь» (1975 год). Под одним названием в сборник вошли как «Лучшая молодежь», так и «Второй вариант “Лучшей молодежи”», в который были добавлены тексты (почти все на фриульском), сочиненные в 1973–1974 годах. Поэт искал способ вернуться в идеалистический мир юности, но пришел к выводу, что подобные действия невозможны, поскольку действительность – историческая, социальная, человеческая – радикально изменилась, и поэтому все попытки вернуться в собственную память были обречены на провал.

Эмблематична трансформация текста, озаглавленного «Посвящение». В «Поэзии в Казарсе» (в первом сборнике «Лучшая молодежь») текст выглядел так:

 
Fontàna di aga dal me paìs.
A no è aga pì fres-cia che tal me paìs.
Fontana di rustic amòur.
 
 
Источник воды моей страны.
Нет воды свежее, чем в моей стране.
Источник земной любви¹⁵.
 

Во второй части «Лучшей молодежи» текст был изменен:

 
Fontana di aga di un paìs no me.
A no è aga pì vecia che ta chel paìs.
Fontana di amoùr par nissùn.
 
 
Источник воды не моей страны.
Нет воды более затхлой, чем воды этой страны.
Источник нелюбви¹⁶.
 

Таким образом автор противопоставлял временные блоки, 40-е и 70-е годы, показывая на примере своей собственной интеллектуальной биографии особенности развития, но и, что еще важнее, моменты разочарования. Восприятие новой исторической эпохи было у него отягощено мрачным пессимизмом.

Хотя у поэта оставалась еще возможность сопротивления – путем возвращения в народный мир – и об этом можно прочесть в следующих строфах лирического опуса «Saluto e augurio»:

 
Tu difìnt, conserva, prea:
ma ama i puòrs: ama la so diversitàt.
Ama la so voja di vivi bessòj
tal so mond, tra pres e palàs
là ch’a no rivi la peràula
dal nustri mond.
 
 
Ты защищаешь, хранишь, молишься:
но люби бедных, люби их разных.
Люби их желание жить в их собственном мире,
среди лугов и дворцов,
куда не доносятся слова
из нашего мира.
 

Эротическое начало: Порочные деяния и Amado mio

Годы «фриульской мифологии» стали для Пазолини не только годами открытия мира поэзии (и поэтического измерения, которое с этого момента будет определять все творчество Пазолини на разных стадиях его карьеры художника), но и обнаружения сексуальной ориентации и становления политического выбора. К последнему мы еще вернемся подробнее позднее. Сейчас же рассмотрим два коротких романа «Порочные деяния» и Amado mio (первый так и остался незаконченным), которые были опубликованы только в 1982 году, а написаны сразу после окончания войны на основе заметок из так называемых «Красных тетрадей» (фриульские дневники воспоминаний и размышлений 1946–1947 годов), еще до переезда в Рим в начале 50-х (хотя известно, что позднее в них неоднократно вносились авторские правки).

Художественный вымысел в «Порочных деяниях» явно опирался на жизненный опыт Пазолини в Казарсе и Версуте между 1943 годом и концом войны, если вообще можно говорить о «вымысле», скорее это «автобиография в процессе превращения в настоящий роман», как выразился Аттилио Бертолуччи в предисловии к первому изданию этих двух пазолиниевских романов¹⁷. В романе повествуется о герое по имени Паоло (его зовут почти как автора Пьера Паоло), который в некой фриульской области под названием Вилюта (явный намек на Версуту) учит детей местных крестьян в последние годы войны.

Диаристическая, дневниковая форма повествования, с частыми сменами времен, перетасовывающими хронологическую последовательность событий, перескакивание с первого лица на третье (следовало бы назвать эту форму «полудневниковой» или даже «псевдодневниковой») позволяют авторскому «я» фиксировать факты и впечатления, связанные с его контактами с мальчиками и глубочайшими эмоциональными и эротическими переживаниями. Особое интеллектуальное и эмоциональное потрясение у Паоло вызывают двое юношей – вначале Джанни, а потом Нисути. По отношению к Нисути у рассказчика возникает особенно мощное чувство вины, связанное с неодобряемой страстью, считающейся порочной. Порок против чистоты: Паоло грязен, в то время как Нисути чист и невинен. Болезнь юноши становится чем-то вроде доказательства греховности Паоло и наказанием для них обоих.

