Текст книги "Партия"

Ке4 – g5

Линос в большом возбуждении собирался в путь. Ему предстояло плыть на Хиос, где местные жители решили заказать ему оформление величественного храма Аполлона. Оселок питал немую зависть к славе мастеров прошлого, таких как Фидий и Поликлет. Мучила его и слава любимого учителя, Лисиппа, которого он бросил, решив работать самостоятельно. Теперь у скульптора из нищей среды появилась возможность не только разбогатеть, но и прославиться.

Пэн носился по двору мастерской, собирая вещи в большую корзину. Сам мастер складывал свой инструмент в кожаную сумку, предварительно обернув его в плотную холстину. Скарпели, троянки разной величины и формы, молотки, напильники, точильные камни, в которых он разбирался лучше всех, даром что родился на острове Наксос; ценнее у него ничего не было. Разве что ученик, который начал уже выполнять довольно сложную работу. Например, вырезал орнамент на доспехах или щитах мраморных воинов, раскрашивал готовые статуи, а недавно учитель велел ему закончить причёску на голове у Гестии, заказанной одним купцом, ревновавшим жену, и парень справился с задачей так, что Линос впервые похвалил его. Втайне от учителя мальчик уже ваял свои собственные вещи, пока небольших размеров, и прятал их в заросли терновника, опасаясь показывать мастеру, ведь мрамор он не разрешал ему брать. Работая по ночам, при свете масляной лампы, Пэн высек фигурку боевого коня, собаки, а последнее, что он исполнил, был Эрот с колчаном стрел.

Скульптуры и рельефы, сделанные не для богачей, а для себя, Оселок решил пожертвовать в храмы великого города. Только вот что делать с несколькими портретами, в числе которых была голова философа. На счастье, Деметрий своей обычной полупьяной походкой зашёл в мастерскую. Его рваный хитон покрывал голубиный помёт и рыбья чешуя. «Кормил птиц и ел рыбу», – подумал Оселок и радостно поприветствовал его.

– И тебе привет, философ, – ответил Деметрий.

– Почему философ?

Деметрий облокотился о станок-треногу, почесал грудь.

– А кто ещё будет заниматься тем, чем занимаешься ты? Ведь делать то, чего нет, это как говорить о том, чего нет, то есть – есть воздух.

На лице Линоса выразилось недоумение.

– Да шучу, шучу.

Мужчины обнялись.

– Собираешься куда-то? – осведомился старик.

– Уплываю на Хиос. Вот, думаю подарить тебе твой портрет. Возьмёшь?

– Зачем? – равнодушно спросил Деметрий, присаживаясь на землю и потирая толстую корку мозолей на стопах.

– Ну, ты же знаменитый философ…

– Но ты же не знаменитый скульптор, – рассмеялся старик.

Оселок отвернулся, от обиды сжав деревянный циркуль.

– Но ты будешь великим мастером. Слава найдёт твоё имя.

– Утешил. Ладно, старик, берёшь голову? Сам ты её не допрёшь, так попроси своих друзей бродяг или учеников, пусть помогут, подгонят телегу.

– У меня нет учеников, я же не Филимон и не Дионисий. А потом, я и сам могу. – Он подошёл к мраморной скульптуре и похлопал её. – Так, стало быть, плывёшь? Послушай, вот что: плыви на Родос, работа на этом острове прославит тебя, а то, что ты сделаешь на Хиосе, забудется, и твои камни порастут кустарником.

Линос позвал ученика и приказал ему сбегать за торговцем, хотевшим купить у него дом.

– Старик, ты что, Пифия? Какой там Родос… На Хиосе настоящая работа, не то что здесь. Тут мне приходится довольствоваться остатками от знаменитых мастеров, того же Лисиппа. И ваяю я тебя, добрый Деметрий, а не царей. То ли дело будет там.

Деметрий вдруг столкнул свой портрет с постамента наземь, так что нос и левая бровь отбились от каменного монолита.

– Боги! Ты что творишь! Совсем ума лишился, пьяница?! – гневно вскричал скульптор.

Философ невозмутимо покатил голову по каменному полу.

– Что докатится до моей норы – то пусть и остаётся. Ты слишком приукрасил меня, мастер.

Скульптор с сердцем махнул рукой и продолжил сборы. Пришедший купец торговал дом втрое дешевле, но Линосу виделись уже фризы нового храма, и он согласился.

