Текст книги "Волшебный корабль"

Уинтроу поднялся и по-прежнему ощупью направился к форштевню.

Там, скомканное в кучку, валялось одно-единственное одеяло. Грубое, тонкое и колючее. Оно еще хранило запах того, кто последним им укрывался. Рука Уинтроу ощутила какие-то комочки – то ли утолщения плохо спряденных ниток, то ли засохшую грязь… Мальчик уронил его обратно на палубу. Стоило бы совсем от него отказаться – летняя ночь обещала быть теплой, так что по большому счету можно обойтись и без одеяла. Оскорбление можно пережить; все равно послезавтра его уже здесь не будет. Подумав еще немного, Уинтроу все же нагнулся и поднял злосчастную тряпку. Учение, которого он придерживался, предписывало стойко, без лишних жалоб переносить осенние заморозки, град, разливы рек и прочие тяготы, обрушиваемые на нас природой, но это было нечто другое. А именно – человеческая жестокость. И ее жрец Са не должен был бессловесно терпеть – вне зависимости от того, на кого она обращена, на него самого или на других.

Уинтроу решительно расправил плечи. Он вполне догадывался, как они судили о нем. Капитанский отпрыск, неудачный сын-недомерок, отосланный в монастырь, где жрецы Са только и делали, что обучали его вселенской доброте и любви. Уинтроу знал: доброту многие принимали за слабость. А жрецов и жриц Са считали этакими бесполыми простофилями, которые болтаются по белу свету, точно го́вна в проруби, сотрясая воздух дурацкими проповедями. Сделаем, дескать, этот мир средоточием миролюбия и красоты, ха! К чему это отношение порой приводило, Уинтроу тоже видел. Ему приходилось ухаживать за священниками, которых добрые миряне чуть не на руках приносили назад в монастырь – искалеченных той самой людской жестокостью, против которой они пытались бороться. Они умирали во время моровых поветрий, заражаясь от тех самых больных, чьи страдания облегчали.

«Ясный голос и бестрепетный взгляд», – сказал он себе. Повесил на руку несчастное одеяло и, бережно ступая, двинулся на ют, где светился единственный зажженный на ночь фонарь.

Там в круге мутного света сидели три человека, а между ними на палубе валялись игральные фишки. Обоняния Уинтроу коснулся запах дешевого крепкого пойла. Скверно. Зато и огонек оскорбленного чувства, тлевший в его сердце, вспыхнул ярким пламенем. Он вступил в освещенный круг так смело, словно в него вселился дух почившего деда. Бросил одеяло на палубу и спросил без обиняков:

– С каких пор на этом корабле принято напиваться во время ночной вахты?

Трое под фонарем невольно отшатнулись прочь. Потом разглядели, кому принадлежал голос.

– Да это ж всего-навсего мальчишка-святоша, – хмыкнул один из матросов. И вновь опустился на палубу, усаживаясь поудобнее.

– Правильно, – ответил юный жрец. – Но я еще и Уинтроу Хэвен, потомок Вестритов. И на борту этого корабля вахтенные не пьют вина и не развлекаются играми. Вахта бдит, и особенно ночью!

Они тяжеловесно и нехотя поднялись, чтобы нависнуть над ним. Трое взрослых, закаленных морем, мускулистых мужчин. У одного хватило совести хотя бы напустить на себя пристыженный вид, но у двоих других выпитое явно отняло последнюю способность к раскаянию.

– Бдит? – нагло переспросил чернобородый верзила. – То бишь мы спокойненько наблюдай, как Кайл прибирает к рукам корабль нашего старика, а его команду заменяет своими дружками? Наблюдай, как выплескивают через борт всю нашу многолетнюю службу, – и прах меня побери, если эта служба не была добросовестной!

Второй поддержал его:

– Мы, значит, молчи себе в тряпочку, пока Хэвен, по сути, крадет корабль, на котором следовало бы управляться Вестриту? Альтия, конечно, нахальная маленькая соплюха, но она – Вестрит! Вестрит до мозга костей! И этот корабль должен был принадлежать ей, баба она там или не баба!

