Текст книги "Странствия Шута"

Глава 12. Шейзим

Кориоя, первый Слуга, так писал о своем Белом Пророке: «Он не первый и не последний в истории. Каждому поколению дан тот, кто живет среди обычных людей и благодаря дару провидения ведет мир к лучшему будущему. Мне выпала честь быть Слугой его, записывать сны моего бледного господина и вести счет дорогам судьбы, кои он из кривых сделал прямыми и безопасными».

Таким образом, Кориоя был первым, кто назвал себя Слугой. Некоторые думают, что он был также и Изменяющим Терубата. Однако записи о тех днях столь обрывочны, что я, как Слуга, не решаюсь утверждать этого.

И вопреки всем Слугам, бывшим до меня и служившим Белым Пророкам в первую очередь в качестве летописцев, я готов высказать мысль, возможно, крамольную. Почему Пророк непременно должен быть лишь один? И даже если так, кто решает, кому из множества людей с бледной кожей и бесцветными глазами суждено стать этим единственным? И умоляю, объясните мне, где, собственно, проходит грань между поколениями, когда заканчивается время одного Пророка и начинается время другого?

Я задаю эти вопросы не ради того, чтобы посеять раздоры или сомнения, но лишь для того, чтобы воззвать к вам, Слуги: давайте же откроем глаза так же широко, как Белые Пророки! Давайте признаем, что будущее не одно – будущих много. На бесчисленных перекрестках, где будущее становится прошлым, бесконечное множество возможностей умирает и бесконечное множество рождается.

Так давайте же перестанем звать бледное дитя «шейза», что на древнейшем нашем языке означает «тот самый, единственный», а будем звать его «шейзим», «тем, кто может оказаться единственным».

Воистину, пора нам самим прозреть и признать, что, когда мы, Слуги, выбираем, как нам должно, шейзу, мы выбираем будущее мира.

Кечуа, Слуга Сорок первой родовой ветви

Мы ехали прочь от дома. Нас было больше, чем мне сперва показалось, – человек двадцать солдат и еще примерно столько же людей Двалии. Перед большими санями, в которых везли меня, шли еще двое саней поменьше, нагруженные едой. Солдаты и люди Двалии ехали верхом. Путешествовали в основном затемно, двигались медленно, избегая больших королевских дорог и выбирая вместо них петляющие проселки или даже проезжая напрямик через пастбища. Похоже, мы обошли стороной лес и пересекли необжитые земли, держась подальше от ферм и усадеб, которые порой мелькали на горизонте. Мой разум заполнили холод и тьма и глухой стук копыт. Иногда верховые направляли лошадей прямо через нетронутый снег, и сани, кренясь, шли за ними.

Я постоянно мерзла, несмотря на все меха и плащи, в которые меня укутали. Когда мы останавливались на дневку, мои похитители разбивали лагерь и велели мне спать, но я так мерзла, что не могла расслабить закоченелые мышцы. Однако холод, сковавший меня, не имел ничего общего с обычным зимним морозом. Думаю, это был тот же холод, что сковал Шун. Она была застывшей, как зимнее озеро, и даже двигалась, как окоченевший труп. Она не говорила и почти не заботилась о себе. Одна из девушек Двалии, Одисса, закутала Шун в пушистую белую шубу. Она же вкладывала ей в руки еду, давала кружку с горячим супом. Тогда Шун иногда ела, а иногда просто сидела с кружкой, пока суп не превращался в мерзкую застывшую жижу. Тогда Одисса забирала кружку и выливала суп обратно в общий котел. А Шун, замерзшая и голодная, ползком пробиралась по шкурам и одеялам обратно в дальний угол палатки.

У Одиссы были жидкие, но длинные черные волосы, покрытая пятнами бледная до белизны кожа и глаза цвета скисшего молока. Один глаз сильно косил. Нижняя губа всегда безвольно болталась, рот был приоткрыт. Мне было неприятно смотреть на нее. Одисса выглядела больной, но двигалась как здоровая и сильная. Она тихо напевала, когда ехала на своей белой лошади рядом с нашими санями, и порой смеялась над чем-то со своими спутниками по ночам. Была в ней какая-то неправильность, словно она родилась наполовину недоделанной, и я старалась поменьше глазеть на нее. Казалось, всякий раз, когда мой взгляд натыкался на Одиссу, ее косой глаз, двигавшийся будто по собственной воле, оказывался направлен на меня.

