Текст книги "Лик умирающего (Facies Hippocratica). Воспоминания члена Чрезвычайной Следственной Комиссии 1917 года"

В пункте 3 было сказано, что явившись 18-го февраля на позицию у селения Дембово-Буда, подсудимый расспрашивал у офицеров штаба о расположении войск с целью сообщить эти сведения неприятелю.

За эти три преступления Мясоедов был приговорен к смертной казни через повешение.

«Во время чтения приговора, – пишет капитан Б., – Мясоедов стоял на вытяжку, не шевелясь, только мертвенная бледность лица выдавала его тяжелые переживания.

Когда председатель прочел последние слова приговора: «к смертной казни через повешение», Мясоедов покачнулся и как-то бессильно прислонился к стене, а правою рукою закрыл лицо. Что-то вроде вздоха вырвалось у него.

– Позвольте послать телеграмму Государю Императору… Я хочу проститься с матерью, – воскликнул он. При этом ноги его подкосились и он стал опускаться на пол.

– Вахмистр, что, рубаха приготовлена? – услышал я голос сзади себя. Оглянувшись, я увидел, что эти слова были произнесены дежурным ротмистром, наклонившимся к жандармскому вахмистру».

Приехав на другой день в крепость Ковно, капитан Б. узнал, что Мясоедов был повешен в ту же ночь, через два часа после приговора⁶⁵. «Я понял, почему ротмистр хлопотал тогда о рубашке».

«Я не юрист, – пишет капитан Б., – и не знаю, быть может, приговоры и должны писаться именно так, но меня, человека постороннего, эта туманная редакция привела в недоумение. Пункт первый (о предательстве) был составлен в слишком туманных выражениях, не указывалось ни одного факта, ни одного случая передачи сведений противнику, ни одна дата, – все содержание заключалось в нескольких словах, приведенных мною, за точный смысл которых ручаюсь».

Не менее удивительным показалось свидетелю и обвинение по пункту 2, в мародерстве. Во время войны, да еще на неприятельской территории, оставленной жителями, ничьи войска не церемонятся с частной собственностью и берут все, что им нужно. По этому пункту можно было бы казнить всех офицеров и солдат, входивших в пределы Германии и Австрии. Но помимо того, если уже имелось против Мясоедова доказанное обвинение в государственной измене, влекущее за собой смертную казнь, то какая же надобность была в такой анекдотической натяжке, как взятие каких-то ничтожных вещиц, найденных у Мясоедова при обыске.

3-й пункт слышанного капитаном Б, приговора представлялся ему уже совершенно непонятным. По этому пункту никто, кроме него показаний не давал, но те рассеянные вопросы, которые предлагал ему Мясоедов, не могли бы дать немцам никакого представления ни о наших силах, ни о их расположении.

«Под такое обвинение можно было бы с успехом подвести любого офицера русской армии, явившегося на чужой участок и задававшего, вероятно, такие же вопросы».

«Позорное» дело Мясоедова произвело на свидетеля «впечатление грубейшей подделки, имевшей целью найти козла отпущения в несчастном разгроме 10-й армии и гибели 20-го корпуса».

* * *

Излагая две группы того обвинительного материала по делу Мясоедова, с которым я ознакомился летом 1917-го года, я умышленно отложил оценку третьей группы, т. е. самого приговора того военно-полевого суда, который судил его в Варшаве. Сделано это было с целью облегчить читателю возможность более наглядного сопоставления того, что я читал в 1917 году, с тем, что капитан Б. слышал на суде в Варшаве в 1915 году.

В том приговоре Варшавского военно-полевого суда, который я читал и который был приобщен к делу Сухомлинова в качестве вещественного доказательства, имелось не три, а четыре пункта.

По пункту 1 Мясоедов признавался невиновным в том, что, состоя на службе при штабе 10-ой армии и имея потому возможность получать сведения о состоянии наших войск, он вошел в сношение с противником и передал ему сведения, касавшиеся 20-го армейского корпуса.