Покуда Деметрий катил свой портрет, люди по пути спрашивали его с любопытством, что он делает. На что тот ответствовал: «Вы все потеряли голову, а я нашёл». В итоге до пристанища на окраине города, а вернее сказать, до огромной вкопанной в землю разбитой амфоры, предназначенной для масла, докатился изрядно побитый мрамор. Философ приладил его на лежащий рядом плоский камень и под смех толпы и воркование голубей, тут же облепивших его, залез в своё жилище. Только он прикрыл вход деревянным настилом, как его окрикнул властный голос. Пришёл стражник из дворца правителя.

– Ты Деметрий? Тебя зовёт к себе великий правитель Эллады царь Филипп.

– Если я ему так нужен, пусть приходит ко мне, места в моей норе немного, поэтому так и быть – выйду.

– О безумный! Ты точно хочешь, чтобы я передал это?

В ответ послышалось сопение и храп.

d4 – d5

Спиритизм

Шутка в одном действии

Действующие лица

Каннибалов Пётр Леонтьевич, бывший депутат Государственной Думы.

Мария Михайловна, его жена, 30 лет.

Стасик, его сын, 25 лет.

Аглая, его дочь, 19 лет.

Гнидо Роберт Иванович, бизнесмен.

Митя, друг Стасика.

Микалков Никита Сергеевич, режиссёр, сосед.

Музафар, владелец овощного рынка.

Джерри

Самбад и хипстеры, друзья Аглаи.

Зоя

Повар.

Дух Черчилля.

Гости, лакеи и проч.

Замечания для господ актёров.

Каннибалов, солидный, начавший стареть мужчина с брюшком, которое, впрочем, не скрывает. Неплохо обеспечен благодаря своей работе в Госдуме, где состоял в комитете по вопросам собственности. Лицо его всегда лоснится от влаги. Он лыс, носит очки и модную щетину. Очень заразительно смеётся, обладает своеобразным чувством юмора. Говорит хлюпающим голосом.

Мария Михайловна, победительница конкурса «Мисс Москва».

Стасик, молодой человек, окончивший химический факультет Йельского университета. Толстоват, при разговоре выпучивает глаза. Обладает прекрасным чувством такта. Скрытый гей.

Аглая, прехорошенькая девица с сильным английским акцентом, так как всё детство и юность прожила в Лондоне. Любит вставлять английские слова в речь. Она одета в яркую одежду фруктовых цветов; на лице нет и следа макияжа. Любит громко выражать свои эмоции по поводу и без.

Гнидо, красивый мужчина средних лет, крепкого телосложения, черноволосый и чернобровый. Приятель Каннибалова.

Митя, молодой человек, друг Стасика, окончивший химический факультет Йельского университета. Худоват и молчалив. Трудно переносит всеобщее внимание. Носит линзы.

Повар, опытный кулинар, ненавидящий то, что готовит, и тех, кому готовит. Лауреат Нобелевской кулинарной премии Эндрю Бирда.

Остальные роли без особых описаний.

Просьба господ актёров обратить самое пристальное внимание на первую и последнюю сцены.

Действие происходит в квартире Каннибалова в крупном российском городе.

Повар на кухне разливает пунш в широкую хрустальную чашу.

Повар: Опять хорошо получилось. Чёртов талант! Я даже не старался. (Пьёт из чаши.) А, какой букет… ммм… Ангостура, ром Барбадос! (Плюёт в чашу.) Правильно, что гвоздику не добавил. (Надевает колпак и идёт в зал к гостям.)

Зал с балюстрадой, посередине накрытый стол, за которым сидят гости. Обстановка с претензией на викторианский стиль. Празднуется день рождения Аглаи.

Самбади: За самую лучшую девушку в Европе, а если подумать, то и в мире!

Гости: С днём рождения! Поздравляем! Самого верного счастья!

Все одобрительно шумят и выпивают.

Каннибалов: А вот наконец и пунш! Неси-ка сюда, братец, вот так. (Повар ставит чашу на стол, лакей разливает напиток.) Начнём возлияния! (Звонит телефон.) Да! Что? (Смеётся.) Прямо на кол? (Сквозь смех.) Лады, лады, созвонимся.

