Текст книги "Такое долгое странствие"

IV

Густад вскрыл конверт ножом для бумаги, вырезанным из слоновой кости, когда-то он принадлежал его бабушке. Ручка была сделана в форме изящной фигурки слона, плоскости лезвия украшал нежный цветочный орнамент, нож представлял собой хрупкий изысканный инструмент. Густад пользовался им нечасто, считая, что фамильные ценности – нечто особое, их нужно беречь и лелеять, чтобы передать потомкам, а не использовать как коробку из-под какао или бутылку из-под масла для волос. Но и письмо на этот раз было особенным.

Дорогой мой Густад,

спасибо тебе за ответ. Я был чрезвычайно рад получить его. Я бы не пережил утраты нашей дружбы. Не мог ответить сразу, поскольку был в отъезде – посещал приграничные районы. Печальное зрелище. Я думал, что меня ничто уже не может потрясти после того, как я увидел, какие злодеяния творили в Кашмире северо-западные племена. Но то, чему я стал свидетелем теперь, работая на НАК[125]125
  Научно-аналитическое крыло (RAW – Research & Analysis Wing, англ.) – Агентство внутренней безопасности и контрразведки Индии при Министерстве внутренних дел.


[Закрыть], не поддается никакому описанию. (Упоминал ли я в прошлом письме, что работаю на Научно-аналитическое крыло?) Эта новая порода пакистанских живодеров – что-то доселе невиданное. Поверь мне, Густад, все, что пишут в эти дни газеты об их зверствах, правда.

Но позволь перейти к делу. Единственное, что тебе придется сделать, это пойти на Чор-базар между двумя и четырьмя часами дня в любую из трех пятниц по получении этого письма. Найди там уличный книжный развал. Их на Чор-базаре много, поэтому я сказал своему агенту, чтобы он выложил на видном месте том Полного собрания сочинений Шекспира. А чтобы ты был совершенно уверен, что это тот развал, который тебе нужен, открой книгу на пьесе «Отелло»: конец первого акта, сцена третья, где Яго дает советы Родриго. Строка «Набей потуже кошелек»[126]126
  Перевод Б. Пастернака.


[Закрыть] будет подчеркнута красным.

Мой человек передаст тебе пакет. Пожалуйста, забери его домой и следуй инструкциям, которые найдешь во вложенной в пакет записке. Это все. Уверен, что ты узнаешь моего человека, ты встречался с ним однажды, много лет назад. Шекспир – на тот случай, если его не окажется на месте и он оставит вместо себя дублера.

Удачи тебе, Густад, и еще раз – спасибо. Если что-то во всем этом кажется тебе странным, пока просто доверься мне. Когда-нибудь, когда я вернусь в Бомбей, мы посидим за бутылочкой «Геркулеса ХХХ» и поговорим об этом.

Твой друг, с любовью,

Джимми.

Дочитывая письмо, Густад улыбался. Дильнаваз смотрела на него с нетерпением.

– Ну, что он пишет? Приедет? Он может на несколько дней остановиться у нас, на ночь будем сдвигать чайный столик и класть матрас возле дивана.

– Не беги впереди паровоза. Никто не приезжает, он только хочет, чтобы я пошел на Чор-базар и забрал пакет.

– Почему на Чор-базар? Не очень приятное место.

– Не говори глупостей. Если сохраняется название, это еще не значит, что место по-прежнему кишит ворами. Туда теперь даже иностранные туристы ходят.

– Но почему просто не отправить пакет сюда по почте?

– Вот. – Он протянул ей письмо. – Прочти сама.

«Интересно, кто такой этот его агент, с которым я якобы когда-то встречался», – подумал он.

– По мне, так все это странно: поход на Чор-базар, Шекспир и это… как оно там называется?.. Научно-аналитическое крыло. Не знала, что Джимми еще и ученый.

Густад рассмеялся.

– НАК – это индийская секретная служба. А Джимми – не ученый, он – агент ноль ноль семь.

В окно она увидела приближающегося Сохраба и заблаговременно открыла дверь. Рано он сегодня, сказала она про себя, а вслух, обращаясь к Густаду, произнесла:

– Значит, ты собираешься выполнить его поручение?