По пункту 2 он признавался виновным в том, что будучи назначен в крепость Ковно для агентурной разведки, собирал сведения о расположении наших частей с целью сообщения их неприятелю.

По пункту 3 он признавался виновным в том, что в период времени с 1907-го по 1912-й годы собирал и сообщал иностранному государству, сведения, подлежавшие хранению в тайне в видах внешней безопасности государства.

По пункту 4 он признавался виновным в том, что похитил из охотничьего домика Императора Вильгельма, находившегося на занятой нашими войсками неприятельской территории, две гравюры.

Так как по первому пункту Мясоедов был оправдан, а по второму и третьему пунктам приговорен к смертной казни быть не мог, ибо деяние изложенное в пункте втором, являлось только покушением, а заключавшееся в пункте третьем учинено было не в военное, а в мирное время, то оказывалось, что смертный приговор Варшавским судом вынесен Мясоедову за деяние, изложенном в пункте четвертом, то есть за присвоение двух гравюр.

Сопоставление этого приговора с тем, который слышал капитан Б. приводит к заключению, что приговоров было два: один подлинный, слышанный капитаном Б. на суде в 1915-ом году и признававший Мясоедова виновным в предательстве на театре военных действий, и другой, подложный, приложенный к следственному делу о Сухомлинове и признававший Мясоедова в предательстве невиновным.

Кроме того, во втором приговоре оказалось включенным новое обвинение в шпионаже (пункт 3) которого, как это видно из показания капитана Б., в приговоре Варшавского полевого суда не было вовсе.

Для чего понадобилось включение пункта 3, читатель узнает из дальнейшего, что же касается пункта 1, то тут возможны, конечно, лишь догадки.

Наиболее вероятной из них представляется опасение, что в силу закона от 13-го июня 1917-го года, дело Мясоедова будет пересмотрено военно-окружным судом, и, так как в подлинном приговоре пункт 1 о предательстве излагался в виде общей характеристики действий Мясоедова, без конкретных указаний на поступки, из которых эти действия слагались, то отмена такого приговора являлась совершенно несомненной.

Наоборот, при оправдании по пункту о предательстве, всякая возможность отмены приговора Варшавского военно-полевого суда отпадала, так как назначение им Мясоедову смертной казни за мародерство, при наличии сознания в этом деянии, являлось юридически правильным⁶⁶.

Желание во чтобы то ни стало сохранить силу судебного решения за Варшавским приговором, совершенно необходимом творцам и руководителям Сухомлиновского процесса, для сконструирования обвинения в «предательстве» военного министра и было, по-видимому, причиной того, что Мясоедов, признанный виновным в предательстве в 1915-ом году, в 1917-м в этом деянии оказался оправданным.

Действительность показала, впрочем, что опасения творцов и руководителей были напрасны. Петербургский военный прокурор не возражал против утверждения, что пересмотр Мясоедовского дела военно-окружным судом задержит уже назначенное к слушанию дело Сухомлинова. Чем он руководствовался, сказать трудно, так как пересмотр письменного дела Мясоедова не мог потребовать более одного-двух часов времени. Прошение же об этом пересмотре поступило до 13-го июля, т. е. более чем за месяц до 14-го августа, когда должно было начаться слушанием дело Сухомлинова.

* * *

Другим основанием к обвинению Сухомлинова в измене был приговор военно-полевого суда в городе Бердичеве по делу о преступном сообществе, поставившем себе целью способствовать Германии и Австрии в их враждебных против России действиях.

О том, что кроме Мясоедовского будет еще использовано и это дело, мне летом 1917 года известно не было, и я с ним не познакомился, поэтому сущность его передаю по данным обвинительного приговора, кассационной на него жалобы и объяснений самого Сухомлинова в его книге «Воспоминания»⁶⁷.

Упомянутое общество состояло из австрийского подданного Альтшиллера, артиллерийского полковника Иванова, его жены, еврея Веллера, Василия Думбадзе, Анны Гошкевич, писаря главного артиллерийского управления Милюкова и др⁶⁸.

Австрийский подданный Альтшиллер военно-полевым судом не судился, так как одновременно с объявлением войны уехал в Австрию.

