Текст книги "Женитьба Лаучи"

IX

Можете себе представить, с каким удовольствием я отправился делать покупки к свадьбе, хотя денежки, выданные мне Каролиной, заметно поубавились. Я истратил все, что осталось, и вдобавок взял кое-что в кредит, пообещав от имени итальянки уплатить через два-три месяца; хозяин охотно поверил мне в долг, так как в Паго уже знали о том, что я стал совладельцем харчевни, и многие болтали, будто итальянка моя любовница. Злые же языки у людей!…

В понедельник, как было договорено со священником, мы обвенчались. Посажеными родителями были дядюшка Сиприано и одна придурковатая мулатка, которая жила в своей хибарке неподалеку от харчевни и всегда ходила босиком и в красном головном платке.

Каролина вырядилась в черное шелковое платье с воланами, набросила накидку, которая, открывая уши, завязывалась под подбородком, и надела драгоценности: тяжелые золотые подвески, качавшиеся по обе стороны ее круглого красного лица, и огромный медальон с портретом покойного муженька. Потом она вставила в этот медальон мой портрет…

Священник приехал на своем лохматом буланом жеребце; один, без служки, кончил всю свою тарабарщину в две минуты, велел всем подписаться на брачном свидетельстве, подписался сам и, выйдя со мной во двор, незаметно сунул мне бумагу. Потом взобрался на своего одра и затрусил по дороге в город, крикнув на прощание: «Э! желаю счастья!…»

Он не остался ужинать, как ни просила его Каролина, хотя обжора он был известный, – видно, боялся, чтобы в Паго ничего не заподозрили о фальшивом браке.

Однако с собой он увез жареного цыпленка, бутылку кьянти и еще кое-что…

Каролина, которая знала в этом толк, устроила знатный ужин, и мы все четверо – я, она, дядюшка Сиприано и мулатка – уселись пировать. Ну и веселье же было!… Старик присосался к вину, как голодный младенец к парному молоку. Мулатка тоже не отставала. Каролина слегка подвыпила, ну а я… и говорить не стану! Под конец дядюшка Сиприано принялся за персиковый ликер и, изрекая без умолку поговорки и советы, так накачался, что пришлось нам втроем отнести его в гальпон…

– Бывает, бывает… – всхлипывая и шатаясь из стороны в сторону, бормотала пьяная мулатка.

Ее тоже сразу развезло, она едва держалась на ногах, так что пришлось оставить ее ночевать. Наутро она рассказала Каролине свой сон: ей снилось, будто ангел спустился с неба, чтобы благословить нас, а это верный знак, что мы будем очень счастливы. И еще ей приснилось, что мы подарили ей несколько курочек и разную одежду… Ну и хитрая же мулатка!…

Каролина расчувствовалась, потому что ночью я лицом в грязь не ударил, – смейтесь, смейтесь! еще бы, поохотившись за ней столько времени! – и в самом деле подарила мулатке курицу и какое-то тряпье, да еще несколько песо в придачу, так что та осталась предовольна, глаза и зубы у нее так и сверкали.

Я догнал ее уже за воротами и наказал никому не говорить о нашей свадьбе – это, мол, дело секретное.

– А кому мне говорить? – отвечала она. – Я скоро и вовсе уеду из Паго!

И в самом деле, через два месяца она исчезла.

Но подумать только, какая незадача! Так было все хорошо, и вдруг, бац, все веселье нам испортили. В этой жизни ничего до конца не удается.

Солнце уже поднялось высоко, а дядюшка Сиприано, которого мы накануне мертвецки пьяного снесли в гальпон, все не показывался.

Поначалу мы не обратили на это внимания, но вдруг Каролина спрашивает:

– Ты не видел старика?

– Нет, а ты?

– И я нет.

– Погнал, верно, свиней к ручью.

– Ты что, не видишь? Свиньи заперты в хлеву, уж не случилось ли чего с ним?

– Просто не проспался еще. А впрочем, пойдем взглянем.

Пошли мы в гальпон, и что же? Лежит старый Сиприано на спине, лицо синее, всего словно судорогой свело и совсем холодный, окоченел уже. Перепуганная Каролина принялась трясти и растирать его, но какое там – бедный старик отправился к праотцам. Тут итальянка залилась слезами, как Магдалина.

