Текст книги "Волшебный корабль"

Потом Мингслей заговорил снова:

– Увы, друг мой, должен тебе сказать, что это обстоятельство вынуждает меня существенно понизить цену, которую я собирался было дать за этот корабль. Я же, как ты помнишь, первоначально намеревался отделить носовую фигуру и увезти ее в Джамелию, а ожившее диводрево с выгодой распродать. Либо же, что даже более вероятно, преподнести его, ха-ха, в дар нашему сатрапу, чтобы он милостиво наделил меня кусочком земли, желательно попросторней. Но в том виде, в каком пребывает изваяние, уж из диводрева оно сделано или нет, но худшей уродины я давно не видал. Какая муха укусила того, кто так изувечил ему лицо? Топором, что ли, рубили? Интересно, возьмется ли теперь какой-нибудь резчик хоть в относительный порядок его привести?

– Все может быть, – ответствовал уроженец этих мест. Ему явно было не по себе. – Не знаю, впрочем, насколько это было бы разумно. Я-то, кстати, полагал, что тебя интересует «Совершенный» как он есть, а не только в качестве большого куска диводрева… И если припоминаешь, я тебя предупреждал: я еще не закидывал Ладлакам удочку насчет его продажи. Не хотелось, знаешь ли, переходить к делу, не убедившись сперва, что ты настроен серьезно.

– Да ладно тебе, Давад, не думал же ты в самом деле, что я уж настолько наивен? И хватит уже говорить об этой развалине как о живом существе. Это просто старый корабль, валяющийся на суше. И его нынешние владельцы, очень возможно, только обрадуются шансу избавиться от ненужного хлама. Был бы он еще способен к плаванию по морю – ой, не торчал бы он здесь, да еще на цепи!

– Да как тебе сказать… – Последовала долгая пауза, но все же Давад заговорил снова. – Я вообще-то полагаю, что даже Ладлаки навряд ли пожелают продать его, если узнают, что его предполагается распилить на кусочки. – Тут Давад набрал полную грудь воздуха. – Вот что, Мингслей, послушай доброго совета: не делай ты этого. Купить корабль и переделать его по себе – это одно, и ничего тут скверного нет, но то, о чем ты говоришь, – совсем другое. После такого ни одна из старых купеческих семей не пожелает с тобой дело иметь. А что до меня – я и вовсе по миру пойду.

– Значит, получше держи язык за зубами и поменьше болтай лишнего, когда пойдешь к ним с моим предложением. Бери пример с меня: я тоже не болтаю направо и налево о том, что вознамерился приобрести это корыто. – Голос Мингслея звучал снисходительно. – Знаю я, знаю, что купцы из Удачного под завязку набиты весьма странными суевериями. И у меня нету ни малейшего намерения над ними глумиться. Если мое предложение примут, я спущу корабль на воду и отбуксирую подальше, прежде чем разбирать. С глаз долой, как у нас говорят… Ну что? Удовлетворен?

– Да вроде, – буркнул Давад. Душа у него определенно была не на месте. – Да вроде бы…

– Ну и полно хмуриться, дружище. Вернемся же в город, и я угощу тебя обедом. У Зуски… Какой я щедрый, а? Я же знаю тамошние цены. И я видел тебя за едой! – Мингслей весело рассмеялся собственной шутке, но Давад не присоединился к нему. – А вечером, – продолжал молодой торговец, – ты отправишься в гости к семейству Ладлаков и самым что ни есть осторожным и осмотрительным образом изложишь им мое предложение. И все совершится ко всеобщему благу. Ладлаки получат свои деньги, ты – за посредничество, а мои поручители – изрядный запас очень ценного дерева. Кому, спрашивается, может быть плохо от такой сделки?

– Не знаю, – тихо ответил Давад. – Боюсь, однако, что тебе предстоит выяснить это самому. Веришь ты или нет, а только это полностью оживший корабль, и он, как у нас говорят, себе на уме. Начни рубить его на кусочки – тут-то он, я полагаю, так или иначе и выскажется.

Мингслей беззаботно расхохотался.

– Ты, видно, хочешь подогреть мой интерес, Давад. Я-то тебя насквозь вижу, старый плут! Ладно, что тут торчать, поспешим лучше в город. Зуска нас уже ждет. Кое-кто из моих поручителей, кстати, хотел бы с тобой встретиться.