Военно-полевой суд, слушавший дело уже после увольнения Сухомлинова, приговорил обвиняемых к разным срокам каторги и поселения.

После нашей карпатской катастрофы, повлекшей за собой очищение почти всей Галиции, начальник штаба Верховного Главнокомандующего генерал Янушкевич писал военному министру, генералу Сухомлинову: «Сейчас узел событий на Карпатах надо успеть предупредить. Очень опасаюсь, что и там есть свой Мясоедов. Так это чувствуется, что волосы дыбом становятся. Неужели Русь так опустилась? Впрочем, Бог даст, справимся и с изменниками, хотя роль даже заглазного палача и не особенно приятна, но тут не до того».

По принятому порядку дела о шпионаже военным юристам не поручались. Отсутствием этого рода доверия можно было только гордиться, так как имена таких специалистов по шпионским делам, как гражданский следователь Матвеев и Варшавский прокурор Жижин, пользовались такого рода известностью, в которой для честного служебного следователя было мало заманчивого. К числу этого рода специалистов принадлежал и прапорщик Кочубинский, сумевший создать целое сообщество людей, друг друга не видевших.

Как связал их Кочубинский в одно целое, и какие обвинения им предъявил – я не знаю, так как приговора военно-полевого суда не читал, но ссылки на него в Сухомлиновском приговоре показывают, что обвинения сообщникам предъявлялись в еще более туманных формах, чем то, которое так смутило свидетеля в Мясоедовском деле капитана Б.

Судя по тому, что ни единой смертной казни по этому делу вынесено не было, а обе женщины оправданы, надо думать, что творчество прапорщика Кочубинского было мало убедительным даже для суда, состав которого уже достаточно характеризуется замечанием Сухомлинова, что «не найдя «подходящего» председателя, назначили таковым лицо, не имевшее по закону на это право, для чего не постеснялись испросить особое Высочайшее повеление».

По поводу приговора этого суда главнокомандующий западным фронтом юго-западным фронтом, честнейший генерал Алексеев⁶⁹ 23-го февраля 1916 года писал начальнику штаба Великого Князя Николая Николаевича, генералу Янушкевичу: «Я не могу не придти к выводу, что между изложенным в приговоре и постановлением заключаются непримиримые противоречия: суд, признавая подсудимых виновными в тягчайшем преступлении, в шпионстве в военное время, в текущую войну, в пользу неприятеля, – в тоже время указывает, что деятельность названных лиц являлась полезной в период настоящей войны, а в отношении полковника Иванова – даже усиленно полезной. Такое исключительное противоречие в таких важных документах как приговор суда, я могу объяснить только тем, что полевой суд не смог разобраться во всех деталях дела и справиться с возложенной на него задачей, о чем неопровержимо и свидетельствует противоречие приговора и постановления».

Один из осужденных Бердичевским судом, Веллер, успел ранее других подать военному прокурору прошение о пересмотре его дела, и приговор военно-полевого суда в отношении его был отменен.

* * *

Приступая теперь к изложению того, как были использованы приговоры Варшавского и Бердичевского полевых судов, я прошу читателя снисходительно извинить мне те длинноты и подробности, которые могут показаться ему излишними и утомительными. В своей книге «Воспоминания» генерал Сухомлинов высказывает надежду, что найдется русский юрист, который честной оценкой всех обстоятельств дела восстановит его поруганную честь и опозоренное имя. Осуществить эту надежду без воспроизведения обвинительного материала в точности, как он изложен в приговоре суда сенаторов и кассационной жалобе, и без юридического анализа этих документов – невозможно. Творец обвинительных пунктов жив, находиться в эмиграции и конечно воспользуется всякой вольной редакцией, хотя бы и самой добросовестной, для своей реабилитации. Надо пользоваться потому неопровержимыми данными и передавать документы не своими, а их собственными словами.

