Текст книги "Далеко от яблони"

«Ты вообще дочерей своих хоть когда-нибудь видишь?»

«Да как ты смеешь меня упрекать!»

«Ты даже не поинтересовался у Майи насчет…»

Сестры переглянулись.

– От той девушки что-нибудь приходило? – помедлив, спросила Лорен.

– Нет, – покачала головой Майя.

Накануне вечером родители усадили ее за стол – впервые за несколько месяцев они не пытались вцепиться друг другу в глотки, находясь дома вместе, – и сообщили об этой Грейс, единоутробной сестре Майи, которая живет с приемными родителями в двадцати минутах езды от них. Как явствовало из рассказа, Грейс только сейчас начала задавать вопросы о своей биологической семье. Вдобавок, сказали Майе, у них есть еще и единоутробный брат по имени Хоакин, но никто не знает, где он и что с ним – парень вроде как потерялся, точно связка ключей, оставленная не на своем месте. «Ты позволишь дать Грейс твой адрес электронной почты?» – спросил папа. «Да пожалуйста», – пожала плечами Майя.

На самом деле идея пришлась ей совсем не по душе, однако в родительскую поддержку она уже не верила. Мать с отцом еле-еле выносят друг друга – разве остались у них силы еще и на нее? Майя не будет плакать перед ними, не будет задавать вопросы и в голову себе заглянуть не позволит, даже одним глазком. Она больше не доверит свои мысли этим двоим, которые ведут себя как слоны в посудной лавке. Чтобы уберечь себя, придется держать дистанцию.

Прошлой ночью Майю разбудил жуткий кошмар: высокие темноволосые незнакомцы протягивали к ней руки, пытались забраться в комнату через окошко. Резко втянув воздух, Майя проснулась. Пальцы дрожали так сильно, что даже не получалось набрать в телефоне сообщение Клер. И неизвестно еще, что страшнее: чужаки, которые хотели ее похитить, или тот факт, что подсознательно Майя желала, чтобы похищение удалось. Заснуть она уже не смогла.

«Ты же знаешь Майю. Сама она тебе ничего не скажет, нужно расспрашивать! Она совсем не такая, как Лорен. Если бы ты уделял им хоть немного времени…»

Вообще-то Майя не испытывала особого восторга по поводу своего удочерения, но в такие моменты, как сейчас, пожалуй, была даже рада тому, что не связана с этими людьми кровными узами. («Вот отстойно-то быть на твоем месте, Лор», – думала она, когда родительские ссоры становились чересчур громкими, чересчур опасными.) Проще представлять себе целый калейдоскоп разнообразных возможностей, в котором твоим родным человеком может оказаться буквально кто угодно. С другой стороны, именно из-за этого мир порой казался слишком большим, и Майя начинала чувствовать свою оторванность, боязнь уплыть в пустоту. Тогда она искала руку Клер и крепко хваталась за нее, силой возвращая себя на землю.

– Как думаешь, они разведутся? – спросила Лорен месяца два назад после того, как папа выбежал из дома, яростно хлопнув дверью, а мама даже не заглянула к ним перед сном. В ту ночь сестры спали в одной кровати, чего не делали с раннего детства.

– Не говори глупости, – отрезала Майя, хотя до утра не сомкнула глаз, прокручивая эту мысль. Кого выберут родители в случае развода? Лорен – их биологический ребенок, как справедливо отметила Эмили Уитмор, а Майя – нет.

Господи, что за чушь!

И все-таки.

Тем вечером, когда все поднялись наверх, когда Лорен вернулась в свою комнату и заперлась изнутри, когда мобильник давно полагалось убрать, но проверять Майю никто не пришел, она допоздна переписывалась с Клер («Мои родители однозначно разводятся, лол»), а потом лежала с открытыми глазами. В три часа ночи все кажется более страшным, это факт.

Телефон неожиданно звенькнул: пришло уведомление о новом письме. Майя нажала кнопку меню. Где-то она читала, что каждая минута, проведенная с мобильным в постели, отнимает целый час сна. Тогда она сочла это утверждение чепухой, но теперь вполне допускала обратное.