– Да, друга подводить нельзя, собираюсь.

– И что такое ты собираешься сделать? – входя, подхватил Сохраб.

Густад проигнорировал его, но Дильнаваз охотно объяснила:

– От дяди майора пришло письмо. Вот, прочти и скажи, что ты по этому поводу думаешь.

– Никто не нуждается в советах твоего сына, – фыркнул Густад.

Сохраб быстро пробежал письмо.

– Я удивлен, что дядя майор поступил в НАК.

Эти слова вновь пробудили в его отце раздражение и горечь.

– Домашний гений высказался.

Сохраб невозмутимо продолжил:

– Наша дражайшая премьер-министр использует НАК как свою частную полицию – чтобы делать всю грязную работу.

– Хватит молоть чушь! Джимми причастен к чему-то сверхсекретному, касающемуся Восточного Пакистана. А ты вот так, походя, называешь это грязной работой! Черт его знает, какие газеты ты читаешь. – Он в бешенстве вскочил и зажег свет. При затемненных окнах сумерки имели обыкновение наступать мгновенно.

– Но это же правда. Она посылает людей из НАК шпионить за оппозиционными партиями, провоцировать беспорядки и насилие, чтобы давать возможность полиции вмешиваться. Это широко известный факт.

– Я читаю газеты и знаю, что происходит. Сплошные слухи и клевета – никаких доказательств! – Возмущение разгоралось в нем как малярийная лихорадка.

– А как насчет химичинья с выборами? Только НАК могло это устроить. Она превратила демократию в настоящее посмешище.

Густад вырвал письмо из рук Сохраба.

– Снова слухи! Ты что, думаешь, выборы – это детские фокусы? Все это вздор насчет химической обработки бюллетеней и автоматически появляющихся и исчезающих крестов! Насмешка над демократией – это люди, которые слепо верят слухам. Без должных доказательств.

– Да полнó доказательств было представлено в ходе слушаний. Достаточно для того, чтобы передавать дела в суд. Как ты думаешь, почему она перетасовывала судей? – Сохраб в отчаянии взывал взглядом к матери.

Та лишь беспомощно слушала, как Густад кричал, что у него снова вскипают мозги.

– Полюбуйся, теперь мальчишка вообразил себя экспертом в юриспруденции, политике и работе спецслужб. Враг у порога, этот пакистанский пьяница Яхья[127]127
  Ага Мухаммед Яхья Хан (1917–1980) – пакистанский государственный деятель, генерал, третий президент Пакистана, совмещал эту должность с должностью министра иностранных дел.


[Закрыть] заваривает какую-то кашу вместе с Китаем, а дураки вроде твоего сына несут всякую ахинею насчет премьер-министра. – Он нацелил указательный палец на Сохраба. – Пусть лучше этот гений закроет рот сам, прежде чем я его ему закрою. И прежде чем он свалится с высокой крыши, на которую забрался.

Сохраб встал с презрительным видом, собираясь уйти.

– Стой! – крикнул Густад и спросил Дильнаваз: – Где эти бланки заявок?

Она с огорченным видом вручила их ему. Какая была глупость верить в силу зеленого лайма. Если только… Если только, как предупреждала мисс Кутпитья, тут не требуется что-то более сильное. Раз уж зло и тьма оказались могущественней, чем она думала.

Густад протянул бланки Сохрабу и велел сосчитать количество мест, куда он обращался ради никчемного, неблагодарного мальчишки, количество раз, когда он прикладывал руку ко лбу, складывал ладони и повторял: «сэр», «мадам», «пожалуйста», «большое вам спасибо».

– Сосчитай эти бланки, – сказал он, – а потом выбрось их ко всем чертям.

– Хорошо, – ответил Сохраб и, направляясь по узкому коридору в кухню, быстро перелистал их.

– Бессовестный пес, – скрежеща зубами, пробормотал Густад, прислушиваясь к шуршанию бумаг. Потом из кухни донесся шлепок бумаги о ржавое мусорное ведро, и Дильнаваз ринулась спасать бланки от соприкосновения с липкой грязью на дне ведра. Она спрятала их в арочном углублении, где до эры керосина и газа хранили уголь. Там же покоились и «отработанные» лаймы в ожидании морского погребения.