Пока они говорили, Уинтроу успел придумать не меньше тысячи убедительных возражений. Он выбрал самое, по его мнению, доходчивое:

– Не вижу, каким образом это может извинить пьянство на вахте. Нечего сказать, достойный способ почтить память Ефрона Вестрита!

Это последнее, похоже, возымело на них большее действие, чем все, что он до сих пор говорил. Матрос, устыдившийся первым, даже подался вперед.

– На самом деле вахтенный – один я, и я, честное слово, не пил. А они просто сидели тут со мной и разговаривали, чтобы я не скучал.

Уинтроу не нашелся что на это ответить и лишь серьезно кивнул. Потом увидел у себя под ногами одеяло и вспомнил, зачем, собственно, сюда пришел. Он спросил:

– А где найти второго помощника? Торка?

Чернобородый неприязненно хмыкнул:

– Ему сейчас не до тебя. Он очень занят: перетаскивает свои вещички в каюту, откуда намедни выкинули Альтию.

Уинтроу снова кивнул и никак не выразил своего мнения. Лишь добавил как бы в пространство, ни к кому в отдельности не обращаясь:

– Я также полагал, что, когда буду подниматься на борт, вахтенный меня окликнет. Хотя бы мы и стояли в своей родной гавани.

Вахтенный странно на него посмотрел.

– Но ведь корабль-то теперь оживший. И он точно даст знать, ежели кто чужой на борт полезет.

– А ты уверен, что она знает, что ей следует делать, если она заметит чужого? Ей кто-нибудь объяснил?

Теперь вахтенный смотрел на него, как на недоумка:

– Каким образом она может НЕ знать? К ней ведь перешло все, что смыслили в морских порядках и сам капитан Вестрит, и его отец с бабкой. Все, что знали они, знает и она! – Поглядев в сторону, он тряхнул головой и заметил: – Я-то думал, все Вестриты здорово кумекают в живых кораблях.

– Спасибо, – сказал Уинтроу, пропустив последнее замечание матроса мимо ушей. – Я пойду искать Торка. Доброй тебе вахты.

Поднял треклятое одеяло и медленно, осторожно покинул круг света, стараясь приучить глаза к темноте. Добравшись до прежней каюты Альтии, он увидел, что дверь не прикрыта плотно – наружу пробивалась полоса света. Ящики с вещами, которые тетка не успела отправить на берег, были бесцеремонно отодвинуты в сторону, а новый обитатель самым деловым образом расставлял и раскладывал собственные пожитки.

Уинтроу постучал в приоткрытую дверь. Торк вздрогнул и обернулся, вид у него на мгновение стал почти виноватый. «Пустяк, а приятно…» – посетила Уинтроу греховная мысль. Он постарался прогнать ее. Не больно-то получилось.

– Чего еще? – рявкнул помощник.

– Отец велел мне найти тебя и попросить одеяло… – спокойно начал Уинтроу.

– А в руках у тебя разве не одеяло? – Теперь забавлялся уже Торк. – Или оно недостаточно хорошо для мальчика из монастыря?

Уинтроу выпустил одеяло из пальцев.

– Так не пойдет, – сказал он. – Оно грязное. Я бы слова не сказал, будь оно заплатанным или потертым. Но никому не следует терпеть грязь, если можно этого избежать.

Торк даже не посмотрел на одеяло.

– Если грязное – возьми да выстирай.

И отвернулся, желая показать, что разговор окончен. Уинтроу, впрочем, нимало не смутился.

– Выстирать нетрудно, – ответил он вежливо, – но ты, верно, согласишься, что высохнуть оно не успеет. Я же просто прошу тебя выполнить приказ моего отца. Я пришел на борт посреди ночи, и мне требуется одеяло.

– А я и поступил согласно приказу. Одеяло у тебя есть. – Торк уже почти не скрывал злобной насмешки.

– Скажи, пожалуйста, почему тебя так забавляет собственная неучтивость? – спросил Уинтроу. Ему в самом деле стало любопытно. – Неужели тебе настолько проще дать мне грязную тряпку и заставить просить, чем взять и выдать чистое одеяло?