Аглая: Что вы всё пьёте и пьёте, давайте что-то поинтереснее invent?

Каннибалов: Чего?

Джерри: Согласен, но что?

Микалков (отправляя кусочек сыра в рот): Спиритизм.

Мария Михайловна (живо): А что? Необычно!

Гнидо: Только кто умеет, я, например, нет.

Стасик: Митя.

Аглая: Do you really знаешь как?

Митя (со скрытым неудовольствием): Что ж, могу попробовать. Только надо выбрать, кого мы будем вызывать? (Окидывая взглядом чуть притихших гостей.) Не боитесь, что это может быть опасно?

Гнидо: Ерунда это всё. Но давайте попробуем, раз такое дело.

Каннибалов: Эй, братец! (Щёлкает пальцами, подзывая лакея.)

Лакей: Я вас слушаю.

Каннибалов (сердито): Чего изволите! Сколько учить надо.

Лакей: Виноват, барин.

Каннибалов (уже добродушно): Ладно, погаси свет, принеси свечи и разложи карточный столик. (Мите.) Правильно, сынок?

Митя: Ну, будем надеяться. (Вяло.) Я ничего не гарантирую.

Микалков: Если нас прижмут к реке, то ничего нельзя будет гарантировать…

Каннибалов: Чего?

Микалков: А? Нет, ничего.

Все переходят к разложенному столику, обшитому зелёным сукном.

Митя: Давайте решим, кого будем вызывать.

Аглая (азартно): Эми Уайнхаус!

Каннибалов: Это ещё кто?

Самбади: Нет, надо того, кого все знают.

Славик: Тогда Джимми Хендрикса.

Гнидо: Зачем этот ниггер нужен?

Джерри (Гнидо): Что за расизм?

Каннибалов: А давайте кого-нибудь поупитаннее, например (поднимает глаза к потолку) Черчилля!

Джерри, Самбади и Зоя морщатся.

Микалков: Годится.

Мария Михайловна: Фу, опять политика. (Каннибалову.) Зай, давай хотя бы принцессу Диану.

Гнидо: Нет, нет, Черчилль в самый раз, ты как думаешь, Аглая Петровна?

Аглая: Maybe yes maybe no.

Гнидо: Тогда начнём. (Хлопает по плечу Митю.)

Митя (дёргает плечом): Не надо… Ну, зажгите свечи, что ли.

Лакей зажигает свечи и несёт канделябр.

Митя: Теперь возьмитесь за руки. (Берёт Стасика и Гнидо за руки.) Сильно сжимать не обязательно. (Поворачивается к Гнидо.) Это я вам.

Гнидо: Ой, ой, ой.

Все берутся за руки.

Митя: Больше ни звука. Начинаю…

Входит Музафар; на нём кожаная рубашка и персиковые брюки со стрелочкой.

Музафар (с кавказским акцентом): Пётр Леонтьевич! Поздравляю с днём рождения дочери! Аглая, рад поздравить.

Каннибалов: Ну чего ты орёшь, Музафар? Тише, у нас тут сеанс Митя проводит.

Митя (Стасику): Я сейчас уйду.

Музафар: Да я, Пётр Леонтьевич, лично хотел поздравить и сам привезти всё самое лучшее, свежее. Фрукты – ящик ананасов, только из Бразилии, арбузы, помидоры, авокадо, туда-сюда, всё свежее. Ведь я до сих пор помню, как вы мне тогда с рынком помогли. Как мы козлов этих колхозных прессанули. (Аглае.) Ах! Золотой у тебя папа.

Каннибалов: Да хорош ты, басурманин, давай лучше садись с нами за стол, тоже поучаствуешь.

Музафар (живо подсаживаясь): Всё лучшее, свежее вам первому.

Митя (раздражённо): Может, вызовем дух мандарина?

Музафар (угрожающе медленно): Ты зачем так говоришь?

Аглая: Всё! Тишина в студии, идёт съёмка. Я как Никита Сергеевич. (Смеётся вместе с Микалковым.)

Гости замолкают, Митя закатывает глаза.

Митя: Spirit of Churchill, are you listening to us? Do you hear me?

У Каннибалова звонит телефон. Зоя вздрагивает.

Каннибалов: Да. (Тихо.) Паяльником? Двадцать первый век, а вы дедовскими методами. (Смеётся.) Я надеюсь, хоть электрическим?