Глава седьмая

I

В понедельник, после очередной мучительной из-за москитов ночи, Густад рано отправился на работу. Утро было лучшим временем для встречи с управляющим, который, по мнению подчиненных, был человеком «жестко накрахмаленным», имелись в виду не только негнущиеся воротники, которые он носил независимо от жары и влажности. Но, подумал Густад, мистер Мейдон холоден, несговорчив и завязывает дурацкие узлы вокруг своей неподвижной шеи только ради беспристрастности, когда речь идет о делах банка. И если он хочет самодовольно держать в секрете свое имя, это тоже его личное дело.

Двадцать четыре года тому назад, когда Густад только еще поступил в банк, мистер Мейдон был помощником управляющего. Ходили слухи, будто тогдашний управляющий счел привычку мистера Мейдона нюхать табак отвратительной и приказал ему с ней покончить, несмотря на то что табакерка, из которой мистер Мейдон с безупречным изяществом извлекал понюшку, была сделана из золота восемьдесят восьмой пробы. Одно быстро привело к другому, и хотя никто точно не знал, что случилось, но попал в немилость и покинул банк именно управляющий. А мистер Мейдон немедленно сел в заветное кресло.

Старик, бывший вахтер, который теперь проводил все время сидя в тихом углу на табуретке, такой же шаткой, как и он сам, и не имел более ответственного занятия, кроме как пить чай стакан за стаканом или разносить его другим, утверждал, будто однажды невольно услышал это тайное имя. Этот бывший вахтер Бхимсен, который никогда не называл себя по фамилии (вероятно, у него ее и не было вовсе), любил вспоминать, как однажды случайно вошел без стука в кабинет управляющего в разгар его бурной ссоры с мистером Мейдоном. Случайно – потому что кто-то из них, разгорячившись, хлопнул линейкой по столу и нажал ею на кнопку звонка, которым обычно вызывали Бхимсена. Но было это так давно, что Бхимсен, помнивший само происшествие, имя, которое тогда услышал, забыл.

Однако сколь придирчивым ни было обращение мистера Мейдона с подчиненными, сердце его оставалось добрым. Он был до абсурда педантичен в отношении порядка на своем столе: календарь, подставка для ручки, стопка бумаги, лампа – все обязано было находиться на своих строго определенных местах. Когда Бхимсен бывал на мели, он приходил на работу утром пораньше, небритый и, вытирая пыль в кабинете Мейдона, все сдвигал со своих мест. Потом прибывал управляющий, замечал беспорядок и вызывал Бхимсена. За небрежным выговором неизменно следовали пятьдесят пайс – чтобы Бхимсен сходил в парикмахерскую, расположенную на первом этаже, и побрился; пятьдесят пайс Бхимсен благополучно прикарманивал, а вместо парикмахерской шел в туалет, где у него была заранее припрятана бритва.

– Отгул на полдня? – переспросил Густада мистер Мейдон. – В эту пятницу? – Он склонился над столом и сквозь очки в золотой оправе заглянул в календарь. – Гм-м-м. – Он поднял взгляд над золотой оправой и постучал пальцем по табакерке. – А зачем?

Человеку, не знакомому с манерой поведения мистера Мейдона, отрывистость его речи могла бы показаться грубостью.

Густад отвлекся от задумчивого созерцания великолепия кожаного кресла мистера Мейдона. Двадцать четыре года он завидовал человеку, занимавшему его, и в первые годы даже лелеял честолюбивую надежду когда-нибудь самому сесть в это кресло. Впрочем, он очень скоро осознал, что для него в нем места нет, учитывая всеобщую кумовскую схему назначения на должности и ухабистость дороги, по которой пошла его жизнь. История для Мейдона была у него готова:

– Мне нужно сходить к врачу. Нога снова дает о себе знать.

