Текст книги "Далеко от яблони"

– Можно, можно. – Сейчас Хоакин тоже сказал правду. Таких слов он еще ни от кого не слышал. – Когда я был маленьким, меня почти усыновили. В ту семью я попал сразу после определения в интернат, и бумаги на усыновление были уже практически готовы, но моя будущая мама неожиданно забеременела, а двух детей сразу они не хотели, так что… – Он опять пожал плечами. На самом деле мистера и миссис Руссо Хоакин не помнил, видел только записи из своего дела.

На лице Майи отразился шок.

– Но разве ты уже не стал для них родным?

– Родной ребенок всегда лучше приемного, – пояснил Хоакин. В мире, где правила менялись от дома к дому, незыблемым было лишь это. В одной из семей, где довелось жить Хоакину, старший биологический отпрыск опекунов встречал каждого сводного брата или сестру фразой: «Останешься ты здесь или вылетишь, решать мне». И не блефовал. Хоакин провел в той семье всего месяц.

Майю его слова нисколько не утешили.

– Это же просто… Ох.

Хоакин не уловил, в какой момент начал говорить лишнее, но понял, что это все-таки произошло.

– Такое случилось только один раз. Были и другие семьи, в основном хорошие.

– Тогда почему тебя не усыновили? Ты милый.

Хоакин сознательно прибегнул к обману. Лжецом он себя не считал, но тонко чувствовал, когда информацию стоит попридержать.

– Не знаю, – сказал он. – Скорее всего, я не подходил по возрасту. Все хотят малышей. Или девочек.

– Вроде нас, – пробормотала Грейс.

– Похоже на то, – согласился Хоакин. – Но ведь у вас все в порядке? В семьях к вам хорошо относятся? – Только произнеся эти слова, он вдруг понял, что готов стереть в порошок любого, кто посмеет причинить вред этим двум девушкам.

– Да-да, все отлично, – сказала Грейс, а Майя согласно закивала. – У нас прекрасные родители.

– Мои, наверное, скоро разведутся, – прибавила последняя, ковырнув влажный песок большим пальцем. – Но все равно я на них не жалуюсь. Когда я перестала скрывать свою ориентацию, папа несколько дней ездил с радужным стикером на ветровом стекле. Пока я ему не объяснила смысл этого стикера, все соседи думали, что гей в нашей семье – он.

Хоакин и представить не мог, как это – свободно раскачиваться без страха упасть, зная, что внизу натянута страховочная сетка. Он снова вспомнил свою сводную сестру. Когда Мике указали на дверь, она плакала, умоляла позволить ей остаться. Разумеется, никому из приемных детей не хотелось возвращаться в интернат и гадать, каким будет следующий дом, куда тебя забросит «русская рулетка» системы. Майе действительно чертовски повезло, однако Хоакин не собирался говорить ей об этом. Иногда лучше не знать своего счастья.

– Вот и хорошо, – только и промолвил он, – вот и хорошо.

– Гм, а можно… Ты помнишь нашу маму? – нерешительно спросила Грейс. – Хоть капельку?

Хоакин резко затормозил, не столько из-за вопроса, сколько из-за того, что дошел до конца тропинки. Дальше нужно было либо поворачивать назад, либо перебираться через кучу довольно скользких с виду булыжников. Майя и Грейс тоже остановились, и некоторое время все трое смотрели на воду. Туристы и отдыхающие в эту часть пляжа не забредали, на море стоял штиль, и серферов почти не было, лишь вдалеке маячили на досках парень и девушка. Девушка чему-то смеялась, но ее голоса Хоакин не слышал.

– Немного помню, – наконец проговорил он. – Не столько маму, сколько ощущение тепла, близости.

– А как она выглядела, помнишь? – В голосе Грейс звучала такая надежда, что Хоакин не нашел в себе сил ее разрушить.

– У нее были темно-каштановые волосы, кудрявые, как у нас. И она часто улыбалась. – Материнские черты Хоакин выдумал, однако именно их воображал всякий раз, когда о ней думал. Она ему снилась – эта улыбчивая темноволосая женщина.

