Текст книги "Лик умирающего (Facies Hippocratica). Воспоминания члена Чрезвычайной Следственной Комиссии 1917 года"

Глава 3. Война

I. Константинополь и Проливы

Австрийский ультиматум. – Предсказания германского историка Дельбрюка и русского министра Дурново. – Причины Европейской войны. – Доклад министра иностранных дел Сазонова. – Причины вступления России в Европейскую войну. – Панславизм и три мировые задачи России.

28-го июня 1914-го года Сараево был убит наследник австро-венгерского престола эрцгерцог Франц Фердинанд¹. Убийцей оказался австрийский поданный, но боснийское его происхождение дало повод усмотреть в деле соучастие сербских властей и австрийское предательство, а затем и печать начала самую бесстыдную политическую агитацию, и несмотря на установленную судебным и административным расследованиями полную необоснованность их обвинений, Сербии был предъявлен ультиматум, исполнение требований которого граничило с отречением от национальной независимости.

Весь характер поведения Австро-Венгрии давал основание думать, что она действовала в силу заранее обдуманного и одобренного Германией плана.

Умерший несколько лет назад выдающийся германский историк Дельбрюк² еще в 1907-м году предсказал ту военную констелляцию³, которая сложилась к августу 1914-го года. Другой человек, очень умный, правда, но не занимавшийся никакими научными исследованиями и обладавший научным багажом штурманского офицера, бывший министр внутренних дел П. Дурново, незадолго до войны предоставил докладную записку⁴, в которой оценкой экономических и политических взаимоотношений европейских держав, доказывал совершенную неизбежность их вооруженного столкновения и дал такую схему, которую события 1914 года подтвердили полностью. «Когда читаешь эту «Записку», – пишет известный историк-беллетрист М. Алданов⁵, – то порою кажется, что имеешь дело с апокрифом». Алданову представляется совершено непонятным, каким образом полицейский чиновник «мог так поразительно точно и уверенно предсказать события гигантского исторического масштаба».

К числу популярных книг о великой войне, написанных после ее окончания, несомненно относятся переведенные на все европейские языки работы Эмиля Людвига (Emil Ludwig, «Juli 14»)⁶ и Фишера (Fischer, «9 age»).

С необыкновенной убедительностью рассказывает Людвиг, как люди 1914 года вели борьбу за свои планы, приводили их в исполнение, решали судьбу управляемых ими народов и как от всех их вожделений, надежд и полных горделивого величия слов остались лишь груды мусора и обломков. «Ложь, легкомыслие, страсть и трусость тридцати дипломатов, властелинов и генералов, обратили миллионы мирно настроенных людей на четыре года в убийц, разбойников и поджигателей. Ни один народ не сделал прочных приобретений, но все потеряли то, что может быть восстановлено лишь в течение многих десятилетий».

Прав ли Людвиг? Действительно ли мировую катастрофу создали преступность и легкомыслие тридцати дипломатов?

Как и Людвиг, Фишер считает, документально установленным, что граф Бертхольд⁷ не останавливался перед ложью и грубыми подлогами, чтобы втянуть Австрию и ее союзницу Германию в войну. Но задолго до 1914 года уже существовал детально разработанный генералом Конрадом⁸ план, без наличия которого проявленная графом Бертхольдом деятельность была бы немыслимой. План этот продиктовало генералу Конраду не преступное легкомыслие, а реальная жизнь, угроза быстро надвигавшегося распада двуединой Дунайской империи.

Включение Сербии в состав Земель Франца Иосифа⁹ и превращение его монархии из двуединой в триединою становилось жизненной необходимостью, единственным средством парализовать возможное действие центробежных сил.

Косвенно признает это и сам Людвиг, приводящий поразительное пророчество Бисмарка¹⁰: «С момента, когда Вена убедится, что мост между Германией и Россией разрушен, Германии грозит опасность попасть в зависимость от Австрии и рисковать своей кровью и имуществом ради ее балканской политики».

В отношение Германии дело заключалось в необычайном росте ее экономического влияния не только на европейских рынках, но и далеко за их пределами.

