Текст книги "Ундервуд"

С трудом сдерживая чувства, которые рвались наружу, я вышел из комнаты и, стараясь выглядеть максимально приветливо, нашел в себе силы, чтобы несколько минут пообщаться с женой и нашими общими знакомыми, каждый из которых горел желанием узнать о том, что же такого ужасного я видел на этой «братоубийственной войне». Откуда это идиотское выражение? Я никогда не стрелял в своих братьев. Я убивал только тех, кто намеревался то же самое сделать со мной. Как можно называть братом того, кто, оскалившись, пытается перерезать тебе горло?

К счастью, мы с Анджеем давно выяснили, что являлись едва ли не соседями – дорога до его поместья заняла у меня всего пару часов. Жена отнеслась к моему желанию повидаться с боевым товарищем с пониманием, за что я был ей безумно благодарен. Дом, в котором обитал мой приятель, оказался на самом деле даже чем-то похожим на мой собственный, так что я еще раз отметил про себя, насколько он был прав в своих суждениях о том, что мы, в принципе, мало чем отличаемся друг от друга.

– Извини, что не встречаю! Иди на голос! Я сам не могу…

Услышав крик Анджея, который доносился из глубины особняка, я последовал его совету и через несколько секунд оказался в небольшой комнате, оформленной в восточном стиле. На софе, развалившись на подушках, лежал мой знакомый и с насмешливым видом наблюдал за мной. Сразу было видно, что он мертвецки пьян, однако его язык не заплетался, а голос был ровным и даже будто немного скучающим. Кивнув в сторону кучи валиков и подушек самых разных размеров и форм, Анджей предложил:

– Располагайся, как тебе удобно. Надеюсь, ты еще не отвык своими руками организовывать свой комфорт?

– Не успел.

Я быстро соорудил что-то наподобие кресла и уселся в него.

– Значит, ты решил воплотить в жизнь свои планы на будущее?

– А, ты об этом? – Анджей лениво качнул ногой в направлении батареи пустых бутылок. – Да, я на пути к просветлению. Осталось совсем немного. А ты как? Радуешься жизни?

– Стараюсь.

Осознание того, что мой собеседник прекрасно понимает причины, которые привели меня к нему в дом, как ни странно, совершенно не раздражало меня. Напротив, я вдруг успокоился – обстановка, царившая здесь, способствовала этому. Наверное, каждый в своей жизни хотя бы однажды бывал в лавке старьевщика. Так вот, эта комната чем-то напоминала подобные островки, замершие во времени посреди бурлящего океана жизни. Ну, вот, я снова впал в излишнее описательство. Постараюсь больше не делать этого.

– Я вот о чем хотел поговорить, – я начал осторожно, понятия не имея о том, что в действительности собирался сказать. – Ты, конечно, был прав тогда. Ничего не изменилось. Я вернулся в тот же мир, из которого когда-то уехал. Это страшно.

– Не особо, если не задумываться, – ответил Анджей, сделав большой глоток коньяка, даже не поморщившись.

– Не все могут позволить себе забываться таким образом, как это делаешь ты.

– Что мешает? Ах, да, у тебя же семья.

– Вот именно.

– Что ж, не повезло тебе, друг.

– Да… То есть нет. Но я не о том. Да, здесь все, как и раньше. Но ведь наши родные не виноваты, правда?

– Совершенно не виноваты.

– И нужно жить дальше.

– Конечно, нужно.

– Но как?!

Прежде чем ответить, Анджей приподнялся и, с сожалением взглянув на опустевшую бутылку, отставил ее в сторону и потянулся за новой. Пока он открывал ее, я с удивлением отметил, что его руки нисколько не дрожали, хотя этого следовало ожидать, особенно учитывая количество алкоголя, которое он, судя по всему, успел в себя залить. Справившись с пробкой, мой собеседник наполнил бокал почти до краев и вопросительно взглянул на меня.

– Нет, спасибо, – я никогда не был сторонником выпивки и решил, что не стоит начинать.

– Не буду настаивать. Как жить? Да никак. То есть просто жить, и все. Ни о чем не задумываясь, ничего не вспоминая. Ты все равно не сможешь изменить того, что уже произошло. Пули, которые ты выпустил, не вернутся назад. Люди, которым ты помог раньше времени отправиться на тот свет, давно спокойно гниют где-то. Да, у многих были дети, отцы, жены…

– Достаточно, я понял тебя.