– Вы виделись после того как… – Грейс стушевалась.

– Говори, не бойся, – подбодрил Хоакин. – После того как она от меня отказалась?

– Да.

– До лишения родительских прав ей разрешалось посещать меня, – сказал Хоакин, умолчав о том, что этим разрешением мама ни разу не воспользовалась. Он помнил, как бродил по комнате, ожидая ту, которую все равно едва ли узнал бы. Тогдашняя приемная мать все пыталась утешить его с помощью конфет из торгового автомата, но он только плакал, забившись под стол. В конце концов она выволакивала его оттуда, и они шли домой. С тех пор Хоакин ненавидел конфеты. И торговые автоматы.

– Она была красивая, – произнес он. – Очень красивая.

К тому времени когда они вернулись к Центру искусств, где девушки оставили машину, Хоакин знал, что у него обгорел нос, а к подошвам прилип гудрон с пляжа. Перед входом в дом нужно будет все отчистить. Линда надышаться не может на свой паркетный пол, не стоит его пачкать.

– Я что хочу сказать, – неожиданно подала голос Грейс.

Майя обернулась. Хоакин уже знал, что она хочет сказать. Знал с той минуты, когда Грейс впервые упомянула их биологическую мать, и сейчас предпочел бы, чтобы она этого не говорила.

– Думаю, нам стоит попытаться найти нашу маму, – объявила она, в буквальном смысле заломив перед собой руки. Хоакин читал, что люди могут такое проделывать, но вживую ни разу не видел. Смотрелось жутковато.

Майя рядом с ним как-то подозрительно притихла, и Хоакин счел это плохим знаком. Тишина напоминала промежуток времени между вспышкой и звуком оружейного выстрела. Хоакин оказался прав. Как обычно.

– Вот еще глупость, – отрезала Майя. – Чего ради мы будем ее искать? Она нас бросила. Отдала Хоакина чужим людям.

– С тех пор прошло почти восемнадцать лет, – возразила Грейс. – Ей тогда было примерно столько же, сколько мне или Хоакину, так? Она сама была еще ребенком! Может, она мечтает узнать, как мы поживаем. То есть… – Помолчав, Грейс добавила: – Не сомневаюсь, она нас любит.

Хоакин не выдержал и расхохотался. Он искренне завидовал вере Грейс в то, что кого-то волнует ее судьба.

– Извините, – смутился он, поймав взгляды обеих сестер. – Просто… Я не стану ее искать. Занимайтесь этим, если хотите, а я пас.

– Присоединяюсь, – сказала Майя.

Казалось, Грейс вот-вот заплачет. В груди Хоакина начал набирать силу пока еще небольшой водоворот паники. Потом Грейс сморгнула, ее лицо разгладилось и снова превратилось в непроницаемую маску.

– Ладно, – кивнула она, – в конце концов, вы не обязаны. Я сама попробую ее разыскать.

– Дело твое, – отреагировала Майя.

– Хорошо, – сказал Хоакин.

– Хорошо, – повторила за ним Грейс.

День завершился на странной ноте. Как вести себя при расставании – пожать друг другу руки, обняться или просто сказать «пока»? Все закончилось неуклюжим сочетанием первого, второго и третьего. Обниматься Хоакин не особо умел, но постарался не сплоховать.

Грейс

Что надеть в понедельник утром в школу? Над этим Грейс пришлось подумать. Главная причина – вся одежда либо слишком просторная и мешковатая, для беременных, либо слишком мала. Живот у нее до сих пор немного… обвисший и рыхлый – по-другому не скажешь. Она охотно пошла бы в пижамных брюках, хотя и была уверена, что, сколько бы детей ни родила, мама не пустит ее в школу в клетчатой фланелевой пижамке.

В конце концов Грейс остановила выбор на свободных джинсах-«бойфрендах» и бордовой блузке, извлеченной из недр шкафа. Цвет блузки гармонировал с пятнышками крапивницы, которая начала проступать на шее и груди Грейс на почве стресса. Мама, конечно, заметила.

