Текст книги "Партия"

И вправду, комнату начали наполнять персонажи с камерами. Белла принялась раздавать им респираторы. В ушах звенел звонок в дверь.

– Саука! – потешно скомкал я бранное слово и почти бегом кинулся по ступенькам наверх. И очень напрасно, потому как в спешке натолкнулся на рабочего, волочившего очередной мешок гумуса. Нелепым образом этот мешок оказался на мне. Путаясь в полиэтилене, разрывая его, я, скользкий и обезумевший от общей мерзости происходящего, кинулся обнимать всех подряд. Не ускользнули от моих объятий и Майк с Кристиной. Умная Белла накинула на меня плёнку, когда я попытался её поцеловать. Под вспышки фотоаппаратов меня выкинула через задний двор пара охранников, сопроводив свой «перформанс» сильными ударами по черепу и животу. Видно, им было не слишком приятно обнимать меня. Последний сильный пинок по моему уже лежащему телу нанёс вроде бы ушедший, но внезапно вернувшийся вышибала; конечно, ему было досадно за испачканные брюки. От такого футбольного удара я очнулся нескоро. Да и после сознание не сразу объяснило мне, где я.

Компания, собравшаяся на свалко-помоечном пустыре вокруг моей персоны, была очень на меня похожа: запах, разбитые лица, порванная одежда. Правда, с двумя бородатыми – значит, мужчинами и одной не бородатой – значит, женщиной сидело существо не похожее разом на всех, оно было немного почище. Свою морду в меня тыкала большая дворовая собака. Её бесчеловечные глаза были глупы. Мой запашок, за который, пожалуй, надо лишать гражданства, отличался особой резкостью, но окружавшие меня люди не брезговали.

Оглядевшись одним глазом (второй был подбит и почти заплыл), я понял, что лежу на пустыре со следами нагретого солнцем асфальта, на территории какой-то сгинувшей фабрики.

– Ага, ты на бывшей газовой фабрике, сынок, – самым сиплым голосом сказал один из них.

– Кто эт тя? – полюбопытствовала женщина, заглядывая мне в глаз.

– Да не приставай ты к нему, видишь, человеку оклематься надо. Слышь? Деньги у тебя есть?

Я дал пятьсот рублей. Один из мужиков неуклюже, но быстро побежал в закоулок, а двое моих новых знакомых помогли мне встать и повели к полуразрушенному, похожему на гигантскую кружку зданию.

Фе5 – f4

Как-то в один прохладный летний день, когда ель уже вовсю шумела величавыми ветвями, а мощный ствол, казалось, подпирал само небо, появился некий человек. Был он не низок, не высок, телосложения крепкого. Одежда его состояла из красного бархатного кафтана, порванного на спине и рукаве, серых суконных штанов и жёлтых яловых сапог, за пазухой у него виднелась шапка, всё было измазано грязью. Продравшись сквозь бурелом и кусты волчьей ягоды, мужчина в изнеможении ничком упал у ели, с трудом перевернулся и облокотился спиной о ствол. Часто дыша, с минуту переводил дух, потом с усилием расстегнул золотую перевязь кафтана, стало полегче. Отёр шапкой с соболиной оторочкой лицо и шею, оставив на бархате следы пота, грязи и крови. Чуть отдохнув, уселся поудобнее, поправил саблю с портупеей. Ель чувствовала, что ему плохо, раны на руке и бедре кровоточат, ссадины на лице болят, она знала, что её смола-живица может помочь, но как дать знать человеку? Между тем мужчина принялся рвать растущие неподалёку от дерева стебли тысячелистника. Нарвав их, он вынул саблю, положил стебли на ладонь левой руки и стал давить растение железным навершием. Надавив сок, мужчина клал размочаленную зелёную кашицу на ситцевую тряпицу, оторванную от исподней рубахи. Потом накладывал тряпки с целебными травами на раненые кровоточащие места и завязывал длинными оторванными лентами той же рубахи. Туго перевязав правую руку и рассечённое бедро, человек натянул штаны и сел на землю, ему ужасно захотелось пить. На счастье, рядом была яма, наполненная водой недавно прошедшего дождя. Подползя к её краю, он стал жадно пить, глотая вместе с водой пыльцу росших здесь цветов, водных жучков и прочую живность. Напившись вволю, человек подполз к ели и снова сел, опёршись о ствол. Губы его задвигались вместе с окровавленными усами и бородой:

Выше облачка,

Краше солнышка,

Шире поля,

Глубже моря,

Схорони ты меня,

Лапник ельника,

Сбереги, куст черёмухи,

Не отдай меня зверю лютому,

Зверю лютому – царю Каину.

