Текст книги "Далеко от яблони"

Робин Бенуэй
Далеко от яблони

Посвящается моему брату. Спасибо за то, что ты – мой страховочный трос.

FAR FROM THE TREE

by Robin Benway

Published by arrangement with Fletcher & Company and Andrew Nurnberg Literary Agency.

Copyright © 2017 by Robin Benway

Jacket art by Philip Pascuzzo

© Надежда Сечкина, перевод на русский язык, 2019

© Popcorn Books, издание на русском языке, оформление, 2019

Падение

Грейс

Про осенний бал Грейс особо не думала. Знала, что пойдет, и все. Она и Джейни, ее лучшая подружка, вместе нарядятся, вместе сделают прически. Мама постарается скрыть волнение, держаться как ни в чем не бывало, но заставит папу расчехлить модную дорогую фотокамеру – чтобы не на айфон снимать, – и Грейс будет позировать с Максом, с которым встречается уже больше года.

В смокинге Макс будет просто красавчиком. Разумеется, смокинг он возьмет напрокат – в шкафу этакая роскошь ни к чему, – а дальше – как пойдет: может, они будут танцевать медляки, может, просто болтать или еще что. Грейс догадок не строила. Этот день придет, и все сложится замечательно, так она считала.

Она вообще ко всему так относилась. Школьный бал просто будет в ее жизни, и точка, чего тут думать.

Тем неожиданней оказалось, что праздничный вечер Грейс провела не в школе – никакого тебе шикарного платья, спиртного из фляжки Макса, танцев с Джейни и сияющих улыбок на фото, – а в родильном отделении больницы святой Екатерины. Не плясала в туфлях на шпильке, а упиралась ступнями в подколенники гинекологического кресла. Рожала дочку.

О своей беременности Грейс догадалась не сразу, даром что смотрела по телику все эти реалити-шоу, где актеры разыгрывают совершенно неправдоподобные истории, и возмущенно вопила в экран: «Да как ты не сообразила-то, что беременна?!» Карма настигла, думала она позднее. Правда, месячные у нее всегда приходили как зря, так что на цикл ориентироваться Грейс не могла, – это раз. А утренняя тошнота совпала по времени с эпидемией гриппа, охватившей школу, – это два. Лишь на двенадцатой неделе (хотя она-то еще не знала, что это двенадцатая неделя), когда любимые джинсы перестали сходиться на талии, Грейс начала что-то подозревать. И только на тринадцатой неделе (см. предыдущее примечание) заставила Макса отвезти ее в универсам – тот, что подальше, чтобы знакомых не встретить, – и купить две тест-полоски.

Как выяснилось, тесты на беременность стоят жутко дорого. Настолько дорого, что Максу, пока они стояли в очереди, пришлось по телефону проверить баланс счета, дабы убедиться, что денег хватит.

К тому времени, когда Грейс осознала свое положение, шел пятый день второго триместра. Ребенок на этом сроке размером с персик, прочла она в интернете.

* * *

И с того же дня знала, что не оставит Персик у себя. Не может оставить. После уроков Грейс подрабатывала в небольшом бутике женской одежды, клиентками которого были в основном дамы на сорок лет старше ее самой, обращавшиеся к ней «дорогуша». Едва ли тамошней зарплаты хватило бы на малыша.

Дело было даже не в том, что младенцы орут, дурно пахнут, срыгивают и все такое прочее – это ее не пугало. Гораздо страшнее, что ребенок в тебе нуждается. Персик будет требовать от нее то, чего она не сумеет дать. Вот почему по вечерам Грейс сидела в своей комнате, обхватив руками округлившийся живот, и беспрерывно повторяла: «Прости, прости, прости». Как молитву и епитимью, поскольку она – самый первый и главный человек, в котором будет нуждаться Персик. Грейс казалось, что она уже сейчас предает свою дочку.

Адвокат по делам усыновления прислал толстенную папку с данными потенциальных приемных семей, каждая из которых страстно желала обзавестись ребенком. Грейс и ее мать просматривали эту папку, точно листали каталог товаров.

