Текст книги "Ундервуд"

Глава 1

Для меня никогда не было принципиально важным, кто именно находится рядом со мной. Мужчина ты или женщина, старик или молодой человек, находишься ли на подъеме, уныло сидишь где-то на дне или болтаешься посередине – мне наплевать. Просто потому, что я – механическая печатная машинка. Да, именно так, вы не ослышались. Но не какая-нибудь дешевка, а «Ундервуд» – прекрасная, удобная, незаменимая. Эпитеты, которыми меня награждали, можно перечислять бесконечно, но я не люблю этого делать и сейчас привела их в пример только для того чтобы сразу расставить все по своим местам. Никакой мистики – я плод вашего воображения, мой голос, звучащий в вашей голове, есть фантазия. Игры разума, если угодно. Меня воспринимали как девушку – разговаривали со мной, как с леди, нежно поглаживали клавиши и разве что не приглашали на свидание. А было бы забавно. Для кого-то я была матерью. Да, именно так, представьте себе. У меня плакали на плече – конечно, если так можно назвать мою каретку. Просили помочь, когда не могли выдавить из себя ни одной паршивой строчки. И я помогала, однако меня, как и следовало ожидать, в соавторы никто не записал. Но я не в обиде, каждый должен знать свое место и соответствовать ему.

Я часто вижу во сне своего первого. А вы – видите? Наверное, да, но вряд ли кто-то признается в этом. Это тот уголок в вашем хваленом личном пространстве, в который никого не принято пускать. Наверное, в этом есть смысл, хотя я не уверена. Я привыкла говорить о себе в женском роде, хотя, наверное, это не слишком логично. Как же я любила своего первого хозяина! Когда мы встретились, он был совсем молодым человеком, почти мальчишкой, с милыми глупыми фантазиями и невероятными планами на будущее. Я наблюдала за тем, как он взрослел и трансформировался. К сожалению, эти превращения мало соответствовали его представлениям о том, каким должна быть его жизнь. Казалось, что прошло всего каких-то несколько лет, но в один прекрасный момент я увидела перед собой уставшего мужчину за сорок, который ничего больше не хотел от жизни. Иногда пепел от его папирос падал на мои клавиши, и он осторожно вычищал его из меня, извиняясь, будто я на самом деле могла ему ответить. В его текстах, которые не принесли ему ни счастья, ни удовлетворения, ни успеха, все чаще встречались мысли о том, что все тщетно. Сложно сказать, когда именно он поверил в собственную несостоятельность как писателя. Может быть, это случилось в тот момент, когда его жена ушла от него, устав ждать богатства, которое обещал ей супруг. Или когда он узнал от немногих оставшихся ему верными друзей о том, что его дочь вышла замуж. Юная дурочка стыдилась своего отца ровно до тех пор, пока его произведения, никому не нужные при жизни автора, вдруг стали популярными после его смерти. Это странно, правда. Странно и страшно. Нет, он не кончал жизнь самоубийством, близкие люди сделали это за него. Они просто вынули из него желание жить, аккуратно сложили эту хрупкую субстанцию перед собой и старательно растоптали. Я была рядом, когда он умер за своим рабочим столом. Три дня я смотрела в его остекленевшие глаза. Потом были годы забвения, на протяжении которых я пылилась на чердаке. У меня было достаточно времени для того чтобы осмыслить все произошедшее со мной. И, конечно, в какой-то момент я почти поверила в то, что это конец. Мне действительно не хотелось больше жить. Но потом все вдруг изменилось. Меня вернули в свет – бережно очистив и приведя в должный вид, упаковали в коробку и отправили куда-то. Оказалось, что мой покойный хозяин в одночасье стал знаменитостью, когда его жена, которой по наследству достался весь архив рукописей, отнесла его знакомому издателю. Внимательно ознакомившись с произведениями, тот тут же заявил, что писал однозначно гений, и поинтересовался, где он был раньше. Узнав, что автор мертв, тот с сожалением поцокал языком, но тут же пообещал, что сделает все возможное для того, чтобы его работы увидели свет.