– Ты точно хочешь вернуться к учебе? – спросила она, держа в руках термокружку с кофе и ключи от машины. – Понимаю, неделя выдалась трудная: знакомство с Майей, Хоакином и все такое…

– Точно хочу, – ответила Грейс, поднимая с пола непривычно легкий рюкзак. – Я больше не могу сидеть дома, и Майя с Хоакином здесь ни при чем. – Грейс коробило уже от одних этих имен. Она им солгала. Знала Хоакина всего какой-то час и уже обманула. Хуже всего то, что брат и сестра поверили во вранье насчет мононуклеоза. Они ей сочувствовали.

Нельзя ли передать кому-нибудь звание сестры? Или, может, его у Грейс просто отберут, как отбирают титул у победительницы конкурса красоты после скандала с откровенными фото в телефоне?

Всю дорогу до школы мама слушала радио, смеялась шуткам ведущего и поглядывала на дочь – смешно ли и ей тоже? Было не смешно (ведущий – женоненавистник, и шутки у него идиотские), но Грейс улыбалась маме старательно отрепетированной улыбкой, означавшей «я нормальная, и у меня все нормально». Кто-нибудь вообще может так улыбаться через четыре недели после родов?

– Солнышко, – сказала мама, остановив машину перед школой, – хочешь, я тебя провожу?

– Ты серьезно? Нет. Господи, нет.

– Но…

– Мам, – перебила Грейс, – рано или поздно я должна это сделать. Просто отпусти меня.

Она выразилась буквально, но мама, судя по выражению лица, восприняла эту фразу в переносном смысле. Когда мама наклонилась, чтобы поцеловать Грейс на прощание, в ее глазах под солнцезащитными очками блестели слезы. Шмыгнув носом, она прочистила горло.

– Ну ладно, ты права. Папа велел мне сегодня не плакать, а я, видишь… – Мама грустно усмехнулась. – Звони, если понадоблюсь, хорошо?

– Хорошо, – кивнула Грейс, зная, что звонить не будет. Мама даже не представляет, каких вещей она наслушалась в школе за время беременности. Проститутка, мать-одиночка, слониха – продолжать можно до бесконечности. Если бы Грейс пожаловалась матери, та непременно пошла бы к директору, и тогда издевательств стало бы еще больше. Кроме того, Грейс молчала, потому что не хотела причинять маме боль.

Жалость не прибавляет силы; самой не рассыпаться бы – вот задача. Грейс не могла допустить, чтобы сломалась не только она, но и родители, да еще одновременно.

Грейс аккуратно вышла из машины, закинула пустой рюкзак на плечо и зашагала на урок английского, первый по расписанию. Шла как будто на расстрел, только хуже, потому что ей предстояло не умереть, а прожить этот день до конца. Этот, и следующий, и тот, что за ним. Пожалуй, лучше расстрел, решила она, почувствовав первую пару глаз, приклеившихся к спине.

Грейс освободили от выполнения домашних заданий; все, что от нее требовалось, – до конца года наверстать упущенное. Ладно, с этим она как-нибудь справится, но, проходя мимо ребят по коридору, она не могла не обращать внимания на текстовые маркеры, флешки и все прочие атрибуты напряженной учебной поры. Джейни, ее лучшая подружка, даже поддразнивала Грейс за смешные мнемонические правила, которые та придумывала, чтобы лучше запоминать материал.

«Итак, – говорила она, копируя голос Грейс, во время подготовки к итоговому экзамену по истории Европы, – Наполеон был маленький и плотный, как осьминог. Осьминог весь такой лиловый, как наш диван. Диван мы купили в магазине рядом с лавкой, где продают претцели. Претцели – немецкое блюдо, а значит…» – Грейс хохотала как сумасшедшая, схватившись за живот, тогда еще плоский.

– Грейс?

Оклик выдернул ее из задумчивости, она резко остановилась.