На роль родителей не годился никто. Ни претендент-папаша, похожий на хомяка, ни мамаша с прической из девяностых. Одну семью Грейс вычеркнула из-за того, что их старшенький, ребенок лет двух, выглядел агрессивным, а другую – потому, что эти люди за всю жизнь не выезжали восточнее Колорадо. И хотя Грейс тоже не бывала восточнее Колорадо, Персик заслуживала иного. Была достойна большего. Ей подходили какие-нибудь альпинисты, покорители гор или путешественники, те, кто готов объездить весь свет в поисках самого лучшего. Ведь Персик и есть самое лучшее. Грейс рассчитывала на отважных исследователей и золотодобытчиков – тех, кто мог внезапно фантастически разбогатеть.

Каталина была родом из Испании и, помимо испанского, свободно говорила на французском. Трудилась в маркетинговом агентстве, а еще вела кулинарный блог и мечтала издать книгу собственных рецептов.

Дэниэл был дизайнером веб-сайтов, работал удаленно. Предполагалось, что именно он возьмет трехмесячный отпуск по уходу за ребенком – Грейс считала, что это нереально круто. Супруги держали собаку, лабрадор-ретривера по кличке Долли, на вид – ласковое и глуповатое создание.

Их Грейс и выбрала.

Нося дочку под сердцем, стыда она не испытывала. Ничуточки. Грейс и Персик составляли маленькую крепкую компанию: вместе гуляли, ели, спали, и все, что делала Грейс, сказывалось на Персик. Они часто смотрели разные передачи на ноутбуке, и Грейс рассказывала малышке про телевизионные шоу, про Каталину с Дэниэлом и про то, как замечательно та с ними будет жить.

По большому счету только с Персик Грейс и общалась. Подружки как-то отпали. При встрече Грейс читала в их глазах растерянность – как реагировать на ее растущий живот? – и облегчение от того, что забеременела она, а не они. Девчонки из команды по кроссу первое время пробовали связываться с ней, рассказывали о тренировках и сплетничали о других командах, однако, слушая все это, Грейс испытывала неодолимую зависть, которая жгла и распирала изнутри, так что она едва не лопалась. В конце концов даже молчаливые кивки стали даваться ей с трудом, она прекратила отвечать, и эти разговоры тоже сошли на нет.

Иногда, на пороге сна, когда Персик копошилась под ребрами, словно в маленькой теплой норке, Грейс чувствовала, что мама стоит в дверях комнаты, устремив на нее взгляд. Грейс притворялась спящей, и через некоторое время мама уходила.

А вот отец – тот вообще видеть ее не мог. Она знала, что не оправдала его надежд, что хоть он и любит ее, той, прежней Грейс для него не существует. Должно быть, он жил с ощущением, что дочь заменили на новую модель («Теперь с ребеночком внутри!»), Грейс версии 2.0. Она это знала, потому что чувствовала то же самое.

Накануне бала срок у Грейс был сорок недель и три дня. Джейни уговаривала не пропускать праздник – дескать, можно пойти с друзьями, большой компанией, как-то так, и, пожалуй, ничего глупее и приятнее этого Грейс не слышала от нее за всю жизнь. В словах подруги постоянно сквозил оттенок оправдания, точно она понимала, что говорит глупости, но остановиться не могла.

Будет классно! – написала она в эсэмэске. Грейс не ответила.

С началом нового учебного года Грейс не вернулась в школу вместе со всеми – была слишком беременная, слишком растолстевшая, слишком измученная. Вдобавок существовал риск, что она начнет рожать прямо посреди урока – скажем, углубленного курса химии – и тем самым травмирует психику ребят из младшей группы.

Решив бросить школу, Грейс не сильно огорчилась. К началу летних каникул она устала чувствовать себя ярмарочным уродцем: в коридорах перед ней расступались так широко, что она уже и забыла, когда в последний раз кто-нибудь касался ее хотя бы случайно.

Персик родилась в 21:03, в разгар бальных торжеств, как раз когда Макса объявили королем бала. Потому что парни, от которых залетают, считаются героями, с горечью думала Грейс, а залетевшие девушки – шлюхами. Ну так Персик его переплюнула, испортила папаше праздник. Первое, что сделала после рождения, и сделала гениально. Грейс страшно гордилась дочерью. Персик как будто бы сразу почувствовала себя наследницей престола и предъявила свои права на корону.