– Да что с тобой, душенька, чего ты так разливаешься? – спросил я.

– Потому… потому что дядюшка Сиприано был такой добрый! И еще…

– А еще что?

– Еще, мне кажется, это принесет нам несчастье. Подумать только, в первый же день после свадьбы – покойник в доме!…

– Да не будь же такой глупой, – рассердился я. – Дядюшка Сиприано был совсем старый и в любой день мог ноги протянуть… Все это ерунда, а потом, знаешь… мертвые молчат!… Вспомни, на все воля божья, и не плачь так, дурочка!

Ее немного успокоили мои слова, но расстроилась она сильно, все время потом чего-то боялась и грустила. Все женщины одинаковы, вечно у них предчувствия!

Отправился я в город, сообщил властям. К вечеру прибыли комиссар Варавва, полицейский врач – доктор Кальво – и двое солдат. Писали что-то без конца, приставали к нам с расспросами, как все это случилось, а потом увезли дядюшку Сиприано на повозке в город, чтобы там его вскрыли и дознались, отчего он помер. Я остался с Каролиной, которая еще больше перепугалась и загрустила.

– Станут теперь потрошить беднягу!… Вот несчастье!… Maldetta sorte![5]5
  Проклятая судьба! (итал.)


[Закрыть]

И снова она начала рыдать.

– Ай-ай, такая большая и такая глупенькая!… Хватит, мисия Каролина, плакать, точно грудной младенец, – пошутил я. – Дядюшка Сиприано и не почувствует, как его будут полосовать. Хватит! Попробуем-ка немного развлечься. Мертвые живым не помеха. Молись за него сколько хочешь, но давай все-таки поужинаем, да получше!

Как по-вашему, правильно? Правильно!

Каролина немного успокоилась и принялась готовить ужин. Заперев харчевню, мы поели. Я попытался развеселить Каролину, рассказывал ей разные истории и даже пел; потом мы улеглись спать пораньше… А после похорон дядюшки Сиприано, который, как выяснилось, умер своей смертью, началась у меня привольная, развеселая жизнь.

Друзья, – а их у меня завелось немало, – налетели в «Польвадеру», словно мухи, и я принимал их как нельзя лучше. Каролина едва успевала стряпать и прибирать в доме. А мы, чтобы убить время, играли в карты и кости, то и дело прикладываясь к рюмкам. Кроме того, мы развлекались петушиными боями и даже устраивали танцы в патио.

За игру в кости и за петушиные бои комиссар, – который дал мне разрешение, хотя во всей провинции азартные игры были запрещены, – брал с меня по-божески; так что все у меня пошло бы отлично, не приди мне в голову блажь самому начать крупную игру.

А так как я всегда проигрывался, Каролина начала ворчать:

– Говорила я, когда мы увидели беднягу Сиприано мертвым, что это принесет нам несчастье! Вот дело и обернулось плохо! О святая мадонна!

От постоянной воркотни и слез просто покою не стало. У итальянки оказался собачий характер. Она все хотела взять надо мной верх, и ссорились мы без конца. Только где ей было со мной справиться! Так и не удалось ей походить в моих штанах, они мне самому годились!… За каждый скандал я платил с лихвой: напивался, куролесил, пуская в ход все наши винные запасы!

По совету одного дружка я велел, хоть итальянка и бесновалась, хорошенько выровнять участок дороги перед самой «Польвадерой», пока он не стал гладким, как бильярдный стол. И по воскресеньям стал устраивать там скачки, тоже с разрешения комиссара Вараввы, который частенько сам наведывался к нам за денежками, говоря, будто хочет предотвратить беспорядок и драки.

Видели бы вы, какое шло веселье! От посетителей отбою не было, выпивки и пирушки продолжались с утра до ночи, деньги в кассу так и лились, а я и развлекался, и в то же время о деле не забывал.