Сестра?

– гласил заголовок.

Письмо было не от Лорен. Майя открыла его.

Хоакин

Раннее утро Хоакин любил больше всего.

Он любил наблюдать, как в ясные дни розовое небо постепенно делается золотистым, а потом ярко-синим. В пасмурный день ему нравился туман, который накрывал город, словно одеяло, окутывал холмы и скоростные магистрали и был таким густым, что порой Хоакин мог его потрогать.

Ему нравилась тишина этих утренних часов; нравилось, что можно кататься на скейте, не опасаясь сбить медлительных туристов или малышей, удравших от родителей. Хоакину нравилось быть одному. Так создавалось впечатление, что одиночество – его собственный выбор, и это было легче, нежели чувствовать себя одиноко среди людей, а именно так он себя чувствовал, когда пробуждался к жизни весь остальной мир, когда действительность брала свое и солнце растапливало туманное одеяло.

Съезжая по горке к Центру искусств, Хоакин наклонил туловище влево. Колеса на доске были новенькие – подарок «просто так» от восемнадцатой по счету пары опекунов.

Марк и Линда пробыли ими почти два года. Хорошие люди. Хоакин относился к ним с теплотой. Линда научила его водить старенький минивэн и даже не ругала за небольшую вмятину на задней пассажирской двери, появившуюся по его вине. Прошлым летом Марк шесть раз брал его на бейсбол; они сидели рядышком, молча наблюдали за игрой и отмечали верные судейские решения одобрительными кивками. «Приятно видеть отца и сына вместе на матче», – сказал им однажды какой-то старик, и когда Марк с широкой улыбкой обнял Хоакина за плечи, тот покраснел так густо, что его едва не бросило в жар.

Про свое раннее детство он знал немного. В интернате очутился в возрасте года, туда его сдала мать. Судя по записи в свидетельстве о рождении, которое один раз попалось ему на глаза, мать звали Мелиссой Тейлор, а отец носил фамилию Гутьеррес, но это было примерно десять социальных инспекторов назад, и родительских прав Мелиссу давно лишили. Она ни разу не пришла навестить маленького Хоакина. Каким же надо быть отвратительным ребенком, думал он, если даже родная мать не хочет тебя видеть?

О биологическом отце не было известно ничего, кроме фамилии и того, что он не был белым: для подтверждения этого факта Хоакину стоило лишь посмотреть в зеркало. «Ты похож на мексиканца», – заключил один из сводных братьев, когда Хоакин признался, что не знает своих корней. Утверждение это никто не пытался оспорить, на том и сошлись. Хоакин – мексиканец.

Менялись опекуны, приемные семьи, всякое бывало – и хорошее, и плохое. Одна мамаша как-то потеряла терпение и треснула Хоакина по затылку деревянной щеткой для волос, отчего у него, прямо как у героя мультика, из глаз посыпались искры. Другая престарелая чета по совершенно непонятным причинам заматывала левую руку Хоакина клейкой лентой, заставляя его пользоваться правой (это не помогло, он все равно остался левшой). Еще один отец имел привычку хватать его за шкирку, едва не расплющивая шейные позвонки, и этого Хоакин уж точно никогда не забудет. Была и такая семейная пара, которая держала еду для приемыша на отдельной полке в кладовой, а полкой выше, над продуктами из обычного магазина, рядками тянулись упаковки с кашами премиум-класса для родных отпрысков.

С другой стороны, была ведь еще и Хуанита, приемная мама, которая гладила Хоакина по голове и называла cariño[4]4
   Милый, любимый (исп.).


[Закрыть], когда посреди зимы он свалился с кишечным гриппом. Была Эвелин, которая устраивала на заднем дворе битвы водяными бомбочками и пела на ночь песенку о трех цыплятках, что засыпают под маминым крылышком. Был еще Рик – он купил Хоакину большой набор масляной пастели, потому что считал его «чертовски талантливым». (Полгода спустя, когда Рик слишком много выпил и подрался с соседом, Хоакину пришлось покинуть этот дом. Краски он не забрал и до сих пор горевал по этому поводу.)