– Джейни. Привет.

Грейс не видела Джейни с тех пор, как подруга пришла навестить ее через два дня после рождения Милли, и помнила только то, что они смотрели «Друзей» на «Нетфликсе». Раздавленная неохватным горем утраты, Грейс тогда была в полукоматозном состоянии и, если честно, не сохранила в памяти подробности встречи.

– Привет, – поздоровалась Джейни, склонив голову набок. У Грейс возникло отчетливое ощущение, что она допустила какую-то грубую ошибку, нарушила кодекс дружбы. Но какую? Точнее, сколько их, этих ошибок? – Ты не сказала, что возвращаешься в школу.

А, вот в чем дело.

– Ну… да. – Грейс попыталась улыбнуться, но получился скорее оскал – знак держаться подальше. – Я приняла решение только вчера вечером. Устала сидеть дома. – Она пожала плечами, как будто родить ребенка в старшей школе и забыть сказать лучшей подруге о том, что снова идешь учиться, – это в порядке вещей.

– Ясно, – произнесла Джейни. – Ну хорошо, что пришла. Кстати, хорошо выглядишь.

Джейни никогда не употребляла слово «хорошо» и уж тем более не повторяла его дважды. Это явно не хорошо.

– Спасибо, – поблагодарила Грейс и перевела взгляд на девушку, стоявшую рядом с Джейни. У обеих через плечо были перекинуты миниатюрные сумочки, а учебники и тетради та и другая прижимали к бедру, тогда как у Грейс за спиной уныло висел рюкзак. Когда только Джейни успела избавиться от школьного рюкзака?

Выяснилось, что девушку зовут Рейчел.

– Привет, я Грейс, – представилась Грейс.

– Знаю, – ответила Рейчел таким тоном, будто Грейс назвалась Распутиным или Волан-де-Мортом, Тем-Кого-Нельзя-Называть.

– Нет, правда, хорошо, что пришла, – снова сказала Джейни. Третье «хорошо», невольно отметила Грейс. Как в бейсболе: три страйка подряд, и вылетаешь из игры. – В обед садись за наш столик, ладно? – Джейни улыбнулась, и они с Рейчел пошли своей дорогой.

Про обед Грейс подумать не успела, а зря. Они с Джейни дружили с третьего класса, так что вопроса, с кем или за каким столиком сидеть в столовой, никогда не возникало. А сейчас территория школы вдруг показалась ей непомерно большой, огромной, бескрайней. Такое снилось Грейс раньше: она блуждает в незнакомом месте и никак не может найти выход.

Джейни и Рейчел удалились; Грейс просунула большие пальцы под лямки рюкзака и скинула их, как будто избавилась от предателей, затем подхватила рюкзак и двинулась вверх по склону к учебному корпусу. Идти почему-то было даже тяжелее, чем во время беременности. В последний месяц перед родами она перемещалась по школе, пыхтя и отдуваясь (а еще 982304239 раз бегала в туалет, потому что Персик охотно укладывалась на ее мочевой пузырь, как на удобную подушку), однако сейчас и вовсе едва переставляла ноги, словно нижние конечности пытались предостеречь мозг: не ходи туда!

Предостережению следовало внять, но Грейс поняла это слишком поздно. Войдя в кабинет перед самым звонком, она сразу приковала к себе всеобщее внимание. К этому Грейс была готова, насколько можно быть готовой выдержать взгляды тридцати пар глаз, одновременно устремленные на тебя. Она улыбнулась стене позади Зака Андерсона – пускай думают, что кому-то, – а потом миссис Мендоса подошла к ней, положила руку на плечо и сказала: «Грейс, мы тебе очень рады», и Грейс внутренне приказала себе: только не плачь, не плачь! Сработало. Слезы отступили, комок в горле опустился обратно в желудок.