Соколом сизым,

Бирюком быстрым

Обороти меня, Волос всеславный.

Богородица Покровительница,

Борони жинку мою ясную,

Деток моих малых.

Так повторял он много раз, полулёжа с закрытыми глазами. Человек не знал, сколько спал, но солнце, видимое сквозь решётку ветвей, начало клониться к закату, когда, разлепив веки, взглянул он на чистое, без единого облака, небо. Осмотрев своё снаряжение, ощупал кожаную нарядную берендейку с порохом, печально подумал: «На кой ляд мне она, коли пищали нету».

Где-то далеко вспорхнула сорока. Мужчина беспокойно повернулся в сторону птичьего крика. Встал и, схватившись за сук ели, благо он был низко, подтянулся и полез наверх. Освежающий сон явно придал ему силы. Вскарабкавшись высоко, до середины исполинского древа, он раздвинул мохнатые, как лапы филина, поросшие лишайником ветви. Взору открылся густой лес, окружающий большое болотистое озеро, поросшее камышом и ряской; вдали еле виднелся край незнакомой деревеньки. Шагах в пятистах небольшую полянку пересекал отряд людей, их было шестеро. Все в чёрных кафтанах и шапках.

– Псы государевы! – с яростью прохрипел мужчина. – Ну добро, давай побьёмся.

Он быстро слез, вынул саблю из ножен и стал раскапывать землю около дерева. Ели это не понравилось, она пусть и слабо, но чувствовала, как острое железо подрывает её верхние корни. Скоро выкопав ямку глубиной в локоть, человек снял с шеи увесистый кожаный кисет, звенящий монетами, положил в него сорванную с куском мочки уха серьгу. И, скрипя зубами от боли, засыпал яму землёй, разбросал опавшую хвою с шишками, дабы не был заметен схрон. Подбежал к кустам волчьей ягоды, сломал пару веток, обмазал кровью листву и кинулся в противоположном направлении, в крапивные заросли, стараясь не ломать стебли. Через короткое время к ели подошли те самые люди в чёрных кафтанах. Стали крутиться возле дерева.

– Тут бяше, – сказал высокий чернобородый человек.

– Вона и кровь у коренюк.

– Зрите! У купины ветви поломаны. Знать, туды побёг.

– Живо следом, – приказал мужчина с серебряной перевязью на груди.

И весь отряд ринулся в кусты волчьей ягоды. Ель хотела помочь, ведь тот раненый человек побежал в другую сторону, но как сообщить ему подобным об этом…

с7 – с6

Шесть углов одной фигуры

Славный выдался денёк, солнце только что выглянуло из-за белой тучи и принялось медленно печь. Архипу оно напомнило яичницу, которую он ел намедни у добрых людей. Присев на валун, обтёртый многими путниками, он всмотрелся в даль. Поле, а за ним лес, болото и снова лес. «Любопытно, это малый камень или же верх горы, сокрытой под землёй? – думал мужчина. – Ежели верх горы, то я её царь, а ежели валун – то царёнок».

Он нигде никогда толком не жил; сначала его таскала за собой мать, бродившая с отцом из деревни к селу и обратно к деревне, потом он сам повторил их странствующий путь. Архип был сказочником, как и его родители, он кормился тем, что рассказывал людям сказки, а они взамен чудной кривды давали от себя пищу, иногда кров. Жизнь перекати-поля нравилась ему, да он и не знал другой. Только однажды в одной деревне надумали его насильно женить и оставить, даже заперли в сарае до утра, когда в церковку должен прийти поп, да убежал Архип, как кабан, прорыл ход и дал стрекача. Теперь он шёл к маленькой слободке, босой, с узелком, набитым берёзовой корой и причудливыми коряжками. Кора была нужна для рисунков, которые он делал в каждом согретом человеком месте, а коряжки дарил детям.