Прошлой ночью, лежа в постели и рассматривая разные варианты приемлемых в смысле правдоподобия предлогов, он поначалу хотел сказать, что ему нужно отвезти к врачу дочку, но быстро отверг этот вариант, опасаясь гнева Всевышнего или чего-то в этом роде, что могло бы и впрямь навлечь болезнь на его ребенка. Давным-давно бабушка наставляла его: существует сонм ангелов, которые время от времени прислушиваются к словам и мыслям смертных и исполняют их желания. Конечно, это не так часто случается, объясняла бабушка, потому что таких ангелов не много, но это и к лучшему, учитывая, как беспечно и бездумно люди порой разбрасываются словами. Но все равно очень важно следить, чтобы твои мысли всегда были добрыми, иначе какой-нибудь ангел может услышать твою дурную мысль и позволит ей сбыться.

– Что случилось с вашей ногой? – поинтересовался мистер Мейдон. Табакерка была уже открыта.

– Ничего нового, сэр, просто последствия несчастного случая девятилетней давности. – «Лучше я, чем дети», – промелькнуло у него в голове. – В результате…

– Я помню ваш несчастный случай. Вы тогда четырнадцать недель пробыли в отпуске. – Он снова посмотрел в календарь. – Какое время вам нужно?

– С часу дня, если можно. – Каждый раз, когда мистер Мейдон наклонялся вперед, воротник глубоко врезался ему в шею. Как он может терпеть это изо дня в день? Одно дело крахмал, но это же просто фанера.

– Вы вернетесь в офис после приема? – Табакерка придвинулась ближе. Большой и указательный пальцы, сложившись в щепотку, как насекомое, зависли над ее коричневым содержимым.

– Да, сэр, если прием закончится до шести часов; конечно, сэр.

– Прекрасно, – отрывисто сказал мистер Мейдон, и, словно эхо, так же отрывисто хлопнул закрывшийся календарь. Аудиенция была окончена. Не успел Густад и глазом моргнуть, как понюшка табака оказалась в правой ноздре начальника.

– Сердечно благодарю вас, сэр, – сказал Густад и захромал к двери. Когда он закрыл ее за собой, по близлежащим кабинетам разнеслась серия взрывных чихов. Не забывая хромать так, чтобы это было заметно, Густад пошел по коридору.

Преувеличенную хромоту ему предстояло имитировать до полудня пятницы, но это легче, чем изображать боль в горле или высокую температуру. Последнее было рискованней всего, потому что мистер Мейдон славился тем, что протягивал руку, притворно заботливо прикладывал тыльную сторону ладони ко лбу страдальца и, если заподóзревал симуляцию, вел негодника в свое святилище, где с быстротой ртутного шарика выхватывал из ящика стола градусник и совал его под мышку пациенту. Секунды отсчитывались по его золотому хронометру «Ролекс». Потом он протягивал блестящую стеклянную трубочку взволнованному симулянту, чтобы тот внимательно ознакомился с ее мерцающим показанием.

– Поздравляю, – говорил мистер Мейдон, – жар спал. – И пациент, с преувеличенными изъявлениями благодарности ртутному чародею, подавленный, возвращался в свою кассовую клетку.

Направляясь к себе в отдел, Густад заметил, как Диншавджи, дурачась, увивается вокруг стола Лори Кутино. За последние несколько недель Диншавджи удалось познакомиться с новой машинисткой, и теперь он навещал ее минимум раз в день. Но представление, которое он давал для Лори, решительно отличалось от тех, какие он устраивал в столовой. Отбросив свое обычное хохмачество, он старался быть дерзким и пылким или лукавым и обходительным. Результатом его усилий был жалкий спектакль, изобиловавший прыжками и ужимками, что придавало Диншавджи настолько смехотворно-нелепый вид, что Густаду стало неловко за него. Он не мог понять, что такое нашло на друга, что он превращает собственное достоинство в какой-то качумбер[128]128
  Иносказательно – «на мелкие кусочки» (хинди).


[Закрыть]. В такие моменты он радовался тому, что, хотя в процессе работы их пути и пересекались, официально Диншавджи не принадлежал к Отделу сберегательных вкладов. Иначе и без того доверху набитая корзина обязанностей Густада пополнилась бы еще и обязанностью что-то говорить о неподобающем поведении сотрудника.