«Спасибо», – только и сказала вслух, прежде чем сесть за парту. «Шлюха» – было вырезано на пластиковой поверхности «под дерево». Грейс не знала, адресовано ли это слово ей, другой девушке, или же просто является продуктом деятельности скучающего юнца со скудным словарным запасом и избытком свободного времени. «Слушай, – мысленно обратилась к неизвестному автору Грейс, – в конце концов, это кабинет английского. Мог бы поработать над синонимическим рядом, написать, к примеру, потаскуха, блудница или хоть шалава».

– Грейс?

Она подняла глаза. Миссис Мендоса смотрела на нее с улыбкой – так улыбается пастор у койки больного в госпитале: благожелательно, но с тайным желанием продезинфицировать руки.

– Я спрашиваю, не против ли ты несколько дней поработать над учебным материалом в библиотеке, чтобы немного подтянуться?

– А? Да-да, то есть нет, не против.

Сзади захихикали. Кажется, Зак. И Мириам-Чью-Фамилию-Грейс-Никак-Не-Могла-Запомнить. Когда за твоей спиной постоянно смеются, со временем учишься определять источник по звуку.

– Жалко, я не могу родить ребеночка. – Ну точно, Зак. – Откосить от домашки. Везуха!

– Фу, чудовище. – А это опять Мириам. Сперва Грейс решила, что реплика прозвучала в ее защиту. Она уже собиралась обернуться и поблагодарить одноклассницу улыбкой, но тут до нее дошел истинный смысл сказанного: Мириам произнесла «Фу, чудовище» так, как девочки обычно говорят с мальчиками, когда хотя их поддразнить, типа «Ты ужасен, но все равно мне нравишься, и я готова с тобой замутить, хотя чувств в тебе не больше, чем в комке грязи».

С другой стороны, вправе ли Грейс судить? Последний парень, с которым «замутила» она, сделал ей ребенка, бросил и в то самое время, когда она рожала, преспокойно отправился на школьный бал. Так что вряд ли стоит осуждать Мириам за неверный жизненный выбор.

Интересно, что ответила бы Заку Майя, окажись она на месте Грейс? Грейс была знакома с сестрой совсем недолго, однако не сомневалась, что Майя ворвалась бы обратно в школу подобно тому, как львы врывались на арену Колизея в Древнем Риме: с оскаленной пастью и выпущенными клыками. Грейс как будто подпиталась ее энергией.

– Надо же, – обернулась она к Заку, – какой ты наблюдательный! – Разумеется, выглядела она не кровожадным львом, а хнычущим котенком.

Фыркнув, Зак снял бейсболку и пригладил волосы, потом нахлобучил ее обратно и бросил:

– Точняк, залетная!

– Зак, ну в самом деле, – кокетливо проговорила Мириам.

В эту минуту Грейс что угодно отдала бы за возможность схватить Мириам за плечи и трясти, пока у той башка не отвалится. Но тут вмешалась миссис Мендоса («Зак, сними головной убор, ты ведь знаешь правила поведения на моих уроках»), Грейс взяла ручку и открыла тетрадь. Держись естественно, велела она себе.

Она продержалась естественно до конца первых двух уроков (английского и химии продвинутого уровня), а на третьем все пошло наперекосяк. В смысле, полетело к чертям.

Третьим уроком в расписании стояла история США. В одной группе с Максом.

Судя по выражению его лица, Джейни была не единственной, кого огорошило возвращение Грейс. Макс веселился в компании Адама, одного из своих дружков, а когда она вошла в класс, выпучил глаза от изумления и стал похож на персонажа мультика. Не испытывай Грейс к нему такой ненависти, наверное, она бы рассмеялась, но на деле ощутила лишь глухое злорадство от того, что застала его врасплох. Насладилась мыслью о том, как приятно было бы держать Макса в постоянном напряжении, выскакивать перед ним, когда он меньше всего этого ожидает, до конца жизни преследовать его эдаким живым призраком.

Грейс понимала, что такое едва ли возможно, и все-таки с ее появлением в классе все разговоры мгновенно стихли, а взгляды заметались между нею и Максом, точно урок внезапно превратился в новую серию мыльной оперы и в тихий городок нежданно-негаданно вернулся злобный близнец, которого все давно считали мертвым.