Тем временем, хотя влечение к Нисути и остается источником мучительных переживаний, Паоло получает первый сексуальный опыт с молодым священником по имени Бруно. И если Нисути предстает эфирным существом («ангел – дитя, заключенное в тайну»¹⁸, и именно это в нем и привлекает рассказчика), то Бруно служит материальным воплощением почти животного начала, вызывающего нечто вроде притяжения-отталкивания.

У парня, лишенного настоящей, чистой красоты, были очень черные, но тусклые волосы, два глаза, которые только лишь позднее поразили меня исходившим из них фиолетовым сиянием, неправильное бесцветное лицо, обожженное солнцем. Верхнюю губу пересекал шрам. Его полуобнаженный торс, прикрытый только рубашкой, сильно загорел и пах пылью и речной водой, и я не знаю, что вызвало у меня легкий вздох, тем более что к этому запаху примешивалась вонь дешевых сигарет¹⁹.

Именно с Бруно Паоло испытал наслаждение, и постоянно ищет его, как настоящий возлюбленный: его душа любит Нисути, а тело ищет Бруно.

В отношениях с последним, по-видимому, превалирует мазохистская составляющая. Описывая Бруно и его друга, с которыми он только что имел сексуальный контакт, герой рассказывает: «Они и вообразить не могли, что за моими настороженными жестами и вымученными словами, за чрезмерной добротой моих манер скрывались умиление, счастье только что пережитого первого любовного контакта; не представляли они (возможно, почувствовали позднее), что я вел себя так, как если бы был в их власти или у них в услужении»²⁰. И о Бруно – «его маскулинная бесчувственность меня завораживала»²¹. В отношениях с Джанни, наоборот, проявляется стремление к вуайеризму («я сидел там с книгой в руке под белым холодным солнцем, следя глазами за грациозными перемещениями Джанни»)²² и даже чуть-чуть садизма («В течение нескольких дней Джанни вынужден был выносить мою “манию” привязывать его к шелковице, как будто мы играли в индейцев. Мне даже удалось на самом деле связать его, и мои эмоции просто невозможно описать»)²³.

Наравне с этими героями в книге присутствует фигура матери (первая, Эдипова привязанность, которая предшествует во взрослой иерархии чувств такой же любви к Нисути: «мальчик был для него самым дорогим и любимым в мире после матери существом»)²⁴ и полностью отсутствует отец. Читая «Порочные деяния», можно сделать вывод из целой серии автобиографических деталей, включенных в контекст, что в те месяцы, к которым предположительно относится повествование, отец Пьера Паоло был в Африке, откуда вернулся только в ноябре 1945 года, будучи отправленным в отставку раньше срока после смерти сына Гвидо.

В «Порочных деяниях» появляется и другой женский персонаж, Дина (известно, что это вполне реальная фигура, словенка Пина Кальц), которая влюбляется в героя, интуитивно догадывается о его тайне, но тем не менее ищет возможность привязать его к себе. В какой-то момент она, похоже, почти соглашается на роль «женщины-ширмы», которая могла бы освободить Паоло от подозрений сообщества его близких по поводу его ориентации.

В «родственном» романе Amado mio, тесно связанном с «Порочными деяниями» и являющемся как бы его продолжением, атмосфера выглядит более безмятежной: «Amado mio […] стал до некоторой степени продолжением “Порочных деяний”, но фантастически свободен от автобиографических моментов. Главный герой еще меньше похож на меня, чем рассказчик “Порочных деяний”, и заметно отличается характером»²⁵.

События, о которых идет речь, происходят позднее и относятся к послевоенному периоду. Это почти единственное произведение Пазолини, в котором отношения между мужчинами описаны с позитивной, забавной, игривой точки зрения, лишены особого чувства вины и беспокойства из-за социальной стигматизации, которую они несут. Главный герой Дезидерио (и в этом случае имеющий автобиографическое сходство, хотя из дневникового типа повествования он перешел в более романтизированное) – возлюбленный юноши по имени Бенито. Это имя после смерти Муссолини имело неоднозначное звучание, и именно поэтому (а также из-за отсылки к классической литературе[55]55
  Пазолини использовал имя эфеба из стихотворения греческого поэта Константиноса Кавафиса (1863–1933), к творчеству которого он относился с большим уважением и переводил на итальянский.


[Закрыть]) Дезидерио называет в рассказе их пару Дези и Ясис.