– А вы, мадам, принимали участие в написании всего этого? Например, роман, в котором слепой мужчина искал свою любовь…

– Ну, конечно, это обо мне. Как иначе?

– Но она ведь оставила его в конце.

– Таковы правила жанра. Я любила его.

– Вы, кажется, развелись?

– Разве это важно?

Конечно, любила она. Вдыхая почти забытый аромат смазки и новой ленты, я пыталась понять, что меня ждет. С одной стороны, мне не хотелось стать музейным экспонатом. С другой, я не могла представить, чтобы к моим клавишам прикасался кто-то другой. Это сейчас я знаю, что в этом нет ничего предосудительного, а тогда мне казалось, что это, как минимум, предательство. Смешно.

Когда меня вытащили из коробки, я увидела перед собой… Впрочем, обо всем по порядку. Нет ничего противнее нудного повествования, в котором нет ничего, кроме слов: пришел, ушел, увидел, сказал.

Идиллия

Конрад С.

1919

Наверное, первое, что на самом деле потрясло меня, была кость. В ней не было ничего особенного, кроме того, что она принадлежала человеку. В этом тоже не было бы ничего особенного, если бы не мысль о том, что ее владелец жил со мной в одно время и, возможно, читал те же газеты и книги, что и я. Местами черная от остатков плоти, она торчала из солдатского сапога и притягивала взгляды тех, кто маршировал по дороге, ведущей в Верден. Хотя маршем это сложно было назвать. От романтического восприятия войны не осталось и следа. Страха, как ни странно, тоже не было – на него просто не оставалось сил. Выживали те, кто все еще верил. Я же не верил, поэтому то, что я до сих пор вижу свое отражение в зеркале, скорее случайность, нежели закономерный итог того, что произошло со всеми нами. Да, глупая случайность, которой я не могу найти объяснения.

Конрад снял очки и протер слезящиеся глаза. Когда он начинал писать, ему казалось, что это будет несложно. Однако слова не желали складываться в предложения, и ему приходилось буквально вырывать их из себя. Если бы он подключил фантазию, скорее всего, дело пошло бы быстрее, но автор с самого начала решил, что в его произведении не будет ни единого слова лжи или вымысла. Тема войны была популярна в последнее время, в том числе эту мясорубку описывали и уже состоявшиеся писатели, принимавшие в ней непосредственное участие. С ними сложно было конкурировать, однако он и не стремился к этому. Роман, задуманный им, должен был объяснить, прежде всего, ему самому, почему он выжил и зачем продолжает жить. У него была дочь – Лаура, девочка с ангельской внешностью, которую он любил больше всего на свете, но которую не мог больше видеть. Когда Конрад, отмеченный наградами, вернулся домой героем, она кинулась ему на шею, а он совершенно неожиданно для себя вдруг понял, что его ребенок воняет горелым мясом. Врачи заявили, что это все последствия стрессового расстройства, которое скоро пройдет. Ему прописали какие-то успокаивающие препараты и пожелали скорейшего выздоровления. Но оно все не наступало. Он больше не мог целовать свою жену, его ненаглядную Адель, потому что каждый раз видел вместо нее мертвые лица женщин. Они смотрели на него в упор и с любопытством, словно гадая: любит – не любит. Тесть, видя его состояние, несколько раз пытался поговорить с ним, но что он мог ему сказать? Слова о том, что скоро все наладится и будет, как прежде, были, конечно, уместны, но звучали как дежурные любезности, которыми обменивались старые знакомые при встрече. Каждый вопрос был пропечатан заранее в пространстве, как, впрочем, и ответ на него. С тем же успехом они могли произносить бессмысленный набор звуков.

– Блабла?

– Бла-лала, бла.

– Блааа…

В дверь постучали. Конрад быстро прикрыл напечатанное чистым листом бумаги и обернулся:

– Войдите!