Марк с Линдой, последние в череде опекунов, хотели его усыновить. Вчера вечером, когда он сидел за столом на кухне и прилаживал к скейту новые колеса, они решились на разговор. Сели напротив, держась за руки, и Хоакин сразу догадался: его попросят вернуться в интернат. Такое случалось уже семнадцать раз, и он научился считывать признаки. Сейчас пойдут извинения-сожаления, слезы (только не его), а закончится все как обычно: Хоакин сложит свои немногочисленные пожитки в пакет для мусора и будет дожидаться, пока инспектор не приедет за ним и не отправит на новое место жительства. (Как-то раз социальная работница привезла ему настоящий чемодан, но в том доме, куда переехал Хоакин, во время драки двух родных детей чемодану настал конец. С тех пор Хоакин предпочитал мусорные мешки – если что, их не жалко.)

– Хоакин, – начала Линда, но он не дал ей продолжить. Линда ему нравилась, и он не хотел, чтобы в памяти остались эти ее неловкие оправдания и слабые попытки его утешить.

– Не надо, я понял, – перебил он. – Все нормально. Только скажите… это из-за той вмятины на дверце? Я бы мог все исправить. – Каким образом, Хоакин пока не представлял: работа в Центре искусств миллионных доходов не приносит, а как устранить вмятину самостоятельно, он понятия не имеет. Но, в конце концов, на то ведь есть ютьюб, так?

– Погоди, погоди, – запротестовала Линда, а Марк придвинулся на стуле ближе к Хоакину, отчего тот немного отпрянул. – Не волнуйся насчет дверцы, дорогой, мы хотим поговорить совсем не о том.

Растерянность Хоакин испытывал редко. Он прекрасно овладел умением предсказывать слова и действия окружающих, а когда предсказать не удавалось, просто провоцировал нужную реакцию. Психолог, которого он посещал по настоянию Марка и Линды, называл это защитным механизмом. Такое, подумал Хоакин, мог сказать только тот, кому «защитный механизм» в жизни ни разу не требовался.

Однако Линда говорила не по сценарию – не произносила тех строчек, которые Хоакин успел выучить наизусть.

Марк подался вперед, накрыл ладонью его предплечье, легонько сжал. Этот жест Хоакина не встревожил – он знал, что Марк никогда не причинит ему боли, и даже если попробует, Хоакин на восемь сантиметров выше и килограммов на тринадцать тяжелее опекуна, так что все кончится быстро. На самом деле у него возникло ощущение, будто Марк его чуть придерживает, создает точку опоры.

– Дружище, – произнес Марк, – твоя ма… в общем, мы с Линдой хотим поговорить с тобой кое о чем важном. Если ты не против, если у тебя нет возражений, мы хотели бы тебя усыновить.

Пока Марк говорил, Линда кивала. Глаза ее заблестели.

– Хоакин, мы очень тебя любим, – сказала она. – Ты… ты нам как родной сын, и мы хотим, чтобы так было всегда.

В ушах вдруг зашумело, загудело почти до головокружения. Опустив взгляд на колеса от скейта в руке, Хоакин сообразил, что не чувствует пальцев. Подобное он испытывал только раз, когда Марк и Линда небрежно (словно бы между делом) упомянули, что Хоакин может называть их мамой и папой. «То есть, конечно, если хочешь», – уточнила Линда, и, хотя она стояла к нему спиной, он уловил в ее голосе тень волнения. «Тебе решать, приятель», – прибавил ее муж, выглянув из-за ноутбука, стоявшего на кухонном острове. От Хоакина не укрылось, что Марк не перемещался по сайтам, а прокручивал вверх-вниз одну и ту же страницу. «Ладно», – ответил Хоакин, а за ужином по обыкновению назвал Линду Линдой и притворился, будто не заметил, как разочарованно вытянулись их лица.

Он никогда и никого не называл мамой и папой, обходился именами или, в более строгих домах, обращался к опекунам «мистер и миссис такие-то». Для него не существовало бабушек с дедушками, дядей с тетями или кузенов – форм, которыми иногда пользовались другие дети.