Дезидерио ухаживает за возлюбленным на фоне деревенских праздников и фестивалей, велосипедных прогулок, купаний в реках и в море, гуляний и веселья. В этой летней, солнечной, беззаботной атмосфере любовная страсть становится тоже легкой и сладкой, никак не трагической. Герой всего однажды размышляет о собственном отличии от других: «У Дезидерио была только одна болезненная рана. Ах, как бы он хотел иметь груди… Груди, твердые от боли и ревности, твердые от зависти, от которой он умирал, глядя на “других” обладательниц груди, куда как счастливее и бездумнее него…»²⁶. Выражение «порочные деяния» (в одноименном романе оно вполне серьезно и связано с чувством вины) превращается в объект пародии на таинство исповеди в забавном диалоге между Дезидерио и Бенито-Ясисом: «Сколько порочных деяний ты совершил на этой неделе?» – «По паре штук в день», – отвечает, веселясь вовсю, Бенито»²⁷.

В самом конце Ясис наконец соглашается. Он делает это неожиданно? когда Дезидерио уже собирается все бросить, потому что, несмотря на поцелуй молодого человека и его признание в любви, пусть и немного «вымученное», не видит для себя выхода – на киносеансе под открытым небом, в Каорле, под пение Риты Хейворт в фильме «Джильда» (фильм был снят Чарльзом Видором в 1946 году с Гленном Фордом в главной роли). Она поет песню Amado mio:

Сникший, обмякший Дезидерио, чья грудь таяла, как воск, от музыки и слов песни, гладил юношу, прислонившегося к его плечу, по голове, как ласкают брата. И, обливаясь слезами, вместо продолжительной речи, в которой собирался заявить, что им надо расстаться навсегда … он пробормотал ему на ухо: «Прости меня, Ясис!», но Ясис, улыбнувшись рассеянно в ответ на непроизнесенные другом слова, ответил: «Сегодня вечером»²⁸.

Любовь после Amado mio

Можно утверждать, что после романа Amado mio в творчестве Пазолини однополые отношения больше не получали положительного отражения. События в Рамушелло – скандал с сексуальным подтекстом, в который Пазолини оказался вовлечен в конце 1949 года, – сделали тайну писателя публичным достоянием. Травма была ужасной, как для него самого, так и для его семьи. Возможно, именно благодаря этому отражение сексуальной тематики в его творчестве претерпело решительные изменения.

В своих «романических» романах «Шпана» (1955) и «Жестокая жизнь» (1959) Пазолини показывает однополые отношения только в связи с мужской проституцией. Герои «Шпаны» гетеросексуальны, но иногда занимаются проституцией с мужчинами ради заработка. Их клиенты описаны в экспрессивной и жестко карикатурной манере, как грубые, уродливые, в лучшем случае смешные существа.

Вот, к примеру, как выглядит «портрет в движении» мужчины, который хотел был снискать благосклонность Кудрявого в седьмой главе «Шпаны»[56]56
  Все цитаты из романа «Шпана» даны в переводе И. Заславской по изданию: Пьер Паоло Пазолини. «Шпана», Глагол, 2006.


[Закрыть]: «Педик сконфуженно и в то же время вызывающе улыбнулся, широко раскрывая синюшную пасть, где, точно змеиное жало, двигался язык. Затем приложил руку к груди и нервно натянул расстегнутый ворот рубахи, как будто он мог защитить его от ночной прохлады или от холода в глазах Кудрявого»²⁹. И еще немного дальше: «Лицо голубого застыло в улыбчивой маске, он что-то пропищал, пробубнил и огляделся по сторонам, чувствуя себя королем, который перед походом ослепляет приближенных сиянием своих доспехов, или старлеткой с голыми плечами, чудом попавшей на обложку журнала. Чисто женским движением он отбросил со лба волосы и подался вперед, готовый всюду следовать за Кудрявым»³⁰.

Аналогичное карикатурное изображение любителя юношей можно встретить и в «Жестокой жизни», в последней главе, начинающейся с решения Томмазино заняться проституцией в кино, чтобы заработать денег на покупку свадебного костюма: «Голубой рядом с Томмазо курил, высоко задрав локоть тощей дряблой руки с сигаретой в пальцах»³¹. Интересно сравнить, как в первой главе этого романа Томмазо, еще будучи мальчиком, пытается неловко ухаживать за школьным учителем, который не обращает на него ни малейшего внимания – к великому огорчению ученика. Эта смена сторон конфликта, в почти фрейдистском духе, служит литературной компенсацией постыдного обвинения в «совращении несовершеннолетних на глазах широкой публики», потрясшего учителя Пазолини в 1949 году.