Его личный кабинет был единственным местом в доме, где он мог бы остаться наедине со своими мыслями. Жена понимала это и старалась не беспокоить его без повода. Он на самом деле любил ее и отдал бы все, чтобы она не страдала, но никак не мог отыскать того, кто согласился бы это взять. Длинные разговоры с Богом не приносили ему облегчения, и он отказался от них, хотя к ним продолжал часто заходить отец Себастьян. Священник был хорошим человеком и знал Конрада с детства. Похоже, он искренне старался помочь ему, однако все его попытки ни к чему не привели. Впрочем, служитель церкви и не думал сдаваться – вот и сейчас писатель подумал, что, скорее всего, его ждет очередная вынужденная беседа, основной темой которой станет неисповедимость путей господних.

– Милый, можно к тебе?

Жена выглядела виноватой – это выражение появилось на ее лице в тот момент, когда она впервые увидела его после возвращения, и с тех пор не покидало его. Сначала Конрада это раздражало, но позже он понял, что глупо сердиться на проявления любви и беспокойства. Улыбнувшись, он кивнул и постарался, чтобы его голос звучал как можно более приветливо:

– Конечно, заходи. Я что, опоздал к обеду? Извини, не заметил.

– Нет, что ты, не волнуйся. Я принесу тебе еду сюда, если хочешь, мне совсем не сложно.

– Ну, если тебя это на самом деле не затруднит…

Мужчине было стыдно признаваться в том, что ему совершенно не хотелось видеть никого из членов своей семьи. Но, похоже, этот момент волновал его больше, чем остальных. Во всяком случае, Адель не подала виду, что ее это оскорбило. Нерешительно подойдя к нему, она с нежностью поцеловала его в щеку и прошептала:

– Пиши, я скажу Лауре, чтобы она не беспокоила тебя.

Когда она вышла, Конрад долго сидел неподвижно, глядя прямо перед собой, пока жена не вернулась, неся на подносе еду. На этот раз он нашел в себе силы подняться и обнять ее.

– Ты настоящее сокровище. Я знаю, что у нас не все хорошо, и безумно благодарен тебе за понимание. Я сделаю все возможное для того, чтобы все стало так, как было раньше.

– Я подожду.

Оставшись один, мужчина вдруг подумал о том, насколько война изменила Адель. В прежние времена она и не подумала бы ходить на цыпочках, пока он работал. Напротив, шумная и веселая, она постоянно требовала к себе внимания и не отставала, пока не получала его в достаточном объеме. Куда делась ее жизнерадостность? Конрад не желал верить в то, что так будет всегда. Он искренне хотел вернуться в то время, когда они были счастливы. В принципе, именно ради этого мужчина и начал писать. То, что солдат не мог рассказать даже священнику, готова была принять бумага. Это была в каком-то смысле исповедь, которую он не планировал никому показывать. Конрад даже допускал мысль о том, что после завершения сожжет свое произведение, чтобы огонь принял на себя все его воспоминания.

Снова повернувшись к печатной машинке, он провел ладонью по ее корпусу и еще раз отметил про себя, насколько хорошо Адель его знала. Если бы не она, ему бы и в голову не пришло покупать себе ничего подобного. Он знал о том, что «Ундервуд» до него уже принадлежала кому-то, но его это мало интересовало. Конечно, он вполне мог позволить себе и новый аппарат, поскольку никогда не испытывал недостатка в средствах, но жена подумала, что вещь с историей лучше пустышки «в масле». Возможно, она была права. Продолжая машинально поглаживать прохладный металл, Конрад неожиданно нащупал какую-то шероховатость. Заинтересовавшись, он наклонился, чтобы лучше рассмотреть дефект, и удивленно поднял брови: сбоку чем-то острым были нацарапаны инициалы «Б.М.Б.».

– Кто ты?

Конрад обратился к своему неизвестному собеседнику, словно тот мог ответить. Впервые задумавшись о том, что к этим клавишам до него прикасался реальный человек, а не какой-то фантом, он вдруг почувствовал необъяснимое волнение, словно заглянул туда, куда не следовало. Тем не менее, мужчина не мог отвести взгляд от свидетельства чьего-то незримого присутствия, и, в конце концов, повинуясь внезапному порыву, вытащил из кармана перочинный нож, который всегда носил с собой, и, стараясь ни о чем не думать, нацарапал рядом с существующими инициалами свои. Подумав еще, он хотел добавить дату, но в последний момент сдержался.