Днем мы стояли лагерем в лесу, обычно вдалеке от дорог. А по ночам, как бы темны они ни были, как бы ни бушевала вьюга, верховые и упряжки упрямо двигались вперед. Одна из бледных девушек всегда ехала впереди, остальные двигались за ней, не задавая вопросов. Где-то в темных глубинах моей души родилось предположение, что чужаки возвращаются по собственным следам, тем же путем, что и пришли. Я гадала, откуда они, но мысли, холодные и вязкие, как остывшая каша, отказывались подчиняться.

Белые, белое… Вокруг было столько белого! Мы путешествовали в мире, окутанном белизной. Снег шел почти каждый день, смягчая и сглаживая все вокруг. Когда дул ветер, он наметал сугробы, такие же бледные, как лица спутников Двалии. Их палатки были белыми, и белыми были многие одеяла и плащи, и туман, который, казалось, распухал и распускался цветком вокруг нас, тоже был белым. Лошади были белыми и светло-серыми. У меня постоянно болели глаза от попыток различить белые силуэты среди белизны ледяного мира.

Чужаки разговаривали между собой, однако их слова проходили мимо моего сознания, смысла в них находилось не больше, чем в скрипе полозьев по снегу. Они говорили на журчащем языке, где слова перетекали одно в другое и голоса взлетали вверх птичьими трелями и опускались вниз, как в песне. Мне удалось запомнить несколько имен, но лишь потому, что их часто повторяли. Меня они звали «шейзим» – имя шелестело и тихонько дрожало. Может быть, мало кто из них говорил на моем языке, а может, они просто не считали нужным общаться со мной. Они перебрасывались фразами поверх моей головы и вокруг меня, когда выгоняли из саней в палатку и наоборот. Они совали мне в руки миски с едой и забирали пустые. Они почти не давали мне побыть одной – правда, все-таки позволяя Шун и мне отходить, когда этого требовал зов природы.

С тех пор как я сказала, что мне нужна Шун, они согласились, чтобы она все время была рядом со мной, и больше ни о чем не спрашивали. Я предпочитала спать рядом с ней, а днем Шун ехала со мной в санях. Иногда к нам подсаживались Двалия, Одисса и туманный человек, Виндлайер. А иногда они ехали верхом или кто-то из них садился на козлы рядом с возницей. Мне не нравилось их соседство, но благодаря ему я чувствовала себя в большей безопасности. Они переговаривались тихими голосами, созвучными поскрипыванию упряжи, стуку копыт, скрипу полозьев. Без них тьма подступала ближе. Несколько раз я выныривала из своего полузабытья и замечала, что по бокам наших саней едут солдаты и поглядывают на Шун, как собаки, прикидывающие, не стащить ли косточку со стола, пока никто не видит. Она будто не замечала этих взглядов, но у меня от них кровь стыла в жилах. Особенно меня тревожил солдат с волосами цвета спелых желудей. Я запомнила его, потому что раз или два он один ехал рядом с нашими санями. Другие всегда держались по двое – по трое, глазели на Шун, переговаривались и коротко, хрипло смеялись. Иногда они просто смотрели в упор на нее или на меня. Я старалась отвечать им таким же упрямым взглядом, хотя это и нелегко, когда мысли путаются и не слушаются. Но вскоре их лица теряли упрямое выражение, рты чуть приоткрывались, и солдаты придерживали лошадей, чтобы отстать от саней и присоединиться к отряду. Думаю, это действовала магия туманного юноши.

Мы ехали сквозь темные зимние ночи, когда почти все люди спят. Дважды, когда мы выбирались из леса на проселочную дорогу, я замечала других путников. Они проезжали мимо, вряд ли замечая нас. Мне вспомнились старые сказки о том, как порой с нашим миром на миг соприкасаются иные миры. Это было очень похоже – нас и тех путников словно разделяло мутное стекло. Мне и в голову не приходило позвать на помощь. Теперь моя жизнь заключалась в том, чтобы сидеть в санях Двалии и ехать сквозь бескрайние снега. Мир сжался до узкой тропы, и я шла по ней, как собака по следу.