Но однажды купил я гнедого скакуна, и тут-то пришла моя погибель…

Проклятая судьба преследовала меня без передышки. Бросаю кости, – раз! – обязательно проигрываю. Играю в мус – всегда кто-нибудь сбросит карты первый – и плати! В труко – просто дьявольщина какая-то – партнеры меня так обведут, что отдам банк, имея тридцать три на руках. Попробую крапленую колоду – мне в ответ пустят крап почище, а если выйду из себя, наверняка в пух и прах продуюсь. Петухам моим, если они сами не умирали, приходил конец в первой же стычке. «Ну и не везет же тебе, дружище!» – говорили мне обычно приятели. Просто проклятие какое-то, ну а я, понятное дело, все больше распалялся и, думая только о том, как бы отыграться, ничего вокруг не видел, словно разъяренный бык. По одной ягодке можно целый виноградник оборвать, так и мои песо улетали один за другим, словно на крыльях. Но у меня была надежда: мой гнедой конек, красавец с тонкими ногами, длинной шеей и маленькой головой. Стройный, подтянутый, резвый на диво и добрый, как наш соловый! Я сам задавал ему корм, мыл его и чистил скребницей и каждое утро готовил к скачкам где-нибудь подальше от дома, так чтобы никто не мог меня увидеть. И на всех пробежках, которые мы тайком устраивали вместе с несколькими моими друзьями, гнедой показывал себя великолепно. Какой конь! Теперь никому не удастся у меня выиграть.

Каролина, видя, что деньги растекаются, как вода из рассохшейся бочки, скандалила пуще прежнего.

– Кватитс меня! Да ты промотал все, что я своим трудом заработала, накал ты этакий! – кричала она, плача от ярости.

Когда у меня лопалось терпение, я начинал орать еще громче:

– Отвяжись! Чертова перечница! Не мешай мне, а то плохо тебе придется! Заткни глотку! Слышишь?… Не замолчишь – сама пожалеешь.

Вот тогда-то я и вспомнил о брачном свидетельстве, которое дал мне священник, но у меня и в мыслях н было бросить ее, бедняжку!…

Она пробовала прятать деньги, но разве было тако место, где бы я не нашел их, если мне хотелось сыграть в кости или перекинуться в картишки! Каролина, видя, что я слежу за ней, сперва кричала и ругалась, а потом только плакала, забившись в угол.

– Разве я из-за денег! Разве из-за денег! Я плачу потому, что ты не любишь меня и не думаешь о будущем.

– Перестань, душенька, – говорил я тогда, тронутый ее слезами. – Вот увидишь, я отыграюсь. Не огорчайся, глупенькая! Мы еще будем счастливы!

– Ах мадонна, мадонна, – вздыхала итальянка. Едва только я убедился, что мой гнедой в хорошей

форме, я приготовился нанести решающий удар. Я уже говорил вам, что прятал своего скакуна в тайном месте и что о нем знали только двое или трое друзей; они рассчитывали крупно выиграть на его резвых ногах и никогда бы меня не выдали.

И вот в воскресенье утром я растрепал и кое-как подстриг гнедому гриву, нацепил на его хвост репьи и куски засохшей грязи и в конце концов добился того, что он стал похож на жалкую клячу с галисийской фермы. Потом я надел на него старое седло и договорился с одним пеоном из имения Торрес, которому хорошо заплатил, чтобы тот к началу скачек подъехал на моем коне к харчевне.

– Сегодня я скачу на гнедом, – сказал я Каролине.

– Ах, оставь, – вздохнула она. – Скачи не скачи, все равно! Игра погубит тебя.

– На этот раз я наверняка выиграю! Гнедого не узнать, его примут за старую клячу, и вот увидишь, сколько денег мы загребем.

– Обещай мне, по крайней мере, – попросила итальянка, воспользовавшись моим хорошим настроением, – обещай, что если и на этот раз проиграешь, больше уж ты никогда не будешь играть.

– Вот, – сказал я и, сложив из пальцев крест, поцеловал его. – Клянусь!

X

Ну что я могу вам сказать! Начал собираться народ, в «Польвадере» было битком набито, как на площади Паго-Чико в день Двадцать пятого мая[6]6
  Двадцать пятое мая – национальный праздник аргентинцев, день майской революции 1810 г., положившей начало освободительной борьбе против Испании.


[Закрыть]. Прошло несколько скачек. Публика уже изрядно разгорячилась, когда подъехал пеон на моем гнедом.

Среди других был там некий Контрерас, он крепко надеялся на своего серого в яблоках скакуна, – резвый конь, что и говорить, но все же не бог весть какой. С моим жеребчиком не сравнить.