Правда заключалась в том, что Хоакин хотел называть Линду и Марка мамой и папой. Хотел так сильно, что невысказанные слова царапали горло. Казалось бы, что сложного? Произнеси, сделай этих людей счастливыми, стань наконец подростком, у которого есть родители, есть семья.

Однако это было непросто. Хоакин откуда-то знал – так же, как знал прочие истины, – что стоит ему вымолвить эти два слова, и они его полностью перекроят. Как только они сорвутся с его уст, ему придется повторять их всю оставшуюся жизнь, а он усвоил жестокий урок: люди сильно меняются и часто говорят одно, а делают другое. Хоакин не думал, что Марк и Линда так с ним поступят, но проверять желания не имел. На уроке математики во втором классе он набрался смелости и назвал мамой учительницу – просто чтобы попробовать, как это слово ощущается на языке, как звучит на слух, – но одноклассники восприняли его попытку с такой резкой неприязнью, что даже теперь, годы спустя, унижение все еще жгло ему душу.

Однако то была просто ошибка. Если же называть мамой и папой Линду и Марка, называть сознательно, то твое сердце станет невероятно хрупким. Если оно разобьется, его уже не склеишь, а снова допустить этого Хоакин не мог. Не хотел. Он еще с прошлого раза собрал не все осколки, и в сердце по-прежнему зияли одна-две дыры, через которые проникал холодный воздух.

Но сейчас Линда и Марк хотят его усыновить.

За библиотекой Хоакин заложил крутой поворот направо и почувствовал, как гремят под доской колеса. Линда и Марк будут его мамой и папой независимо от того, пожелает ли он их так называть или нет. Он знал, что своих детей они иметь не могут («Бесплодна, как камень!» – как-то сказала Линда тем преувеличенно бодрым тоном, за которым люди обычно скрывают самую тяжкую боль), и задавался вопросом: а вдруг для них он – последний шанс получить желаемое, лишь средство к достижению цели?

Проезжая мимо библиотеки, Хоакин успел заметить в одном из окон афишу: «Время историй: читаем вместе с мамой и папой».

Он давно смирился с тем, что у него нет родителей. Теперь-то он не так глуп, как в детстве, когда пытался выглядеть таким же милым и забавным, как малыши из ситкомов с дурацким закадровым смехом, телевизионные детки, чьи телевизионные родители лишь вздыхали, если их чадо совершало какую-нибудь чумовую выходку, например, врезалось на автомобиле в кухонную стену. К пяти годам Хоакин сменил столько опекунских семей, что посещал три разных садика, а стало быть, сумел увернуться от пули под названием «Звездочка недели» – мероприятия, на котором дети рассказывают о своих семьях, родственниках и домашних питомцах – обо всем том, чего Хоакин, как он с горечью сознавал, был лишен.

В десятом классе на уроке английского Хоакину задали сочинение на тему, куда бы он отправился, если бы мог переместиться во времени. Он написал, что перепрыгнул бы в эпоху динозавров, и это, наверное, было самой большой ложью в его жизни. Имей Хоакин возможность вернуться назад, он, конечно, нашел бы себя двенадцатилетнего, схватил бы за шиворот и тряс, пока зубы не застучат, а потом прошипел бы на ухо: «Идиот, ты же все портишь!» Тогда, в двенадцать, он был по-настоящему плохим. Поддавался ярости, вскипавшей в жилах. Корчился, визжал и выл, пока чудовище, ненадолго насытившись, не отступало, оставив Хоакина измученным и опустошенным, за гранью утешения и наказания. Теперь он знал: никому не нужен ребенок вроде него и тем более такой, который мочится в постель почти каждую ночь.

К восьми годам Хоакин разобрался, как все устроено. Его ровные молочные зубки сменились постоянными, которые росли вкривь и вкось, пухлые щечки сдулись в преддверии пубертата. Он перестал быть очаровашкой, а незыблемое правило гласило: потенциальным мамам и папам нужны только малыши.