Вот уж чего не ожидал второй помощник, так это подобного вопроса, заданного честно и, что называется, в лоб. На некоторое время он попросту утратил дар речи. Как многие люди, склонные к повседневной мелкой жестокости, Торк никогда не задумывался, почему, собственно, он ведет себя именно так, а не иначе. Он знал, что может себе это позволить – и все. С детских лет привык обижать тех, кто был слабей. И не перестанет, пока его не зашьют в парусиновый саван.

Уинтроу между тем впервые пристально, оценивающе присмотрелся к его внешнему облику. И счел, что вся судьба Торка прямо-таки написана у него на физиономии. Маленькие круглые глазки, голубые, точно у белой свиньи. Второй подбородок еще не отвис, но уже наметился. Шейный платок давно следовало постирать, как и тельняшку, по бело-синему вороту которой успела лечь бурая засаленная полоса. И проложил ее не соленый пот моряцкого труда, а одна только неряшливость. Этот человек самого себя в надлежащем виде не умел содержать, что же говорить о корабле, где он был вторым помощником? Достаточно взглянуть на его вещи, кое-как раскиданные по каюте. Через две недели здесь воцарится сущий свинарник – вонючее белье, заплесневелые остатки еды…

Поняв все это, Уинтроу принял решение отказаться от дальнейшего спора. Обойдется он и без одеяла. Будет неуютно, конечно, но ничего – как-нибудь переживем. А выяснять отношения с Торком попросту бесполезно. До этого человека никогда не дойдет, что засаленное одеяло способно вызвать брезгливость и может быть воспринято как оскорбление. Уинтроу упрекнул себя за то, что не присмотрелся как следует к Торку заранее. Это поистине избавило бы их обоих от нескольких неприятных минут.

– Ладно, – сказал он без раздражения. – Проехали и забыли.

Повернулся, поморгал, чтобы скорее приучить глаза к темноте, и двинулся прочь. Было слышно, как за его спиной Торк шагнул к двери.

– Утром щенок всенепременно нажалуется папочке, – догнал Уинтроу его насмешливый голос. – Полагаю, впрочем, капитан скажет, что мужику и матросу отнюдь не пристало хныкать по поводу нескольких пятнышек на одеяле!

«Может, и скажет», – подумал Уинтроу. Доподлинно выяснить это, правда, вряд ли удастся, потому что ябедничать он вовсе не собирался. Глупо это – жаловаться на мелкое неудобство.

Казалось, его молчание встревожило Торка.

– Уж не воображаешь ли ты, – повысил голос он, – будто твое нытье способно втравить меня в неприятности? Так вот, ничего не получится! Уж я-то твоего отца знаю!

Уинтроу опять не ответил, оставив без внимания и насмешку, и скрытую в ней угрозу. Решив прекратить пустой спор, он постарался от него отрешиться и на уровне испытываемых чувств. И успокоил свой дух, в полном соответствии со жреческой наукой очистив его от обиды и гнева. Не то чтобы эти чувства рассматривались как недостойные; просто испытывать их по отношению к Торку было пустой тратой сил. Уинтроу старательно убирал из своего внутреннего состояния все, что относилось к эпизоду с испачканным одеялом. Это вполне удалось ему, и ко времени возвращения на нос корабля он вернул себе не только ясность и спокойствие духа, но и его целостность.

Облокотившись на фальшборт, Уинтроу посмотрел в темную ночную даль. В гавани стояло на якорях множество кораблей, и на каждом горели огоньки. Уинтроу обвел их глазами, остро осознавая свое неожиданное невежество. Для него, наследника множества поколений торговцев и мореходов, корабли были чем-то непонятным и чуждым. Как разобраться? Пока Уинтроу видел только, что большей частью это были двух– или трехмачтовые торговые суда, – он отличал их по высоким кормовым надстройкам. Между ними виднелось лишь несколько рыболовных.