Контрерас был злющий как черт и отчаянный драчун; он вел только крупную игру; где он брал деньги, для всех было загадкой. Говорят, ему давал их этот мошенник, нотариус Ферейро, с тем чтобы Контрерас защищал его от политических противников… Вот он и стращал их, пуская в ход что попало, – и дубину, и кинжал, и топор…

– Славный у тебя конь, – сказал я, избрав Контрераса своей жертвой, потому что он был человек азартный, а это мне и нужно было. – Жаль только, слишком раскормленный!

– Раскормленный? Ты что, шутишь? Он просто в теле, дружище, и может с кем угодно потягаться, хотя он долго был в пути и устал с дороги…

Вот врун! Я-то знал, что он уже целую неделю держал коня на отдыхе в Паго-Чико, готовясь к скачкам.

– Ну, – возразил я, чтобы подзадорить его, – когда уж начинает брюхо расти…

Он засмеялся, плохо скрывая свою ярость.

– Брось заливать, земляк! Чтобы рассмотреть его брюхо, тебе придется очки надеть. И какой бы он ни был, а хотел бы я увидеть красавчика, который рискнет потерять сто песо.

Вокруг нас начали собираться любопытные.

– Да этого толстобрюхого, – сказал я, посмеиваясь, – я на любой кляче обскачу.

– Слыхали? На какой, интересно?

– Да вот хоть на этом шелудивом гнедом. Одолжишь мне его, земляк?

– Почему бы нет? – согласился пеон, который привел гнедого. – Скачи, если хочешь.

Контрерас внимательно оглядел коня, похлопал его по спине, заставил немного пройтись.

– Не такая уж это кляча, как кажется, – сказал он. – Меня не проведешь. Впрочем… все равно я обскачу ее!

– Ставка сто песо?

– Пусть так!

– Ставлю!

– Ставишь? Берегись, кум! – проворчал он, злобно сверкнув глазами.

Чувствуя, что спор грозит перейти в драку, я молча расседлал гнедого, надел на него узду и подседельник, снял куртку, жилет, повязал голову красным платком и приготовился.

Игроки в азарте увеличивали ставки. Многие, ничего не подозревая, ставили вдвое против моего гнедого. Я соглашался на все; мои друзья, посвященные в проделку, тоже не отставали.

Мы должны были пройти две куадры. Раздалась команда, и мы помчались во весь дух. Мой конек стал обгонять противника – сначала на голову, потом на шею, потом на полкорпуса, – попробуй потягайся с ним! Контрерас скакал позади, изо всех сил нахлестывая своего коня. Видно было, что серый совсем выдохся, но Контрерас словно ослеп от ярости…

Уверенный, что скачка выиграна, я стал придерживать гнедого, чтобы не показывать его настоящую резвость, он и так уже на корпус вырвался вперед. И вдруг Контрерас, будь он неладен, чуть не загнав коня, поравнялся со мной, его серый на скаку задел моего гнедого, – тот, упав на передние ноги, сбросил меня через голову, а серый пулей промчался до самой черты. Проклятие!

Хорошо еще, что я упал удачно, но видели бы вы, какая тут поднялась заваруха! Крики, ругань, судью чуть на части не разорвали… Засверкали ножи, и, не вмешайся Варавва, дело кончилось бы плохо.

Контрерас возвращался спокойным шагом, весьма довольный собой. А я не помнил себя от ярости.

Когда он поравнялся со мной – вместе с другими я уже стоял перед харчевней, держа в поводу захромавшего гнедого, – я не сдержался и крикнул:

– Ах ты, негодяй! Обманщик бесстыжий! Ты толкнул меня, сукин сын!…

Он соскочил с коня, и в его руках сверкнул клинок. Отпрянув назад, я тоже выхватил нож.

Сказать по правде, мне такие дела не по душе. Я низкорослый, силенок у меня немного, да и ножом не слишком ловко орудую. Но негодяй вывел меня из себя, народ сбежался посмотреть на драку, и мне ничего не оставалось, как принять бой.

Он нанес мне два удара кинжалом, которые я с грехом пополам отразил.

– Давай, давай ближе, не трусь! – насмехаясь, кричал Контрерас, размахивая ножом и стараясь меня подзадорить.