Он понимал, что, скорее всего, никто не придет в школу на родительское собрание, где учитель при всех расскажет о его блестящих способностях к рисованию. Некому было сфотографировать его с голубой лентой – памятным знаком за победу в школьном фестивале искусств в четвертом классе – или отвезти через весь город на детский день рождения в пятом. Да, некоторые из опекунов пытались что-то делать, однако ни времени, ни средств не хватало, и Хоакин давным-давно пришел к выводу, что если от людей ничего не ждать, то они тебя и не разочаруют.

Розетку с голубой лентой – награду за лучший рисунок – он сохранил. Прятал в глубине ящика с носками. Из-за того, что он полтора года спал с ней, держа под подушкой, края ленты обтрепались.

Удача улыбалась ему крайне редко, и все же Хоакин считал большим везением тот факт, что, по крайней мере, у него нет братьев и сестер. Он видел, как это ломает других детей, как упорно они борются за право быть вместе и какими раздавленными оказываются после неизбежной разлуки. Хоакин видел отчаянные попытки старших братьев попасть в семьи, где выбор был сделан в пользу младших сестер, видел старших сестер, которых силой отрывали от младших братишек, потому что взять на воспитание сразу троих приемные родители не могли, а социальные службы иногда разделяли братьев и сестер по половому признаку.

Хоакин и сам едва справлялся, едва находил в себе силы удерживать разум и сердце над линией прилива, над волной, которая норовила затопить, утащить на дно. Помочь другому он попросту бы не сумел. Он был рад, что избавлен от этого, что ни к кому не привязан, хотя порой и подозревал, что, не имея якорей, однажды может оказаться унесенным в открытое море, и ни одна душа об этом не узнает и не станет его искать.

Нет, Марк и Линда все-таки будут его искать, подумал Хоакин, когда впереди показался Центр искусств и сквозь тучи пробилось солнце. Но усыновления не будет, решил он. Хоакина уже один раз усыновляли, и больше этого не повторится.

Грейс

Узнав о беременности Грейс, ее родители встретились с родителями Макса. «Это просто разговор, – сказал папа. – Мы хотим обсудить варианты». Однако на сроке в четырнадцать недель вариантов для обсуждения не слишком много – это Грейс понимала.

Родители Макса не желали ничего обсуждать. В итоге все собрались дома у Грейс, в гостиной, которая почти всегда пустовала, поскольку там не было телевизора – он стоял в другой комнате. Так или иначе, Грейс и Макс сидели друг напротив друга, так же как в их первую встречу на школьной конференции «Глобальная модель Организации Объединенных Наций». На языке у Грейс все время вертелась шутка насчет того, что они с Максом объединились и стали одной страной, но произнести ее она не решилась. Вряд ли кто-нибудь – обе родительские пары или Макс – оценили бы юмор. Да и вообще не смешно.

Отец Макса трясся от злости. Несмотря на субботний вечер, на нем были рубашка и пиджак, и еще он постоянно держал ладонь на плече сына, причем выглядело это не как жест поддержки, а, скорее, как проявление силы. Макс ненавидел отца и за глаза все время называл мудаком.

– Понятия не имею, что ваша дочь наплела моему сыну…

– Не стоит перекладывать всю вину… – перебила мама Грейс, и ее рука тоже легла на дочкино плечо. Рука эта была теплой, почти горячей, а Грейс и без того было жарко и тесно от того, что Персик у нее в животе продолжала расти. Поэтому она стряхнула мамину ладонь. Не хотела, чтобы кто-нибудь к ней прикасался, даже Макс. Особенно Макс.

– У Макса большое будущее, – продолжал его отец, в то время как мать сидела молча. – Он будет поступать в Калифорнийский университет в Лос-Анджелесе. Эта ситуация в его планы не входит.

Родители Грейс ничего не ответили. На следующий год она собиралась подавать документы в университет Беркли, но теперь все разговоры о поездке на день открытых дверей прекратились. (Вдобавок Грейс знала, что на экзамене по углубленному курсу французского Макс списывал, но умолчала об этом.)