– Ты же сам только что настаивал на осмотрительности!

– Правильно, настаивал. И настаиваю. Но ты ведь не воображаешь, будто кто-то ссудит мне денег, полагаясь только на мое слово? Они хотят доподлинно знать, что именно мы покупаем. И у кого. Но им-то самим осторожности не занимать, я тебя уверяю.

Совершенный долго прислушивался к их шагам, постепенно затихавшим вдали, пока наконец последние отзвуки не растворились в шуме набегающих волн и криках чаек.

– Разрубить на кусочки. – Совершенный произнес это вслух, точно смакуя. – Звучит не слишком заманчиво. Но с другой стороны – все лучше, чем валяться здесь до бесконечности. Может, хоть это убьет меня наконец. Может быть…

Избавление. Долгожданное избавление… Совершенный вновь отпустил свои мысли на волю, в неторопливое плавание, с разных сторон обмозговывая возможность конца.

Ему все равно было больше нечего делать.

Глава 3
Ефрон Вестрит

Ефрон Вестрит умирает…

Роника вглядывалась в изможденное лицо мужа и пыталась свыкнуться с этой мыслью: Ефрон Вестрит умирает.

Временами в ней поднималась волна раздражения и настоящего гнева. Да как он мог, как он смел причинить ей такое?! Вот так взять и помереть – и оставить ее одну-одинешеньку разбираться со всеми делами?!

Она сама понимала, что за этими внешними всплесками крылось глубинное течение ее горя, незримое, непроглядное и готовое вот-вот утащить ее в бездну. Нет-нет, она не собиралась поддаваться отчаянию. Уж лучше раздражение и гнев. «Позже, – говорила она себе. – Позже, когда все останется позади и я со всем справлюсь. Вот тогда я дам волю чувствам и пусть у меня совсем опустятся руки. Позже…»

А пока ей оставалось лишь плотнее сжать губы – и делать, что надлежало. Смочив тряпицу в теплой воде, настоянной на ароматных бальзамах, Роника осторожно обтерла сперва лицо мужа, потом его вялые руки. Он чуть пошевелился под ее прикосновениями, но глаз не открыл. Она и не ждала, чтобы он проснулся. С утра она уже дважды поила его маковым сиропом, чтобы он не мучился болью. Оставалось надеяться, что сейчас он крепко спал и не чувствовал ничего. Оставалось надеяться…

Роника еще раз провела тряпицей по его бороде. Ах, эта неуклюжая Рэйч! Снова не уследила, и он весь перепачкался бульоном, пока ел… Нет, эта женщина просто не умеет стараться. Похоже, придется-таки отослать ее назад к Даваду Рестару. А жаль, девка-то сообразительная и молодая. Скверно получится, если для нее дело все же кончится рабством.

Давад просто взял и привел эту самую Рэйч однажды к ней в дом. Роника про себя подозревала, что Рэйч была ему либо дальней родственницей, либо гостьей. Во всяком случае, у нее был правильный выговор и неплохие манеры, свидетельствовавшие о благородном происхождении, хоть и проявлялось все это только в промежутках между приступами скорбного созерцания чего-то, для посторонних невидимого. Давад сам предложил Ронике взять девицу в услужение, туманно пояснив, что-де не смеет оставить ее у себя. Что именно тут крылось – он так и не объяснил, а от самой Рэйч и вовсе было мало толку. Не желала говорить на эту тему, и все. Так что, если отослать ее обратно к Даваду, он, скорее всего, пожмет плечами и отправит девку в Калсиду, где ее продадут в неволю. В Удачном же она хотя бы числилась не рабыней, а наемной служанкой. Что давало ей шанс снова выбиться в люди – стоило лишь как следует постараться. Увы, как раз со старательностью и усердием у Рэйч дела обстояли неважно. Пав волею судеб достаточно низко, она попросту отказывалась признать и принять случившуюся в ее жизни перемену. Да, она подчинялась приказам и делала, что велели. Но без всякого желания и подавно без рвения. Даже наоборот. Неделя шла за неделей, и Ронике продолжало казаться, что Рэйч выполняет свои обязанности все неохотней.