Сначала всё, что он баял, было запомнено им от родителей, в первую очередь от отца, который передавал от деда, а тот уже от своего деда. Но Архипу скучно было просто пересказывать, поэтому он старался присочинять своё. Вот и сейчас он сидел и думал сказку.

«Решила курочка взлететь выше своего вершка, силилась, мучилась, да ничего не выходило. Тогда она попросила ветер: “Ветер, ветер, помоги мне взлететь высоко-высоко”. – “Дай мне своё око, тогда помогу”. Отдала курочка своё око, взлетела, да не так чтобы уж очень высоко. Тогда она попросила у травы: “Трава, трава, помоги мне взлететь выше деревьев”. – “А что ты мне дашь за это?” – “Я дам тебе око”. Взяла трава второе око у курочки. Курочка взлетела, да так, что самые высокие сосны остались далеко внизу, а земля стала как блюдце перевёрнутое. Но узреть этого она уже не могла, и подумалось ей, что летит она не выше кустика. Взмолилась тогда курочка: “Ветер, трава, верните мне мои очи!” И сжалились они над глупой курицей, вернули ей зрение. Вот курочка с тех пор так и ходит по земле и редко когда взлетает выше жерди в своём курятнике».

Рассказав самому себе сказку, Архип поднялся с начинающего морозить его валуна и пошёл дальше по дороге тысячи стоптанных лаптей к ближайшему жилью.

Хань Вэн катил своё колесо по раскисшей от дождя дороге. Колесо было тяжёлое, от грузовой телеги, в которую обычно впрягают волов или тягловых лошадей. Он катил и катил его по дорогам и бездорожью уже много лет, с тех пор, как его выгнали из монастыря в Лунмэне, дав это наказание. Оно заключалось в завете ворочать пудовое колесо двадцать лет и два года – за спор и неуважение к учителю. Началось всё с того, что Вэн, резчик по камню, пренебрёг строгими правилами изображения и сделал лицо Будды по своему вкусу. Статуя была небольшая, место ей определили в нише одной из пещер горного монастыря. Он всего лишь изменил угол губ и разрез глаз, но мало того, он принялся спорить с начальством, отстаивая свою правоту. А потом случилось самое постыдное: в порыве гнева он толкнул своего наставника, старика. Если бы он мог увидеть себя со стороны в тот час, то обязательно проломил бы дубиной свою голову. Как же он теперь сожалел. И вот исход – монах катит колесо, и ему запрещено останавливать его движение, поэтому, когда Вэн хочет спать, он продевает руки и ноги в дыры между спиц и дремлет, пошатываясь из стороны в сторону, оставляя колесо в движении. Иногда он хитрит, встречая по пути какую-либо телегу, договаривается поменять одно из колёс на своё, тогда можно пристроиться на повозке, поесть или даже поспать в спокойствии, сколько позволит возница. Далеко не все верят или понимают его рассказ, но мир не без сочувствия; вот и сейчас он встретил погонщика, возвращавшегося с базара, где ему удалось продать весь свой товар – сушеную рыбу. Рассказав в какой уже раз свою историю, монах рассмешил крестьянина, а это добрый знак. Он сам помог поменять колесо. Постылое заскрипело на оси, а менянное бросили в порожнюю телегу, куда люди и сами устроились, даря отдых ногам. Быки тронулись.

– Сколько же ты так катишь? – спросил крестьянин монаха.

– Девять лет.

– А осталось сколько?

– Тринадцать.

Крестьянин присвистывает и качает головой. Протягивает монаху рыбку. После перекуса можно и вздремнуть. Но чуток сон горемыки, подобен он птице, охраняющей птенцов в гнезде. Забравшись наверх перевала, телега почти остановилась, и Вэн, вовремя вздрогнув, тронул крестьянина, тот, залюбовавшись открывающимся видом изумрудной долины с бриллиантовой полоской моря вдали, понял жест и медленно покатил повозку под гору.