Персик вылетела из нее, словно пушечное ядро. Грейс помнила, как ей вводили питоцин[1]1
  Питоцин – лекарственное средство для стимуляции родов. – Здесь и далее примеч. пер., если не указано иное.


[Закрыть], помнила жгучую боль, которая раскаленной шрапнелью разрывала позвоночник, ребра и таз. Мама держала ее за руку, убирала со взмокшего лба волосы и ничего не имела против того, что Грейс все время звала ее мамулечкой, как в четырехлетнем возрасте. Персик упорно проталкивалась наружу, точно знала: чрево Грейс – лишь временное вместилище, и настоящие родители, Дэниэл и Каталина, стоят за дверью, готовые забрать ее домой, к настоящей жизни. Персик ждут новые знакомства, новые места, а с Грейс больше ничто не связывает.

Иногда по ночам, когда Грейс позволяла себе заглянуть в темную комнату своего сознания, ей казалось, что все было бы хорошо, не успей она взять Персик на руки, вдохнуть запах младенческой макушки, ощутить бархатистость кожи, увидеть, что у девочки носик Макса и темные волосы, как у нее самой. Просто медсестра спросила, хочет ли Грейс подержать ребенка, и та, закусив губу, проигнорировала тревожный мамин взгляд. Протянула руки, взяла Персик и… Как передать это ощущение? Малышка легла ей на грудь с той же абсолютной естественностью, с какой находилась раньше под сердцем. В объятьях Грейс Персик было уютно и спокойно, как в гнездышке, и, хотя тело Грейс словно бы выгорело изнутри дотла, разум был ясен, как будто полностью очистился впервые за десять месяцев.

Персик была совершенна, Грейс – нет.

А Персик заслуживала исключительно самого совершенного.

Разумеется, Каталина и Дэниэл не называли ее Персик. Об этом прозвище знала только Грейс, ну и еще Персик. Новые родители нарекли девочку Амелией-Мари, уменьшительно – Милли.

Они всегда говорили, что это будет открытое удочерение. Хотели этого, особенно Каталина. В глубине души Грейс полагала, что Каталина чувствует себя немножко виноватой за то, что Персик станет ее ребенком. «Мы можем договориться о посещениях, – сказала Каталина во время очередной встречи с адвокатом по делам усыновления. – Или высылать тебе фотографии. Как тебе будет удобно, Грейс».

Но как только Персик – Милли – появилась на свет, Грейс себе уже не доверяла. Если она увидит девочку снова, то просто не удержится и заберет. После родов она испытывала мощный прилив адреналина – такое, считала она раньше, происходит только у спортсменов-олимпийцев, – и была практически готова вскочить с кровати, сунуть Персик под мышку и помчаться со всех ног, точно полузащитник – в защитную зону. С дочкой на руках Грейс преодолела бы даже марафонскую дистанцию, и пугала ее лишь уверенность в том, что ребенка она назад не вернет.

Грейс не помнила, как отдавала Персик – Милли – Дэниэлу с Каталиной. Только что малышка была у нее на руках, а в следующую секунду ее уже унесли чужие люди. Теперь она чья-то дочь и для Грейс потеряна навеки.

Но тело хранило память. После возвращения Грейс из больницы тело, выпустившее Персик во внешний мир, затосковало. Запершись в своей комнате, Грейс корчилась в муках, сжимая в кулаке одну из пеленок Персик и давясь рыданиями. Слезы душили, тугим обручем сдавливали грудь, разъедали изнутри. Теперь Грейс не хотела, чтобы мама была рядом, ведь эту боль не могла унять ни она, ни доктора. Тело Грейс извивалось и крючилось на постели сильнее, чем в родах, словно оно, тело, недоумевало, куда девался младенец; пальцы ног заворачивались, руки выгибались. Персик давно вышла из чрева Грейс, но только сейчас ту охватило чувство, будто связь между ними разъединена. Персик уже не была одним целым с Грейс, уплывала все дальше и дальше.

Какое-то время Грейс не выходила из комнаты. Через десять дней счет ему, времени, она потеряла.