Стол Лори располагался под уведомлением для посетителей, взятым в рамку: «Проносить в банк огнестрельное оружие или иные предметы, могущие быть использованными в качестве орудия нападения, категорически воспрещается», что еще усугубляло нелепость ситуации, потому что фиглярство Диншавджи происходило на виду у всех клиентов. Сжимая в руке степлер Лори, он скакал вокруг стола, пикировал на нее, корчился, делал какие-то змееподобные движения рукой, угрожающе клацал металлическими челюстями степлера, словно те хотели ее укусить, после чего, шипя, отшатывался назад. Густад восхищался ее терпением и ее изящной фигурой.

Кто-то из коллег съязвил, указывая на уведомление:

– Эй, Диншу, твоя змея – смертельное оружие! В банке оно категорически запрещено.

– Ревность ни к чему хорошему не приводит! – ответил ему Диншавджи, и все рассмеялись. Тут он заметил, что Густад наблюдает за ним. – Смотри, Густад, смотри! Лори – такая храбрая девочка! Не боится моей большой шаловливой змеи!

Девушка вежливо улыбнулась. Капельки пота проступили на лысой макушке Диншавджи, когда «змея», осмелев, стала делать дерзкие выпады на опасно близкое к девушке расстояние. Наконец Лори не выдержала:

– У меня много работы. Здесь у всех много работы, не правда ли?

Густад, воспользовавшись моментом, вмешался:

– Пойдем, Диншу. Дай Лори поработать, а то ей не заплатят. – Он сказал это добродушно, и Диншавджи, положив степлер на стол, пошел с ним.

Он заметил, что Густад хромает сильней, чем обычно.

– Что с твоей ногой?

Густад обрадовался вопросу.

– Да все то же, – громко ответил он. – Бедро снова беспокоит. Я только что был у Мейдона, отпросился в пятницу на полдня, чтобы сходить к врачу. – Когда зáмок призрачен, крепкий фундамент не помешает. Но позднее, когда они оказались одни, он сказал: – Диншу, ты бы поосторожней. Кто знает, вдруг она пожалуется.

– Ерунда. Она любит шутки. Смейся – и мир будет смеяться вместе с тобой.

Густад попробовал сменить галс.

– Это, знаешь ли, головной офис, не какое-то маленькое отделение. Возможно, мистер Мейдон не желает, чтобы мир смеялся в его офисе.

– Бросок по бэтсмену?[129]129
  В крикете – бросок, нацеленный не в калитку, а в бэтсмена, то есть в отбивающего игрока.


[Закрыть] – возмутился Диншавджи. – Берегись, Густад! – Изо рта у него потянуло неприятным запахом – знакомое предупреждение. На сей раз что-то было не так, как обычно, Диншавджи не просто играл свою заученную роль Казановы. Или, быть может, играл ее слишком хорошо.

– Не пори ерунды, – ответил Густад. – Ты же знаешь: я тебе не чумча[130]130
  Чумча – подлиза (хинди).


[Закрыть], прихвостень начальства. Просто чтобы ты знал, что я думаю. Эта твоя змея может показаться такой робкой девушке, как Лори, недостаточно вегетарианской.

Диншавджи презрительно рассмеялся.

– Аррэ, Густад, эти девушки-католички – очень горячие штучки. Послушай, моя школа находилась в районе Дхобиталао[131]131
  Район в южной части Бомбея/Мумбаи.


[Закрыть], там почти сто процентов мака-пао[132]132
  Мака-пао – прозвище, которым парсы называют христиан из Гоа, обычно работающих у них поварами. Им можно трогать и есть свинину и другую запрещенную еду для мусульман и индусов.


[Закрыть]. Чего я там навидался – глаза из орбит вылезали! Это тебе не наши парсийские тихони с их «не-трогай-здесь, не-щупай-там». Тамошние откроют тебе все, что хочешь. Видел бы ты, что там происходило в любом овраге, яар, в темноте или под звездами.

Густад слушал скептически.

– В самом деле?