Мы с Шун спали рядом в одном углу большой палатки. Я была бы рада прижаться спиной к ее спине, потому что даже под горой мехов и плащей все равно мерзла. Думаю, Шун мерзла не меньше, а то и больше, чем я, но когда однажды я во сне привалилась к ней, она коротко, пронзительно вскрикнула, разбудив меня, Двалию и Одиссу. Шун ничего не сказала, только отползла как можно дальше, прихватив почти все наши одеяла. Я не стала жаловаться. Тут нечего было обсуждать. Точно так же я без вопросов принимала жидкий темный суп на каждой кормежке и то, как Одисса причесывала щеткой мои короткие волосы и втирала какое-то жидкое снадобье в мои руки и стопы на рассвете, перед сном. И снадобье, и ее руки были ледяными, но у меня не хватало духу воспротивиться.

– Это чтобы твоя кожа не потрескалась, шейзим, – говорила она. Слова влажно булькали на ее никогда не смыкающихся до конца губах.

От ее прикосновений меня пробирала дрожь. Казалось, сама Смерть оглаживает мне руки.

Я быстро привыкла к этой суровой жизни. Плен погрузил меня в забытье. Я не задавала вопросов, вообще не разговаривала с похитителями. Я ехала молча, настолько сбитая столку, что не сопротивлялась своей участи. Мы останавливались, и я сидела в санях, пока помощники Двалии суетились вокруг, как муравьи. Складывали костры, ставили палатки. Солдаты Эллика становились отдельным лагерем, чуть поодаль от нас. Люди Двалии готовили для них еду в трехногом котле, но бледные и солдаты никогда не ели вместе. Я вяло размышляла, чье это решение, Эллика или Двалии. Когда еда была готова, меня звали, и я выходила из саней. Мы ели, спали, пока не угасал короткий зимний день, а когда наступал вечер, вставали, снова ели и отправлялись в путь.

Одним снежным утром, на рассвете, спустя несколько дней после начала нашего путешествия, я съела все, что было в моей миске. Жидкий отвар, который дали в качестве питья, мне не нравился, но меня мучила жажда. Едва я опустошила кружку, как мой желудок протестующе сжался. Тогда я встала и пошла следом за Шун, которая, похоже, ощутила ту же нужду. Она отвела меня к густым кустам, росшим в стороне от лагеря.

Я присела за ними, чтобы облегчиться, и тут откуда-то поблизости раздался ее голос:

– Будь осторожна. Они думают, что ты мальчик.

– Что? – От удивления, что она вдруг заговорила, я не придала значения словам.

– Тсс! Говори тише. Когда ходишь вместе со мной по нужде, сначала встань и поройся в штанах, будто ты писаешь, как мальчик, а потом уже отойди, чтобы присесть. Они все думают, что ты мальчик, чей-то потерянный сын. Наверное, только это тебя и спасло.

– Спасло?

– От того, что сделали со мной. – Она свирепо выплевывала слова. – Избили и изнасиловали. Если они узнают, что ты девочка, они и с тобой сделают то же самое. А потом убьют нас обеих.

Сердце подскочило и забилось у меня в глотке. Стало трудно дышать.

– Знаю, что ты думаешь, но ты ошибаешься. Думаешь, слишком мала для этого? Я видела, как один из них гнался за девчонкой с кухни, когда они только объявились. И я слышала потом ее крик.

– Кто? – удалось мне выдавить сквозь удушье.

– Я не запоминаю, как их зовут, – прошипела она так, будто ее оскорбила сама мысль, что она может знать имена слуг. – И какая разница? Они сделали это с ней. И со мной. Они вломились ко мне в комнату. Один схватил мою шкатулку с драгоценностями. Двое других набросились на меня. Я швырялась в них вещами, я кричала и дралась. Горничная тоже дралась, но недолго. А потом вдруг обмякла и дальше просто стояла, глядя, как они насилуют меня. И даже не пискнула, когда ее повалили на пол и тоже изнасиловали. Меня они смогли удержать только вдвоем. Я сопротивлялась. – Искорка гордости промелькнула в ее словах, но тут же угасла, когда у Шун перехватило горло. – Но они смеялись, когда насиловали меня. Издевались надо мной, потому что они сильнее. А потом вытащили меня из дома, к остальным. С тобой этого не произошло только потому, что они думают, будто ты мальчик, и притом мальчик особенный.