– Вот, будем знакомы, – пробормотал Конрад. – Надеюсь, ты не против. Будем писать вместе, получается.

Минуту-другую он сидел за столом, барабаня костяшками пальцев по его деревянной поверхности, а затем вдруг выдвинул встроенный ящик, в котором оказался пистолет. Взяв его в руки, он проверил обойму и взвесил оружие на ладони.

– Как тебе мой «Руби»? – обратился он в пустоту. – Безотказная штука. Сложно сказать, сколько раз я прикладывал его к своей голове. Уверен, что, решись я, он не подвел бы. Бабах – и никаких тебе коллизий. Знаешь, почему я не сделал этого?

– Почему же? – сам себе ответил Конрад.

– Струсил. Постоянно думал о том, как семья переживет мою смерть.

– Разве это трусость?

– Самая подлая ее разновидность, которая способна себя оправдать. Вокруг меня гибли сотни таких, как я.

– Зачем ты рассказываешь мне это? Пиши.

Молча придвинув стул ближе к машинке, мужчина застучал пальцами по ее клавишам.

У меня был армейский приятель. Джон Смит, черт его подери! Смешно. Ну, пусть его звали бы каким-нибудь Джеральдом или хотя бы Джеймсом, но нет. Джон – белобрысый парень из сельской местности, каких тысячи. Родился и вырос где-то неподалеку от Лестера. У того, кто хоть раз слышал его разглагольствования на тему их домашнего пива и сыров, не возникало ни малейшего сомнения в том, что этот чудак планирует всю жизнь провести в своей дыре среди коровьих лепешек и грудастых селянок. Кто-то, конечно, завидовал его жизнелюбию и неприхотливости, но большинство все же относилось к нему с некоторой неприязнью, считая недоразвитым. Я, тем не менее, любил его. Он в каком-то смысле напоминал мне о том, что за пределами всего этого безумия есть нормальная человеческая жизнь.

В тот вечер, который постоянно всплывает в моей памяти, шел сильный дождь вперемешку со снегом. Холод собачий, мы промокшие и продрогшие, а Джон знай себе рассказывает какую-то дурацкую историю, которая, как он утверждал, произошла с кем-то из его знакомых.

– И вот заходят, значит, эти горе-грабители с особняк, – стараясь прикурить на ветру, в перерывах между затяжками говорил он. – Ну, возможно, это и не особняк вовсе, если судить по твоим меркам, но ты должен понимать, что в наших краях любая лачуга с целой крышей может считаться настоящим дворцом. В общем, заходят они и сразу натыкаются на старуху. У нас такая старушенция жила – если б ты ее увидел, то понял бы меня. Если ее нарядить в черный плащ с капюшоном и косу в руки дать, то, хочешь – не хочешь, а обделаешься со страху. Ее мало кто видел, но те, кто встречал, рассказывали про нее всякие ужасы. Ну, эта парочка перед визитом для храбрости хорошенько приняла на грудь, так что им вроде как все нипочем. Старуха с места не двигается да на них зыркает глазищами, но все зря – не боятся они ее, и все тут. Отдавай, говорят, деньжищи, карга! Знаем, мол, что их у тебя куры не клюют. А та стоит. Причем нагло так стоит, прислонившись к стене плечом и как бы подбоченившись. Мужикам такое неуважение совсем уж оскорбительным показалось, и они к ней поближе подступили и давай прямо перед носом у нее кинжалами размахивать. Не знаю, что у них там было из оружия с собой, может быть, и вообще ничего не было, но это не так важно. Короче говоря, дошло до того, что кто-то из них, наконец, нечаянно дотронулся до старухи – она и упала, как стояла, на пол плашмя. И, представляешь, разбилась ко всем чертям, будто из глины была сделана. То есть какие-то части, конечно, уцелели, но зрелище было то еще. Грабители тут же протрезвели – они орали так, что их в соседнем селе слышно было. К нам потом приезжали не только полицейские, но и ученые какие-то. Рассматривали там все, исследовали. Мне потом один знакомый, которому удалось пообщаться с доктором приезжим, рассказывал, что бабка эта, как оказалось, уже лет двадцать как умерла и по какой-то причине не разложилась, как все, а мумифицировалась. К тому же стоя. Ничего не стану говорить по этому поводу – в науке я не сведущ, но вот какая штука… Видишь ли, ее ведь на самом деле у нас все в известной мере боялись. Ее не было уже в живых давным-давно, а наши люди все равно рассказывали друг другу небылицы о ней: то она кого-то на днях сглазила, то проклятье на соседку наслала. Мне вот интересно, как потом все эти рассказчики друг другу в глаза смотрели. И знаешь, до чего я додумался? А совершенно спокойно смотрели. Если все дураки, то никто не дурак. В толпе трусов каждый смельчак. Понимаешь, о чем я?