Грейс села на свое обычное место – к несчастью, прямо рядом с Максом. Место она застолбила еще в начале учебного года – специально, чтобы с ним переговариваться, – и теперь проклинала Прежнюю Грейс за этот роковой выбор. Прежняя Грейс, по всему видать, была круглой идиоткой.

Адам едва не лопался от смеха и тихонько, словно делился секретом, бормотал на ухо Максу: «Эй, чувак, чувак!» «Заткнись», – прошипел ему Макс. Адам был (и, по мнению Грейс, оставался) глуп как пробка и относился к той категории придурков, что мнят себя звездами футбола, тогда как в действительности лишь наблюдают за матчем из-за боковой и радостно хлопают по рукам игроков, которые приносят своей команде победный тачдаун. Грейс терпеть его не могла, и Макс об этом знал.

В отличие от первых двух учителей, мистер Хилл никак не прокомментировал возвращение Грейс и сразу приступил к уроку, за что она была ему благодарна. Сочувствие порой вредит сильнее невнимания. «Итак, тела, – громко произнес он. (Мистер Хилл всегда называл учеников «телами». От этого обращения Грейс иногда коробило – воображение невольно рисовало ей помещение, полное трупов.) – Сосредоточились!»

Грейс полезла в рюкзак за ручкой, заставляя себя даже не коситься в сторону Макса. И все равно ей были видны его ноги, причем в новых кроссовках, и это ее взбесило. Примерно между тем, как она родила дочь, познакомилась с сестрой и братом и вернулась в школу, Макс спокойно пошел в магазин и купил себе обувь, как будто ничего не случилось, как будто в его жизни не произошло перемен! Правда, однако, в том, что так оно и есть. Где-то на белом свете другая семейная пара воспитывает биологическую дочь Макса. А у него новые кроссовки.

К тому времени когда Грейс выудила из рюкзака ручку, щеки ее пылали. Желание исчеркать Максовы кроссовки было до боли сильным, но она просто выпрямила спину и стала смотреть перед собой.

– Грейс, а Грейс, – шепотом окликнул ее сидевший через проход Адам, когда мистер Хилл отвернулся к доске. – Эй, слышь! – Она не оглянулась. Знала, что Адам не справится о ее самочувствии, не пожелает хорошего дня, не предложит помощь. – А сиськи у тебя сильно обвисли?

Сзади кто-то – она не разобрала кто – хохотнул. Сквозь гулкий шум в ушах Грейс расслышала голос Макса: «Да ладно тебе, чувак». Конечно, лучше бы Макс обрушил на Адама всю свою ярость, как в «Игре престолов», и насадил голову этого придурка на кол, но он лишь повторил: «Харе, чувак».

Грейс стиснула ручку. И когда только Макс успел стать таким размазней с позвоночником из сахарной ваты? В тот день, когда они стояли в очереди за тестом на беременность, или когда его отец сообщил о «порядочной девушке», которую Макс нашел себе вместо Грейс? Или во время школьного бала, когда Грейс тужилась, производя на свет дочку, а он танцевал на дискотеке в дешевой пластмассовой короне?

Макс нынешней версии не был тем парнем, с которым Грейс встречалась и спала, которого любила. Казалось невероятным, что где-то есть ребенок, в чьем наборе хромосом одна половина принадлежит ей, а другая – Максу, в то время как Грейс тошно даже просто находиться с ним в одном помещении.

– Грейс! – снова шепотом позвал Адам.

Мистер Хилл все еще стоял у доски, очевидно, вознамерившись исписать ее всю, поэтому Грейс решилась взглянуть на Макса. Даже в чертах его лица сквозила слабохарактерность. Как вообще Грейс могла связаться с человеком, у которого такая вялая линия подбородка? Слава богу, Персик ее не унаследовала.

– Не попросишь своего дружка заткнуть пасть? – прошипела Грейс Максу. Она видела, что ему стыдно; стыд был написан на его (жалкой) физиономии. Высказавшись, Грейс рывком развернулась назад. Щеки горели, как при высокой температуре.