Она отвернулась. Как же она злилась за то, что со мной не обошлись так же жестоко, как с ней! Она медленно встала и отпустила юбки, чтобы те опали.

– Ты, наверное, думаешь, что я должна быть благодарна тебе за спасение. Так вот, я сомневаюсь, что ты спасла меня. Тот мужлан, может, и не убил бы меня, и тогда я осталась бы дома. А теперь, как только они узнают, что ты не мальчик, нас ждет судьба гораздо хуже.

– Мы можем сбежать?

– Как? Видишь, та женщина стоит и смотрит нам вслед. Если мы задержимся, она пошлет кого-нибудь за нами. А другого случая отойти и вовсе не предоставят.

От еды, которую нам давали, у меня расстроился желудок, но подтереться было нечем. Стиснув зубы, я воспользовалась снегом, прежде чем натянуть рейтузы. Шун бесстрастно наблюдала за мной, не давая себе труда отвернуться.

– Это все тот бурый суп, – сказала она.

– Что?

– Ты вообще знаешь какие-нибудь слова, кроме «что» и «кто»? Бурый суп, которым нас кормят. Он слабит. Со вчерашнего дня я только притворяюсь, что пью его. От него мы спим весь день напролет, так что они могут не сторожить нас.

– Как ты это узнала?

– Меня учили, – бросила она. – До того, как я приехала к вам, меня кое-чему учили. Лорд Чейд об этом позаботился. Он прислал эту ужасную Куивер, чтобы она учила меня всему. Метать ножи. Бить того, кто схватил тебя. Чейд говорил, что она готовила из меня убийцу. На мой взгляд, в этом она оказалась не сильна, но защитить себя я умею. – Она резко умолкла и погрустнела. – Немного.

Я не стала напоминать ей, что все эти умения не очень-то помогли ей в поместье. Ни к чему лишний раз ранить ее самолюбие. У меня еще остались вопросы, но я увидела, что Двалия зовет одного из своих помощников и указывает в нашу сторону.

– Притворись сонной. Опусти веки и медленно бреди за мной. И не заговаривай, пока я сама не заговорю. Нельзя, чтобы они узнали.

Я кивнула, прикусив язык. Мне хотелось сказать, что я тоже умею быть осторожной и сама могу понять, когда можно говорить, а когда нельзя. Но Шун изобразила на лице застывшее выражение, с которым ходила все это время. Неужели она притворялась с самого начала? Меня охватила паника. Я оказалась далеко не так проницательна. Я слышала, как похитители называют меня мальчиком, но лишь навалившееся безволие мешало мне поправить их. Я вовсе не опасалась того, что они выяснят, кто я на самом деле. Не боялась того, что случится потом. А теперь испугалась. Кровь стучала в висках, сердце трепыхалось в груди. Бурое варево усыпляло, но страх не давал уснуть. Как же мне притвориться сонной, если я еле дышу от ужаса?

Шун споткнулась или сделала вид, что споткнулась. Схватившись за мое плечо, якобы чтобы не упасть, она больно сжала его.

– Сонной, – выдохнула она, едва шевельнув губами.

– Шейзим, все хорошо? Твой кишечник работает нормально? – спросила Одисса непринужденно, будто речь шла о погоде.

Я покачала головой и схватилась за живот. Меня тошнило от страха. Пусть они думают, что меня тошнит из-за несварения.

– Просто хочу спать, – проговорила я.

– Вот и хорошо. Да. Я скажу Двалии, что твой кишечник плохо работает. Она даст тебе масла.