Вот, например, не далее как вчера Роника поручила ей присмотреть за Сельденом в течение дня. Так с каким потрясенным видом она это выслушала! Внуку хозяйки было всего-то семь лет, но Рэйч испытывала к нему необъяснимое отвращение. И, опустив глаза, с молчаливым упорством мотала головой, пока Роника, мысленно плюнув, не отослала ее на кухню. Не проверяет ли она, до каких именно пределов может дойти ее непослушание, прежде чем хозяйка взбеленится и накажет ее? Что ж, Роника Вестрит не из тех, кто бьет своих слуг или сажает их на хлеб и воду. Она действует проще, и Рэйч скоро сама в том убедится. Если ей уж так поперек горла жить в чистом и порядочном доме, где слуг кормят досыта и отнюдь не перегружают работой, а госпожа милостива и терпима, – что ж, пускай отправляется обратно к Даваду, а там, глядишь, и на невольничий торг. Как знать, куда ее оттуда закинет судьба…

Жаль, однако. Задатки-то у девки неплохие.

И Давада жаль. Он, конечно, проявил доброту, прислав Рэйч к Ронике в услужение, но тем самым вплотную подошел к торговле рабами, зазорной для представителя старого купеческого рода. Какой срам! В самом деле, до чего докатились в наше время иные отпрыски старинных, некогда славных семейств!

Роника укоризненно покачала головой и постаралась выбросить Давада с Рэйч из головы. Ей было о чем поразмыслить и помимо кислой физиономии Рэйч да незавидной судьбы Давада Рестара, готового вот-вот замарать руки незаконным промыслом.

Но это все мелочи. Ее Ефрон лежал при смерти…

Эта мысль была вроде занозы в босой ноге, которую никак не удается обнаружить и вытащить. И которая при каждом шаге напоминает о себе болезненным уколом.

Ефрон умирал. Ее неустрашимый здоровяк муж, некогда пригожий молодой капитан, неутомимый любовник и отец ее детей, опора семьи… И вот этот-то могучий человек буквально рассыпался прямо у нее на глазах. В одночасье он превратился из пышущего жизнью богатыря в беспомощный комок скрученной страданием плоти, исходящей стонами и потом. Помнится, когда они поженились, она, юная невеста, пальцами обеих рук не могла обхватить широченное запястье жениха… Куда подевалась теперь вся эта мощь? Торчащие кости, обвисшая кожа… Роника вгляделась в лицо мужа. С него сошел весь загар, оно было едва ли не белее подушки. Только волосы были по-прежнему черными, но и они утратили прежний блеск, сделавшись совсем тусклыми. Теперь они блестели лишь от болезненного пота.

Трудно было поверить, что это тот самый Ефрон, которого она знала и любила целых тридцать шесть лет.

Она отодвинула в сторону тряпицу и тазик с водой. Она знала – ей следовало бы уйти и оставить его отдыхать. Она все равно ничего больше не могла для него сделать. Она умывала его, поила снадобьями от боли, хранила его покой. А ведь когда-то… Как они строили планы на будущее, как до самого рассвета дурачились и болтали в постели, в просторной супружеской постели! Отброшены прочь душные одеяла, все окна распахнуты настежь, и морской бриз гуляет по комнате, не зная преград…

«Вот вырастут наши девчонки, – бывало, обещал ей Ефрон, – повыскакивают замуж, начнут собственные гнездышки вить… Вот тогда-то, любовь моя, мы и поживем наконец для себя. Знаешь, куда я тебя повезу? На острова Благовоний! Только представь себе: целых двенадцать месяцев чистейшего морского воздуха – и совсем никаких дел, кроме как быть любимой подругой капитану! И когда мы прибудем на острова, мы не поспешим набить трюмы и пуститься в обратный путь. Не-ет, мы еще отправимся с тобой в Зеленые горы! Есть там один вождь, мой добрый приятель, он все зовет меня приехать в гости и пожить у него в деревне. Представь, милая: мы садимся на тамошних забавных маленьких осликов и забираемся по тропе высоко-высоко, к самому небу».