Одержанные Германией поразительные успехи в Индии, на дальнем Востоке, на обоих континентах Америки и в Австралии, затрагивали не только интересы Англии, но тревожили и других германских соседей, не обладавших немецкой предприимчивостью и энергией. Кроме того, одно экономическое владычество Германию не удовлетворяло, она стремилась к мировой гегемонии и становилась потому опасной для Европы, не как европейская, а как мировая держава.

Разразившееся в 1914 году гроза могла бы, конечно, миновать, как миновала она в 1909 году при захвате Австрией Боснии и Герцеговины, но важны ведь не повод, а причины, и эти причины были настолько серьезны, что все генеральные штабы имели разработанные планы этой войны, все к ней готовились и все знали, что она неизбежна.

Оценивая группировку держав в ожидавшейся войне, Дельбрюк считал, что русская дипломатия будет придерживаться вооруженного нейтралитета, который в решительную минуту борьбы положит на чашку весов, и тем самым воспрепятствует упрочению германского влияния в Босфоре и Дарданеллах. Такое поведение России могло бы неожиданно спутать все карты Германии, и потому Дельбрюк предпочитал видеть ее с самого начала войны, не выжидающей зрительницей, а участвующей стороной.

Срок для исполнения Сербией представленного ей 23-го июля ультиматума был определен в 48 часов, и просьба министра иностранных дел Сазонова¹¹ о его продлении была отклонена без объяснения причин. Не получила эта просьба поддержки и в Берлине.

25-го июля, пишет военный министр, генерал Сухомлинов, в Царском Селе был созван экстренный Совет министров под председательством Государя. Не проявляя никакого волнения, Государь приветствовал всех общим поклоном, сел за стол и без всякого вступления предложил Сазонову слово.

Изложив вызванный убийством в Сараево австро-сербский конфликт, Сазонов всю вину возлагал на австрийское правительство. Он говорил в резкой форме о насилии против младшего брата, и указал, что все усилия дипломатическим путем уладить конфликт оказались бесплодными, настаивал на необходимости противопоставить непомерным требованиям Австрии военную демонстрацию, которая покажет австрийским дипломатам их место. Царь согласился с доводами Сазонова, признал предлагаемую меру целесообразной, и совет министров постановил мобилизовать 13 армейских корпусов, предназначенных для действия против Австрии.

30-го июля немецкий посол, в форме «дружественного предупреждения» сообщил Сазонову, что объявление частичной мобилизации южных округов¹² повлечет за собой объявление мобилизации и в Германии, но, предупредил он, это будет означать войну (das wurde aber einen Kried bedeuten).

В ночь на 30-ое июля Государь вызвал к телефону военного министра Сухомлинова, и прочитав ему телеграмму Императора Вильгельма с просьбой прекратить мобилизацию южных корпусов¹³, спросил, нельзя ли временно приостановить частичную мобилизацию? Военный министр ответил, что мобилизация не такой механизм, который как коляску, можно по желанию приостанавливать, а потом опять двигать вперед, и, если Государю угодно будет ее приостановить, то для восстановления потребуется много времени. Распоряжение о прекращении частичной мобилизации не последовало¹⁴.

Днем 30-го июля начальник генерального штаба сообщил Сазонову, что в Германии объявлено особого рода военное положение (Kriegsgefahrzustaud), которое, не являясь мобилизацией, создает однако положение, значительно ускоряющее ее проведение. Поэтому объявление у нас не общей мобилизации, а только частичной мобилизации одних южных округов создает опасность проиграть войну раньше чем успеем обнажить свой меч. К этому генерал Янушкевич добавил, что если бы общая мобилизация задержалась долее суток, то она оказалась бы бесполезной, и что в таком случае он снимает с себя ответственность за последствия.

Этот разговор побудил министра Сазонова по телефону испросить Высочайшую аудиенцию и в три часа дня, доложив Государю обстановку, министр закончил свой доклад указанием, что войны нам не избежать, и что центральные державы требуют от нас капитуляции «которую Россия никогда бы не простила Государю и которая покрыла бы срамом имя русского народа». Государь ответил: «Вы правы. Нам ничего другого не остается, как ожидать нападения. Передайте начальнику штаба мое приказание о мобилизации».