– У Грейс тоже есть будущее, – резко произнес папа. Сейчас они с Максовым отцом походили на двух хоккеистов, готовых затеять потасовку на льду. – И она, и Макс в равной мере несут ответственность за…

– Не знаю, как ей удалось впутать моего сына в эту историю, но если вы рассчитываете на мои деньги… – Отец Макса не договорил; ноздри его гневно раздувались. Кстати, у Макса, когда он злился, тоже. Грейс иногда обзывала его Дракончиком Пых-Пыхом, но только про себя и только если по-настоящему сердилась.

– Речь идет о малыше, – подала голос мама. – А также о Максе и Грейс.

– Нет никаких Макса и Грейс, – отрубил отец Макса. Мать продолжала безмолвствовать, и от этого Грейс было жутковато. В самом деле, если хочешь получше узнать семью своего парня, нужно от него забеременеть. – Наш Макс встречается с порядочной девушкой!

С порядочной девушкой. Фраза повисла в воздухе; Грейс бросила взгляд на Макса, но тот сверлил глазами пол. Не смотрел на нее. И на Персик тоже.

Ну конечно, Стефани – порядочная девушка. Хорошая ли – Грейс не знала, но у отца Макса понятие «порядочная», по всей видимости, означало девушку, чья матка в настоящее время пуста. Судя по этому критерию, да, Стефани на 99,99 процентов – девушка хорошая и порядочная, в то время как Грейс на 100 процентов – нет.

Короче говоря, так она и рассталась со своим бойфрендом.

Макс и Грейс встречались почти год. Если подумать, впоследствии примерно столько же времени Персик росла и развивалась у нее в животе. Но Грейс не могла думать об этом в таком ключе, не могла, и всё. Любая мысль о Персик вызывала острую боль, которая рассекала ее с головы до ног, так же как в родовой палате. Грейс не подозревала, что ей может быть хуже, чем тогда – когда мама держала ее за руку, а акушерки заставляли тужиться, – но вот же, могло.

Джейн дразнила Макса «кинокрасавчиком», потому что он был смазлив, точно сошел с экрана: футболист, обладатель ровных белых зубов, друг для всех… но для некоторых больше, чем для остальных. Грейс не сразу осознала, что Макс нравился ей исключительно потому, что считал ее привлекательной, а эта ветка недостаточно крепка для того, чтобы хвататься за нее в бурю. Теперь-то она это понимала, ибо потеряла и Макса, и Персик, и ее опустевшие ладони саднили из-за того, что слишком сильно пытались удержать то, чего в них вообще не должно было быть.

– Ты нервничаешь, – сказала мама Грейс.

– Нет, это ты нервничаешь, – возразила Грейс.

– Вы обе нервничаете, – отрезал папа. – Прекратите сейчас же.

– У тебя тут прилипла ниточка, – перебила мама и потянулась к его рубашке. Он игриво оттолкнул ее руку и повторил:

– Нервничаете.

Они втроем стояли на каменном крыльце, сбившись в кучку, хотя места хватало. Грейс вполне могла бы сделать «колесо», не задев родителей, – до того там было просторно.

И это было не просто крыльцо, а крыльцо дома, где живет Майя. Точнее, ее семья. Через неделю после обмена сообщениями по электронной почте отец и мать Майи пригласили Грейс с родителями на ужин, и приглашение было принято – а как иначе?

Сестры уже успели несколько раз поговорить. Сначала Майя ответила на первое письмо Грейс: «Кажется, пора». Коротко и по делу – это, как уже начала понимать Грейс, было обычной манерой общения Майи. Кроме того, она не использовала эмодзи и смайлики из тире и двоеточий. Грейс засомневалась: не бесчувственный ли робот ее сестра? – но потом подумала, что подмигивающую рожицу способны вставлять в текст даже роботы. Может, Майя слишком серьезно воспринимает новые технологии или относится к тем людям, которые коллекционируют печатные машинки и тоскуют по стационарным телефонам, какие были тридцать лет назад.

У Грейс накопилась куча вопросов к (и о) Майе, а как их задать, она пока не знала.

Когда они подъехали, отец Грейс принялся насвистывать себе под нос, а мама пробормотала:

– Боже, надо было тебе все-таки надеть костюм.