– Да говорю же тебе! Клянусь! – Диншавджи ущипнул себя за шею под кадыком, потом подмигнул Густаду и шутливо толкнул его плечом. – А ты хитрый шельмец! Я понял, что у тебя на уме! Приберегаешь Лори Кутино для себя, да? Ах ты шкодник!

Густад улыбнулся и принял его предложение мира.

II

Сориентироваться среди узких рядов и закоулков Чор-базара было нелегко. Откуда начать? Да еще столько народу вокруг – местные, туристы, иностранцы, охотники за сокровищами, коллекционеры антиквариата, старьевщики, праздношатающиеся. Чуть в стороне от людских водоворотов он остановился у маленькой лавчонки, торговавшей бывшими в употреблении штепсельными розетками и ржавыми гаечными ключами. На прилавке лежали и другие инструменты: плоскогубцы, молотки с шершавыми деревянными ручками, отвертки, рубанок и стершиеся напильники.

– Очень дешево. Высшее качество, – сказал хозяин лавки, взяв в руку молоток и несколько раз замахнувшись им, прежде чем предложить Густаду, который вежливо отказался от покупки. Продавец зачерпнул целую горсть отверток с разноцветными деревянными и пластмассовыми ручками. – Любые виды и размеры, – сказал он. – Очень дешево. Высшее качество. – Он протянул отвертки Густаду как букет.

Густад покачал головой.

– Почему сегодня так много народу? Что случилось?

– Базар случился, – ответил продавец инструментов. – Пятница – всегда большой базарный день. После намаза в мечети.

И тут Густад заметил среди инструментов нечто знакомое. Красные прямоугольные металлические пластины с отверстиями по краям. И зеленые перфорированные полоски.

– Это полный набор конструктора? – спросил он.

– Да, да, – радостно ответил мужчина. В один миг он высвободил детали конструктора из кучи инструментов и вручил их Густаду.

Стоило тому ощутить под пальцами металл, почуять запах ржавчины, исходивший от маленьких колесиков, стержней, скоб, – и минувших лет как не бывало. Он мысленно увидел мальчика, робко идущего за руку с отцом по этим рядам. Отец с энтузиазмом рассказывает ему об антикварных вещицах и раритетах, показывает, описывает, объясняет. Хозяева лавок зазывают его: мистер Нобл, посмотрите на эту вазу, она вам понравится, мистер Нобл, очень редкое блюдо, я его припрятал специально для вас, совсем недорого. И отец тихо шепчет ему на ухо: «Ты только послушай, Густад, этих мошенников». А мальчик говорит: «Папа, посмотри, какой большой конструктор!» Отец доволен, гладит его по голове, отвечает: «Да, это наконец-то десятый номер, у тебя острый глаз, прямо как у меня». Потом отец торгуется, предлагает для начала заведомо заниженную цену, следуют долгие споры и препирательства, демонстративные попытки уйти («Да вы с ума сошли!»), просьбы вернуться («Сэр, вернитесь, договоримся»), возвращения, опять уходы («Идите к черту», «Пожалуйста, это честная цена», «Не богохульствуйте, побойтесь Бога», «Это последняя цифра», «Нет, честно, сааб», «Ладно, но вы – мошенник»), и наконец сделка совершается.

Они несут завернутый в газету конструктор домой, где под папиным руководством Густад сооружает для него деревянный ящик с отделениями для болтов и гаек, уголков и прямоугольных скоб, дисков и колесиков, шкивов и маховиков, рулевых тяг и коленчатых валов, днищ и фрагментов кузовов. Позднее, к восторгу родителей, бабушек и дедушек, из комнаты Густада появлялись разные модели: пожарная машина, подъемный кран, гоночный автомобиль, пароход, двухэтажный автобус, башня с часами. Его самым большим триумфом был разводной мост, который можно было поднимать и опускать. Каждый раз, когда он заканчивал очередную модель, папа говорил: «Этот мальчик прославит фамилию Ноблов».

– Простите, – тронув за плечо, вернул его к действительности хозяин лавки. – Вы хотите купить конструктор?

– О! – очнулся Густад. – Нет-нет, просто смотрю.