Аглая: Папа!

Каннибалов (спохватившись): Да, да. (В трубку.) Давай потом, мне некогда.

Митя: We call you the spirit of Churchill. Are you here?

Зоя (на ухо Самбади): Милый, я на минутку в туалет.

Самбади (шёпотом): Давай, только быстрее. (С иронией.) А то самое интересное пропустишь.

Зоя уходит.

Митя: We call you the spirit of Churchill. Are you here?

Возникает дух Черчилля. Он в полосатом костюме, котелке, во рту у него сигара, в руках пулемёт Томпсона. Все ахают.

Дух Черчилля: Как вы мне надоели.

Аглая (тихо): По-русски.

Музафар: Ё-ё…

Микалков: Пот-ря-са-юще.

Каннибалов (побледнев): Как вы сюда попали… то есть откуда вы?

Мария Михайловна: А я вас совсем другим представляла.

Черчилль передёргивает затвор и направляет пулемёт на сидящих.

Дух Черчилля: Сейчас, сейчас…

Занавес.

с6: d5

Зимой 1940 года в сугробах Финляндии, около деревни Суомуссалми, замерзала разбитая 44-я дивизия 9-й армии, окружённая финскими частями. Остатки дивизии, потеряв почти все танки и побросав тяжёлую артиллерию, пробивались из окружения небольшими группами, в основном на север и восток, к своим соединениям. Постоянно наталкиваясь на летучие лыжные отряды финнов, прорывающиеся несли тяжёлые потери. Вражеские снайперы, хорошо известные как «кукушки», отстреливали офицеров и солдат с поразительной эффективностью. У финских отрядов был негласный приказ – не брать пленных, и зачастую соединения уничтожались полностью, до последнего солдата. Положение усугублялось отсутствием связи и чёткого командования, так как начсостав дивизии – комбриг Алексей Виноградов, начальник штаба Волков и полковой комиссар Пахоменко – оставили войска и технику; их несчастная судьба, расстрел перед строем, являет пример перекладывания вины высшего руководства на людей, чьи ошибки очевидны, но не единственны в цепи трагедии.

Обмороженные войска, проваливаясь по пояс в снег, не имея должного обмундирования, терпя сорокаградусные морозы, несмотря ни на что, рвались из котла. 6-я рота 25-го стрелкового Харьковского полка под командованием лейтенанта Лавровича, принявшего начальство после гибели капитана Сурова, вырывалась из финских клещей. Пройдя по льду болота, севернее Раат, остатки роты глубокой ночью вышли к лесу. Остановились на пригорке, в ельнике. Позиция казалась удачна тем, что с одной стороны была хорошо просматриваемая гладь болот, с другой лес, и они на возвышении в молодом бору, незаметные для противника. Расставили часовых, расстелили обрывки брезента полевых палаток, которого хватило далеко не на всех. Костёр, дабы не обнаружить себя, решили разжечь только при дневном свете. После рассеивания дивизии и тяжелейшего двухдневного отхода с боями солдаты нуждались в отдыхе. Измученные люди, прижавшись друг к другу, легли в сугробы, как на перины. И действительно, у многих возникло болезненное восприятие студёного снега как мягких домашних кроватей, а склонившиеся деревья напомнили матерей, желающих спокойной ночи. Нежный белый пух искрился серебром под светом полумесяца. Бойцы рухнули в обморочный сон.

Утро начала января выдалось теплее прежних дней, было всего минус двадцать, убийственный ветер стих. Трое тяжелораненых умерли за ночь, их похоронили, выдолбив небольшие углубления в мёрзлом грунте, поверх обложили камнями; позже сержант Колинько смастерил из веток кресты, связав сучья лыком. Потрёпанная рота, всего пятьдесят девять солдат и два офицера, командир и младший политрук лейтенант Тыртов, встречала утро завтраком из варёной конины. Запивала её кипятком с добавлением хвои. Некоторые наливали в кружки дурной бульон и пили его. Хлеба не было. Хлебный обоз перевернулся и в панике от очередного обстрела был оставлен. Так и лежали ржаные буханки ледяными кирпичами в неизвестной канаве. Бойцы подставляли ноги и руки под благодатный огонь, согревая посиневшие пальцы. Почти все были обуты в брезентовые сапоги и лёгкие шинели, перчаток или варежек не имелось. Голову согревала ушанка, защищала неудобная широкополая каска СШ-36. Солдатам и офицерам пришлось утеплять себя тряпками, оторванными от чего попало. Многие, чтобы спасти пальцы на ногах, рвали гимнастёрки и обматывали лоскутами ноги поверх портянок. Случалось, снимали и с убитых. Сам лейтенант, легко раненный в плечо, сидел поодаль от своих бойцов, пил отвар, мучительно думая, как же эта катастрофа могла случиться. Имея столько техники и солдат, потерпеть такое сокрушительное поражение, не достичь цели – деблокирование окружённой 163-й дивизии – и самим попасть в котёл. Всё это сильно терзало Лавровича, но он твёрдо знал – надо выйти к своим и ни в коем случае не сдаться. Лучше пустить пулю в лоб.