Я не хотела, чтобы мне что-то давали. Я шла, склонив голову и ссутулившись, чтобы никто не мог заглянуть мне в лицо. Палатки уже поставили. Они были округлые и белоснежные – наверное, издалека их можно было принять за большие сугробы. Но мы не отошли далеко от дороги, и наши стреноженные лошади рыли копытами снег в поисках травы. Любой случайный путник заметит лошадей и ярко раскрашенные сани. К тому же палатки солдат были коричневые и пятнистые, а кони – разной масти. Так зачем же маскироваться? Какая-то расплывчатая мысль насчет них не давала мне покоя, но когда я подошла ближе, на меня навалилась сонливость. Я широко зевнула. Как хорошо будет отдохнуть… Забраться под теплые одеяла и поспать…

Шун ковыляла рядом. Когда мы приблизились к палаткам, я заметила, что несколько солдат наблюдают за нами. Хоген, насильник-красавчик, по-прежнему сидел верхом. Его длинные золотистые волосы были заплетены в тугую косу, борода и усы аккуратно расчесаны. Он улыбался. В ушах у него сверкали серебряные серьги-кольца, плащ скреплен серебряной пряжкой. Он что, стоит на страже? Посмотрев на нас сверху вниз, как хищник на добычу, он что-то сказал низким голосом. Рядом с лошадью Хогена стоял солдат с половиной бороды – кожа на его щеке и челюсти была срезана целиком, и там, где остался гладкий шрам, не росло ни волоска. Он улыбнулся шутке Хогена, а молодой солдат с волосами цвета спелых желудей следил за Шун глазами голодного пса. Я ненавидела их всех.

В глотке у меня заклокотало рычание. Одисса резко обернулась ко мне, и я торопливо рыгнула.

– Прошу прощения, – пробормотала я, изображая сонливость и неловкость.

– Двалия поможет тебе, шейзим, – сказала Одисса успокаивающим тоном.

Шун прошла мимо нас и скрылась в палатке. Она изо всех сил старалась двигаться как одеревенелая, но я заметила, как напряглись ее плечи под взглядами солдат. Ни дать ни взять кошка, которая разгуливает под носом у принюхивающихся собак. К тому времени, когда я остановилась под пологом палатки, чтобы стянуть башмаки, Шун уже зарылась в одеяла.

Мне ни капельки не хотелось, чтобы Двалия так или иначе помогала мне. Эта женщина страшила меня. По ее круглому, расчерченному морщинками лицу невозможно было угадать возраст. Ей могло быть и тридцать, и за шестьдесят. Она была толстая, как откормленная наседка. Даже кисти рук у нее были пухлыми. Если бы она явилась к нам в дом как гостья, я бы решила, что это матушка или бабушка кого-нибудь из аристократов, которой почти никогда не приходилось работать. Обращаясь ко мне, она всегда говорила мягким, сердечным тоном и даже своих помощников в моем присутствии распекала так, будто была скорее огорчена их промахами, чем сердилась.

И все же я боялась ее. Каждая ее черточка вызывала рычание Волка-Отца. Нет, он молчал, но приподнимал верхнюю губу, так что у меня волосы на загривке становились дыбом. С самого похищения, даже когда туман полностью окутывал мой разум, я чувствовала присутствие Волка-Отца. Он ничем не мог помочь мне, но был рядом. Это он посоветовал мне говорить поменьше, копить силы, наблюдать и ждать. Мне придется справляться самой, но он рядом. Когда больше нечем утешиться, мы цепляемся и за самое малое утешение.

Как ни странно, но слова Шун вовсе не убедили меня, что она лучше знает, как нам справляться с обстоятельствами. Она предупредила меня об опасности, которую я проглядела, но у меня не возникло ощущения, что она сможет спасти нас. Если нас вообще можно спасти. Нет. Мне показалось, она просто хвастается – не для того, чтобы произвести на меня впечатление, а чтобы укрепить собственный дух. Ее учили быть тайной убийцей… Я не заметила в ней следов этого обучения за те несколько недель, что Шун провела в Ивовом Лесу. Мне она показалась пустой и самодовольной. Она любит только красивые вещи и развлечения. А какую истерику она устроила из-за «стонов призрака», которые на самом деле были мяуканьем запертого кота! А как она заигрывала с Фитцем Виджилантом и пыталась заигрывать с Риддлом и даже, как я подозревала, с моим отцом! И все ради того, чтобы получать то, что ей хочется. Щеголять своей красотой и привлекать взгляды.