«Папа ненавидит костюмы», – обязательно вставила бы Грейс, не будь все ее внимание приковано к каменному особняку. Добавить еще одну башенку, и получился бы замок из диснеевского мультфильма. И здесь живет Майя.

– Ненавижу костюмы, – сказал папа.

Все трое сидели в машине. От дыхания Грейс стекло запотело, так близко она прижалась к окну. Минута-другая ушла у семейства на то, чтобы дойти до огромного парадного крыльца, а когда мама позвонила в звонок, изнутри донеслась мелодия оды «К радости».

– Мы ничего не перепутали? – шепотом спросила Грейс. – Может, это церковь?

– Ты как, в порядке? – обернулся к ней папа. Переливы музыки продолжались.

– Да.

– Точно?

– Спроси меня через час, – ответила она, тоже шепотом, и в этот момент дверь распахнулась.

На пороге стояла улыбающаяся супружеская чета. Оба рыжеволосые. Мужчина в костюме. Мама за спиной Грейс тихонько чертыхнулась.

– А-а, вы нас нашли! – радостно воскликнула женщина. – Входите же, входите. – «Крутизна!» – говорила про таких Джейни. (Возможно, и сейчас говорит – Грейс не общалась с Джейни уже… давно.) – Счастливы познакомиться, – продолжала хозяйка. – Я Диана, а это Боб.

Оба улыбались Грейс так, словно хотели проглотить ее живьем. Она изобразила ответную улыбку.

Вслед за родителями прошла в дом – сияющее пространство, благодаря обилию мрамора похожее на мавзолей. Наверх вела двойная спиральная лестница, тоже мраморная. Большую стену у лестницы занимали фотографии в профессионально оформленных рамках. Нигде не было ни пылинки.

– У вас прелестный дом, – восхищенно произнесла мама Грейс, поглощавшая каждый выпуск «Архитектурного дайджеста» так, словно… – в общем, Грейс в жизни не видела, чтобы кто-нибудь что-нибудь читал так, как ее мать читает «Архитектурный дайджест». Мысленно мама уже рвала ковер в гостиной, пристраивала к дому дополнительное крыло или даже бросала мужа и дочь, чтобы поселиться в этом дворце. – Просто дивный!

На памяти Грейс мама впервые употребила слово «дивный».

– Большое спасибо за приглашение, – вступил папа. – Грейс с нетерпением ждала этой встречи.

Ну да, ждала – примерно как предвкушала стремительное движение вниз на американских горках, только не знала, крепкие ли ремни на этом аттракционе и когда его в последний раз проверяли на соответствие требованиям техники безопасности.

К счастью, вежливость сработала автоматически. Грейс шагнула вперед и протянула Диане руку.

– Здравствуйте, меня зовут Грейс. Приятно познакомиться.

На глаза у Дианы навернулись слезы, она пожала протянутую руку.

– Грейс, – промолвила она чуть дрогнувшим голосом, – ты не представляешь, как мы тебе рады. Майя тоже ждет не дождется встречи. Ваше знакомство пойдет ей на пользу.

На пользу? Грейс насторожилась.

– Девочки очень похожи, – сказал Боб. – Поразительно, правда, Ди?

Грейс неуверенно улыбнулась. Кто его знает, правда это или нет. Они с Майей до сих пор не обменялись фотографиями, а искать сестру в социальных сетях она не отважилась. Почему? Сама не знала.

В это время из-за угла вышла девушка. Тоже рыжеволосая. Грейс непроизвольно охнула. Майя – рыжая? Это она? Боб ведь сказал, что они похожи, а эта девчонка отличалась от Грейс как день отличается от ночи.

– А это наша дочь Лорен, – объявила Диана, ласково притянув вошедшую за плечо. – Сестра Майи.

Лорен улыбнулась, Грейс ответила тем же. Господи, да сразу видно, что она их родная дочь. Интересно, каково жить в семье, где все остальные члены разительно отличаются от тебя внешним видом, словно в бесконечной игре «Найди лишнее».