И в эту минуту из телефона Адама раздался звук. Детский плач, плач новорожденного. Так плакала Персик, таким был первый звук, который издала малышка, – отчаянно-надрывный крик, возвестивший о ее прибытии в этот мир.

Грейс сама не поняла, какая часть тела среагировала быстрее, рука или туловище, но в следующее мгновение она перелетела через парту, как на соревнованиях по барьерному бегу, и выбросила вперед кулак, нацеленный на скулу противника. Адам сдавленно пискнул, точно из него выпустили весь воздух, и рухнул на спину. Упавшая парта пригвоздила его к полу, а Грейс навалилась сверху и нанесла еще один удар. Такого мощного прилива адреналина она не испытывала с момента рождения Персик. Грейс почувствовала себя гораздо лучше и даже улыбнулась, вмазав Адаму в третий раз.

В конце концов общими усилиями Максу, мистеру Хиллу и парню по имени Хосе (настоящему футболисту) удалось оторвать ее от Адама. Хосе почти отшвырнул Грейс в сторону, поставив на ноги так жестко, что у нее клацнули зубы, а потом она ушла, оставив позади рюкзак, Макса, Адама и урок истории США.

Спотыкаясь, Грейс добрела до туалетной комнаты в конце четырехугольного холла. Этим туалетом практически никто не пользовался, потому что расположен он был рядом с кабинетом биологии и через вентиляционные трубы внутрь иногда проникал едкий запах формалина. Воняло действительно жутко, но Грейс было все равно. Нужно же ей куда-то направить ураган, вырвавшийся из груди. В ушах стоял надсадный плач Персик. Грейс завыла.

Она сползла на пол у самой дальней от входа раковины и скорчилась, подтянув колени к подбородку. Холод, поднимавшийся от пола, был кстати, потому что, по ощущениям, Грейс вся горела изнутри, а еще у нее сильно пульсировала разбитая кисть. Оказывается, лупить кого-то по лицу чертовски больно. Тихонько присвистнув, Грейс прижала костяшки к гладкой кафельной стене.

Она никак не могла выровнять дыхание, точно как во время родов, когда тело и мозг работали по отдельности. Грейс закрыла глаза и попыталась дышать как можно глубже. В туалете было прохладно и сумрачно, и сейчас, наверное, ее разыскивали человек двадцать, но ей опять-таки было плевать. Все, чего она хотела, – это оставаться в тишине и покое.

Несколько минут спустя дверь распахнулась, и в помещение вошел мальчишка. Раньше Грейс его не видела, хотя, с другой стороны, не сказать чтобы в последние месяцы она часто заглядывала в школу.

Так или иначе, но паренек явно не ожидал увидеть кого-то на полу.

– Ох, извини, я не знал, что здесь… – начал он, затем оглянулся на дверь. – Постой, а это женский туалет или?..

Грейс замотала головой, не прекращая плакать. Она даже не сознавала, что плачет, пока не почувствовала, что щеки у нее мокрые и что к ним прилипли волосы.

– Ты… – Парень попятился, потом сделал шаг вперед – получилось замедленное ча-ча-ча. – Черт, прости, я совершенно теряюсь, когда вижу слезы. Ты… как?

– Все хорошо, – ответила Грейс. Очевидно, сегодня ее мозг устроил для себя День Наоборот, ибо понятие «хорошо» никак не соответствовало состоянию, в котором она пребывала в настоящее время.

Мальчик так и стоял у двери.

– Не хотелось бы называть тебя вруньей, но выглядишь ты не очень.

Из глаз Грейс опять потекли слезы.

– Что у тебя с рукой?

– Треснула Адама Дюпейна по башке. Три раза. – Приукрашивать правду смысла не было, да Грейс и не пыталась. Всё равно все узнают. Кто-нибудь наверняка уже выложил видео. Ее наверняка отчислят из школы. Грейс только сейчас подумала об этом, и мысль неожиданно доставила ей удовольствие.