А она отвечала ему:

«Это все хорошо, но я лучше бы пожила с тобой здесь, дома. Как я хотела бы, чтобы ты целый год никуда не уезжал! Весной мы бы съездили в наше имение, то, что стоит на холмах; ты же ни разу не видел, как тамошние деревья сплошь покрываются оранжевыми цветами, так что ни единого листочка не видно! А потом я бы уговорила тебя один-единственный раз в жизни пострадать ради меня и вытерпеть со мной вместе сезон сбора мейфа. Мы вставали бы каждый день до рассвета и будили работников, ведь зрелые бобы надо собирать до восхода, пока лучи солнца еще не заставили их сморщиться. Мы с тобой женаты вот уже тридцать шесть лет, а ты ни единого разу не помогал мне убирать мейф! Только подумай, сколько весен прошло, а ты даже не видел, как зацветает наше свадебное дерево, как распускаются его бутоны, разворачивая благоуханные лепестки…»

«О чем спорить? – смеялся Ефрон. – Нам с тобой на все времени хватит. Вот вырастим девчонок да с долгами расплатимся, и тогда-то…»

«И тогда-то, – шутливо грозила она, – я запру тебя дома и целый-прецелый год ты будешь моим, только моим!»

«Целый год в моем обществе! – пугал он ее. – Ну и надоем я тебе! Небось рада до смерти будешь выпроводить меня назад в море и отоспаться в покое!»

Роника бессильно уронила голову на руки. Она исполнилась-таки, ее давняя мечта оставить мужа дома на целый год, но иначе как злой насмешкой судьбы такое исполнение желания назвать было нельзя. И он в самом деле до смерти ей надоел – вечно кашляющий, ставший капризным. Он трясся в лихорадке, лежа в постели, а когда мог сидеть – целыми днями смотрел в окошко на море. «Надеюсь, у него хватит ума взять рифы!»[18]18
  Взять рифы, зарифить паруса – уменьшить площадь парусов с помощью специальных приспособлений. Это мера безопасности в преддверии непогоды, т. к. слишком сильный ветер может разорвать паруса и даже сломать мачты. В частности, рифами называются особые завязки, расположенные горизонтальными рядами на полотнище паруса и позволяющие оперативно его подобрать.


[Закрыть] – ворчал Ефрон, если на горизонте появлялась непогожая туча, и Роника понимала, что мысли его были далеко – с Альтией и «Проказницей». Как он переживал, что пришлось доверить корабль Кайлу! Он ведь даже собирался отдать командование Брэшену, этому беспутному мальчишке. Долгие недели Роника уговаривала мужа, объясняя ему, как нелепо выглядело бы это в глазах горожан. Другое дело Кайл! В отличие от Брэшена, не чужой человек для семьи. И капитаном был на трех других кораблях. Зарекомендовал себя, стало быть. Если обойти его и поставить на «Проказницу» Брэшена… страшно подумать, какая пощечина зятю, да и всему его семейству! Хэвены, конечно, не самый древний купеческий род Удачного, но тоже все-таки не вчера здесь поселились. Почтенные, уважаемые люди… И у Вестритов в последнее время дела шли не настолько успешно, чтобы кого-то отталкивать от себя.

В общем, прошлой осенью Роника уговорила-таки мужа отдать свою драгоценную «Проказницу» Кайлу и отдохнуть от походов, чтобы его легкие хоть немного окрепли.

И поначалу он будто бы пошел на поправку. Когда над Удачным нависло тяжелое зимнее небо и улицы замело снегом, Ефрон вроде бы перестал кашлять. Вот только с этой поры у него ни на что не было сил. Сперва он просто время от времени останавливался перевести дух, прохаживаясь по дому. Потом он уже не мог без передышки добраться из спальни в гостиную. А к весне и эти-то два шага не мог одолеть, если не опирался на ее руку.

Началось медленное угасание…

Вот так и вышло, что он увидел-таки, как расцветает их свадебное дерево. В те дни наконец установилось тепло, и было несколько недель зыбкой надежды: Ефрону не делалось лучше, но и хуже не становилось. Они вдвоем рукодельничали: она сидела у его постели и шила либо разбиралась с бумагами, а он – морская душа – обтачивал раковины или плел веревочные половички. Они опять строили планы на будущее, и у него все разговоры были только об Альтии и о корабле. Она старалась не возражать больному, но и прийти к согласию по поводу дочери они не могли. Что ж, ничего нового в том не было. Об Альтии они спорили с того самого дня, как она у них родилась.