– Майя сейчас спустится, – пообещала Диана. Не отпуская Лорен, она шагнула к лестнице и крикнула: – Майя! Грейс с родителями приехала!

Через несколько секунд на лестничной площадке появилась она. В шортах из обрезанных джинсов и свободной майке, на макушке пучок – Грейс много раз пыталась сделать себе такой, но не хватало длины волос. Выглядела Майя так, будто в этот дом, к этим троим рыжеволосым незнакомцам ее занесло случайно. В некотором роде, сообразила Грейс, так оно и есть.

– Привет, – сказала она с едва заметной дрожью, – я Грейс.

– Привет, – поздоровалась Майя. Ее голос прозвучал на удивление ровно, хотя, возможно, это спокойствие было напускным.

Она спустилась по лестнице и теперь просто стояла и смотрела на Грейс, а Грейс смотрела на нее. На заднем плане все четверо родителей наблюдали за первой встречей своих детей и слегка шмыгали носами. Майя действительно оказалась почти копией Грейс. Тот же цвет глаз, те же волосы и даже нос такой же, с забавным изгибом, напоминающим горнолыжный склон. Ростом чуть ниже Грейс, и все же если у одной сестры отсыпать веснушек, а другой – присыпать, получится зеркальное отражение.

А Грейс при этом ничегошеньки не чувствовала.

– Привет, – повторила она. – Извини, не знаю, что сказать. – Она нервно хихикнула и тут же себя за это возненавидела. Сцена приобретала все большую нелепость. Они приехали в дом, похожий на замок принцессы, напротив стоит единоутробная сестра – вылитая Грейс, а папаша сестры вырядился в костюм!

Майя перевела взгляд на отца.

– С чего вдруг ты решил надеть костюм? – осведомилась она.

– Потому что у нас гости, – ответил тот, взял ее за плечи и повел в направлении гостиной.

У Грейс сложилось впечатление, что он привык отвлекать Майю – подобную технику используют родители малышей. Переключение внимания, так это называется. Грейс читала об этом в книге по воспитанию, которую осмелилась взять с полки в книжном магазине в двадцати километрах от дома, где не рисковала нарваться на знакомых.

– Закуски уже ждут, прошу сюда! – Диана жестом пригласила родителей Грейс, другой рукой продолжая обнимать Лорен.

Майя и Лорен даже не кивнули друг другу, отметила Грейс. Будучи единственным ребенком, она всегда внимательно следила, как общаются между собой братья и сестры. Это все равно как смотреть по телику программы о разных странных животных – папа на этих передачах просто помешан.

– После вас, – вежливо проговорила мама, следуя за хозяевами в (такую же сверкающую, безупречно чистую) гостиную. – Давай-давай, – подтолкнула она Грейс, и та прошла между родителями.

На ходу папа склонился к ее уху.

– Одно твое слово, – шепнул он, – и я подгоню машину. Свалим отсюда подальше.

Грейс улыбнулась и, пока мама не видела, похлопала отца по плечу.

Ужин превратился в полный кошмар. Еда, правда, была отличная – не то чтобы к столу подали «сладкое мясо» и все такое прочее. (Грейс однажды довелось попробовать «сладкое мясо»: под этим названием скрывалось блюдо из поджелудочной железы теленка, отведав которое, она пришла к выводу, что худшего словосочетания для него и подобрать нельзя.)

Семеро почти чужих друг другу людей сидели в столовой, обставленной роскошней ресторанов, в которых Грейс приходилось бывать. Двое из этих семерых – кровная родня, а знакомы меньше двадцати минут. Ко всему прочему из-за высоченных потолков в тишине помещения гуляло эхо, и каждый скрип вилки по тарелке превращался в невыносимое визжание иглы, которую раз за разом сдергивают с пластинки.

– Что ж, мы искренне рады, что вы, девочки, наконец встретились, – с преувеличенным энтузиазмом заявила Диана.

Мама Грейс перехватила инициативу – матери частенько так делают.

– О, мы тоже, мы тоже! – воскликнула она, улыбаясь одновременно Майе и Грейс. – Кроме того, вы невероятно похожи. Знаю, Грейс всегда хотела иметь сестру.