А потом пришли чужаки и обратили ее собственное оружие против нее. Красота и великолепные наряды, которыми она привыкла пользоваться, не смогли защитить ее. Хуже того, красота сделала ее желанной добычей. Может быть, подумалось мне, красивые женщины вообще более уязвимы и чаще становятся жертвами насильников? Я покрутила в голове эту мысль. Я знала, что изнасилование – это больно и унизительно. Подробности мне были неизвестны, но не нужно быть знатоком фехтования, чтобы понимать, что такое рана от меча. Шун сделали больно, очень больно. Так больно, что она даже снизошла до того, чтобы взять меня в союзницы. Той ночью, вступившись за нее, я думала, что спасаю Шун. Теперь я готова была признать, что, возможно, утащила ее из огня да в полымя.

Что мы умеем такого, что помогло бы нам спастись? Я умею драться ножом. Чуть-чуть. Если бы у меня был нож. И если бы противник был только один. Мне известно кое-что такое, чего не знают похитители. Они говорят со мной, словно с маленьким ребенком. Я ни разу не сказала, что они ошибаются. Я вообще мало говорила с ними. Это может пригодиться, хотя пока непонятно как. У меня есть тайна, о которой они не догадываются. А тайны можно использовать как оружие. Я где-то читала об этом или слышала. Где-то…

Сонливость снова навалилась на меня, и мир стал расплываться. Может быть, это действовал суп, а может, туманный человек.

Не сопротивляйся, – предупредил меня Волк-Отец. – Нельзя, чтобы они узнали, что ты знаешь.

Я изобразила зевок, хотя мне и в самом деле хотелось спать. Одисса как раз вползала в палатку следом за мной.

Сонным голосом я сказала:

– Они плохо смотрят на Шун. Те люди… У меня от них плохие сны. Разве Двалия не может их прогнать?

– Плохие сны, – с легким испугом повторила Одисса.

Внутри у меня все оборвалось – неужели я зашла слишком далеко? Девушка больше ничего не сказала, и я опустилась на колени, проползла по расстеленным покрывалам и зарылась под одеяла рядом с Шун. Там, под одеялами, я стащила через голову толстую меховую шубу, не расстегивая, и, свернув ее, положила под голову вместо подушки. Прикрыв глаза так, чтобы незаметно смотреть из-под ресниц, я стала дышать ровно и тихо. Одисса долго стояла неподвижно, глядя на меня. Я чувствовала, что она пытается принять какое-то решение.

Потом она ушла, опустив за собой клапан палатки. Это было необычно – Одисса всегда ложилась спать рядом с нами, едва мы с Шун устраивались на ночлег. Она вообще почти не выпускала нас из виду, разве что на то время, когда за нами присматривала Двалия. А теперь мы остались одни. Может, стоит воспользоваться этим и попробовать сбежать? Возможно, это наш последний шанс. Но мне так тепло, все тело будто налилось тяжестью. Мысли ворочаются все медленнее… Я протянула руку под одеялом к Шун. Сейчас я разбужу ее, и мы выберемся через стенку палатки. Наружу, где холод и снег. Холод противный. А в тепле хорошо, и мне нужно поспать. Я так устала, глаза слипаются… Моя рука обмякла, не коснувшись Шун, и у меня так и не хватило духу повторить попытку. Я заснула.

Проснулась я резко, как пловец выныривает из-под воды. Нет, как щепка, которую до сих пор что-то удерживало на дне. Двалия сидела на корточках у меня в изножье. Одисса легко опустилась на колени позади нее и чуть сбоку. Я покосилась на Шун – та спала, явно не подозревая о том, что происходит. А что происходит? Я поморгала и заметила что-то яркое краем глаза. Но когда я повернула голову, там ничего не было. Двалия улыбалась мне доброй и снисходительной улыбкой.

– Все хорошо, – сказала она успокаивающим тоном, и я поняла, что она лжет. – Я просто хотела поговорить с тобой. Объяснить, что тебе нет нужды бояться тех, кто нас охраняет. Они не причинят тебе зла.