А вдоль берега вовсю шумел кишащий народом ночной рынок. Миновала дневная жара, и там и сям загорелись огоньки уличных жаровен – ветер доносил аромат жарящегося мяса и даже шипение жира, капавшего на угли. Вот потянуло с другой стороны: запахло пряными соусами и хлебом, румянившимся в печи. С берега долетал гул голосов, обрывки песен, смех, женский визг… Отражения огней, горевших на суше и на палубах кораблей, дробились на волнах, прокладывая неровные, изломанные дорожки.

– И все же есть во всем этом некий покой, – проговорил Уинтроу вслух.

– Это потому, – тотчас отозвалась Проказница, – что все идет своим чередом.

Какой все-таки женственный был у нее голос. Казалось, он нес в себе темную бархатистость самой ночи. И даже точно так же неуловимо отдавал дальним дымком. При звуке ее голоса Уинтроу ощутил, как поднимается из глубин души теплая волна ничем не замутненной радости. Он даже не сразу осознал это. А осознав – изумился.

– Что ты такое? – спросил он с тихим благоговением. – Когда я от тебя отдаляюсь, мне начинает казаться, что следовало бы опасаться тебя. По крайней мере – быть настороже. Но вот я на борту, и вот я слушаю твой голос, и это похоже на… не знаю… мне кажется, влюбленные испытывают нечто подобное…

– В самом деле? – обрадовалась Проказница, и ее голос звенел счастьем, которое она даже не пробовала скрыть. – Значит, ты испытываешь примерно то же, что и я. Ты знаешь, я пробуждалась так долго… столько лет… дольше, чем жизни твоего отца и деда, вместе взятые. С той самой поры, как твоя прапрабабушка подарила мне частицу себя. И вот наконец сегодня я смогла пошевелиться, открыть глаза и снова увидеть мир. Я ощутила запах и вкус, я услышала звуки. Я увидела людей… и, ты знаешь, я вострепетала! Кто они, недоумевала я, кто они, эти создания из плоти и крови, изначально вселенные в свои тела и обреченные умереть вместе с ними? Я недоумевала и боялась, ведь откуда мне было знать, что́ вы, столь чуждые и непонятные, пожелаете надо мной учинить? Но вот кто-нибудь из вас подходит поближе – и я убеждаюсь, что мы сотканы из одной пряжи жизни, вы и я. Мы различны и именно поэтому дополняем друг друга. И потому твое присутствие наполняет меня радостью, что я начинаю полнее ощущать биение своей собственной жизни!

Уинтроу неподвижно стоял у фальшборта, внимая речам Проказницы, как внимал бы вдохновенному гласу поэта. Она на него не смотрела. Ей не требовалось смотреть на него – она просто видела. Она тоже глядела туда, где в ночном сумраке горели казавшиеся праздничными огни. «Мы с ней видим одно и то же», – подумал Уинтроу, и улыбка, игравшая на его губах, сделалась шире. Всего несколько раз в его жизни бывало так, чтобы слово истины столь же верно достигало души и немедленно пускало в ней корни, как пускает корни семя, упавшее на плодородную почву. Так некоторым из лучших монастырских учителей удавалось облечь в простые и неожиданные слова подспудное знание, которое до той поры дремало в нем, не умея пробиться на свет.

Голос Проказницы отзвучал в теплой ночи, и Уинтроу ответил:

– Случается, что струна, пробужденная верным и сильным прикосновением, в свою очередь, будит другую, и та отзывается чистейшей, долго не смолкающей нотой. Так моя душа отозвалась на слово истины, услышанное от тебя. – Он вслух рассмеялся, продолжая дивиться себе самому: сейчас ему казалось, будто его грудь была клеткой, из которой вдруг выпустили долго-долго томившуюся там птицу. – Ты сказала, – продолжал он, – самую простую вещь: «Мы дополняем друг друга». Почему же эти слова показались мне столь необычными? Не знаю! Они так меня тронули… так тронули…

– Что-то совершается здесь, сейчас, в этой ночи, – сказала Проказница. – Я чувствую.

– И я чувствую. Но не знаю, что это такое.

Она поправила:

– Ты имеешь в виду, что тебе трудно дать этому имя. Но глубоко внутри мы оба знаем, что происходит. Мы растем. Мы становимся.

Уинтроу улыбался, глядя в ночную мглу. Он спросил ее:

– Становимся – чем?