Я уже взмолился святой деве, видя, что дела мои плохи и злодей вот-вот пырнет меня, как вдруг с воплями и криками прибежала совсем обезумевшая Каролина и, уж не знаю как, должно быть, осмелев от отчаяния, вырвала у него нож.

– А вы, крабрецы, бросили его, бросили! – кричала она собравшимся зевакам.

Пастухи принялись разнимать нас, и вот тут-то и появился комиссар Варавва. Я, пожалуй, сделал глупость, что ничего не рассказал ему о гнедом, и он поставил на серого… Беда одна не приходит!

Контрерас и большинство зрителей утверждали, что серый выиграл честно, что гнедой – кляча и упал потому, что слаб на ноги и для скачек не годится… Судья надрывался от крика; никто его не слушал, так же как меня и моих друзей.

– Пусть решит сеньор комиссар! – закричали вдруг несколько человек.

– Правильно!… Правильно! – подхватили все, кто ставил на серого.

И этот мошенник Варавва изрек приговор:

– Скачки правильные. Выиграл Контрерас!

Против силы не попрешь.

– Но, сеньор комиссар, – начал было я.

– Замолчи, бесстыдник! Плати лучше добром.

И пришлось заплатить без разговоров. Так уплыли последние припрятанные денежки… а с ними и вся выручка из кассы!…

Каролина смотрела на меня, вытаращив глаза. И то сказать, дело было нешуточное.

– Душенька моя! – сказал я. – Я тебе жизнью обязан.

– Да-да! – отвечала она, чуть не плача. – Только не играй больше, Кристом-богоммолю тебя, не играй!

– Уж будь спокойна!

Тут я начал наполнять стаканы и сам принялся пить, чтобы залить свое горе. Что поделаешь! Можжевеловая настойка бросилась мне в голову, и я давай всех зазывать. Самое время для гостеприимства!

– Эй, землячок, бери, пей все, что хочешь!

И я снова наполнил стаканы…

– Что вам угодно выпить, друзья?

Каролина совершенно взбесилась.

– Ma!… Ma!… – начала она, заикаясь от ярости.

– Хозяйка маму вспомнила, – сказал один из гостей.

– Хоть маму, хоть мадонну, никто ей не поможет! – возразил другой.

Дальше у меня в голове все перепуталось. Помню только, что все пели и плясали, а я раздавал еду и питье, какие только были в доме.

Так нашей харчевне пришел конец. Зато и повеселились!

На следующее утро я очнулся в канаве под забором. Должно быть, я и спал там, но почему я выбрал именно это ложе, сам не знаю.

Итальянка заперлась у себя в комнате и ни за что не хотела открывать. Потом она мне говорила, что проплакала всю ночь напролет. Когда я наконец уговорил ее открыть дверь, она принялась так рыдать и умолять меня образумиться, что я совсем растрогался. Я пообещал ей, что больше этого не будет и что теперь я стану работать как вол, чтобы вернуть все, чего мы лишились, и даже думать забуду об игре, петушиных боях и скачках.

– Ведь я обязан тебе жизнью! – воскликнул я. – Если бы не ты, Контрерас распотрошил бы меня, как курицу!

Но человек предполагает, а бог располагает…

А что, собственно, из этого? Сдается мне, нечего ужасаться по пустякам… Не я первый забыл о хороших обещаниях, уступив соблазну. И не последний, надо полагать… Все люди таковы, сеньор. И даже самый примерный, если только он не лицемер, признается, что не раз забывал о своих добрых намерениях и предавался делам более приятным.

Это неизбежно. Только одни умеют вовремя остановиться или, живя в свое удовольствие, так ловко прикидываются тихонями, что никто им и слова не скажет. А другие играют и напиваются в клубах, не вызывая никаких толков, или дерутся на дуэли чуть не на глазах у полиции, или делают то же, что я, если не похуже, но им все сходит с рук, и никто с них шкуру не сдирает…

В общем, что говорить! Страсть к плутовству и к игре опять захватила меня, а так как при этом я еще и выпить не дурак, то все, кому не лень, обманывали меня, как младенца. И вот, после того как уплыли все припрятанные денежки, дошло дело и до Каролининой усадьбы. Ну и скандал же разразился в тот день. Поверите ли? Итальянка мне так исцарапала все лицо, что несколько дней я ходил полосатый, как зебра…

– Смотри, Каролина, – крикнул я в сердцах. – Ты сама не знаешь, что делаешь! Придет день, пожалеешь!