Спустя две недели, проведенные во мраке, Грейс спустилась вниз, прервав завтрак родителей. И отец, и мама уставились на нее так, будто впервые увидели, хотя в некотором роде так оно и было. Грейс версии 3.0 («Теперь без ребенка!») пришла, чтобы остаться. А затем произнесла слова, услышать которые родители страшились пуще всего с самого ее рождения. Нет, не «я беременна», или «у меня отошли воды», или «случилась беда», а другие.

Грейс спустилась по лестнице – в желудке пусто, волосы всклокочены, – и заявила: «Я хочу найти мою биологическую мать».

Грейс всегда знала, что ее удочерили. Родители этого не скрывали, но и не болтали тут и там. Это был факт, и всё.

Она стояла и смотрела, как мама машинально откручивает и закручивает крышку на банке с арахисовым маслом. После того как действие повторилось в третий раз, отец забрал банку.

– Нужно устроить семейный совет, – сказал он, а мамины руки потянулись к салфетке.

На последнем семейном совете Грейс сообщила родителям о своей беременности. Если двигаться такими темпами, следующего совета можно вообще не дождаться.

– Хорошо, – кивнула Грейс. – Сегодня.

– Завтра. – К маме наконец вернулся дар речи. – Сегодня у меня дела, и еще надо, – она бросила взгляд на мужа, – показать тебе кое-какие документы. Они в сейфе.

Между Грейс и родителями всегда существовал негласный уговор: они расскажут все, что им известно о ее биологической семье, но только если она сама спросит. Порой ее разбирало любопытство – к примеру, когда на первом году изучения биологии они проходили ДНК, или годом позже, когда узнала, что у Алекса Питерсона две мамы, и захотела выяснить, нельзя ли и ей так, – однако на этот раз дело обстояло иначе. Где-то на свете есть женщина, которая, вероятно, испытала (а может, до сих пор испытывает) ту же боль, что терзает Грейс. Встреча с настоящей матерью не вернет Персик и не склеит трещины, из-за которых Грейс рискует превратиться в груду осколков, но все же… Ей просто необходима ниточка связи хоть с кем-нибудь.

О биологической матери было известно совсем мало. Впрочем, Грейс этому не слишком удивилась. Закрытое удочерение, через адвокатов и суд. Мать звалась Мелиссой Тейлор, и приемные родители ни разу ее не видели – встречаться Мелисса не пожелала.

Ни фотокарточки, ни отпечатков пальцев, ни записки или какой-нибудь реликвии, только подписанный судебный документ. Имя достаточно распространенное; ищи не ищи в гугле, а результата не будет, подозревала Грейс. С другой стороны, вполне возможно, Мелисса сознательно не хотела, чтобы ее нашли.

– Через адвоката мы передали ей письмо, – сказала мама, протягивая Грейс тоненький конверт. – Написали сразу после твоего рождения, выразили нашу искреннюю благодарность. Но письмо вернулось. – Последнюю фразу она могла и не добавлять: белый прямоугольник конверта пересекал красный штамп «Возврат отправителю».

И ровно в тот момент, когда Грейс почувствовала новое, отличное от прежнего (но не более острое) отчаяние из-за того, что нет на свете женщины, которая в ней нуждается, которая тоскует по ней так же, как она сама тоскует по Персик, которая не находит себе места и пытается хоть что-нибудь разузнать о дочери, родители Грейс сказали нечто такое, от чего огромная черная дыра, грозившая ее поглотить, вмиг затянулась.

– Грейс, – произнес отец осторожно, как будто боялся голосом задеть мину-растяжку и взорвать себя и окружающих, – ты не единственный ребенок в семье. Есть еще дети.

Справившись с приступом рвоты в гостевом туалете, Грейс налила себе стакан воды и вернулась за стол. От испуганного маминого взгляда ее передернуло.

Родители выдали информацию аккуратно, явно отрепетированными словами: брата Грейс зовут Хоакин. Когда она родилась, ему был один годик; вскоре после того как ее принесли домой, родители передали мальчика на воспитание в приемную семью.