– Извини, я увлекся. В общем, что сделано, то сделано. И черт с ним. Помнишь Джона?

– Конечно.

– Бери пример с него. Я всегда считал его немного придурковатым, а он на проверку оказался намного умнее нас с тобой. Просто в какой-то момент выключился – и все. Думаю, сейчас ему хорошо.

– Он сошел с ума.

Сказав это, я тут же понял, что сморозил глупость, но было уже поздно. Впрочем, Анджей и не думал иронизировать. Напротив, он был абсолютно серьезен.

– Почему ты так в этом уверен? Может быть, он, наоборот, зашел в него?

– Не понимаю тебя.

– Ну, ты говоришь о нашем рассудке как о поезде, с которого можно сойти. Но если следовать твоей логике, то в него можно и войти. И откуда ты знаешь, что в данный момент мы с тобой находимся в купе, а не топчемся на перроне? По мне, так вполне можно предположить, что второй вариант гипотетически возможен. И даже вполне вероятен.

– Ты говоришь об иллюзорности мира, в котором мы живем?

В какой-то момент мне показалось, что алкоголь, наконец, начал оказывать на моего собеседника свое губительное действие – во всяком случае, его рассуждения стали напоминать то ли бред сумасшедшего, то ли обычный треп философов-недоучек, любующихся собственным красноречием.

– Нет, ты меня не понял, – Анджей осуждающе посмотрел на меня, словно это я был первокурсником, а он – профессором, которому приходилось объяснять мне прописные истины. – Вся эта гадость вокруг нас до безобразия реальна, это бесспорный факт. Но кто сказал, что то, что находится за ее пределами, иллюзорно? И почему мы так в этом уверены? Неужели только потому, что нам необходимо потрогать руками предмет, чтобы поверить в его существование? Это, друг мой, слишком самонадеянно с нашей стороны – полагать, что истинно только то, что доступно нашему ограниченному пониманию.

– Ты пьян…

Эти слова вырвались у меня непроизвольно, и я сразу пожалел о сказанном, потому что Анджей неожиданно хрипло рассмеялся.

– Ну, конечно, пьян! Это слишком очевидный факт для того, чтобы спорить по этому поводу. Но это только начало, Конрад, только начало.

– Начало чего? – не понял я.

– Вот это я и собираюсь выяснить.

Сказав это, он вытащил из-под подушки карманный «Браунинг» и, не прекращая с улыбкой смотреть мне прямо в глаза, выстрелил себе в рот. Все это произошло так стремительно, что я не успел ничего сделать. Меня словно парализовало. Сидя на подушках, которые вдруг показались мне твердыми, как камень, я наблюдал за тем, как Анджей с совершенно спокойным выражением лица продолжал сверлить меня взглядом. Конечно, я понимал, что выжить после такой раны никто не мог, но все еще не был способен осознать случившееся. Наконец, немного придя в себя, я поднялся и на негнущихся ногах приблизился к мертвецу. Скорее по привычке попытавшись нащупать пульс, я почувствовал приступ тошноты и поспешил покинуть помещение. Судя по всему, в доме, кроме нас, никого не было. В какой-то момент я подумал о том, что следовало бы сообщить в полицию об этом происшествии, однако в итоге я решил не делать этого. Что бы изменило мое участие в деле? Ровным счетом ничего. Поэтому я просто вернулся домой. Когда я открыл дверь, снаружи было уже темно, но Адель, похоже, ждала меня. С тревогой взглянув на меня, он спросила, все ли со мной в порядке.

– Да, конечно, милая.

– Ты очень бледный.

– Наверное, просто устал.

– Как прошла встреча?

– Прекрасно.

Больше мы никогда не говорили об этом, но меня до сих пор мучает вопрос: нашел ли Анджей то, что искал? Хотя, наверное, глупо это все. Глупо и банально.