Прошло несколько недель. Жалкий срок, но и он способен изменить все. И вот я смотрю в глаза Джона и не вижу в них ничего. Взгляд не то чтобы пустой, как принято представлять себе задумчивость или отстраненность в обычной жизни. Нет, в нем действительно ничего нет: ни мысли, ни переживаний, ни человека вообще. Джон Смит сидит передо мной, но его нет. Совершенно здоровое тело без намека на наличие чего-то внутри него. Во время наступательной операции мы оказались в небольшом населенном пункте, который и деревней назвать сложно – так, несколько домов. В одном из них, как оказалось, укрылся неприятель. Возможно, хозяева слишком громко возмущались, или просто они чем-то не понравились солдатам. Что бы там ни было, но они убили их всех и аккуратно сложили друг на друга: мужчин, женщин, детей. Получилась почти идеальная пирамида, на вершину которой какой-то шутник положил куклу. Когда Джон увидел это, с ним что-то сделалось. Я никогда не видел прежде, чтобы один человек голыми руками в буквальном смысле разорвал на части нескольких взрослых мужчин. К нему потом долго никто не решался подойти. Кругом раздавались выстрелы, в любой момент нас могли убить, а мы с парнями стояли и молча наблюдали за тем, как это вчерашний весельчак сооружал собственную пирамиду. Наконец, закончив эту жуткую композицию, он отступил на шаг и критично осмотрел свое творение, словно оценивая его и сравнивая с первоисточником. Недовольно покачав головой, он огляделся и, по-дурацки радостно вскрикнув, поднял с пола винтовку и, отсоединив от нее штык-нож, воткнул его в лежавшее на самом верху тело наподобие шпиля. После этого он сел ровно между этими двумя творениями рук человеческих и – исчез. Больше я никогда не видел его прежним. Кое-кто из наших говорил, что у него просто поехала крыша. Мол, на войне и не такое бывает. Но мне кажется, что он сделал это с собой намеренно. Просто в определенный момент понял, что больше не хочет быть частью всей этой грязи, и исключил себя из нее. Думаю, такой поступок можно считать проявлением силы духа. Хотя, может быть, это и не так.

Конрад, закончив мысль, поднялся из-за стола и подошел к окну, за которым стоял теплый солнечный вечер. Судя по его внешнему виду, он чувствовал себя лучше. Воспоминания, которые мучали мужчину, вылившись на бумагу, подобно фотоснимку, забрали с собой частичку его прошлого. Не поворачивая головы, он обратился к своему неизвестному собеседнику:

– Человек слаб, приятель. Хилое существо человек. Вот я. Что мне нужно? Вернее, так: чего мне достаточно для счастья? Несколько лет назад я бы сказал, что это присутствие родных и дорогих сердцу людей рядом. Или мир во всем мире. Но сейчас я понимаю, что наличие – не главное. Главное – это отсутствие. Смерти, уродства, внутреннего и внешнего, подлости. Ведь сколько ни лей меда в чан с дерьмом, все равно запах останется. Даже если его удастся перебить, ты постоянно будешь помнить о том, что дерьмо там есть. Значит, его нужно убрать. То, что останется, и есть счастье. Что я сейчас делаю? Вычищаю себя.