Я снова заморгала и за миг до того, как мой взгляд сосредоточился на Двалии, увидела его. В углу палатки сидел туманный человек. Медленно-медленно, не поворачивая головы, я скосила глаза в его сторону. Да. Он глупо улыбался мне, а когда наши взгляды встретились, радостно захлопал в ладоши.

– Братик! – воскликнул он и рассмеялся от души, как будто над шуткой, которую мы оба услышали.

Его улыбка сказала мне, что он хочет, чтобы я полюбила его так же сильно, как он любит меня. Никто не любил меня так открыто с тех пор, как умерла моя мама. Я сердито уставилась на него, но он улыбался как ни в чем не бывало.

Двалия на миг нахмурилась, черты ее лоснящегося лица искривились в неодобрительной гримасе. Но едва я в упор посмотрела на нее, она тут же нацепила обычную доброжелательность.

– Ага! – сказала она радостным тоном. – Вижу, наша маленькая игра окончена. Ты видишь его, верно, шейзим? Даже когда наш Виндлайер изо всех-всех сил старается спрятаться, да?

В ее словах тесно переплелись похвала, вопрос и упрек. Улыбка Виндлайера на круглом, как луна, лице стала только шире. Он блаженно покачивался из стороны в сторону и был похож на счастливую клецку.

– Глупо. Глупо. Мой брат смотрит другими глазами. Он меня видит. Он видел меня еще с тех пор, как мы встретились в городе. Там была музыка и сладкая еда, и люди танцевали. – Он задумчиво почесал щеку, и я расслышала, как его ногти скребут по щетине. – Вот бы у нас был такой праздник, чтобы танцы, песни и можно есть сласти. Почему мы ничего никогда не празднуем, лингстра?

– Потому что мы не те, кто празднует, мой небел. Вот тебе и весь ответ. Мы не те, кто празднует, точно так же как мы не коровы и не чертополох. Мы – путь. Путь, которым мы идем ради блага мира.

– Служа миру, мы служим себе. – Эти слова Двалия и Одисса произнесли слаженным хором. – Благо мира есть благо для Слуг. Что хорошо для Слуг, хорошо и для мира. Мы торим путь.

Их голоса стихли, но женщины продолжали смотреть на Виндлайера с упреком, почти осуждающе. Он опустил глаза, его улыбка погасла.

Медленно, напевно он произнес слова, которые наверняка выучил еще с колыбели:

– Сошедший с пути есть не Слуга, но препятствие на пути к лучшему миру. Препятствия на пути до́лжно обходить. Если преграду нельзя обойти, ее до́лжно убрать. Если ее нельзя убрать, ее до́лжно уничтожить. Нам нельзя сходить с пути во имя блага этого мира. Нам нельзя сходить с пути во имя блага Слуг.

Договорив, туманный человек набрал побольше воздуха и шумно выдохнул, раздув щеки. Его нижняя губа была по-детски обиженно оттопырена, и смотрел он на груду одеял, а не на Двалию.

Она не унималась:

– Виндлайер. Видел ли кто-нибудь праздник для тебя на этом участке пути?

– Нет, – ответил он глухо и еле слышно.

– Видел ли кто-нибудь в каком-либо сне, чтобы Виндлайер веселился на празднике?

Он резко втянул воздух, и плечи его поникли.

– Нет.

Двалия наклонилась к нему. Лицо ее снова сложилось в приторно-добренькой гримасе.

– Раз так, мой небел, на пути Виндлайера нет праздников. И если Виндлайер отправится на праздник, то он свернет с пути или же исказит сам путь. И кем тогда будет Виндлайер? Слугой?

Он медленно, тупо покачал головой.

– А чем же? – безжалостно гнула свое Двалия.

– Препятствием. Которое обходят. Избегают. Убирают. Уничтожают. – Последнее слово он произнес еле слышно, опустив глаза.

Я потрясенно уставилась на него. Никогда еще мне не доводилось видеть, чтобы человек так искренне верил, что тот, кто вроде бы любит его, убьет его за малейшее нарушение правил. Холодок пробежал по моей спине – я вдруг поняла, что и сама в это верю. Двалия убьет его, если он свернет с пути.