Время шло, а Конрад все писал и писал. Со временем он стал все реже обращаться к теме войны и, в конце концов, полностью погрузился в мирные будни. В какой-то момент мне показалось, что он полностью пришел в себя – его тексты стали легче и больше не пахли кровью. Но, как выяснилось, это было ошибочное впечатление. Его хватило всего на пару недель. То ли он разучился быть счастливым, то ли просто не хотел этого. День ото дня он становился все раздражительнее, а по его текстам разлилась желчь. У него, как оказалось, были претензии ко всему, что его окружало. Общество слишком быстро забыло своих героев и теперь улыбалось бывшим врагам. Правительства заискивали друг перед другом, с важным видом подписывая липовые документы о вечной дружбе. Родственники навязывали ему свое общение, считая, что его нужно от чего-то спасать. Даже жена, его обожаемая Адель, была, по его мнению, чересчур мила и предупредительна.

Он пытался пить. Впрочем, продлилось это недолго и очень быстро прошло само собой – судя по всему, он изначально не был предрасположен к пьянству. Но по мне, так лучше бы он потреблял алкоголь, потому что, не найдя выхода своим эмоциям и не имея представления о том, что является их первопричиной, Конрад стал строить свою собственную реальность. Не без моего участия, конечно. Проблема была в том, что он, будучи человеком, безусловно, приятным и неглупым, все же не обладал достаточным багажом знаний для того чтобы создать свою философию и снабдить ее не только входом, но и выходом. В результате он запутался в собственных рассуждениях, но не желал признаваться в этом, погружаясь в болото мыслей, которых не понимал до конца. Мне было откровенно жаль его, но что я могла поделать? Максимум, на что я способна, это направить человека в нужном направлении, но это возможно только в том случае, если он сам этого хочет. А Конрад не хотел. Напротив, он с совершенно идиотским восхищением несся по направлению к пропасти, и ему уже начинало казаться, что он ощущает запах свободы, которая вот-вот распахнет ему навстречу свои объятья. Не могу сказать, что в его рассуждениях не было смысла, но все они основывались на ошибочном, извращенном восприятии действительности. Если бы я была доктором, то поставила бы ему диагноз «ангедония», однако, к сожалению, печатной машинке в наши дни сложно получить диплом даже самого захудалого медицинского вуза. Поэтому я просто скажу, что он был болен, и рядом не было никого, кто мог бы ему помочь.

Каждый день похож на предыдущий. В детстве я любил наблюдать за тем, как из крана в саду капала вода. Помню, я все ждал, что наступит тот момент, когда очередная капля окажется какой-то особенной, не такой как остальные. Но, конечно, этого так ни разу и не произошло. Моя теперешняя жизнь напоминает мне те моменты. Просыпаясь утром, я надеюсь на то, что вот-вот случится что-то, отчего будущее вдруг превратится в нечто туманное. Раньше я считал, что уверенность в завтрашнем дне много стоит, но, как оказалось, это было ошибкой. Вообще, мне недавно пришло в голову, что, возможно, причины войны кроются не в экономических или политических кризисах, а в элементарной скуке. Я бы даже вывел показатель обыденности, как, например, градус по Цельсию или Фаренгейту для определения температуры. Пусть это будет 1 Ск, как «скука». Достигает уровень своего максимума – пожалуйста, примите пилюлю в виде военного конфликта. Полегчало?

Самое сложное в создавшейся ситуации то, что мне не с кем поговорить на эту тему. Моя жена – милейшее создание, но она не поймет. Когда-то я считал, что могу поделиться с ней любой мыслью, любым переживанием, но сейчас… Нет, это совершенно невозможно. Я знаю, как она отреагирует. Виновато улыбнется и обнимет меня, будто на самом деле стала причиной того, что со мной произошло. Это не так, конечно. Адель видит, что со мной не все в порядке, и старается помочь мне в меру своих возможностей. Но что она может? Любить меня еще больше? Я не могу требовать этого от нее, тем более что она и так всем своим видом показывает, что готова выполнить любую мою просьбу, любой каприз. Это не выход – ни для меня, ни для нее. Безумно жаль, что Анджей решил перейти черту, мне его очень не хватает. Возможно, он мог бы стать тем единственным, кто понял бы меня, потому что я сам себя не понимаю. Пишу всю эту ахинею и осознаю, что в ней нет ничего, кроме банального кризиса среднего возраста, наступившего немного раньше времени. Б.М.Б. давно не отвечает мне, возможно, потому, что я неправильно формулирую вопросы. В жизни каждого человека должен быть тот, кому он может сказать все – пусть это будет ничего не значащий набор слов, не важно. Необходим слушатель. В моем случае единственным собеседником, да и то не слишком разговорчивым, можно считать разве что мою «Ундервуд». Я зову ее Ундиной, хотя это и бессмысленно. В ее металле столько же от русалки, сколько в танке – от бабочки. Тем не менее, как странно бы это ни прозвучало, ей все же удалось влюбить меня в свои клавиши. Говорят, что если русалка родит ребенка от человека, то обретет душу – бессмертную и чистую, как слеза младенца. Кто знает, возможно, то, что я пишу сейчас, и есть наше дитя? Тогда мне жаль его, ведь он придет в этот свет калекой. Я все чаще задумываюсь о том, что мои размышления не должны увидеть свет. Во-первых, они не дадут людям ничего нового. А во-вторых, в этом мире и так слишком много темного и уродливого. Зачем усугублять эту мрачную палитру? Но пока рано думать об этом. Мне кажется, что я еще не все сказал.