– Нас спросили, не хотим ли мы взять его, – пояснила мама, и даже теперь, шестнадцать лет спустя, Грейс видела следы сожаления, отпечатавшиеся на ее лице. – Но ты была совсем крохой, а мы… мы не были готовы взять двоих. Вдобавок твоей бабушке только что поставили диагноз…

Эту часть истории Грейс уже знала. У Глории Грейс, ее бабушки и тезки, за месяц до рождения Грейс диагностировали рак поджелудочной железы четвертой степени, и она умерла, едва малышке исполнился год. «Лучший и худший год одновременно», – признавалась мама в тех редких случаях, когда заходил разговор на эту тему. Грейс умела не задавать лишних вопросов.

– Хоакин, – повторила она, катая звуки по нёбу, и вдруг осознала, что ни одного знакомого Хоакина у нее нет, что это имя она произнесла впервые.

– Нам сказали, что его отдали в опекунскую семью, которая планировала оформить усыновление, – продолжал отец, – и это все, что о нем известно. Мы пробовали искать, но… это сложно.

Грейс кивнула, переваривая услышанное. Будь ее жизнь кинофильмом, в эту минуту полагалось бы зазвучать медленной и задумчивой инструментальной мелодии.

– Вы сказали «дети». Их несколько?

Мама кивнула.

– После того как Глория Грейс, – бабушку называли только так и никак иначе, – умерла, позвонил тот же адвокат, который помогал нам с твоим удочерением. В семье был еще один малыш, девочка, но мы не… – Она снова неуверенно посмотрела на мужа в надежде, что тот поможет ей заполнить паузы. – Грейс, у нас не было возможности ее забрать. – Голос дрогнул, мама нервно кашлянула. – Люди, которые ее удочерили, живут всего в двадцати минутах езды отсюда. У нас есть их контакты. Мы договорились связаться, если одна из вас захочет познакомиться с другой.

На стол перед Грейс лег листок с адресом электронной почты.

– Твою сестру зовут Майя, – сообщил отец, – ей пятнадцать. Вчера мы поговорили с ее родителями, и они рассказали ей о тебе. Можешь написать, если хочешь. Она ждет весточки.

Ночью Грейс сидела перед экраном ноутбука и глядела на мигающий курсор, пытаясь сочинить письмо Майе.

Дорогая Майя, я твоя сестра и

Не пойдет. Слишком фамильярно.

Здравствуй, Майя, родители только что рассказали мне про тебя. Ну ничего себе!

Перечитав это предложение, Грейс испытала большое желание двинуть себе в ухо.

Привет, Майя, как делишки? Я всегда хотела, чтобы у меня была сестра, и вот теперь она у меня есть

Кажется, придется нанять литературного раба, мысленно вздохнула Грейс.

Почти полчаса она печатала, удаляла и набирала заново, пока в конце концов не вымучила более-менее нормальный текст.

Привет, Майя.

Меня зовут Грейс, и я только-только узнала, что мы с тобой – дети одной биологической матери. Сегодня мама с папой рассказали мне о тебе. Признаюсь, я слегка в шоке, хотя и рада. Ты вроде как уже в курсе насчет меня, так что, надеюсь, это письмо не станет для тебя полной неожиданностью. Не знаю, говорили ли тебе твои родители про Хоакина – получается, он наш общий брат. Было бы здорово, если бы мы вместе попробовали его найти.

Еще мои родители сказали, что ты живешь совсем недалеко. Может, встретимся как-нибудь за кофе? Ты ведь не против нашего знакомства? Лично я – только «за». Не подумай, что я на тебя давлю. Сама понимаю, что все это свалилось на нас как снег на голову.

С нетерпением жду ответа,

Грейс

Трижды перечитав письмо, она нажала кнопку «Отправить». Теперь оставалось только ждать.

Майя

В детстве любимым мультфильмом Майи была диснеевская «Алиса в Стране чудес». Ей нравилось головокружительное падение Алисы в кроличью нору – здорово вдруг оказаться в совершенно незнакомом месте, – и, конечно, нравился Белый кролик в крохотном жилете и очках.