Ефрон ну никак не мог признаться, что сам, своими руками испортил их младшую девочку. Все верно, Кровавый мор одного за другим унес их сыновей… Ах, эти жуткие годы, когда свирепствовала зараза! Даже теперь, спустя почти двадцать лет, от одного воспоминания болезненно сжималось сердце. Три сына, три чудесных мальчика – все в одну неделю. И Кефрия едва-едва выжила. Роника думала, они с мужем сойдут с ума, беспомощно наблюдая, как злая судьба обрывает с древа их рода все мужские цветы. Так и вышло, что Ефрон обратил все свои надежды на еще не рожденное их дитя, пережившее страшный мор в надежном убежище материнской утробы. Он сдувал с жены пылинки (что не очень-то водилось за ним во время ее прежних беременностей) и даже на целые две недели отсрочил очередной выход в море, чтобы всенепременно быть дома, когда младенец появится на свет.

Родилась девочка, и Роника ждала от мужа горьких упреков. Их не последовало, зато Ефрон принялся что было сил воспитывать из девочки мальчишку. Можно подумать, он серьезно надеялся преуспеть. Своенравие и упрямство маленькой Альтии приводили Ронику в отчаяние, но он был в восторге: «Вся в меня! Вот это характер!» Любящий родитель ни в чем ей не отказывал, и, когда она однажды потребовала, чтобы он взял ее с собой в море, даже это далеко не девическое желание было исполнено. То плавание было коротким. Роника встречала корабль на пристани, будучи уверена, что вот сейчас ей придется утешать зареванную дочь, досыта нахлебавшуюся тягот и неудобств жизни на корабле… Ничуть не бывало. Босоногая, остриженная чуть ли не наголо Альтия висела на снастях, словно маленькая черноволосая обезьянка, и пребывала в полном восторге. С тех пор она неизменно ходила в море вместе с отцом.

А теперь вот даже и без него…

Об этом они с Ефроном также не сумели договориться. Она и так-то едва сумела уговорить его полежать дома, а если бы не замучившая боль, он нипочем не поддался бы на ее уговоры. И вот он остался. Само собой разумеется, думалось Ронике, что Альтия останется тоже. Да и что ей, спрашивается, делать на корабле без отца? Но когда она сказала об этом Ефрону, он пришел в ужас.

«Наш фамильный живой корабль – и чтобы на борту не было никого из нашей семьи? Ты вообще понимаешь, женщина, о чем говоришь?»

«Но ведь „Проказница“ еще не пробудилась, – разумно возразила она. – Да и с Кайлом мы как-никак породнились. Они с Кефрией почти пятнадцать лет вместе, неужели этого недостаточно? Да и Альтии не повредит дома посидеть. Хоть кожу и волосы в порядок приведет, а потом покажется в городе. Ей замуж пора, Ефрон. А какие женихи, когда она все время в море с тобой пропадает? Кто ее там разглядит? Она в городе-то появляется хорошо если два раза в год, то на весеннем балу, то на празднике урожая, ее в лицо даже не знают! Молодые люди из приличных семей ее всего чаще видят в этих ужасных штанах и матросской жилетке. Волосы заплетены вкривь и вкось, а кожа, как… как шкура дубленая! Разве так дочек замуж готовят, если хотят их удачно пристроить?»

«Удачно пристроить? А может, лучше все-таки по любви? Ты вспомни, как мы с тобой поженились. Или посмотри на Кефрию с Кайлом. Не забыла, какие были в городе пересуды, когда я позволил новоиспеченному капитану, да притом еще калсидийцу, ухаживать за своей старшей дочкой? Но я-то знал, что он справный мужик, да и ей запал в сердце… вот они и живут себе – не печалятся. И детки один к одному, крепенькие… Нет, Роника. Если держать Альтию на привязи, припудривая и напомаживая, чтобы вернее понравилась жениху… не тот это будет жених, которого я для нее пожелал бы. Пусть ее разглядит тот, кому по сердцу придется девчонка сильная и с характером! Всяко-разно ей уже скоро придется вести замужнюю жизнь, быть в доме хозяйкой… матерью и женой. И я очень сомневаюсь, что домашнее затворничество придется ей по душе. Так пускай наслаждается вольной жизнью, пока это возможно».