Конрад встал из-за стола и прошелся по комнате. Он заметил, что та часть пола, которую он часто мерял шагами, успела изменять цвет и теперь напоминала вытоптанные покрытия каких-нибудь сельских муниципальных учреждений, по которым каждый день бродят целые толпы людей, решающихся какие-то кажущиеся им важными проблемы. Мужчина усмехнулся, подумав о том, что однажды в это помещение зайдет какой-нибудь его потомок и, с удивлением взглянув на это унылое свидетельство одиночества, лишь пожмет плечами и покроет доски еще одним слоем лака или просто заменит их новыми. Почувствует ли он, что здесь когда-то сидел его предок, погруженный в собственные мысли, и пытался разобраться в себе? Безуспешно пытался, добавил Конрад про себя. Увлекшись фантазиями на тему будущего, он вдруг рассмеялся, поймав себя на том, что с удовольствием бы познакомился с этим неведомым человеком, который, возможно, окажется старше его самого. Как же, черт подери, некстати ушел Анджей! Возможно, его развеселили бы такие речи. Вспомнив о чем-то, мужчина заглянул в ящик стола и, порывшись в нем, наконец, нашел то, что искал. С сомнением взглянув на кусочек мела, который лежал на его ладони, он некоторое время сидел неподвижно, но потом поднялся и подошел к единственной пустой стене, на которой не было ни фотографий, ни других предметов, способных помешать его замыслу. Сначала нерешительно, но затем все более уверенно, он начал рисовать. Когда он отступил на шаг, перед ним красовался Анджей в полный рост. Конечно, он не мог претендовать на какую-либо художественную ценность, однако определенное портретное сходство присутствовало – Конраду еще в детстве говорили о том, что у него был талант живописца. Правда, он так и не развил его, растратив свои задатки на всякую мелочь. Стараясь соответствовать своему статусу, если и не относившему его к высшему обществу, то явно исключавшего из числа рядовых граждан, он получил разностороннее образование. Когда-то он совершенно искренне гордился своей способностью поддержать беседу на любую тему. В действительности же его знания были настолько поверхностными, что он так и не смог определиться с тем, в какой сфере был специалистом. В конечном итоге, Конрад пришел к выводу, что такой сферы в принципе не существовало – единственная профессия, требования которой содержание его головы могло удовлетворять, была журналистика, да и то далекая от серьезной аналитики. Однако он никогда не рассматривал возможность работы в средствах массовой информации, так как это, по его мнению, было пустой тратой времени и заигрыванием с публикой. Нет-нет, популистом он не был. Как, в принципе, не относил себя ни к либералам, ни к консерваторам, ни к лейбористам. Сначала его самого полностью устраивала такая позиция, которую он считал проявлением свободомыслия и незашоренности мышления. Однако со временем, взрослея, Конрад осознал, что просто так и не смог определиться со своими жизненными принципами, оставшись на уровне вечно сомневающегося и критикующего все подряд обывателя. Это понимание пришло к нему слишком поздно, когда уже поздно было метаться в поисках дна, от которого можно было бы оттолкнуться. К счастью, у него хватила духа признаться себе в собственной ограниченности и прекратить попытки казаться чем-то большим, чем он являлся на самом деле.