Безрадостная сексуальность присутствует и в сюжете «Теоремы» (1968), романа и фильма – некий Гость, проникнув в семью из высших слоев общества, использует секс для обольщения и одновременно подавления ее представителей-мужчин Паоло (отца) и Пьетро (сына). Сексуальный опыт в этом произведении ведет к настоящему и полному разрушению собственного «я». В фильме «Сало» однополый секс, как и другие сексуальные практики, считавшиеся в те времена извращениями, связан с унижением, осуществляемым господами (четверо представителей власти) над подчиненными (16 молодых людей, удерживаемых на вилле в плену).

Сексуальный акт в последнем, неоконченном романе «Нефть» связан по сюжету с окончательной деградацией индивидуальности «Карло второго» (отрицательное альтер-эго «Карло первого»): он добивается самореализации через сексуальный опыт, экстремальный и трансгрессивный. В «Записи 55» романа, озаглавленной «Луг Касилины», он пытается достичь сексуального удовлетворения с 20 юношами в течение одной ночи, в пространстве, зависшем между сном и реальностью.

К разговору о сексуальности в теоретическом плане (культурном и социологическом), Пазолини вернется еще в «Корсарских письмах». В этом произведении он отказывается от обязательной гетеросексуальности, как от конформистской обязанности, навязанной экономикой и коммерческими интересами современного общества потребления, – она определяет новую нетерпимость к однополому сексу, нетерпимость к любым проявлениям инаковости, неведомую в прошлые времена:

Итальянское общество больше не является церковно-фашистским: это общество потребления, разрешительного плана. Тот факт, что в этом обществе может возникнуть кампания преследования с архаическими церковно-фашистскими акцентами, противоречит моему утверждению выше. Но это только кажущееся противоречие. На самом деле […] потребление – не что иное, как новая форма тоталитаризма […]. На самом деле (это шутка одного из героев моего следующего фильма, сюжет которого заимствован у маркиза де Сада, а действие происходит в Республике Сало́): «В обществе, где все запрещено, можно делать все: в обществе, где что-то разрешено можно делать только это что-то». Что же разрешает разрешительное общество? Оно позволяет разрастаться однополой паре […]. Это результат потребительского гедонизма.

Такова новая идеологическая практика, очень быстро распространившаяся в массах и навязывающая обязательство: «тот, кто не в паре, тот не современный человек, как и тот, кто не пьет Petrus или Cynar[57]57
  Petrus и Cynar – марки недорогих алкогольных напитков, возникшие в 1950-е годы


[Закрыть]», поскольку «потребительскому обществу нужны только потребители». А иначе

…вне […] этого чего-то, что разрешает разрешительное общество, все рушится – вопреки всем прогрессивным идеалам и борьбе низов – вглубь недозволенного, в среду табу, которая вызывает насмешки и презрение. Можно продолжать говорить об «инаковости» в прежней брутальной манере церковно-фашистских времен, однако, увы, эта грубость возросла в связи с расширением дозволенного в обычном коитусе […]. Существование элиты толерантных личностей […] компенсируется в Италии существованием 50 миллионов нетерпимых человек, готовых линчевать. Такого никогда не случалось в итальянской истории³².

К этой концепции и к этим же словам Пазолини возвращается в разделе «Документы и приложения» из все той же книги «Корсарские письма», в статье, озаглавленной «Тюрьма и братство» (впервые напечатанной в издании «Mondo» 11 апреля 1974 года):

Терпимость власти в сексуальной сфере недвусмысленна (и таким образом, по сути, более репрессивна, чем когда-либо): она предоставляет куда как больше прав гетеросексуальной паре, вплоть до внебрачной связи: но, прежде всего, именно такая «пара» преподносится как навязчиво-обязательная модель, в точности как, к примеру, пара потребитель-автомобиль. […]. Таким образом гетеросексуальная любовь – разрешенная до такой степени, что становится обязательной – превратилась в нечто вроде «социальной эротомании». Эта сексуальная свобода не была желанна и завоевана снизу, наоборот, она была, по сути, дана сверху (путем фальшивой капитуляции власти потребительского и гедонистического характера перед старыми идеалами прогрессивных элит).

Но все это касается большинства. Наоборот, «меньшинства […] исключены из этого всеобщего невротического обжорства. Все, кого можно до сих пор отнести к классическим «бедным» – женщины, инвалиды, больные и, возвращаясь к нашей теме, предпочитающие мужчин мужчины, – исключены из практик свободы большинства, которое, хотя и пользуется, для самого себя, толерантностью, пусть и иллюзорной, на самом деле никогда еще не было столь нетерпимым»³³.