В затянутом тучами небе уже несколько минут барражировал финский самолёт-разведчик, обнаруживший роту. Вскоре из него снегом посыпались листовки. Жёлтые ломкие бумажки завалили пятачок, на котором скучились бойцы. Одна листовка упала к ногам Лавровича, он с болью нагнулся и подобрал бумагу. На ней были напечатаны несколько фотографий пленных красноармейцев. На одной они сидели за деревянным столом, уставленным кружками и тарелками с хлебом, между снедью стояли две початые бутылки. Надпись крупными буквами гласила: «Хлеба и ветчины достаточно в Финляндии», чуть ниже: «Хороша еда для пленных, и тут её много. 3 раза в день пленные едят до отвала». Бритоголовые люди в гимнастёрках без знаков различия натужно улыбались, куря папиросы. На второй фотографии был изображён полулежащий солдат с сигарой, и опять надпись вещала: «Беззаботная, брат, здесь жизнь. Когда война кончится, мы домой пойдём, Машеньку родную встретим, обоймём. А когда ещё и бутылочка появится на столе, то и совсем благодать». Лаврович усмехнулся, скомкал листовку и смахнул ей снег с сапога. Тыртов, когда прочёл призыв «На стволе хороший сук, повиси-ка, политрук», впервые за эти страшные дни ухмыльнулся. Картинка изображала повешенного толстого политрука, с которого стекала жижа. Бойцы тоже рассматривали агитлистовки, которые частью пошли в костёр, а часть была припасена для дальнейших растопок и прочих нужд. Иначе отнёсся к листовке ефрейтор Парасюк из пулемётного расчёта. Прочитав её, он обратился к своему напарнику:

– Слышь-ка, Ратько, это чё такое получается? Мы тут погибаем, без валенок и полушубков, а генералы и комиссары в тепле зад держат, горилку пьют. А мы умирай здесь неизвестно за что? – На небритом, со следами ожогов лице Парасюка выражалось презрение.

Парасюк с напарником были самыми старшими в роте и попали в неё по мобилизационному призыву; как опытных пулемётчиков, успевших повоевать – один у Махно, второй – у Петлюры, их зачислили в часть.

– Ты о чём это? – удивился напарник с хулиганским лицом.

– Листовку видал? У меня ещё есть… вот смотри. – Парасюк достал из-за пазухи смятые бумажные листики. – Тут про то, что в плену тепло, хорошее обращение, слова самих пленных, и ещё про плату за оружие… вот, за винтовку сто пятьдесят рублей, за пулемёт полторы тысячи, смекаешь? У нас как раз «Дегтярёв». А?

Ратько махнул рукой.

– Опух ты, забудь лучше про это. Хорошо, тебя лейтенант или политрук не слышат. Да и комсомольцы наши.

– Эх… не разумеешь, а я вот, знаешь, жалею, что не лётчик, тут… дивись…

Парасюк расправил сложенную бумагу, на которой красовался лежащий симпатичный парень с обворожительной дамой у изголовья, женщина щекотала его нос листочком цветка. На заднем плане виднелись вилла и пальмы. Жирно были выделены слова «Краслёт» и цифра «10 000 долларов».

– Жаль, я не красный лётчик… э-хе-хе… Слушай, а ты меня не выдашь, Ратько?

– Да пошёл ты! – отвернулся напарник.