– Вот, друг, мы снова вместе, – вслух произнес он, обращаясь к рисунку на стене. – Видишь, я все еще подвержен внутренним монологам. Может быть, пора переходить на новый уровень? Диалог – это по-нашему, да? Ну, что же ты молчишь?

Конечно, Конрад был далек от мысли о том, чтобы воспринимать портрет, нарисованный мелом, как нечто одушевленное. И все же, создав себе компаньона, пусть и ненастоящего, он почувствовал себя лучше.

– Ну, ничего, я пока могу поговорить за двоих. Ты был прав, Анджей. Практически во всем. Я недавно задумался о предопределенности, которой заражена вся наша жизнь, и пришел к выводу, что у меня по факту не было выбора. Понимаешь, о чем я? То есть, родившись у своих родителей, я заполнил собой некую ячейку, которой было предназначено отправиться на это гребаную войну, чтобы потом вернуться домой. Мне кажется, что я уже выполнил все, что было в меня заложено, и теперь доживаю, постепенно вырабатывая собственный ресурс. Я помню, что у тебя не было детей, так что ты вряд ли поймешь мои чувства по этому поводу. Видишь ли, у меня семья, и мне сложно смириться с тем, что мои потомки также всего лишь части этого конструктора. А по всему выходит, что это так. Адель, моя жена, напоминает мне какой-то поддерживающий механизм, без которого я бы давно упал. Помнишь Колосса и его глиняные ноги? Мне кажется, что это про меня. Пока она рядом, я стою. Что скажешь?

Следуя за первоначальной мыслью, Конрад увлекся и говорил все быстрее и увереннее. Со стороны могло показаться, что он читает текст со сцены какого-нибудь камерного театра.

– И что делать со всем этим? Понятия не имею. Ты сильный, сумел вовремя определиться и не стал дожидаться страха, который обязательно возник бы рано или поздно. Поймал момент, можно сказать. Знать бы, что там, за чертой – возможно, и я бы последовал твоему примеру. Здесь дилемма, с которой мне самому не разобраться. С одной стороны, мне хочется, чтобы все это скорее закончилось. Но, с другой, важно присутствие сознания как такового. Если там ничего нет, то я просто исчезну. Да, знаю, это вечный вопрос, на который ни у кого нет ответа, извини. Мои стенания, наверное, кажутся тебе смешными. Знаешь, я бы с удовольствием сейчас услышал твой голос, даже если бы он сказал мне о том, что я неправ во всем. Возможно, это даже было бы лучшим вариантом из всех возможных. Я никогда не любил ошибаться, но теперь мне это просто необходимо. Если бы появился некто, вызывающий доверие, кто убедил бы меня в том, что я идиот, наверное, не было бы на Земле человека счастливее меня. Но где его взять? Или как разглядеть? В последнее время я почти не выхожу из дома. Сказать, почему? Будешь смеяться, но я до смерти боюсь пройти мимо этого посланника господня и не обратить на него никакого внимания.

Конрад в отчаянии взъерошил волосы и на несколько секунд замолчал, словно предоставляя возможность кому-то невидимому внести косвенную ремарку в его выступление. Наконец, поставив стул напротив рисунка, он опустился на него и продолжил.

– Помнишь Джона? Как считаешь, он мог бы быть тем самым человеком, которого я так и не смог разглядеть? Ведь все пророки были в каком-то смысле немного не в себе. Многих из них считали ненормальными. Возможно, так и было. Однако дело здесь не в нормальности, какой мы привыкли ее воспринимать, а в том, что любого, кто понимает хоть на миллиметр больше остальных, мы с огромным удовольствием и во всеуслышание объявляем сумасшедшим.

– Возможно, в этом есть какой-то смысл.

Конрад не сразу смог определиться с тем, откуда донесся голос Анджея – то ли со стороны стены, то ли он зародился в его собственной голове, отразившись эхом от черепной коробки. Тем не менее, он обрадовался реакции своего иллюзорного собеседника и сразу заулыбался.

– Рад, что ты все же решил присоединиться ко мне.

– Это еще вопрос, кто к кому присоединился, – знакомые интонации заставили мужчину откинуться на спинку стула и рассмеяться.

– Думаешь, я все же решусь последовать за тобой? Это вряд ли, друг. Ты ведь меня знаешь.