Приговор Сената излагает предательство Сухомлинова в следующих пунктах:

Пункт 4 устанавливает, что генерал Сухомлинов «состоя в должности военного министра, в период времени с сентября 1911 до середины апреля 1912 года по соглашению с другими лицами, сообщал командированному в его, военного министра, распоряжение полковнику Мясоедову, заведомо для него состоявшему агентом Германии (курсив мой), такого рода вверенные ему, Сухомлинову, по занимаемой им должности, сведения, которые заведомо для него долженствовали в видах внешней безопасности России, сохраняться в тайнах от иностранного государства, а именно о результатах наблюдения контрразведывательного отделения главного управления генерального штаба за иностранными шпионами и о революционном движении в нашей армии».

Не надо быть юристом, чтобы понять невозможность обвинять кого-либо в краже без указания на то, когда, где и что именно было украдено. Такой же несообразностью является и обвинение Сухомлинова в выдаче им секретных сведений без конкретных указаний, где, когда и какие именно сведения он выдавал. Такое голословное обвинение открывало бы возможность в любой момент посадить на скамью подсудимых кого угодно и по обвинению в чем угодно. Но помимо того, приведенный пункт приговора считает основанием обвинения Сухомлинова в измене его участие со шпионом Мясоедовым. Не будь Мясоедов шпионом, не мог бы и Сухомлинов быть его соучастником. Поэтому обвинителям и было необходимо установить, что Мясоедов признан виновным в шпионаже, то есть том, что уже во время службы у военного министра Сухомлинова в 1911–1912 годах он состоял агентом германской разведки. Этот факт легче всего было бы обосновать, конечно, данными, опубликованными Гучковым в 1911 году, но это оказалось невозможным. Мясоедов был реабилитирован не только расследованием главного военного прокурора, он и публичным заявлением самого Гучкова. Оставалось одно – использовать приговор Варшавского военного суда.

При знакомстве летом 1917-го года с делом Мясоедова и этим приговором, мысль о подлоге у меня, конечно, не возникала, а потому с этой стороны я дела не изучал. В записках моих кратко отмечено, что по делу председательствовал Генерального штаба полковник Лукирский⁷⁰. Фамилии и подписи других судей меня тогда не интересовали. Несомненно, однако, что вписание в Варшавский приговор целого пункта и переделка другого не могли бы быть мною не замечены. Между тем, как видно из категорического показания очевидца суда, капитана Б., в приговоре, им слышанном и объявленном Мясоедову, пункта о шпионах в 1907–1912 годах не было вовсе. Его, конечно, и не могло в нем быть, по той простой причине, что заседавший в Варшаве в 1915 году военно-полевой суд не имел ни средств, ни возможности входить в оценку деятельности и поступков Мясоедова, совершенных им много лет тому назад в Петербурге во время службы в военном министерстве. При таких условиях нельзя не придти к заключению, что подлинный приговор варшавского военно-полевого суда был изъят из дела и замен другим, специально приспособленным для обоснования предательств Сухомлинова.

Как видит читатель, «ловкость рук» применялась у нас еще до замены сенаторских мундиров кожаными куртками.

По пункту 6 Сухомлинов обвинен «в том, что, состоя в должности военного министра, после объявления Германией войны России 29-го июля 1914-го года в письме, составленном им и врученном подполковнику Сергею Мясоедову, заведомо для него, Сухомлинова, состоявшему агентом Германии (курсив мой) удостоверение отсутствия с его, военного министра стороны препятствий к определению Мясоедова на действительную службу и тем оказал содействие к вступлению последнего в действующую армию и продолжению указанной его, Мясоедова, преступной изменнической деятельности, осуществленной им затем посредством собирания сведений о расположении наших войсковых частей, каковыми действиям он, Сухомлинов, заведомо благоприятствовал Германии в ее военных против России операциях».

Расследование деятельности Мясоедова за семь месяцев службы его у военного министра Сухомлинова, произведенное главным военным прокурором и консультацией присяжных поверенных окончились для него вполне благоприятно. За истекшие после этого два года Мясоедов, находясь все время под наблюдением, также ни в чем предосудительном замечен не был. Поэтому, когда с объявлением войны он обратился к военному министру с просьбой не препятствовать его поступлению на службу, то Сухомлинов считал себя обязанным ответить ему частным письмом следующего содержания:

«На письмо Ваше от 29-го сего июля уведомляю, что против Вашего поступления на военную службу я лично ничего не имею. Вам же о поступлении на службу надлежит подать прошение в установленном порядке».