Она подняла голову, и далекие огни отразились от деревянных черт. Ее губы дрогнули в ответной улыбке, обнажившей безупречные зубы.

– Ты и я становимся НАМИ, – просто объяснила она. – Так, как тому и предначертано было случиться.

…Альтия никогда прежде не подозревала, что несчастье может достигнуть столь полного совершенства. Только теперь, глядя на опустевший стакан, она начинала как следует осознавать, до какой степени съехал набекрень весь ее мир. Чего греха таить, раньше тоже бывало и плоховато, и даже совсем плохо. Но сегодня выдался совсем особенный день. Сегодня она раз за разом творила абсолютно глупые дикости… или дикие глупости… в общем, творила совершенно не пойми что, пока все не стало до того скверно, что уже дальше некуда было ехать. И теперь ей оставалось только качать головой, дивясь собственной безмозглости.

Сунув руку в кошель, она ощупью пересчитала последние оставшиеся монетки – и подняла свой стакан, требуя, чтобы его наполнили заново. Да. Куда ни ткни, всюду следовало поступать решительно наоборот. Весь сегодняшний день она сдавалась без боя, когда – ежели по уму – надо было до конца стоять на своем, и упорствовала, когда требовалось уступить. Но самая страшная, самая жестокая и непоправимая глупость случилась, когда она ушла с корабля. Покинула Проказницу. Покинула даже прежде, чем тело ее отца было опущено в волны. Это была уже не просто глупая неправота. Это было предательство.

Она предала все, что когда-либо ценила и любила, все, что было дорого ей.

Да как вообще она могла сотворить нечто подобное? Оставить непогребенное тело отца… оставить Проказницу на растерзание Кайлу!!! Кайл ведь не понимал ее и не поймет. Он понятия не имеет, что такое живой корабль, как с ним следует обращаться и каковы его нужды.

Было отчего прийти в отчаяние, было отчего почувствовать самую настоящую сердечную боль.

Столько лет ожидания – и она предает Проказницу в самый ответственный миг!

Что, спрашивается, с ней творится? Где вообще были ее мозги? Где было ее сердце? Как могла она думать лишь о собственных чувствах и начисто позабыть про корабль? Что, интересно знать, сказал бы ей отец? Ее отец, всегда говоривший: «Корабль – вот главное. Все прочее – во-вторых».

Подошедший корчмарь взял у Альтии денежку, повертел так и этак – не фальшивая ли – и наполнил ее стакан. Он сказал ей что-то, что именно – девушка не расслышала, только голос, полный деланого сочувствия, был неприятно елейным. Альтия отмахнулась, чуть не расплескав вино из стакана, который держала в руке. И поспешно выпила, пока и вправду не разлила.

Голову требовалось срочно прочистить, и она широко раскрыла глаза, как если бы это могло подействовать. Никто из посетителей таверны не стремился разделить ее горе, и это казалось глубоко неправильным. По всей видимости, данная конкретная частичка Удачного вовсе даже и не заметила ухода Ефрона Вестрита. За здешними столами велись ровно те же самые разговоры, что и все последние два года. О нахальных новичках, которые того и гляди разорят город. О посланнике сатрапа, который не только превышает свои полномочия, придумывая все новые налоги, но еще и взятки берет, соответственно не замечая стоящих прямо в гавани невольничьих кораблей. Калсидийцы тем временем теребят самого сатрапа, требуя, чтобы в Удачном для них снизили налоги на воду, и сатрап, чего доброго, согласится ради дарующих удовольствие травок, что щедро шлют ему из Калсиды.

«У этих жалоб уже борода в заливе скоро потонет, – мрачно подумала Альтия. – Гундят и гундят, и хоть бы один попытался что-нибудь сделать!»

Когда они с отцом в последний раз посещали совет старинных семейств, Ефрон, помнится, поднялся и предложил им попросту объявить вне закона все то, что, по общему мнению, могло угрожать городу. «Удачный принадлежит нам, а не сатрапу, – заявил он решительно. – Надо нам сложиться и завести хороший сторожевой корабль, чтобы раз и навсегда перекрыть работорговцам доступ в наш порт. А что касается калсидийцев – если они не желают платить здесь за воду и продовольствие, пускай их зерновозы останавливаются для отдыха где-нибудь в другом месте. В одном из пиратских городков, например. Быть может, там с ними обойдутся поласковей?»