Столь длинная речь исчерпала все его силы; задыхаясь, он откинулся на подушки и долго не мог выговорить ни слова.

И Роника волей-неволей проглотила свой гнев. А ведь ее до глубины души возмутило, с каким пренебрежением говорил он о ее образе жизни. И еще она чувствовала определенную ревность: с какой стати ее дочери были позволены все те вольности, которых она, Роника, не видела никогда?

Но она не упомянула даже о том, что при нынешнем положении семейных дел Альтии следовало бы думать не о замужестве по любви, а именно о том, чтобы удачно пристроиться. Право же, сумей они в свое время внушить младшей дочери побольше смирения, можно было бы попробовать выдать ее за кого-нибудь из их кредиторов – и в качестве свадебного подарка тот простил бы долг их семье… Подумав об этом, Роника хмуро покачала головой. Нет. С этим в любом случае ничего бы не вышло. Ефрон переспорил ее, как только он один и умел. Она ведь вышла за него потому, что влюбилась без памяти. И Кефрию в свое время сразило обаяние светловолосого Кайла… А значит – какие бы несчастья ни грозили семье, Роника всем сердцем надеялась: Альтия выйдет замуж только за того, кого вправду полюбит.

И вновь, подперев рукой голову, Роника с тоской и отчаянной надеждой всматривалась в иссушенное болезнью лицо человека, которого по-прежнему продолжала любить.

Послеполуденный свет вливался в окно, беспокоя больного, и Ефрон морщился. Роника тихонько поднялась и поправила занавеску. Все равно вид из окна больше не доставлял ей удовольствия. А как радовалась она когда-то, глядя на мощный ствол и крепкие ветви их свадебного дерева! И вот теперь – а стояла середина лета – оно торчало посреди сада, нагое, точно скелет… По спине Роники пробежали мурашки, и она плотней задернула шторы.

Этой весной Ефрон так ждал, чтобы их дерево зацвело. Его бутоны никогда прежде не поражала болезнь, но нынешний год был, видно, неудачным во всем. Долгожданные цветки внезапно побурели и осыпались наземь. Ни один не раскрылся и не порадовал их своим ароматом, наоборот – в саду гнили лепестки, и их запах напоминал погребальные благовония. Ни Роника, ни Ефрон не усмотрели в этом недоброго знамения – по крайней мере, вслух ничего не сказали. Они с ним и особо-то набожными никогда не были. Но в скором времени Ефрон опять начал кашлять. Сухим таким кашлем, не приносившим мокроты. А потом однажды он утер платком рот… и недоуменно нахмурился, увидев на белой материи кровь.

Нынешнее лето казалось Ронике бесконечным. В жаркие дни Ефрон неимоверно страдал. Он сам говорил, что дышать влажным горячим воздухом для него все равно что захлебываться собственной кровью – и словно бы в доказательство этих слов отхаркивал целые сгустки. Он страшно исхудал, но не испытывал ни желания, ни физической потребности принимать пищу… И тем не менее они упорно избегали разговоров о смерти. Тень неминуемого конца и так покрывала весь дом, давя ощутимее летней жары; говорить о смерти значило еще более сгущать эту тень.

Тихо пройдясь по комнате, Роника взяла маленький столик и поставила его рядом с креслом, в котором сидела у постели мужа. Принесла перо, чернильницу, книги хозяйственных приходов-расходов и несколько расписок, которые следовало туда занести. И, сосредоточенно хмурясь, приступила к работе. Расчеты, записанные на книжных страницах ее аккуратным мелким почерком, в целом ничего радостного не сообщали. А ведь Ефрон, проснувшись, непременно пожелает в них заглянуть. Годами он почти не интересовался ни их фермами, ни садами, ни другими владениями. «Я тебе полностью доверяю, дорогая, – говорил он, когда она пыталась поведать ему о снедавших ее тревогах. – Мое дело – корабль, и уж я постараюсь, чтобы под моим началом он не вводил нас в расход. А обо всем остальном, я не сомневаюсь, ты и сама позаботишься».