Когда Сазонов там же во дворце протелефонировал об этом генералу Янушкевичу, тот сообщил ему, что у него не работает телефон. Смысл этой фразы, говорит Сазонов, мне был понятен. Будущий начальник штаба Верховного Главнокомандующего опасался получить по телефону отмену приказания об объявлении мобилизации. Его опасения были, однако неосновательными и отмены не последовало ни по телефону, ни иным путем. «Государь победил в своей душе угнетавшее его колебание, и решение его стало бесповоротным».

Всеобщая мобилизация была объявлена днем 31-го июля, а в полночь германский посол вручил Сазонову ультиматум о демобилизации наших войск в двадцатичасовой срок. Требование это было отклонено, и 1-го августа в семь часов вечера германский посол передал Сазонову ноту с объявлением войны¹⁵. В Берлине, пишет Сазонов, твердого убеждения в решимости России воевать за свой престиж на Балканах не было.

Политическая ошибка русского правительства, объявившего мобилизацию, была использована Германией для вовлечения России в войну. Берлин, очевидно, разделял точку зрения Дельбрюка и предпочел с самого начала видеть Россию своим противником, чем предоставить ей возможность выбора подходящего момента для своего вмешательства. В том, что такое вмешательство несомненно последует, в Берлине не сомневались и удивительной склонности русского человека исключать из всех представившихся возможностей те именно, которые просты и наиболее естественны, там не знали и ее не учитывали.

Каковы же были мотивы, побудившие русскую дипломатию дать желательный немцам повод к вовлечению России в войну? Экономическое владычество, к которому стремилась Германия, и которое привело к европейской войне, по убеждению Сазонова, Россию непосредственно не затрагивало. Наши интересы, пишет он, сводились к овладению собственным рынком и проникновению русских товаров на ближний восток.

Причины нашего вступления в мировую войну лежат в другой плоскости.

После объединения германских государств в одну империю, в России создалось движение, ставившее себе целью такое же объединение всех славянских народов под эгидой России. Движение это, получившее название «панславизма», было не народным, а чисто литературным и объединяло лишь некоторые круги русской интеллигенции. Но в Дунайской монархии и на Балканах это движение охватило очень широкие круги славянского населения. При этом однако о «всеславянском союзе» там не было и речи, и каждое государство преследовало только свои частные, эгоистические интересы.

В Петербурге дело сложилось иначе. Тут образовалось так называемая Игнатьевская школа¹⁶ министров иностранных дел, из которой вышли министры Извольский¹⁷ и Сазонов. Их воззрения на задачи России, как объединительницы всех славян, поддерживали Великие князья Петр¹⁸ и Николай Николаевичи, женатые на родных сестрах, дочерях князя Черногорского¹⁹. Эти Великие князья совместно с Извольским, а затем и Сазоновым, и убедили Государя, что задача его царствования заключается в установлении гегемонии России над Балканскими славянами. Для каждого русского, пишет Сазонов в своих «Воспоминаниях», господство над проливами служило и будет служить предметом горячих надежд и желаний. «В 1914-м году русский народ не утратил еще сознания своего национального существования, и это сознание неотразимо ощущал в области внешней политики. Необходимость приступить к разрешению вопроса о проливах выступала на первый план с такой силой, с такой обязательной очевидностью, с какой она никогда не представлялась ни одному государственному деятелю времен Екатерины²⁰ или Николая I²¹. Я давно сознавал, что процесс исторического развития русского государства не мог завершиться иначе, как установлением нашего господства над Босфором и Дарданеллами». «Положение России, – пишет министр, – отличалось от положения остальных европейских государств тем, что они не были призваны к исторической роли, которую Россия играет со времени воцарения Романовых, и которая проявилась не только в создании великой империи, но и в выполнении такой громадной культурной задачи, как освобождение и призвание Балканских народов к свободной политической жизни… Нападение центральных держав в 1914-м году поставило Россию в необходимость выйти из роли наблюдателя и поставило вопрос о проливах, иными словами о нашей безопасности на Черном море, на очередь вопросов, требовавших скорейшего разрешения».

И так, причины побудившие министра Сазонова склонить Царя к активному участию в Европейской войне сводилось к трем мировым задачам России: овладению проливами, объединению славянства и поддержке престижа ее на Балканах путем заступничества за младшего брата – Сербию.