Эти слова были встречены озабоченным ревом. В одних голосах звучало одобрение, в других испуг, но вот дошло до голосования, и совет в который раз предпочел бездействие. «Ладно, подождем годик-другой, – сказал отец Альтии, когда они выходили. – Как я понимаю, примерно за такой срок здесь укореняются новые идеи. Кое-кто из них даже и сейчас понимает мою правоту. Они просто не хотят осложнять себе жизнь. Ведь потребуются определенные усилия, чтобы Удачный остался Удачным, а не превратился в южную окраину Калсиды. Право же, во имя тяжких трудов Са! – проклятые калсидийцы и так уже посягают на наши северные рубежи. Если мы и впредь будем оставлять это без внимания, они просочатся прямо сюда. Рабы с татуированными лицами будут обрабатывать наши поля, девушек начнут выдавать замуж в двенадцать лет… И еще тысяча безобразий и непотребств, о которых говорить-то не хочется. Если мы позволим этому произойти, тут-то нам всем придет конец. И члены старинных фамилий на самом деле это понимают. Говорю тебе, дочка: еще год-другой – и голову под крыло будет уже не спрятать. Тогда все, как один, вдруг согласятся со мной. Вот увидишь».

Беда только, сам он не увидит уже ничего. Ее отец ушел навсегда. Удачный между тем потихоньку беднел и хирел, но болезнь не позволила отцу заметить даже этого.

Глаза Альтии в который раз за сегодняшний день обожгли слезы. И в который раз она смахнула их рукавом. Оба рукава давно превратились в промокшие тряпки, и, без сомнения, лицо и волосы представляли собой то еще зрелище. Кефрия и мать с катушек бы попадали, если бы могли сейчас ее видеть. Ну и шут с ними! Пускай бы попадали. Может, она, Альтия, в самом деле позор семьи, но они… они – еще хуже. Она-то ударилась в этот запой, движимая внезапно обрушившейся бедой. А они хладнокровно сговорились и загодя все рассчитали. Причем сговорились не столько против нее, сколько против семейного корабля. Уж они-то обязаны были понимать, что это для них значило – отдать Проказницу Кайлу! Человеку, даже не связанному с ней узами крови!

И вот тут ее окатил ледяной холодок сомнения. Ее мать ведь не родилась в семействе Вестрит. Она в нее вошла через брак. То есть в точности как и Кайл. Так, может быть, она, как и этот стервец, не питает к кораблю никакого особого чувства? Нет. Нет. Такого просто не могло быть. Не могло – после всех лет, проведенных ею с отцом. Альтия что было сил отгородилась от непрошеной мысли, отрицая за ней всякое право на смысл. И мать, и Кефрия наверняка знали – обязаны были знать! – ЧЕМ в действительности являлась Проказница для семьи. И в таком случае все случившееся было местью. Непонятной, несоразмерной местью лично ей, Альтии. Наказанием непонятно за что. Быть может, за то, что она слишком любила отца? Больше, чем кого-либо другого из членов семьи?

И вновь потекли слезы. Это не имело значения. Ничто больше не имело значения. Им придется-таки передумать. И отдать корабль ей. «Даже если, – сурово сказала она себе, – даже если Кайл останется капитаном и мне придется служить у него под началом!» Как ни отвратительна была ей подобная мысль, она вдруг показалась ей наилучшим выходом из положения. Да! Да! Наверное, именно этого они и хотели. Им требовалась уверенность, что торговое дело будет вестись таким образом, как видели это они и Кайл. Ну и пусть его торгует как хочет и чем хочет. Хоть маринованными яйцами и красильными орешками. Лишь бы у нее не отнимали возможности жить на борту… быть частью Проказницы…