Но больше всего она любила эпизод, когда Алиса начинает расти и не умещается в домике Белого кролика. Выбив оконные стекла, главная героиня высовывает руки и ноги наружу, голова упирается в потолок, а вокруг все бегают и вопят. Эту сцену Майя просто обожала. Она десятки раз заставляла маму с папой перематывать пленку назад, до колик хохоча при мысли, что крыша дома может «съехать».

Теперь, когда родители постоянно скандалили, когда стены становились для Майи слишком тесными и ей хотелось разбить окно и сбежать, идея рассыпающегося дома уже не казалась такой смешной.

Мама и папа ругались, сколько Майя себя помнила. Когда она и ее сестра Лорен были помладше, ссоры происходили за закрытыми дверями и до девочек доносились лишь приглушенные голоса, а наутро за завтраком родители встречали их натянутыми улыбками. С годами голоса стали громче, перешли на повышенные тона, а затем и на крик.

Крики были невыносимы – визгливые, пронзительные, такие, от которых хотелось заткнуть уши и заорать в ответ. Или убежать и спрятаться.

Сестры предпочитали второе. Майя была старше Лорен на тринадцать месяцев, а потому чувствовала ответственность. Вскакивала, хватала телевизионный пульт и жала на кнопку громкости до тех пор, пока родительские вопли и шум не сливались и определить победителя в битве за децибелы становилось невозможно.

– Да выключи ты наконец этот телевизор! – раздраженно ревел папа, хотя с его стороны это было нечестно. Не ори он так оглушительно, никто бы и громкость не увеличивал.

Сейчас Майе пятнадцать, Лорен – четырнадцать. Скандалы еще громче, еще чаще.

«Ты постоянно на своей работе! Только работаешь да работаешь, и не…»

«Я работаю ради тебя! Ради девочек! Ради семьи! Черт, тебе же нужно все сразу, а когда я пытаюсь это обеспечить, ты…»

Майя была достаточно взрослой, чтобы понимать: крики и ругань по большей части порождаются спиртным. Бокал вина перед ужином, два-три – за столом, бутылка – пока папа в командировке. Пустых бутылок в мусорном ведре никогда не валялось, а те, что рядами стояли на полках в кладовой, были запечатаны. От кого мама прячет улики, недоумевала Майя, – от мужа, дочерей или от себя самой?

С другой стороны, пусть бы она выпивала хоть по три бутылки за вечер, лишь бы была спокойной и расслабленной. Да господи боже, даже сонной.

Однако вино только распаляло родителей, действовало, как прогрев мотора на гоночном автомобиле. Оба яростно набирали обороты, а потом вдруг резкая отмашка, и – вжжих! – понеслось. Майя и Лорен научились в таких случаях заблаговременно убираться с дороги. Прятались наверху, в своих комнатах, пережидали бурю у подружек или врали, что находятся в гостях, а сами укрывались на заднем дворе, пока скандал не утихнет. Не то чтобы у родителей дело доходило до драки, нет, ничего такого, однако злые слова грохотали громче тарелок, разбитых о стену, травмировали сильнее, чем кулак, летящий в зубы.

Ссоры происходили по одному и тому же шаблону. Майя вполне могла расписать сценарий со всеми репликами. Примерно через пятнадцать минут после начала перебранки мама непременно обвиняла папу в измене. Справедливы ли обвинения, Майя не знала, да, честно говоря, и не хотела знать. Пускай отец имеет связь на стороне, если ему от этого легче. Окажись это правдой, мама, наверное, пришла бы в восторг, как если бы выиграла длинный забег, победить в котором пыталась целое десятилетие.

«Неужели так трудно приходить домой хотя бы до восьми вечера? Ты что, умер бы, если бы пришел пораньше? А?»

«Что?! Будь добра, напомни, кто это у нас захотел обновить кухню? Думаешь, деньги на ремонт из воздуха возьмутся?»

В дверь постучали. Майя подняла голову в надежде, что это Клер, хоть и понимала, что такое невозможно. Они встречались уже пять месяцев, и в объятьях Клер Майе было теплее и уютнее, чем в любом самом надежном убежище на заднем дворе. Клер создавала ощущение безопасности. Лучше, чем дома, порой думала Майя.

На пороге стояла Лорен.