Он вернул детали хозяину, провел рукой по волосам и бросил взгляд в сторону рядов, перпендикулярно вливавшихся в главный проход и заваленных всевозможными товарами, – словно здесь проехала колонна грузовиков, симметрично разбрасывавшая свои грузы направо и налево. Большей частью это были металлические и стеклянные вещи, блестевшие на жарком послеполуденном солнце. Никому не нужный хлам лежал рядом с ценными предметами: чашки и блюдца мейсенского и шеффилдского фарфора со сколотыми краями, вазы, медные лампы, тончайший лиможский фарфор, кухонные принадлежности со следами пайки, кувшины, заводные граммофоны с блестящими конусообразными раструбами, серебряные подносы, трости, весы и мерные сосуды, крикетные мячи разной степени изношенности, отремонтированные крикетные биты, зонты, хрустальные бокалы.

Он выбрал проход наугад и пошел по нему. На углу трудился специалист по удалению ушной серы, его клиент время от времени вздрагивал, когда он вводил ему в ухо свой тонкий серебряный инструмент, поворачивал его внутри, потом вынимал. Густад аккуратно обошел их. Что будет, подумал он, если кто-нибудь подтолкнет его руку в ответственный момент? От этой мысли он поежился.

Что случилось с его детским конструктором? Конечно же, он пропал вместе со всем остальным после банкротства. Это слово звучало для него как название некоего смертельного вируса, что неудивительно, учитывая, что банкротство уничтожило его семью. А все из-за упрямства одного гордеца. Папа месяцами откладывал операцию и в результате экстренно загремел в больницу. Перед тем как ему дали наркоз, он поручил управление бизнесом своему младшему брату – вопреки советам всех окружающих, потому что папа терпеть не мог, когда ему давали советы.

У этого брата была репутация отъявленного пьяницы и завсегдатая бегов. Скорость, с какой он заложил все имущество, чтобы оплачивать свои пороки, поражала. Выйдя из больницы, отец Густада оказался на руинах того, что когда-то было лучшим книжным магазином едва ли не во всей стране, и семья уже никогда не оправилась от этого удара. Из-за нервного срыва мать Густада попала в больницу. Но вскоре стало нечем платить ни за отдельную палату и сиделку, ни за учебу Густада на втором курсе колледжа. Отец приехал к нему, чтобы объяснить ситуацию, и не смог совладать с собой. Он рыдал и просил прощения за то, что так подвел его. Густад не знал, что сказать. Видя своего некогда несгибаемого отца окончательно сломленным, он испытывал странное ощущение. Бормоча что-то презрительное, он мысленно дал себе тогда клятву никогда не плакать – не только в присутствии других, но и в одиночестве, независимо от того, какие страдания и печали свалятся ему на плечи; слезами горю не поможешь, а слабость – удел женщин и тех мужчин, которые позволяют себе сломаться.

Для семнадцатилетнего юноши это была суровая клятва, но он сдержал ее. Верный слову, он не плакал ни когда его мать лежала в общей палате, ни на что не жалуясь и ничего не сознавая, ни когда она умерла после недолгого пребывания в больнице. Отец даже спросил его: «Ни слезинки за маму?», но Густад, хоть глаза у него жгло огнем, ответил лишь каменным взглядом. Последним позором для отца стало то, что он не смог позволить себе заказать четырехдневную поминальную молитву в Башне Безмолвия.

Относительным утешением для Густада в то время оказалась лишь смерть его беспутного дяди, чья циррозная проспиртованная печень наконец не выдержала. Однако пока дядя болел, отец Густада требовал, чтобы его никчемному брату был обеспечен наилучший уход, какой позволяло их нищенское состояние, что снова вызвало у Густада презрение.

Дойдя до конца торгового ряда, он не встретил ни одной книжной лавки. Как мало надо, чтобы пробудить столько дремлющих воспоминаний, подумал он.

– Chumpee-maalis! Tayel-maalis![133]133
  Массаж головы! Массаж маслом! (хинди)


[Закрыть] – послышался чей-то голос. Человек догнал его и зашагал рядом, на шее у него висел лоток с маслами и мазями, через плечо было перекинуто полотенце. – Maalis головы? Ног? – Густад покачал головой и ускорил шаг, чтобы оторваться от бродячего массажиста.