Такое доверие мужа и радовало, и слегка пугало ее. Вообще-то не было ничего особо необычного в том, чтобы замужняя женщина распоряжалась бывшим своим приданым, и многие жены потихоньку управляли имениями побогаче, чем выпало ей; но вот то, что Ефрон Вестрит открыто и прилюдно передоверил молодой жене практически все свои хозяйственные дела, – от этакой новости Удачный не скоро очухался. Времена первопоселенцев давно миновали, женщинам более не считалось приличным совать нос в денежные дела… годится ли возрождать отживший древний обычай? Старые купеческие семьи Удачного обыкновенно двумя руками были за нововведения, но по мере того как они богатели, становилось все более модным «освобождать» женщин от столь скучных занятий. Теперь их участие в деловой жизни семейства считалось и глупостью, и едва ли не признаком плебейства.

Словом, Роника отлично понимала: муж вручил ей не только фамильное достояние, но и само свое доброе имя. И она поклялась, что ничем его доверия не обманет. И более тридцати лет их обширное и богатое хозяйство действительно процветало. Случалось всякое: и неурожайные годы, и заморозки, губительные для посевов, и вредные поветрия… но всякий раз что-нибудь выручало. Если вымерзали поля, то фруктовые сады с лихвой окупали утраченное. А если, в свою очередь, с ними приключалось несчастье – овечьи стада приносили замечательный приплод и давали чудесную шерсть… Так что, если бы не висел над ними громадный долг за постройку «Проказницы», завещанный старшими поколениями, – быть бы Вестритам в родном городе первыми богачами. Но и при всем том они успешно сводили концы с концами, а несколько лет оставались даже и с неплохой выгодой.

Только последние пять лет все шло наперекосяк. Раньше они жили более-менее на широкую ногу, теперь же довольно стесненно, а последнее время дела внушали – Ронике по крайней мере – настоящее беспокойство. Деньги исчезали едва ли не быстрее, чем появлялись, и никак не получалось вовремя расплачиваться с долгами; Роника то и дело просила отсрочки – когда на день, а когда и на неделю. И все чаще ей приходилось просить совета у мужа. А у него совет был обыкновенно один: «Продавай то, что стало невыгодным, тогда верней спасешь остальное». Но вот с этим-то и получалась загвоздка. Большая часть полей и садов приносила ничуть не худшие урожаи, чем во все прошлые годы. Беда была в том, что рынок заполонили дешевое зерно и фрукты, выращенные в Калсиде на дармовом рабском труде. Тогда как торговлю здорово подкосила война красных кораблей, бушевавшая на севере, и бесчинства трижды проклятых пиратов – на юге. Товары, отгруженные для продажи, не прибывали по назначению. Соответственно, не было и ожидаемой прибыли. Роника страшно боялась за мужа и дочь, постоянно болтавшихся в море, но Ефрон, кажется, опасался пиратов не больше, чем скверной погоды. «Морской капитан, – говаривал он, – на то и капитан, чтобы любые трудности одолевать!» Возвращаясь домой, он всякий раз повергал ее в ужас леденящими кровь историями о том, как они удирали от разбойничьих кораблей, но все его страшные рассказы неизменно оканчивались благополучно. Ни одному пиратскому судну не угнаться за живым кораблем! Роника пыталась объяснить ему, как скверно отражалась война и пиратский разбой на той части их хозяйства, которая не имела отношения к морю. Он на это лишь смеялся и отвечал ей, что, мол, они с «Проказницей» будут тем усердней трудиться – пока положение не выправится. Он желал видеть только то, что его плавания по-прежнему успешны, а урожаи хлеба и фруктов все так же изобильны. Ронику приводило в отчаяние это его обыкновение – кратенько объехать какую-то часть фамильных имений… заглянуть одним глазом в амбарные книги, которые она так скрупулезно вела… и снова умотать вместе с Альтией на корабль. А ее оставить латать дыры.