Что взгляды Сазонова разделялись людьми его круга, видно из замечания генерала Лукомского в его воспоминаниях: «Россия не могла изменить своей традиционной политики и предать маленькую Сербию». – «Поводы», – пишет генерал Деникин в «Очерках смуты», – были чужды какой-либо агрессивности или заинтересованности с нашей стороны, вызывались искренним сочувствием к слабым угнетенным, находились в полном соответствии с традиционной ролью России».

Среди всех стоявших у власти людей только три человека имело мужество открыто высказаться против войны. Этими людьми были: Григорий Распутин, опальный сановник граф Витте и наш посол в Северной Америке барон Розен²². Граф Витте с самого начала войны утверждал, что Россия будет первой из тех, кто попадет под колесо истории. До последних дней своей жизни он не переставал призывать к немедленному, во что бы то ни стало, прекращению войны. Барон Розен, в своей мало распространенной брошюре, ссылаясь на опыт японской войны, доказывал полную невозможность воевать с Германией и утверждал, что только немедленное заключение с нею мира может избавить Россию от неизбежной гибели.

Для русского народа война была и осталась чуждой и ненужной, и на стороне Царя оказались лишь промышленники, чиновники и то высшее военное начальство, телефоны которых портились, когда этого требовали их личные честолюбивые замыслы.

Преждевременной была война и для армии. В 1909-м году, то есть за 5 лет до Европейской войны, когда под председательством Государя состоялось совещание по поводу аннексии Боснии и Герцеговины, тогдашнему военному министру, генералу Редигеру был поставлен вопрос: «Готовы ли мы к активной деятельности?» Он ответил на него отрицательно. Министр юстиции Щегловитов предложил другой вопрос: «Способны ли наши вооруженные силы оградить страну от вторжения в ее пределы». Редигер категорически ответил, что «наши вооруженные силы совершенно не боеспособны». Из его объяснений, вызвавших тогда общий испуг, оказалось, что японская война совершенно истощила нашу материальную часть. Что же касается военной части, то демобилизация и внезапное сокращение сроков²³ службы расстроило ее кадры.

Нашу полную неподготовленность к войне сам Сазонов считал неоспоримым фактом, и безрассудство воевать было настолько очевидно для всех, что в 1913-м году, то есть всего за год до войны В. Ленин писал Горькому²⁴: «Война России с Австрией была бы очень полезной для революции штукой, но мало вероятия, чтобы Франц Иосиф и Николаша доставили бы нам это удовольствие». А величавый в своей силе Столыпин не раз говорил Сазонову, что «для успеха русской революции необходима война. Без нее она бессильна».

И не смотря на все это, мечты о Константинополе и проливах, фантастический бред о призвании России к объединению славянства и политический сентиментализм оказались сильнее всех доводов разума, и фантазер министр, вместе с не обладавшим самостоятельным умом монархом, при молчаливом одобрении всего их окружения, пошли на разгром своей собственной страны и втянули ее в военную авантюру, стоившую миллионов жизней и приведшую государство к неслыханной катастрофе. И все это произошло в какие-нибудь полчаса, как будто дело касалось увеселительной прогулки.

Ноябрьские дни 1920-го года. На улицах Константинополя всюду слышна русская речь и толпами бродят по ним русские генералы, офицеры, моряки и солдаты. В Босфоре целая армада русских военных судов с красующимся на них Андреевским флагом и доносящимся по вечерам пением православных молитв. Что это? Осуществление сновидения Сазонова? Нет, это не победители, воздвигающие крестов на Св. Софии, не хозяева Константинополя, и не владетели проливов. Это спасшиеся остатки великой когда-то армии, обломки разгромленной русской государственности и толпы жалких, не имевших чужого приюта эмигрантов.

Мечта – прекраснейшая Дульцинея, действительность – безобразная Альдонса²⁵.

II. Кровавый экзамен

Армия, ее достоинства и недостатки. – Пополнение. – Высший командный состав. – Значение экономики и культуры страны в современной войне. – Отношение к войне общественности западных государств. – Русская общественность и война.

Министр Сазонов в своих «Воспоминаниях» пишет: «В России всем, кто не подкапывал под ее устои, жилось хорошо и привольно». Но в старой России не подкапываться под устои значило предоставлять отечественным океанам волноваться, попечительному начальству строить какие ему угодно устои, а обывателю – жить по мудрой пословице «моя хата с краю, ничего не знаю». И вся Русская общественность, следуя правилу Сазонова, жила «хорошо и привольно».