Альтия подняла голову. У нее вырвался вздох облегчения, как если бы она приняла некое важное решение. «Но ведь ничего не изменилось… Или все-таки изменилось?» Она заглянула в себя и поняла, что верно было второе. Выяснилось, что она – в отличие от себя прежней – готова была пойти на любые унижения. Абсолютно любые. Все, что угодно, – лишь бы ходить в море вместе с Проказницей. Все, что угодно…

Она огляделась и даже застонала про себя. В этот вечер она слишком много пила. И слишком много плакала. В голове стучали молоты, и она даже не смогла бы с уверенностью назвать матросский кабак, в котором сидела. Одно было ясно – ее занесло в один из наихудших клоповников. Вот один из матросов уснул прямо за столом и тихо сполз на пол. Ничего необычного в этом, собственно, не было, другое дело, что обыкновенно таких пьянчужек немедленно вытаскивали вон. Мягкосердечные кабатчики позволяли им отоспаться возле двери, равнодушные выкидывали на улицы и в переулки, где бедолаг неминуемо обирало ворье. Ходили слухи, будто иные содержатели питейных заведений вели с уличными грабителями какие-то дела, но Альтия особо в это не верила. В других портах – да, там чего только не происходило. Но не в Удачном!

Она кое-как поднялась на непослушные ноги. Кружево юбки зацепилось за деревянный заусенец на ножке стола. Альтия дернула – полоса кружева надорвалась и повисла. Плевать. Да пусть рвется хоть вовсе в клочки. Это платье она все равно не наденет больше никогда в своей жизни. Она последний раз шмыгнула носом и ладонями потерла глаза. Домой – и в кровать! Завтра она сумеет посмотреть жизни в глаза и уж как-нибудь со всем разберется. Не сегодня. Завтра… «О Са, сделай так, чтобы дома все уже спали, когда я туда доберусь!»

По пути к двери ей пришлось переступить через вдрызг пьяного матроса, валявшегося прямо в проходе. С этим дело не заладилось. То ли деревянный пол под ногами качнулся, то ли ноги еще не привыкли ступать по суше… Она сделала очень широкий шаг, едва не упала и удержалась только благодаря тому, что успела схватиться за дверной косяк. Кто-то хохотнул у нее за спиной. Гордость не позволила Альтии оглянуться и посмотреть, кто именно. Она распахнула дверь и вышла наружу, в ночь.

Темнота и прохлада поначалу совсем сбили ее с толку, но потом помогли хоть как-то прийти в себя. Она помедлила на деревянной мостовой у таверны, чтобы сделать несколько глубоких вдохов и выдохов. На третьем по счету ей показалось, что ее вот-вот вытошнит. Она ухватилась за перильца и замерла, стараясь дышать потише и дожидаясь, чтобы улица перестала качаться перед глазами. Дверь кабака позади нее заскрипела, приоткрываясь, и выпустила наружу еще одного человека. Забеспокоившись, Альтия повернулась рассмотреть его. В потемках ей понадобилось некоторое время, чтобы признать его.

– Брэшен, – обрадовалась она.

– Доброй ночи, Альтия, – отозвался он устало. И помимо воли спросил: – С тобой все в порядке?

Несколько мгновений она молча смотрела на него. Потом сказала:

– Я хочу назад. К Проказнице. – Слова выговорились сами собой, но, едва они прозвучали, она поняла – именно это ей и следует обязательно сделать. – Мне непременно нужно посмотреть на нее. Я должна объяснить ей, почему сегодня ушла и оставила ее.

– Лучше тебе сделать это завтра, – предложил Брэшен. – Когда выспишься и протрезвеешь. Ты же не хочешь, чтобы она увидела тебя такой, верно? – И Альтия распознала в его голосе хитринку, когда он добавил: – Вряд ли она обрадуется. И батюшка твой тоже бы не обрадовался…

– Нет. Она поймет. Она все поймет. Мы достаточно хорошо знаем друг дружку. Она поймет все, что я натворила…

– Значит, она тем более поймет, когда ты придешь к ней назавтра, трезвая и чисто умытая. – Брэшен говорил дело, а голос у него был очень усталый. Помолчав немного, он подал ей руку. – Пошли домой. Я тебя провожу.