Лишь однажды она набралась смелости и предложила ему – а не вернуться ли им к торговле в верховьях реки Дождевых чащоб? У них ведь было для этого все: и право торговать там, и необходимые связи, и живой корабль. Тем более что дед и отец Ефрона ровно таким образом всего чаще и добывали ценный товар. Увы, со времени Кровавого мора Ефрон начисто отказался плавать туда. Спрашивается – почему? Не было неопровержимых свидетельств, чтобы ужасная хворь явилась именно из чащоб. Кто вообще мог сказать, какими путями распространяются болезни? Так стоит ли себя обвинять, а тем более – отсекать проверенный источник дохода?

Ефрон отказался. Да еще и заставил ее пообещать, что она более никогда не упомянет о Дождевых чащобах и плаваниях туда. Нет, он ничего не имел против торговцев, приезжавших оттуда. И товары у них были замечательные, невиданные, необыкновенные. Ефрон просто вбил себе в голову, что не может человек торговать магическими предметами, не платя за это тяжкую цену. И готов был лучше пойти по миру, чем поплатиться опять.

И Роника рассталась сперва с яблоневыми садами, и с ними ушел маленький винный заводик – предмет ее гордости. Потом настал черед виноградников. Она тяжело перенесла эту потерю. Ведь она их купила, когда они с Ефроном еще были молодоженами, то была ее первая крупная покупка, и она не уставала ей радоваться. И все же глупо было цепляться за них, и у нее хватило ума это понять. Вырученных денег хватило, чтобы продержаться почти целый год. Но затем последовала новая продажа… И опять, и опять…

Война и пираты держали Удачный буквально в петле, и эта удавка затягивалась. Роника сгорала от стыда: родовое достояние кусочек за кусочком уплывало в чужие руки, а она ничего не могла поделать. Она была урожденная Керрок; Керроки, как и Вестриты, были из числа первопоселенцев Удачного, то есть одной из старейших купеческих фамилий. Роника видела, как старинные семейства одно за другим шли ко дну, а в Удачном появлялись новые, молодые, энергичные купцы-чужаки. Они перекупали у прежних владельцев наследные особняки и вековые владения и во всем заводили свои порядки, не такие, как прежде. Они принесли в Удачный невиданную прежде работорговлю. Сперва невольничьи корабли просто останавливались здесь на пути к державам Калсиды. Потом рабов начали покупать и продавать. А теперь эта разновидность торговли, ранее считавшаяся незаконной и непристойной, едва ли не вытесняла все остальные. Да к тому же часть купленных рабов так и оставалась в Удачном. Все большее число хозяев находило выгодным использовать в своих угодьях невольничий труд. Ну, конечно, никто пока еще в открытую не называл рабов рабами, на слуху были только «наемные работники». Но всем было отлично известно, что таких «работников», не показывавших должного рвения и сноровки в труде, запросто отправляли в Калсиду, и уж там-то… У многих из них и так красовались на лицах невольничьи татуировки – еще один калсидийский обычай, широко распространившийся в Джамелии и ныне грозивший укорениться в Удачном. «Уж эти мне „новые купчики“, – подумала Роника неприязненно. – Хоть они и приезжают на кораблях из Джамелии, но Калсидой от них разит – хоть нос затыкай».

В Удачном еще действовал закон, запрещавший держать рабов, – ну разве что как товар, предназначенный для продажи. Новых купчиков этот закон волновал всего менее. Взятка там, взятка тут – и чиновники сатрапа на все смотрели сквозь пальцы. Так и получалось, что они в упор не видели самых настоящих рабов, предпочитая именовать татуированную, закованную в цепи толпу «наемными работниками». Совет старых купеческих фамилий пытался возмущаться, но без толку. Рабы же помалкивали – им-то было вовсе невыгодно вслух объявлять об истинном положении дел. А торговцы, принадлежавшие к старинным семействам, вслед за новыми купчиками начинали поплевывать на не терпящий рабства закон. «Вот и Давад Рестар туда же», – с горечью подумала Роника. Наверное, Давад просто крутился как мог, чтобы удержаться на плаву в непростые нынешние времена. Он ведь почти так и выразился в прошлом месяце, когда она вслух пожаловалась при нем – беспокоится, мол, за судьбу своих пшеничных полей! И тогда Давад – не прямо, а обиняками, – намекнул-таки ей, что она вполне может выкрутиться, поставив на эти поля работать невольников. Он даже дал ей понять, что рад будет сам все устроить. За долю малую в прибылях…