Но среди мутного потока узкого эгоизма и погони за личным счастьем, в котором плыли все люди того поколения, и за который мы все без исключения ответственны, был островок, где материализм и нажива не царствовали, во всяком случае, не единственно. Этим островком была русская армия. В армии все-таки говорили об отечестве другим языком, чем в приказах губернаторов и исправников. В армии понимали и ценили красоту подвига и жертвы и не считали умным только того, кто лучше других защищал и продвигал свое собственное «я». И оттого-то эта армия в лице своего офицерства и оказалась тем единственным элементом нашей общественности, который, исполняя свой долг, сопротивлялся распаду русской государственности и в защиту ее принес неисчислимые жертвы.

Строевым офицером в армии я служил очень недолго и в том счастливом возрасте, когда не слишком вглядываешься в свою и окружающую жизнь, и не останавливаешься на ее мелочах и часто неинтересных подробностях. Наблюдать потому и познакомиться с армией, с ее культурой, то есть бытом и ментальностью мне пришлось лишь в тяжелые годы Великой Войны. Участвовал я в ней в качестве военного юриста – органа, на войне совершенно бесполезного²⁶, ибо там, где всякое наказание освобождало виновника от смертельной опасности боя, оно являлось не наказанием, а побудительной причиной к совершению преступления. На фронте устрашающее значение имеет только смертная казнь, ибо только она одна обращает возможную утрату жизни в окопах в неизбежную ее потерю при расстреле.

Все преступления на войне сводились к грабежу и дезертирству путем членовредительства, и военные начальники, не обращаясь к военным юристам, боролись с этим явлением сами. Они посылали виновных в самые опасные места, и тем достигали известного устрашения.

Полная бездеятельность в течение целых месяцев стала настолько тягостной, что вооружившись фотографическим аппаратом, я добился от командира корпуса разрешения летать в качестве наблюдателя на воздушные разведки и посещать как доброволец наиболее интересные места боевой линии. Полная свобода в распоряжении собой и сознание возможности в любой момент покинуть окопы с их зловонием, холодом, голодом и жгучей тоской, позволили мне видеть и извлечь из современной войны ту небольшую долю романтики, которая в ней еще осталась. Конечно, таких эффектных кавалерийских атак со скачущим впереди полководцем, которые изображались на старых гравюрах, я не видал, одиннадцатидюймовые снаряды и удушливые газы вытеснили их совершенно. Но свободный от участия в бое, я смог зарегистрировать на фотографических пластинках столько мужества, отваги, и такую геройскую смерть, которые с несомненностью свидетельствуют, что никакие успехи военной техники никогда не устранят значение, силу и красоту личного подвига.

В начале войны мы обладали твердым, послушным и храбрым солдатом, в особенности в тех случаях, когда его вел за собой офицер. Была дисциплина, был порыв, и неправда, что наших солдат гнали в бой палками, плетью и пулеметами. Нет, было сознание долга, было единение между солдатом и офицером. Но безграмотный, темный, совершенно неспособный к самостоятельному мышлению русский солдат умел умирать, но побеждать он не умел. Только очень немногие из них, от природы смышленые, после нескольких месяцев сидения в окопах, научились воевать. Между тем противник наш воспитывался по системе, во главе которой поставлено сознательное отношение к делу и самостоятельное решение поставленной ему офицером задачи.

К этому органическому, так сказать, недостатку нашей армии прибавился другой, технический – снарядный голод. Уже через шесть месяцев после начала войны наша артиллерия стала экономить снаряды. К февралю 1915-го года гора Козюва, бывшая ключом нашей позиции на Карпатах, защищалась одной батареей, выпускавшей в лучшем случае 6–8 снарядов в день, и это в то время, когда немцы, беспрерывным огнем тяжелой артиллерии буквально сметали наши окопы. Патроны выдавались защитникам Козювы по счету, и подготовленные артиллерийским огнем ежедневные атаки неприятеля нашим солдатам приходилось отражать одними голыми штыками.