– Можно я посижу у тебя немного? – спросила она, когда Майя открыла.

– Конечно.

В какой-то момент – Майя затруднилась бы сказать, в какой именно, – характер их общения изменился. От шуток и заливистого смеха сестры перешли к шепоту, которым поверяли друг другу секреты, потом стали переговариваться короткими предложениями, а теперь и вовсе ограничивались одно-двухсложными ответами. Тринадцатимесячная разница в возрасте развела их по разные стороны, точно река, и с каждым днем дистанция лишь возрастала.

Майя всегда знала, что ее удочерили. В семье, где все сплошь рыжие, это очевидно. В детстве вместо сказки на ночь мама рассказывала Майе историю о том, как ее принесли домой из больницы. Разумеется, девочка слышала эту историю тысячекратно и все равно снова и снова просила повторить. Мама была хорошей рассказчицей (во время учебы в колледже она работала диджеем на радио), разыгрывала сцену в лицах и широко жестикулировала, изображая, как страшно им было в первый раз класть малышку на сиденье автомобиля и как они скупили в местном универмаге практически всю партию антибактериального геля для рук.

Но больше всего Майя любила окончание этой истории. «И тогда, – говорила мама, заботливо подтыкая одеяло и расправляя складки, – ты стала жить с нами, и наш дом стал твоим».

Поначалу вроде бы не имело значения, что Майя – приемная дочь, а Лорен – родная. Они сестры, и все. Но другие дети объяснили ей разницу. Другие дети были теми еще засранцами.

«Родители наверняка не стали бы тебя удочерять, если бы Лорен родилась первой, – в третьем классе заявила за обедом лучшая подружка Майи, Эмили Уитмор. – Лорен – их биологический ребенок, – она произнесла это слово, явно повторяя чью-то интонацию, – а ты – нет. Это просто факты». Майя до сих пор помнила лицо Эмили, когда та излагала ей «факты», помнила свое острое желание заехать кулаком – худеньким кулаком восьмилетки – прямо в самодовольную физиономию подруги. В тот год Эмили просто пучило от стремления высказывать правду; возможно, именно поэтому в старших классах похвастаться большим количеством друзей она не могла. (При этом физиономия Эмили оставалась такой же самодовольной, и Майе все так же хотелось по ней треснуть.)

Тем не менее в одном Эмили была права: через три месяца после появления в семье Майи мама узнала, что беременна Лорен. До этого супруги почти десять лет пытались завести хотя бы одного ребенка, а судьба подарила им двоих. То есть Майя не назвала бы это подарком.

«Которую из вас удочерили?» – иногда спрашивали их с Лорен, и обе в ответ лишь растерянно моргали. Сперва они не понимали, в чем соль шутки, однако до Майи смысл дошел гораздо быстрее, чем до сестры. Оно и понятно: только она, Майя, отличалась внешностью от прочих членов семьи, только у нее не было молочно-белой кожи, веснушек и янтарно-рыжих кудрей, и только ее темные волосы пятном выделялись на всех семейных фото, развешанных по обе стороны широкой лестницы.

Слушая родительскую грызню, Майя иногда представляла себе, как поджигает дом. В воображении обильнее всего она поливала бензином именно эти фотографии.

К пяти годам Майя поняла, что она не такая, как все. В детском саду, после избрания «Звездочкой недели», дети засыпали победительницу вопросами: почему ее удочерили, где ее «настоящая мама» и не отдала ли та Майю потому, что она плохая девочка. Никто не спросил про домашнего питомца, черепашку по кличке Торопыга или про любимый плед – тот, что связала для нее прабабушка Нони. Майя потом расплакалась – ответов на вопросы она не знала.

При всем том родителей она любила, и до того отчаянно, что порой сама страшилась своей любви.

Время от времени ей снились те, кто от нее отказался. Во сне Майя убегала от безликих темноволосых фигур, которые тянули к ней руки. Сбежать удавалось с неимоверным трудом, и она просыпалась в холодном поту. Ее родители – не считая выпивки, скандалов и тягостно-взрослых проблем с ремонтом кухни и выплатами по закладным, – были хорошими людьми. Очень хорошими. И любили Майю искренне и всем сердцем. И все же она замечала, что книжки о воспитании, которые читают мама с папой, посвящены исключительно приемным детям, а не кровным. Родители тратили такое количество времени на то, чтобы обеспечить ей нормальную жизнь, что Майе иногда казалось, будто она какая угодно, только не нормальная.