– Откуда? Ты сам себе незнакомец.

– Не понимаю.

– Ну, тот прохожий, которого ты все боишься пропустить, не заметить. Ты и есть он. Не думал об этом?

– Честно говоря, нет.

– Зря. Можно ведь до конца своих дней ждать кого-то, перекладывая на него ответственность за собственную несостоятельность. А ответ – вот он, перед тобой. Нужно лишь взглянуть на собственное отражение в зеркале, и ты увидишь Бога. Мы ведь все его подобия, не забыл?

– Никогда не думал, что ты верующий.

– Я не верующий, я – верящий. Это разные понятия, которые не следует путать. Учитывая то, что ты меня воспринимаешь как голос в твоей голове, мне сложно объяснить тебе это.

– Скажи, – Конрад замялся на секунду. – Это шизофрения?

– Да, если тебе проще так думать, – отозвался Анджей. – Но не стоит сильно переживать по этому поводу. Видишь ли, сумасшествие – это всего лишь несоответствие.

– Несоответствие чему?

– Да чему угодно. Правилам, обычаям, законам, ожиданиям. Стоит человеку выйти за рамки общепринятой морали, как его тут же готовы объявить психом. Вот я – меня ты считаешь сумасшедшим, учитывая то, что я с собой сделал?

– Ну… – мужчина задумался. – Сумасшедшим, наверное, нет. Ненормальным – да. Тебя это оскорбляет?

– Совсем нет. Напротив, даже радует. Быть таким как все – тоска смертная. Другой вопрос, что не быть вообще – тоже не слишком радостная перспектива.

– Но ты – есть?

– Это сложный вопрос. Я читал у кого-то, что наши покойники существуют только до тех пор, пока мы о них помним. У меня никого нет, кроме тебя. Ни родителей, ни детей. Возможно, найдется какой-нибудь дальний родственник, которому достанется мое поместье, но, скорее всего, оно отойдет государству. Но я не то хотел сказать. Сейчас я чувствую себя живее, чем тогда, когда топтал землю. Но вот умрешь ты, и я не уверен в том, что сам не уйду вместе с тобой.

– Но ты ведь помнишь о тех, кто был тебе когда-то дорог.

– Да, конечно.

– Значит, и они живы. И я буду жив, пока обо мне будут помнить мои дети. А когда умрут они, то же самое произойдет и с ними. Понимаешь, о чем я? Это круговая порука. Никто никогда не умирает, потому что умирают все и постоянно.

– Как ты оригинально это завернул.

– Сам не ожидал. Но это ведь логично. Мы как звенья одной цепи.

– Красиво. Но ненадежно.

– Почему?

– Если одно звено окажется бракованным, рухнет все, что на нем держалось. Твоя система похожа на того самого Колосса, о которым ты недавно вспоминал.

– Пусть так.

Еще одно воспоминание, которое вдруг всплыло в моей голове, относится к тому дню, когда мы познакомились с Джоном. Вообще, я решил, что до этого относился предвзято к формату дневника. Возможно, это вообще единственно верный способ выражения своих мыслей, и мое первоначальное стремление облечь собственные мысли в какую-то литературную форму было изначально обречено на провал. Впрочем, не страшно. Моя Ундина простит мне такую вольность, да и Б.М.Б., скорее всего, возражать не станет. Представляю, с каким выражением на лицах мои дети будут читать всю эту чушь… Ах, да, я забыл о том, что она до них не дойдет. Тем лучше. Итак, я впервые увидел Джона еще до того, как мне пришлось узнать о том, чем на самом деле является война. К тому моменту я знал только, что вскоре нам всем предстоит совершить нечто грандиозное. К сожалению, я по какой-то причине прочертил воображаемую линию своей будущей жизни вправо от нуля, а нужно было просто взглянуть в противоположном направлении – там была точно такая же бесконечность, только со знаком «минус». Тогда я об этом не думал, но сейчас понимаю, что Джон все осознал гораздо раньше меня, хоть и не показывал этого. Скажу больше, он был едва ли не самым жизнерадостным из нас. Как ему удавалось так долго сохранять присутствие духа, ума не приложу. Наверное, это и есть тот самый пресловутый внутренний стержень, о котором я столько раз слышал. Но тогда он был для меня всего лишь чудаком, который, сидя рядом со своим раскрытым вещевым мешком, смотрел на него с таким недоумением, словно видел впервые. Заинтересовавшись, я подошел ближе и также заглянул внутрь. То, что я там увидел, настолько не соответствовало окружающей нас обстановке, что я закашлялся от неожиданности, стараясь не рассмеяться. Джон взглянул на меня своими голубыми глазами и смущенно развел руками:

– У меня сумасшедшая семейка. Пять сестер, представляешь? И все младшие. Мне бы хотя бы одного брата…

– Откуда все это?