Во мне, неучастнике, и не подвергавшемся опасности наблюдателе, это зрелище шедших на убой безоружных людей вызывало такое негодование и такую жгучую ненависть к бесстыдным виновникам этой длившейся месяцами бойне, что я поражался, как солдаты тогда уже не взбунтовались, и как могли находить в себе силы терпеть это гнусное издевательство, и безропотно идти на собственную смерть.

В последующие годы, когда храбрейшие легли, ряды стали пополняться сырым, неподготовленным укомплектованием. На улицах и площадях тыловых городов можно было наблюдать, как отяжелевшие бородатые крестьяне обучались строю с палкой на плече, заменявшей в период обучения нехватавшие ружья. Это были не солдаты, а младенцы, и не мудрено, что в грозные моменты боя у них не оказывалось необходимого мужества. Распухшая от этих элементов армия быстро стала терять свою боеспособность и обратилась в толпу вооруженных людей, не только неспособных к подвигу и борьбе, но лишенных самых примитивных чувств патриотизма и отечества, и руководимых единственно животным инстинктом самосохранения. Эта толпа шла воевать потому, что власть ей это приказала, и она не смела ее ослушаться, но когда вместе с властью пало и внешнее насилие, тогда других стимулов к продолжению войны не было, и сознав прежде всего, что теперь никто не смеет заставить их воевать, вооруженный народ, в лице миллионов солдат, побежал с фронта.

Обоснованная оценка боевых способностей нашего высшего командного состава выходит за пределы моей компетентности, но в творчестве военных операций и их проведения бездарность руководителей была настолько очевидной, что ее видел и не вооруженный специальными знаниями наблюдатель. Успехи у нас были только там, где они обуславливались качествами солдата и младшего командного состава – упорных в обороне и мужественных в открытых полевых наступлениях. Все более или менее крупные маневренные операции неизменно оканчивались полным провалом. Таковы создавшая славу Гинденбургу²⁷ операция под Танненбергом²⁸, позорный маневр генерала фон Ренненкампфа, нелепое форсирование Карпат, весеннее наступление 1916-го года и еще много других. Удалялись начальники дивизий, командиры корпусов, командующие и главнокомандующие армиями, но положение вещей оставалась неизменным: одно позорное поражение сменялось другим, еще более позорным.

А между тем, спрос на победы и трофеи был огромный, и, так как материала для его удовлетворения не имелось, то очень скоро развелась склонность к дутым и ложным донесениям.

Прочтя отчет сражения в Августовском лесу, где после боя мне удалось сделать много снимков, я, показывая их командиру корпуса, барону Бринкену²⁹, сказал что число убитых немцев увеличено в отчете по крайней мере раз в двадцать. Он смеясь ответил: «А что их жалеть, ведь не свои, а неприятельские». И на основании такого рода донесений давались повышения, награды и создавались карьеры.

Нежелание знать правду было общее, и всякое указание военному начальству на нужды, потребности и лишения подчиненных ему частей, неизменно встречали самое отрицательное отношение. Никаких недочетов быть не могло.

Ключ наших позиций на Карпатах, гора Козюва, возвышалась над ущельем, по которому проходила прорезавшая горный хребет дорога. Один склон этой горы почти до ее вершины был занят нашими, противоположный немецкими окопами. Огонь неприятельской тяжелой артиллерии делал подъем на Козюву совершенно невозможным, ночью же настолько затруднялся гололедицей, что несшие котлы с жидкой пищей солдаты разливали ее и часто были вынуждены, сделав уже полпути, возвращаться обратно за новой. Носильщики доходили до полного изнеможения, а неевшие сутки солдаты, жадно бросаясь на часть еды, дошедшую благополучно, производили невероятную свалку, сопровождая ее самой отъявленной руганью, а иногда и побоищем. Кроме того, масса пищи пропадала и кашевары никогда не знали количества, в котором ее надо было заготавливать.

Немцы такого рода затруднения, конечно, не знали. На сапогах их солдат, убитых во время атак, имелось очень несложное железное приспособление, вполне устранявшее все муки гололедицы.

Вернувшись в штаб корпуса, я написал и передал барону Бринкену частную докладную записку, в которой между прочим указал на необходимость снабдить носильщиков пищи немецким приспособлением, образец которого я привез с собой.