Она освободила место на кровати для сестры. Потом спросила:

– Что делаешь?

– Математику, – ответила Лорен. В математике она была полный ноль, по крайней мере, по сравнению с Майей. В школе Лорен училась на класс младше, однако по курсу математики Майя обогнала сестру на три года. – А ты?

Майя лишь неопределенно махнула рукой в сторону ноутбука.

– Сочинение пишу.

– А-а.

Справедливости ради стоит сказать, что Майя действительно писала сочинение, хоть и не в эту самую минуту. Она писала его уже целую неделю и на три дня опаздывала со сдачей. Впрочем, Майя знала, что учительница, как всегда, сделает ей поблажку. Учителя ее любили. Майя веревки из них вила и умудрялась зарабатывать дополнительные баллы, не прилагая к этому никаких усилий. И вообще, едва ли мир, затаив дыхание, ждет очередного опуса о значении словесных образов в «Антологии Спун-Ривер»[2]2
  «Антология Спун-Ривер» (Spoon River Anthology, 1915) – поэтический сборник эпитафий, повествующих о судьбах жителей провинциального городка. Автор – американский писатель Эдгар Ли Мастерс (1868–1950).


[Закрыть].

Вместо этого Майя переписывалась с Клер.

Клер пришла в их школу в марте. У Майи до сих пор перед глазами картина: Клер шагает по школьному двору с рюкзаком, перекинутым через одно плечо, а не через оба, как у всех остальных. Майе новенькая сразу понравилась.

Ей нравилось, что лак на ногтях Клер всегда – постоянно – облуплен, зато из прически не выбивается ни один волосок. Нравилось, что та носит разные носки и при этом – наикрутейшие ботинки. (Майя завидущими глазами смотрела на «мартинсы» Клер и бесилась из-за того, что у нее самой нога на два размера больше.)

Ей нравилось чувствовать ладонь Клер в своей ладони – какой восхитительно, потрясающе нежной иногда бывала кожа Клер, ничего нежнее этого Майя за всю жизнь не касалась. Она любила смех Клер (глубокий, грудной и, честно говоря, похожий на гогот гусыни, которую душат), и губы Клер, и то, как Клер гладит ее по волосам, обращаясь с ней как с драгоценностью.

Майе нравилось сознавать, что она потратила целую вечность, пытаясь вписаться в окружающую действительность, но как только в ее жизни появилась Клер, все сразу встало на свои места, словно девушкам после долгих поисков было предназначено встретить друг друга.

Родители Майи, уж конечно, не древние динозавры, к сексуальным предпочтениям дочери относились спокойно. Точнее, даже гордились этим. Более того, папа приклеил на стекло автомобиля стикер с изображением радуги. У соседей этот поступок вызвал неоднозначную реакцию, и Майе пришлось тактично объяснить отцу, что радужный стикер, как правило, наклеивает тот, кто сам является геем, и, возможно, соседи просто неправильно его поняли.

И все равно это был приятный жест. Родители пожертвовали деньги в фонд РСДЛГ[3]3
  РСДЛГ – «Родители, семьи и друзья лесбиянок и геев» (англ. PFLAG – Parents, Families, and Friends of Lesbians and Gays), некоммерческая организация, объединяющая членов семей лесбиянок, геев, бисексуалов, транссексуалов, а также их друзей. РСДЛГ имеет более 500 филиалов и около 200 тысяч членов и сторонников в Соединенных Штатах и 11 других странах. Национальный офис расположен в Вашингтоне.


[Закрыть], а еще Майя с папой поучаствовали в символическом забеге на десять километров. В этой сфере Майя получала всю необходимую поддержку и была за это благодарна. Правда, изредка ей приходило в голову, что лучше бы мама и папа поменьше внимания уделяли ее личным отношениям и побольше – своим.

В доме хлопнула дверь, Лорен вздрогнула. Не сильно, однако Майя успела это заметить.