Порывшись в мусорной куче, Том Колокольчик нашёл только рыбьи головы да гнилой лимон; не слишком хороший улов с утра, однако пришлось довольствоваться этим. Мальчик сел на поломанный деревянный ящик и принялся поглощать найденное, поглядывая на убогие судёнышки некогда оживлённого торговлей и множеством крупных кораблей пролива Саутгемптон-Уотер.

Колокольчиком его прозвали за звонкий, словно серебряный, смех, которым он перебивал самые грязные ругательства и грубые шутки. Он пришёл из Северной Шотландии вместе с родителями, искавшими лучшей жизни. По дороге родители умерли от чумы, зайдя не в тот город. Мальчика Бог миловал. Дальше на юг он пошёл один, в свои неполные девять лет. Добравшись до самого юга, он упёрся в море и вот уже третий год жил в Саутгемптоне. Портовая шпана вроде спившихся моряков без крыши над головой, самых дешёвых проституток в Англии и малолетних воришек стали его кругом. Порой, чтобы найти себе пропитание, Том и сам залезал в карман зазевавшегося человека. Его несколько раз ловили и могли бы забить до смерти, если бы не его смех, который обезоруживал самого лютого человека. И то сказать, любой пойманный мальчишка с уже расквашенным носом плакал бы в три ручья и молил о пощаде, а этот… Только стоило поймавшему его в удивлении ослабить руку, как Колокольчик вырывался и давал дёру, скрываясь в портовых трущобах.

Сейчас паренёк жевал голову сельди и думал: куда бы дальше пошли его родители, дойдя до этого города? Ясно, что здесь долго задерживаться им не стоило. Морская торговая и военная жизнь ныне кипела на западном побережье в Бристоле. Оттуда отправлялись корабли в страны, где можно за год стать богачом, туда, где растут сладкие диковинные фрукты, где золото намывается в реках бочонками из-под рома и где кошки величиной с волка. Так говорил Колокольчику один нищий, бывший матрос, объездивший когда-то весь свет, а сейчас питавшийся портовыми крысами. Мальчик, открыв чумазый рот, слушал старика, пока не приходили его подпитые друзья и не сбрасывали ещё более пьяного рассказчика с бочки, на которой принимались играть в кости.

К парнишке подошёл моряк и стал пристально его разглядывать. Потом улыбнулся и спросил:

– Томми?

Колокольчик с удивлением уставился на него, его крёстное имя тут не знал никто.

Оказалось, что это человек, знавший его отца, родом из Северной Шотландии. Моряк наскоро расспросил мальчика об обстоятельствах смерти родителей и о нынешнем его положении, подумал и сказал:

– Вот что, у нас на корабле есть свободное место юнги, мы отплываем сейчас в Швецию, пойдём со мной, будешь сыт и мир посмотришь.

– А в Швеции лимоны есть? – спросил обрадованный Колокольчик.

– Есть, – сказал моряк.

Вокруг творилось необычайное волнение, всюду сновали люди, размахивая флагами, выкрикивали непонятные слова. Тут и там шныряли солдаты, горожане, все во фригийских колпаках с трёхцветной кокардой, и странные субъекты в чёрных плащах и в чёрных же треуголках. Лион бурлил, как винная брага, по случаю упразднения монархии. Но всё это совершенно не интересовало женщину, пробирающуюся через ликующую толпу; она хотела одного – найти спокойное место, чтобы родить. Схватки начались ещё на рассвете, а сейчас уже полдень, и ей совсем невмоготу. Наконец в небольшом проулке, среди разбитых телег, заваленных сеном, нашлось подходящее место.

После часовых мучений, шлёпнув по попке новорождённого, она услышала его первый крик. Откусив зубами пуповину и завязав её, роженица обтёрла своей исподней рубашкой, самой чистой одеждой из всего её скудного гардероба, ребёнка – девочку.