Служивший в штабе 6-ой армии, куда Мясоедов первоначально обратился с ходатайством о принятии его на службу подполковник Защук⁷¹ удостоверил, что именно это частное письмо генерала Сухомлинова Мясоедов тогда и предъявил.

Совершенно очевидно, что такое содействие поступлению Мясоедова на службу могло быть поставлено Сухомлинову в вину единственно при условии, что оно оказывалось лицу, заведомо для военного министра состоявшему агентом Германии. Все соображения, касавшиеся не только известности Сухомлинову этого факта, но и самого его существования, уже приведены мной при оценке пункта четвертого, а потому повторять их излишне. Небезынтересно, однако, указать, что последствием частного письма Сухомлинова пункт шестой считает данную им Мясоедову возможность осуществить свою преступную деятельность «посредством собирания для неприятеля сведений о расположении наших войсковых частей», то есть посредством той поездки 18-го февраля, на позиции Дембово-Буда, о которой единственный свидетель ее, капитан Б., пишет, что «сведения, приобретенные Мясоедовым своими рассеянными вопросами, не дали бы немцам никакого представления о нашем расположении и силах».

В пункте 5 Сухомлинов обвинялся «в том, что, состоя в должности военного министра, он в период времени с 11-го марта 1909-го года по конец марта 1914-го года, по соглашению с другими лицами, сообщал австро-венгерскому подданному А. Альтшиллеру заведомо для него, Сухомлинова, состоявшему агентом Австро-Венгрии, такого рода сведений, которые заведомо для него долженствовали в видах внешней безопасности России храниться в тайне от иностранного государства, а именно о содержании доклада бывшему Императору по поводу мероприятий военного ведомства в области военной обороны России».

Этот пункт основан на приговоре военно-полевого суда в Бердичеве, признавшего виновным в шпионаже целое сообщество, состоявшее из полковника Иванова, В. Думбадзе, Анны Гошкевич, писаря Милюкова и других лиц. Виновность Сухомлинова здесь обосновывается соучастием его с Альтшиллером, который, однако, ввиду выезда из России, военно-полевым судом в Бердичеве вовсе не судился, и виновность которого в шпионаже основывалась потому единственно на том, что он был австро-венгерским подданным и, подобно другим иностранцам, при объявлении войны из России выехал. Никаких других данных кроме факта знакомства с Альтшиллером, относившегося к тому времени, когда Сухомлинов еще был Киевским генерал-губернатором, ни в обвинительном акте, ни в приговоре не приводятся, и тем не менее составитель обвинительного акта обер-прокурор сенатор Носович, на основании этих данных утверждал: «что военный министр состоял деятельным членом преступного сообщества и, будучи по должности источником наиболее важных военных тайн, являлся центральной фигурой этого сообщества, связующим звеном между деятелями с одной стороны германского, с другой – австрийского шпионажа».

«Обращаясь просто к здравому смыслу судей, – пишет генерал Сухомлинов, – спрашивается, зачем «источнику военных тайн» могло понадобиться целое сообщество в таком прямо до смешного составе, с какой-то Анной Гошкевич и писарем Милюковым. «Тайны» у меня в руках, а я собираю какую-то совершенно невероятную компанию для собирания этих же тайн и подвергаю такое страшное дело без всякой надобности риску».

Обвинение в пункте 7 заключается «в том, что, состоя в должности военного министра, в августе 1914-го года в интересах находившихся в войне с Россией держав, передал не принадлежащим к военному ведомству лицам, а именно Н. Гошкевичу и В. Думбадзе составленный в канцелярии военного министерства (курсив мой) перечень важнейших мероприятий военного ведомства с 1909 года по 20-е февраля 1914-го года, в каковом перечне содержались заведомо для него, Сухомлинова, долженствующие сохраняться в тайне сведения о предназначенных для боевой обороны России вооруженных ее силах, а именно: мероприятия по устройству и комплектованию армии, по мобилизации войск и подготовке к военным операциям, по вооружению войск, изготовлению и заказам новых образцов материальной части, а так же по снабжению войск имуществом и техническими средствами».