В роте были в основном бойцы призыва 1918–1919 годов, но имелись и приписные мобилизованные солдаты более ранних призывов. Большинство людей состояло в комсомоле, но проводить комсомольские собрания в подобных обстоятельствах никому и в голову не приходило. Политрук Тыртов ограничивался лишь своевременным подбадриванием совместно с командиром. За время боёв бойцы сплотились, многие стали из товарищей друзьями. И сейчас, дожёвывая жилистое несолёное мясо, они делились остатками махорки, завёртывая её в бумажную пропаганду, которая не слишком для этого подходила.

– Могу предложить вместо соли золу, она даёт похожий привкус, – треснувшими губами выдавил шутку солдат-украинец.

Товарищи молча пробовали раскурить самокрутки. Последней махорки хватило на одну полную затяжку каждому. Дрожащие кисти рук с запёкшейся кровью, с кожей, похожей на сухую землю в жару, передавали дымящиеся окурки по кругу. Курили даже те, кто раньше не пробовал, понимая, что другого случая может не представиться. В прорыв из вражеского ледяного плена мало кто верил.

Политрук Тыртов подошёл к лейтенанту. Сел с ним рядом на поваленной берёзе. Помолчали.

– Что дальше думаешь делать, командир? – спросил Тыртов.

– А что тут думать. Пробиваться будем на северо-восток, к границе.

Тыртов сплюнул горечь елового отвара, засунул руку за пазуху, достав тёплый партбилет. Открыл его. На первой странице был длинный номер билета, фото самого Тыртова, указание года рождения и вступления в партию. Лаврович заметил, что его политрук родился в канун начала империалистической войны и в партию вступил год назад, как и он сам. Политрук перелистал книжку, остановившись в месте, где между страничками была втиснута фотокарточка молодой девушки.

– Жена? – поинтересовался лейтенант.

– Галя. Расписаться хотели. – Тыртов убрал наледь с редких молодых усиков. – А ты женат?

– Да… и дети есть, они сейчас в Могилёве.

– Молодец… а я, честно сказать, даже ни разу с Галей близок не был… ну, в этом смысле, то есть, понимаешь…

Лаврович устало кивнул, прерывая неловкость политрука.

– Да и вообще ни разу.

– Тю! А как в политруки попал, раз такой неопытный? – расплылся в приятной улыбке лейтенант.

– А я перед самой войной с белофиннами на курсы помполитов был направлен с нашего завода, у меня и военного образования не имеется, только срочная служба.

– Это я сразу понял. Сейчас очень многие комиссары без военного образования. Почистили вас. Знаешь, политрук, мне тут вспомнилась картина, не помню художника, там изображены отступающие из Москвы французы, по вьюге идут оборванные, легко одетые солдаты…

Лаврович задумался, вспоминая автора и точное название полотна, которое он видел с женой в Москве, в Третьяковке; они тогда только поженились и отправились в столицу в свадебный отпуск. Но он так и не вспомнил.

– Ну ладно, надо дальше идти, а то финны скоро нагрянут, – сказал лейтенант.

Оба собеседника поправили ушанки и пошли поднимать солдат на марш, по прокля́той белой земле к границе. Перед этим оба незаметно перекрестились.

Так пробирались они непролазным снеговалом, пока не вышли на лесную поляну. Здесь их ждала засада. И бойцы приняли бой, последний для многих. И отстреливались до последнего патрона. Лейтенант погиб одним из первых, от осколка мины, он упал на чёрный снег, обнажив свою бритую голову; политрук с несколькими бойцами чудом вырвался из-под стрелкового и миномётного обстрела. Тыртов так и не увидел ни одного финна, только белые движущиеся кочки с яркими вспышками копошились вокруг. Вконец измученные двенадцать бойцов 6-й роты на следующий день вышли к частям РККА у советско-финской границы. У пятерых, включая политрука, были обморожены ноги.

Это был последний бой Тыртова, ему ампутировали левую ногу и пальцы на правой. Трём бойцам также отрезали пальцы на ногах. Скоро советские войска прорвали третью линию обороны Маннергейма и взяли Выборг. Финляндия потеряла веру в дальнейшее сопротивление.

После госпиталя младший лейтенант Тыртов женился на своей невесте, которая приехала к нему из Харькова, узнав о случившемся, и даже поселилась невдалеке от больницы, каждый день навещая его.

Лейтенанта и солдат похоронили только весной, уже после капитуляции Финляндии.