Теперь оставалось решить, куда податься. Выбор был огромный – вся Франция, ибо дома у женщины уже давно не было. С тех пор как пьяный отец продал некрасивую, но удивительно высокую девчушку в бродячий театр уродов, она жила где придётся, куда закинет судьба. Её показывали в паре с карликом, играя на контрасте, от него она и зачала дочь. Возросший живот сделал её ещё более примечательной: огромная беременная каланча, а рядом – будущий отец, укладывающийся четыре раза в её рост. Кого такое не позабавит? Что было бы дальше – неизвестно, но месяц назад хозяина театра убили, и труппа разбежалась кто куда. Первым сбежал карлик. Оставшись совсем одна, женщина, которую за дикий рост прозвали Сторожевой Башней, вспомнила о родном городе Корле́ в Бретани. Она думала ещё до родов, что надо бы ей двинуться обратно на свой омываемый морем полуостров, теперь же к тяге к родным местам прибавлялась надежда на то, что её отец ещё жив и, увидев внучку, он смягчится и пожалеет о своём поступке.

Рассудив таким образом, женщина немного успокоилась, покормила новорождённую, закутала её получше в тряпки и, чуть оправившись, зашагала, меря ногами, словно гигантским циркулем, землю. Она планировала выйти из города как можно незаметнее, но, плутая в узких улочках, попала на ту же площадь, наводнённую народом, через которую прошла перед родами. Неся на руках тёплый живой комок, она, и так примечательная особа, собрала на себе множество взглядов. Люди смотрели на неё, и женщины узнавали по неостывшим следам недавних мук молодую мать. Одна ткачиха средних лет спросила у неё:

– Только что родила?

Сторожевая Башня кивнула. После этого ткачиха обняла её и закричала:

– Друзья! Смотрите, это первый родившийся свободный гражданин в нашем городе!

И толпа людей, обступив высоченную женщину с ребёнком, подняла её ещё выше, а кто-то, забравшись на плечи товарищу, ухитрился надеть ей на голову красный колпак.

Для Сторожевой Башни такое отношение было ново, раньше ей не раз доводилось слышать смех и восклицания в свой адрес, но то была реакция на её уродство, теперь же происходило нечто иное. Одет, так звали гигантессу, невольно заулыбалась, почувствовала себя не такой одинокой, и из её горла послышалось неловкое подобие неразвитого смеха.

Николай Иванович приник ухом к стене дома.

– Гудит дом, – сказал он в темноту городской ночи.

С внешней стороны стена была настолько холодной, насколько тёплой внутри. Вздёрнув повыше ворот пальто, Николай Иванович побрёл по мокрому от дождя переулку. Куда? Да он и сам не знал. После того как ему отказали в квартире за неуплату, он оказался на улице, лишившись защитной оболочки. Теперь, без копейки денег, он слегка мёрз от ветра серединной осени. Из всех карманов одежды только один имел наполнение – в нём лежал паспорт; другие были пусты, сначала, правда, имелись спички, да они вывалились по дороге через дырку. Надо было где-то ночевать, и скорее всего, на улице.

Плата за беспечность нагрянула не вдруг; Николай Иванович знал о её приближении, но ничего не делал, чтобы исправить положение. Он просто лежал на кровати в своей съёмной комнате: спал, ел, прохарчивая последние средства, и не платил третий месяц хозяину. В конце концов явился пристав с городовым и выдворил Николая Ивановича вон. Это случилось вчера. Заночевал он в какой-то разбитой сторожке на окраине города, в бывших мучных складах. Утром его разбудил лай собаки пополам с человеческой руганью, и он спешно ретировался.

Три года Николай Иванович ничего не делал. После смерти жены, погибшей при крушении почтового поезда в Чернском уезде, он ушёл со службы. Коллеги отговаривали его от опрометчивого шага, говорили, что в работе легче, однако не помогло. Уйдя с должности помощника столоначальника, Николай Иванович зажил исключительно уединённо в своём доме в Туле. Единственно, кого он видел, была немая кухарка-калмычка, она же исполняла обязанности горничной и прачки. Постепенно нажитое расходовалось, а при полном отсутствии доходов это происходило ускоренно. Через два года пришлось продать дом и снять квартиру в окраинном районе. На этот раз Николай Иванович решил поместить вырученные с продажи деньги под проценты в банк, оставив наличными лишь незначительную сумму. Но случилось непредвиденное: банк лопнул, его руководство оказалось жуликами, которые бежали за границу с деньгами вкладчиков. Однако Николай Иванович равнодушно воспринял эту новость, он продолжал лежать на своей кровати закрыв глаза или глядя в потолок.