Я хотел было выложить ей, что мы не женаты, да сообразил, что в ярости она откажется подписать нужную мне бумагу да еще выгонит меня из харчевни.

– Если бы я только знала! – кричала итальянка. – Если бы я знала! Porca la…[7]7
  Итальянское ругательство.


[Закрыть]

Она просто волосы на себе рвала. Но делать нечего, подписала…

Не скрою, что все песо из Итальянского банка отправились по той же дорожке! Осталась одна харчевня… но в ней было пусто, хоть шаром покати… ни бутылки, ни бочонка. Позабыв обо всех своих бесчинствах, я не раз ломал голову, куда все это к черту девалось, пока не додумался, что, с тех пор как Каролина только и знала, что рыдать да бесноваться понапрасну, она забросила хозяйство и все пустила по ветру…

Тогда я сам взялся за дело. Накупил всякого добра в кредит и кое-как стал налаживать торговлю… Но не тут-то было. Можжевеловая настойка, карты, кости, петушиные бои – и снова на нас посыпались горы счетов и исков. Альгвасил только и делал, что ходил из Паго в «Польвадеру» и обратно. Теперь уж не на что было надеяться, даже гнедой не мог помочь, он повредил себе ногу во время падения. Тут-то я и вспомнил поговорку дядюшки Сиприано: «Кому нужен вол, который не пашет?»

Неудачи преследовали меня всю жизнь. Почему бы могли они оставить меня сейчас?

Когда Каролина поняла, что мы разорены, что для расплаты с долгами надо продать харчевню и что у нас не осталось ни гроша, она подняла страшный шум. Господи Иисусе! И вспоминать не хочется!… Мало того, что она мне все лицо разодрала, она схватила палку и давай колотить меня по спине… Это меня-то!… Палкой!…

Тут, делать нечего, вытащил я нож, разумеется, лишь затем, чтобы припугнуть ее, только тогда она оставила меня в покое. Никогда раньше не видел я ее в таком бешенстве!… Глаза вытаращила, на губах пена! Тигрица, да и только…

– Негодяй! Бандит! Вор!… Так-то ты помнишь, что я тебе жизнь спасла? Отдай мои деньги, birbante, саnаglia![8]8
  Мошенник, негодяй! (итал.)


[Закрыть]

Как вы думаете, мог я позволить, чтобы она ругала меня и била, как сопливого мальчишку?

– Послушай, Каролина, – сказал я, не выпуская ножа из рук, – я ухожу, и навсегда, понимаешь? Ты мне надоела!

Она переменилась в лице, но продолжала кричать и поносить меня.

– Что? Ты хочешь уйти? Святая мадонна! Бросить меня без гроша и без крыши над головой, негодяй ты бессовестный, вор! Так нет же, per Dio![9]9
  Бог мой! (итал.)


[Закрыть] Я здесь козяйка, а ты мой муж и будешь работать вместе со мной.

Я так и покатился со смеху.

– А кто тебе сказал, что я твой муж? Ничего подобного! Ты просто моя любовница.

– Врешь, негодяй.

– Ах, вру? Можешь спросить у священника и узнать у него…

– Священник Папанья…

– Да твой неаполитанец еще месяц назад убрался на родину mangiare macaroni[10]10
  Есть макароны (итал.)


[Закрыть]… Пойди-ка спроси у нового священника, есть ли запись о твоем браке в церковной книге?…

Она смотрела на меня, широко открыв рот, боясь поверить моим словам, и вдруг поняла, что это правда… Перепуганная, растерянная, обезумевшая, она бросилась бегом из дому. Я видел, как она зашагала по дороге в Паго, простоволосая, в домашнем платье… Наверняка пошла проверять.

Тут я выгреб из кассы несколько завалявшихся там монет, оседлал гнедого, и… поминай как звали! Свидетельство отца Папаньи я изорвал в клочки, уж я-то знал, что за это преследовать не станут… Что? Вас огорчает такой пустяк?… Но подумайте хорошенько, – сами увидите, ведь так было гораздо лучше и для меня… и для Каролины…

Слыхал ли я что-нибудь о ней? Да. Вчера узнал, что она отлично устроилась: работает сиделкой в больнице, в Паго.