Что еще за путь?

А у меня, по их мнению, тоже есть путь? И мне надо быть осторожной, чтобы не сойти с него? Я посмотрела на Двалию. Она и меня убьет, если я сверну с пути?

Двалия поймала мой взгляд, и я уже не могла отвести от нее глаза. Она заговорила тихим, ласковым голосом:

– Потому-то мы и пришли за тобой, шейзим. Чтобы спасти и защитить тебя. Если бы не мы, ты стал бы преградой на пути. Мы отвезем тебя домой, там тебе нечего будет бояться. Там ты не сможешь случайно сойти с пути или исказить его. Заботясь о тебе, мы заботимся о пути и благе всего мира. Пока миру ничего не грозит, и тебе тоже ничего не грозит. Не бойся.

Ее слова привели меня в ужас.

– Что такое путь? – резко спросила я. – Как понять, иду я по пути или нет?

Двалия улыбнулась еще шире и медленно кивнула:

– Шейзим, я счастлива. Это первый вопрос, который мы всегда надеемся услышать от Слуги.

Я покачнулась, в животе застыл ледяной ком. Я видела, как живут слуги. Мне и в голову не приходило, что я могу стать одной из них. И теперь я поняла, что вовсе не хочу становиться. Но стоит ли рисковать и говорить ей об этом? А вдруг это означает сойти с пути?

– Поэтому я приятно удивлена, услышав такой вопрос от столь юного шейзима, как ты. Обычно шейзимы не понимают, что путь только один. Они видят возможности, ведущие к великому множеству путей. Шейзимы, рожденные здесь, в этом нецивилизованном мире, часто не могут осознать, что существует лишь один истинный путь и его можно нанести на карту. Путь, по которому мы все стараемся вести мир, чтобы мир стал лучшим местом для всех нас.

Понимание накрыло меня гигантской волной. Неужели это то, о чем я всегда знала? С необычайной ясностью мне вспомнилось, как нищий на рынке прикоснулся ко мне, и мне вдруг открылось бесконечное множество возможных будущих, зависящих от того, как поступит встреченная мною мельком пара влюбленных. Мне даже пришло в голову подтолкнуть судьбу, чтобы она выбрала один из этих путей, тот, что казался мне самым правильным. Тогда парня убили бы разбойники, а девушку изнасиловали и она тоже умерла бы, но я видела, как братья отправятся мстить за нее и уговорят других людей присоединиться к ним, и на много десятилетий большие дороги станут защищены. Два человека умрут мучительной смертью, зато множество будет спасено.

Я вернулась в здесь и сейчас. Одеяла, которыми я укрывалась, сползли, и зимний холод добрался до меня.

– Вижу, ты понимаешь, о чем я, – приторным голоском сказала Двалия. – Ты – шейзим, мой милый. В другом краю тебя звали бы Белым Пророком, хотя ты далеко не такой бледный, как они. И все же я верю Виндлайеру, а он говорит, что ты и есть потерянный сын, которого мы искали. Такие, как ты, редко рождаются на свет, шейзим. Наверное, ты сам пока этого не понял. Мало кому дано видеть, что будет. Еще реже встречаются те, кто способен увидеть перекрестки, крошечные мгновения, когда улыбка, слово или острый нож могут заставить мир двинуться по новому пути. И реже всех рождаются такие, как ты. Волею слепого случая вы появляетесь на свет среди людей, которые не понимают, кто вы. Они не могут предостеречь вас от ошибок. Не могут проследить, чтобы вы не сошли нечаянно с пути. И потому за вами приходим мы. Чтобы беречь и вас, и путь. Ибо такие, как ты, видят мгновение, когда все может перемениться, заранее. И вы видите, что за человек станет Изменяющим для своего времени.

– Изменяющий… – Я попробовала слово на вкус. Оно пощипывало язык, словно чай со специями и целебными травами.

И травы, и специи меняют то, к чему прикасаются. Специи придают пище вкус, травы лечат. Изменяющий… Когда-то так называли моего отца, я читала об этом в одном из его свитков.

Двалия использовала это слово, чтобы подобраться ко мне.