Шагая по сырым булыжникам, Николай Иванович вспомнил отца, с недавнего времени он часто думал о нём, о его сохранившемся до конца юношеском интересе к жизни.

Инстинкт бездомного привёл к месту сосредоточения таких же голых на собственность, как и он сам, людей. За городом, в развалинах огромной мельницы, у нескольких костров кучками грелись нищие. Ни слова не говоря, Николай Иванович, озябший и промокший, присоединился к одной из них. Горе-хваты разомкнули своё небольшое кольцо, впустив в него ещё одно звено, стали шире. Три года одиночества Николая Ивановича закончились.

– А у меня уже брали интервью. Один американский журналист. Я тогда в Одессе жил, но он больше фотографировал. Ему нужно было репортаж о Советском Союзе делать, по заданию какого-то там центра социологического или хер знает какого. Для вида он на глазах у кагэбэшников фоткал производство: чистеньких рабочих там, баб красивых на конвейерах. А потом тайком со мной, я его проводник был, ходил по пивнухам, квартирам моих корешей. Совсем молодой я тогда был… Помню, однажды он проставил мне, вообще-то этот журналюга каждый день наливал, но тогда много проставил, я нажрался около ларька, как сейчас помню, крепкого «Ленинградского», упал и заснул, и он меня в лучшем виде зафоткал. Сам я не помню, кореш рассказал. Да-а, было дело… хорошо тогда две недели пожил, и моим друзьям перепало нормально. Я так думаю, он ради кадров со мной в Союз поехал, надо было американцу всю изнанку увидеть. Однажды какой-то ветеран ему замечание сделал, когда тот девчонку пьяную фоткал, ну, там, помаду ей размазал, и всё на фоне Вечного огня, – так он, этот фотограф, ещё и деда начал щёлкать и подзадоривать. Потом еле ноги унёс, дед оказался крепким, морпехом бывшим.

– Михаил, вначале вы говорили про свою систему…

– Да! Сейчас продемонстрирую.

– Что вы делаете?

– Морковку из грядки выдёргиваю. В этом и суть. Да ты не стремайся, сейчас объясню… вот всё… Короче, тема такая, слушай: когда в человеке накапливается злоба, зависть там, подлость и прочая дрянь, то это от того, что он вовремя не вывел из себя дерьмо или мочу. Именно это накопление в организме заставляет нас быть уродами.

– А если я облегчился и всё равно урод?

– Значит, не до конца, значит, проблюйся! До тех пор, пока не перестанешь желать ближнему зла, вставляй клизмы до последнего, пока не почувствуешь душевное облегчение, понял? Вот я – живу под небом без крыши, никому не завидую, мне ничего не надо, я даже не пью сейчас. Очистился от собственности, ничто меня не тяготит. Иду куда хочу, ни у кого не прошу помощи, наоборот, у меня просят. Недавно вот подошли молодые ребята, попросили, чтобы я на свой паспорт купил им симку для телефона; я купил.

– По-вашему, всё упирается в сортир?

– Счастье очищения в этом, вместе с физической мразью уходит и моральная. Вот ты, если у тебя запор неделю, ведь небось озлобишься, рыкать на людей станешь, зато потом всех готов будешь обнять. Это – наука самоочищения. Причём без смертельной опасности, хотя бывает и это, но только в крайнем случае.

– Самоочищение? Это что-то типа: здоровый дух в здоровом теле?

– Ни хера ты не понял! Думаешь, что это рыбалка в пустыне?

– Новая теория всегда под сомнением…

– Понятно. Теорию ты не усвоил, может, поймёшь практику, выпей-ка вот этого. Да пей, не бойся, это отвар слабительно-рвотный, бери. Куда? Да вернись ты, чудила! Э-э-э… дуралей, ничего-то ты не понял. Так и будешь мучиться всю жизнь. Ладно… Вьюн! Фьють-фьють! Пошли за мной.