– Ничего себе. – У парня расширились глаза. – Адама Дюпейна я не знаю, но ты на вид не злая, так что он, видать, сам напросился.

– Адам – дебил, – буркнула Грейс.

– Конченый дебил, – согласился паренек. Сказал он это в насмешку или, наоборот, хотел ее ободрить, Грейс не поняла. Какая, в сущности, разница? – Гм, тут, наверное, нужно что-нибудь приложить, – он указал на ее распухшую кисть. Скинул рюкзак, отмотал от рулона на стене несколько бумажных полотенец и намочил холодной водой из-под крана, затем протянул Грейс. – Не пакет со льдом, но должно помочь.

Грейс изумленно уставилась на него.

– Ты кто? – наконец спросила она. Из носа у нее потекло, и она чувствовала себя отвратительной сопливой уродиной, а в придачу стыдилась и этого чувства.

– Ох, извини. Я Рафаэль, Рафаэль Мартинес. Но ты можешь звать меня Рейф, по-простому. Не бойся, я вообще безобидный. То есть, конечно, если ты только что кого-то поколотила, то вряд ли станешь бояться. Может, это мне стоит тебя бояться. Я – самый настоящий хиляк, честное слово. – Во время этой тирады паренек намочил еще одну порцию бумажных полотенец и передал Грейс. – При виде крови сразу хлопаюсь в обморок. Правда-правда, я не преувеличиваю. Слушай, можно тебя спросить?

От болтовни этого Рейфа у нее голова пошла кругом.

– Давай.

– Чем это так мерзко воняет?

– Формалином. – С какого-то момента Грейс начала разговаривать короткими рублеными предложениями. – Дохлые кошки. За стенкой.

– Кабинет анатомии? – догадался Рейф.

Она кивнула.

– Ясно.

Грейс поморщилась: кисть под влажными полотенцами сильно болела. Болело всё: голова, рука, поясница. Она как могла сдерживала слезы, но…

Герой дня закрыл дверь туалета на защелку и устроился на полу рядом с ней. Грейс заметила, что он старается не нарушить ее личного пространства, и от этого ей почему-то стало еще тоскливее.

– Значит, – непринужденно начал новый знакомый, как если бы речь шла о погоде, – Адам – дебил?

– Макс сидел рядом и даже слова ему не сказал! – Грейс уже не плакала, да, не плакала, просто лицо было мокрое, а в горле застрял противный ком.

– Понятно, – вздохнул Рейф. – Вот козел.

– Ты даже не знаешь, о ком я! – воскликнула Грейс. – Почему тогда соглашаешься?

– Ну, тебе ведь плохо, – немного смущенно проговорил Рейф. – Хочешь, чтобы я возразил? Если это поможет, и ты перестанешь плакать, – пожалуйста. Так, поехали, – он откашлялся. – Ты страшно ошибаешься. Адам – лучший.

– Не надо, – всхлипнула Грейс. – Я просто… Давай помолчим, ладно?

– Понял, – кивнул Рейф. – Как скажешь.

И все же Грейс не могла избавиться от наваждения. Ее по-прежнему терзал детский плач – первый звук, который издала Персик, боевой клич, победно летящий во все концы, проникающий в самые дальние уголки, включая сердце Грейс. Когда она снова расплакалась, Рейф осторожно наклонился к ней так, что их плечи соприкоснулись. Он сидел тихо-тихо.

Сколько прошло времени, Грейс не знала, но вот в дверь негромко постучали и чей-то голос позвал:

– Грейси?

– Это мама, – объяснила она Рейфу, вытирая слезы.

– Тебе влетит? – забеспокоился тот. – Хочешь, спрячем тебя в кабинке?

Внезапно Грейс захотелось увидеть маму – так сильно, что закололо в груди.

– Нет, все в порядке. Впусти ее.

– Солнышко, – кинулась к ней мама, – едем домой.

Так закончилась ее учеба в одиннадцатом классе.