Это обвинение основывалось на том, что включенный следователем прапорщиком Кочубинским в члены преступного сообщества В. Думбадзе предпринял издание биографий выдающихся членов общества «Война и мир»⁷². Не будучи знаком с Сухомлиновым, он через знавшего последнего Н. Гошкевича просил дать ему материал для составления биографии Сухомлинова и его деятельности. Сухомлинов приказал составить в канцелярии военного министерства перечень проведенных им за бытность военным министром мероприятий и собственноручно подписав его в числе других материалов, касавшихся его биографии, передал Гошкевичу.

«Если бы судьи сенаторы потрудились сравнить мой сухой перечень с подробным обзором вооруженных сил европейских государств генерала фон Бернгарди⁷³: «Германия и ближайшая война», они, вероятно, постыдились бы обнаружить перед иностранцами свое невежество».

Но забавнее всего в этом пункте это утверждение, что мыслим такой военный министр, который, совершая предательство путем передачи находящейся в войне с Россией державе секретных сведений, приказал бы эти сведения составить в канцелярии военного министра и собственноручно подписал бы их. А между тем, по словам генерала Сухомлинова, обер-прокурор сената Носович на суде придавал именно этому документу громадное значение, и утверждал, что его одного достаточно для обвинения, ибо, прибавил он, «сам военный министр собственноручно подписал и выдал этот документ Думбадзе, который мог служить последнему пропуском куда угодно».

Приобщение к делу чего-либо в качестве вещественного доказательства (corpus delecti) всегда имеет единственной целью предоставить суду возможность ознакомиться с этой основной уликой путем личного ее осмотра. Дела Варшавского и Бердичевского полевых судов были приобщены к Сухомлиновском следствию в качестве вещественных доказательств, но в ознакомлении с ними присяжным заседателям было отказано. Судьи сенаторы нашли, что приговоры эти, как вошедшие в законную силу, переоценке не подлежат.

Человек, вышедший из бедной семьи маленького провинциального чиновника, служивший трем Государям, исключительно благодаря собственному труду и заслугам последовательно занимавший должности: командующего войсками, генерал-губернатора, начальника генерального штаба и достигший уже к концу седьмого десятка своей жизни звания генерал-адъютанта и высшего поста военной иерархии – военного министра, – был признан сообщником каких-то Анны Гошкевич и писаря Милюкова и обвинен в предательстве своей Родины.

Во все времена идеей всякого суда считалось правосудие. Правительство большевиков признало это буржуазным предрассудком и открыто потребовало от своего суда не правосудия, а целесообразности. Но еще до большевиков тоже сделало либеральное правительство Керенского, и даже много хуже, ибо учиняя расправу, оно лицемерно прикрыло ее Фемидой с классической повязкой на глазах.

«Совесть, – писал как-то один публицист, – у нас тоже, что твердый знак. Прежде его ставили на конце слов, потом выбросили, но как тогда, так и потом слова произносились одинаково. Головы остались те же, переменился только головной убор».

* * *

Много русских людей, искавших на чужбине временное убежище, нашли там вечный покой. На Берлинских кладбищах среди бесчисленных могил русских писателей, военных и государственных деятелей, есть две могилы русских предателей. В одной из них лежит величайший провокатор Евно Азеф. Имени его на могиле нет; из боязни осквернения она отмечена только номером. На могиле другого предателя стоит деревянный крест с надписью «генерал Сухомлинов».

Если читатель увидит когда-нибудь эту могилу, пусть он поклонится праху покоящегося в ней человека и мысленно снимет наложенное на него бесстыдными людьми клеймо самого позорного из всех мыслимых обвинений: клеймо предателя своей родины.