Отвернувшись от окна, Конрад некоторое время задумчиво смотрел перед собой, а потом вдруг улыбнулся.

– Ты знаешь, мы ведь ни разу не гуляли с моей женой с тех пор, как я вернулся. Пора исправлять эту ситуацию.

Когда Конрад вышел, я перечитала все, что он успел написать. Литературная ценность, конечно, сомнительная, однако что-то в этом было. В прежние времена с моей помощью создавались произведения несколько иного содержания, но я научилась отличать чушь от стоящей вещи. Это меня научил Хозяин. Его основным критерием оценки была позиция «верю – не верю». Сначала я не могла понять, что так его раздражало в текстах, которые, на мой взгляд, были вполне содержательными и интересными. И только со временем мне стало ясно, что заслужить доверие читателя – самое сложное. А кто является первым и самым строгим читателем? Правильно, сам автор. О каком удовлетворении от написанного может идти речь, если сам себе не веришь? Было похоже, что у Конрада С., как он себя назвал, проблем с этим не было. В первый момент меня это обрадовало. Приятно иметь дело с честным человеком. Но, с другой стороны, это ведь не творчество в чистом виде, а лишь перенесение на бумагу своих воспоминаний, что сильно отличалось от того, чем занимался мой первый владелец – примерно так же, как работа фотографа отличается от работы живописца. Результаты могут быть схожими, но чувства и эмоции, затраченные при этом, совершенно иные. Они не лучше и не хуже, просто отличаются друг от друга. Как топор от скатерти, или чашка кофе – от ботинка. Кто решится утверждать, что первое ценнее второго в метафизическом плане?

Мне хотелось видеть рядом с собой настоящего творца, а не его компиляцию. Конрад же пока был для меня загадкой. Возможно, это только начало – и, освободившись от оков, мешавших двигаться вперед, он сможет посвятить себя настоящей литературе? Я втайне надеялась на это. В моем понимании писатель должен был использовать свое воображение, а не обращаться то и дело к жизненному опыту. Это теперь я понимаю, что ошибалась, но тогда мое отношение к творчеству было весьма ограниченным. Да и мещанским в каком-то смысле, чего уж там.

Меня никогда не тяготила ограниченность в передвижениях. Точнее, полное отсутствие возможности перемещаться самостоятельно из пункта «а» в пункт «б». Это сложно объяснить, но я попытаюсь. Вы можете представить себе, что вдруг очутились в какой-то внутренней и только вам доступной реальности? В ней есть все, что вашей душе угодно. Там, в этом мире, совершенно иная система ценностей, по шкале которой вы идеальны. Сознание способно выстроить любую многоуровневую структуру, позволяющую существовать вне вашего тела. Поверьте в собственную иллюзию, и она перестанет быть таковой, превратившись в единственно устраивающую вас реальность. Представили? Похоже на шизофрению, да. Но так ли это плохо? Все, что нужно человеку, это самореализация, и совершенно не важно, в какой сфере она будет происходить. Управление страной на самом деле мало чем отличается от мытья посуды в придорожном кафе, если и то, и другое занятие приносит вам одинаковое удовлетворение. Это так, что бы вы ни думали. Если принять это утверждение за истину, то возникает следующий вопрос: какая разница, происходит ли это в реальности или в воображаемом мире? Чего стоят все достижения, если к концу жизни вы понимаете, что даже не приблизились к тому, к чему стремились? Да и кто возьмется утверждать, что Наполеон добился большего, чем какой-нибудь сумасшедший, который в своем воображении отстроил целую вселенную и теперь ощущает себя Богом? И можно ли с уверенностью говорить о том, что первое реальнее второго? В моем понимании то, что я имею, гораздо ценнее всего, чем обладает любой из вас, хотя бы потому, что я аккумулирую в себе частички ваших личностей, с каждой новой буквой становясь богаче. Только не воспринимайте меня как паразита, это в корне неверно. Энергия творчества – мощнейший источник, который часто просто выбрасывается, как мусор. Я – хранитель. Так, во всяком случае, я сама к этому отношусь. Мне кажется, что Конрад понял это. Во всяком случае, теперь он стал относиться ко мне иначе. Не могу сказать, что это радовало меня, но я решила подождать, чтобы увидеть, что из всего этого выйдет. Создавалось впечатление, что этот мемуарист нашел во мне собеседника, который всегда готов выслушать его. Он стал смелее, открылся мне, но все еще скрывал нашу дружбу от внешнего мира, оставляя ее только для себя. Количество исписанных страниц росло, и вскоре я потеряла им счет. Впрочем, это глупо, пытаться измерить творчество в каких-либо единицах.