Как раз в это время штаб представлял своих чинов к очередным наградам. Генерал Бринкен, потребовал уже подписанный им наградной список и, в присутствии адъютанта, вычеркнул в нем мою фамилию. Выразив, таким образом, свое неудовольствие моим вмешательством не в свое дело, он, две недели спустя, представил меня в особом порядке, и свою очередную награду я получил³⁰, но порядки на Козюве остались неизменными. Косность и страх называть вещи своими именами исключали всякою возможность устранения даже самых вопиющих недугов, и вместо действенного лечения их создалась пагубная склонность к самооколпачиванию. Сидели в грязной луже собственной бездарности, легкомыслия, полной бессистемности и лени, а себя и других уверяли, что все это вовсе не лужа, а прекрасное Вольтеровское кресло, и в этом самоублажении дошли до ребяческого утверждения, что немцы победили нас не в честном бою, а тем, что выдумали удушливые газы, а потом придумали еще и большевиков, которым продали Россию.

Командовавший во время войны последовательно дивизией, Корпусом и VII армией генерал Селивачев³¹ в своем дневнике 18 марта 1917 года записывает, что интендант полковник Каминский, возвращаясь из Петербурга на фронт, ехал среди матросов Гвардейского Экипажа³², которые рассказывали ему, что «на царской яхте «Штандарт» они часто подглядывали в каюту Государыни Александры Федоровны, когда она была в объятиях то одного, то другого офицера, получавших за доставлявшееся ей удовольствие флигель-адъютантство или другие награды. Охотница до наслаждений Венеры она была большая». Приведя этот рассказ, генерал Селивачев уже от себя патетически восклицает: «И это в то время, когда всякий вход женщин на военный корабль воспрещен!»

В записи от 7-го марта он отмечает, что «одна из служивших в Царском Селе сестер милосердия слышала, будто бы из дворца был проведен кабель в Берлин, по которому Царица передавала Вильгельму буквально все наши военные тайны». «Стоит допустить, – замечает по этому поводу генерал Селивачев, – что это могло быть правдой, ведь какими жертвами платил народ за подобное предательство!!»

Не много ли страшнее подумать, какие жертвы должна была нести VII армия, руководимая начальником, способным верить подобным нелепостям.

* * *

Вероятно ни одна война не показала с такой убедительностью, что решающее значение в наше время имеет не столько армия, сколько экономика страны и ее культура. Военная наука учит, что напряжение военной мощи государства не может превосходить 10 % ее мужского населения. У нас за три года войны было мобилизовано более 12 миллионов человек, то есть почти 18 %.

Миллионы людей призывного возраста, бросив свои обычные занятия ушли на фронт. Другие миллионы, в качестве военнообязанных стали обслуживать обрабатывавшую промышленность, перестроившую свои станки для надобностей войны. Этих рабочих рук оказалось недостаточным, и на фабрики и заводы потянулись целые легионы стариков, женщин и детей. Выход массы людей из обычной колеи и оставление ими их налаженных хозяйств вызывали в стране полную экономическую разруху. Но даже эти тяжелые жертвы не давали возможности собственными средствами обеспечить армию вооружением и снаряжением. Это исключалось недостатком оборудования военных заводов, общим состоянием наших технических средств и отсутствием квалифицированных рабочих. Кроме того, у нас не было тяжелых орудий, а ружей и патронов к ним уже весной 1915-го года было не более одной трети необходимого количества. Отсталость страны, отсталость во всех отношениях, культурном, государственном, экономическом, уже с самого начала войны предрешала неизбежность поражения. Таков закон природы: все отсталое и слабое подлежит естественному отбору. Эту отсталость и полную неподготовленность сам министр Сазонов считал «неоспоримым фактом». «Мы знали, – пишет он, – что для приведения России в состояние боевой готовности надо было еще три или четыре года усиленной работы… От войны ни один здравомыслящий человек не мог ожидать для своей родины ничего кроме страшного бедствия, а может быть, и гибели».

Знали все это, конечно, не один Сазонов, но и все слушавшие 25-го июля 1914 года его речь. Но мистическая вера в мессианство России и другие не менее спорные и туманные ее задачи, побудили затеять кровавую и кошмарную драму, в результате которой не только не осуществили победоносного шествия славян на развалинах отжившего запада, но заплатили за свое необузданное фантазерство таким позором и унижением родины, исправление которых потребует тяжелых жертв целого ряда поколений.