Пробираясь в бесконечных толпах, он наконец набрел на два книжных развала. Книги были разложены на тротуаре. Рядом с ними свирепо клацал ножницами уличный цирюльник, жирные черные космы клиента тяжело падали на белую простыню, которой тот был обернут. Густад остановился перед книгами, но все они были на хинди, гуджарати и на других языках, ему неведомых.

– А книг на ангрези у вас нет? – спросил он продавца, сидевшего на сундуке.

– А, книги на ангрези! – Мужчина встал и откинул крышку сундука. Внутри лежали выпуски журнала «Лайф» начала шестидесятых годов, потрепанные комиксы «Супермена», «Ридерз дайджест» и «Филмфэар»[134]134
  Filmfare – индийский англоязычный двухнедельный журнал, признанный одним из самых популярных развлекательных журналов Индии.


[Закрыть].

Густад посмотрел на часы. Нужно было торопиться. Джимми написал: между двумя и четырьмя. В следующем ряду нашлось несколько участков асфальта, устланных книгами. В основном в бумажных обложках: вестерны и любовные романы. В остальных лавках продавались автозапчасти, стеклянные банки, деревянные табуретки, поэтому он на ближайшем углу свернул в другой ряд и наткнулся на более респектабельное, чем попадались до сих пор, собрание книг. Внимание Густада привлекли «Великие диалоги Платона» в богатом переплете, седьмой том «Энциклопедии религии и этики» под редакцией Джеймса Гастингса и «Анатомия человеческого тела» Генри Грея. Одну за другой он пролистал их.

– Очень хорошие книги, – сказал хозяин. – Очень трудно достать. Можно найти только на Чор-базаре.

Памятуя отцовский стиль торга, Густад одарил его презрительным взглядом знатока. Ему до смерти хотелось иметь эти три книги. Какая великолепная возможность приумножить мою маленькую коллекцию, подумал он. Как чудесно они будут смотреться на книжной полке, которую мы с Сохрабом… которую я сколочу.

– Почем? – Он небрежно махнул рукой в сторону книг.

– Разные-разные цены, – ответил хозяин.

Хитрый парень. Будет нелегко. Чтобы смутить его, Густад наугад указывал на разные другие названия. Когда представление окончилось, стоимость трех выбранных им книг составляла девять рупий. Он равнодушно бросил книги на место и повернулся, словно собираясь уходить.

– Слишком дорого.

– Зачем уходить? Скажите сами – сколько?

– Четыре рупии.

Мужчина встал, поднял книги, и Густад было подумал, что одержал победу.

– Послушайте, сэт, послушайте меня. Сделайте мне снисхождение. Накиньте чуток. Семь рупий.

– Четыре.

Хозяин воздел руки к небу.

– Клянусь солнечным светом и тенью от мечети, это честная цена, мое последнее слово. За меньше отдать не могу, иначе чем я буду кормить своих детей? – Он сделал паузу. – Шесть рупий.

Густад заплатил.

– Кто-нибудь еще продает здесь английские книги?

– Да, да. Недавно объявился тут новый парень. Хороший набор. В конце этого ряда, идите прямо.

Густад обхватил рукой три купленные книги. От тяжести увесистых томов бальзам проливался на душу, он чувствовал себя не таким виноватым за истраченные деньги. Что такое шесть рупий за трех классиков? Надо будет впредь регулярно заглядывать на Чор-базар. По одной-две книжки время от времени, и в конце концов наберется достаточно, чтобы заполнить целый книжный шкаф. Это то, что семье действительно необходимо. Небольшой книжный шкаф, заполненный правильными книгами, – и ты снаряжен для жизни.

На углу он увидел чайный киоск, а неподалеку – книжный прилавок. Ряды книг выстроились в деревянных поддонах корешками вверх, другие лежали на тротуаре, на непромокаемых подстилках. Он подошел ближе. В глубине, прислоненный к упаковочному ящику, стоял том «Полного собрания сочинений Уильяма Шекспира» в красном тканом переплете с золотыми буквами.