К тому моменту, когда война практически подошла к концу, я обнаружил, что почти привык к своей теперешней жизни и трудом представлял себе, что буду делать дома. Я, конечно, по-прежнему раз в неделю писал письма, в которых говорил Адель о том, как скучаю по ней и ребенку, однако при этом отдавал себе отчет в том, что делаю это, скорее, по привычке. Или чтобы не показаться слишком черствым. В любом случае, причиной была не потребность чувствовать близких. Необходимость стрелять в других людей стала чем-то вроде чистки зубов по утрам или работы, за которую тебе платят деньги. Мысли о том, что я защищаю родину, давно отошли на задний план и забылись. О каком патриотизме может идти речь, когда ты играешь в карты со своими сослуживцами на табак, найденный в сумке убитого врага? Это не имеет никакого отношения к идее самопожертвования. Здесь что-то совершенно иное. Но мы никогда не переходили ту грань, за которой находилась точка невозврата – слишком яркими были воспоминания о том, что стало с Джоном.

Понимая, что все это рано или поздно закончится, каждый из нас периодически заводил разговор о том, чем планирует заняться в мирное время. Несмотря на то, что мы старательно избегали опасных разговоров на тему привычки видеть смерть вокруг нас, все же находились те, кто не желал молчать. Хотя стоило бы. Был в нашем полку один парень – Анджей, совсем молодой, небольшого роста и с огромными синими глазами, в которых словно небо поселилось…

Ну, вот, я заговорил высокопарными выражениями, однако иначе его не описать. Наверное, если бы он узнал о первом впечатлении, которое произвел на меня, то это бы надолго стало главной хохмой всего нашего полка.

Так вот, мы его знали как отчаянного вояку. Я лично несколько раз наблюдал за тем, как этот дьявол с лицом ангела совершал настоящие чудеса храбрости. Я никогда не понимал, каким образом удается уцелеть тем, кто в открытую издевается над смертью, нахально пританцовывая перед ней и в последний момент отскакивая в сторону. Это поразительно, но он мог побежать в атаку в составе целой роты солдат и оказаться тем единственным, кто вернется из нее целым и невредимым. Что это – везение, или, может быть, невероятное, почти животное чутье? Не знаю.

Война давно агонизировала, и нам все реже и реже приходилось участвовать в активных действиях, так что мы откровенно скучали. Анджей был, вопреки обыкновению, мрачен. Сидя под раскидистым деревом, он жевал травинку и с раздражением ковырял землю ножом.

– Тебя что-то беспокоит? – мне на самом деле было интересно, что могло послужить причиной его плохого настроения.

– Не то слово.

– Что-то случилось?

– Вот-вот случится.

– И что же?

– Война закончится, – он достал из кармана пару сухарей и начал грызть их с таким ожесточением, что я мысленно пожалел его зубы.

– И что же в этом плохого?

– Да как тебе сказать, – Анджей засунул сухарь за щеку и теперь отвечал с набитым ртом, нисколько не заботясь о впечатлении, которое производил при этом. – Вот ты что собираешься делать, когда все это закончится?

– Хм, я об этом не думал, – признался я. – Главное ведь вернуться, разве не так?

– Ты ведь богатенький мальчик, верно? – прищурился мой собеседник. – Золотая молодежь? Да не сердись так, я тоже не бедствую. То есть мы с тобой одного поля ягоды. Значит, ты меня поймешь. Мы побеждаем, в этом нет никаких сомнений. И вот приезжаешь ты домой весь такой героический, в орденах. Жена, дети… У тебя ведь семья, если я не ошибаюсь? У меня-то никого нет, кроме, возможно, каких-то дальних родственников. Родителей похоронил, жену не нашел, даже собаку не завел… Ну, да черт с ними. Ты приехал. Эйфория от смены обстановки прошла. Дальше что?

– Что дальше?

– Друг, ты на протяжении трех лет встаешь по команде, ложишься спать по команде, стреляешь, когда тебе скажут. Боже мой, да ты даже посрать без разрешения не способен! И вот все это заканчивается, и ты предоставлен самому себе. Долгожданная свобода? Как бы ни так! Здесь ты более свободен, чем там. У нас-то с тобой есть, куда возвращаться. В крайнем случае, мы можем всю оставшуюся жизнь валяться на подушках и потягивать коньяк. Это, кстати, именно то, что я собираюсь делать. А что светит тем, у кого нет наших возможностей? Приедет какой-нибудь очередной Джон Смит в родную деревню, а жена ему: о, дорогой, как хорошо, что ты вернулся, а то траву давно косить нужно. Так что давай-ка, скидывай шинель – и вперед. Возможно, сначала ему это даже понравится: ностальгия и все такое. А потом? В один прекрасный момент он поймет, что фактически для него ничего не изменилось. И если у него есть хоть крупица разума, он задаст себе один-единственный вопрос: ради чего все это было? Ты знаешь правильный ответ, Конрад?

– Просвети меня.

– Все это было нужно для того чтобы все оставалось, как и раньше. Нарыв давно зрел, и если бы не вмешался хирург, он бы прорвался рано или поздно. А так – и гной вышел, и все при деле.

– Не понимаю, о чем ты.

– Все ты понимаешь. Это только со стороны кажется, что в результате этой бойни что-то изменится. На самом же деле все, кто сидел наверху, там же и останется, а кто жрал объедки, будет продолжать это делать, только теперь у него на груди будут болтаться медальки.

– Допустим. И что ты предлагаешь делать по этому поводу?

– Да ничего я не предлагаю. Так, потрепаться захотелось.

Не могу сказать, что этот разговор произвел на меня большое впечатление. О чем-то подобном я и сам думал не раз, и то, что кто-то разделял мою позицию, меня даже радовало. Тем не менее, до определенного момента я не относился к словам Анджея серьезно. Наверное, впервые я вспомнил о них, когда, вернувшись, наконец, домой, после радостного приема остался наедине с самим собой в нашей с женой спальне. Адель общалась с гостями на террасе, а я вдруг ощутил, что вернулся на несколько лет в прошлое, словно и не уезжал никуда вовсе. Подойдя к полке, на которой хранилась моя коллекция марок, я взял в руки альбом и опустился на край кровати. Если не считать пары слипшихся страниц, все было так, как в тот день, когда я попрощался с семьей и отправился на вокзал, твердо решив защищать свою родину до последней капли крови. Этой жидкости во мне еще осталось достаточно, да и родина вроде как была в порядке, однако присутствовало ощущение того, что я что-то сделал не так. Задумавшись о том, был ли у меня выбор, я был вынужден признать, что его не было. Не мог ведь я, на самом деле, просто сбежать? Это трусость и предательство. Трусость ли? Или, может быть, естественная реакция человека на желание кого-то другого послать тебя на смерть ради размытой цели, заключенной в общих фразах о том, что враг рядом и вот-вот ворвется в твой дом, чтобы убить твоих детей и изнасиловать твою жену? И предательство ли это? Если да, то предательство чего? Или кого? Какой должна быть клятва, чтобы платой за ее исполнение было самое дорогое, что есть у человека – собственная жизнь? У кого есть право распоряжаться этим даром?