Я присел рядом с ним на корточки и, подцепив двумя пальцами моток пряжи, вытащил его из мешка.

– Собачья шерсть, – кивнул Джон с унылым видом. – Мама говорит, она помогает при любой болезни. Наверное, для этого и положила мне ее с собой. Хотя мне сложно представить себе, как это спасет меня в случае ранения.

– Ну, ты рано себя хоронишь. Возможно, мамин подарок еще тебе пригодится. Меня зовут Конрад.

– Я Джон.

Мне было интересно, что еще мой новый знакомый обнаружит в своих вещах, однако больше ничего интересного я там не увидел, если не считать каких-то милых мелочей, над которыми в обычной жизни было принято смеяться, но здесь – кто знает? – они могли оказаться весьма полезными. Наконец, закончив ревизию своего имущества, Джон взглянул на меня.

– Судя по тому, как ты оптимистично настроен, героическая гибель во имя родины в твои намерения не входит?

– Не было таких планов.

– И как ты намереваешься уцелеть в этой заварушке?

– Что значит – как? Мы ведь не какое-нибудь африканское племя представляем. У нас, если ты не слышал, самая мощная армия в Европе!

– Даже так? – мой собеседник почему-то заулыбался после этих слов. – Хочешь печенье? Мои сестры так меня им нагрузили в дорогу, что я, сколько ни старался, все никак не могу раздать до конца.

– Что? – он слишком резко поменял тему, и я не сразу понял, о чем он. – Нет, спасибо. Ты не хочешь говорить о войне?

– Не хочу, – честно признался Джон.

– Почему?

– А зачем? О войне нужно говорить, сидя в пабе с кружкой пива. И наоборот: держа в руках винтовку, лучше вспоминать о мирной жизни.

– И все же мне было бы интересно услышать о том, что ты думаешь по поводу всего этого.

– Ну, хорошо, раз ты так хочешь этого, – Джон сдался. – Посмотри вокруг себя. Видишь всех этих ребят. Запомни их хорошенько, потому что уже через пару месяцев многих из них не будет в живых.

– А ты пессимист.

Мне приходилось и прежде сталкиваться с теми, кто не верил в положительный исход этого конфликта, и я поспешил озвучить свое несогласие с такой позицией. Однако мой собеседник, похоже, был готов к такой реакции, потому что тут же ответил, не раздумывая ни секунды.

– Ты ведь не считаешь, что пули наших врагов летят медленнее, чем твои, или что они сделаны из хлебного мякиша? Или ты веришь в то, что, завернувшись во флаг Великобритании, ты превратишься в сверхчеловека? Поверь мне, друг, англичанина убить ни капли не сложнее, чем немца. Возможно, даже легче, особенно если учитывать мысли, с которыми такие, как ты, идут в бой. Чем быстрее ты осознаешь, что главное для тебя – выжить любой ценой, тем легче тебе будет в дальнейшем.

Как это ни странно, но это был первый и единственный случай, когда Джон Смит разговаривал со мной на равных. Уже через пару дней он вдруг превратился в того недалекого увальня, каким я его и запомнил. Все, о чем он говорил тогда, сбылось с пугающей точностью. После Вердена я не встречал никого из тех, с кем прибыл на фронт, не считая его и Анджея. Теперь я вообще остался один. Иногда мне кажется, что я уцелел благодаря чистой случайности. Ведь вероятность того, что единственным выжившим окажусь именно я, была настолько мизерной, что ее и в расчет не стоило принимать. Но вот он я – сижу у себя дома и пытаюсь оправдать свое существование. Я понимаю, что это черная неблагодарность с моей стороны по отношению к Смерти, которая почему-то решила, будто я достойнее остальных. Или, может быть, она просто забыла обо мне как о чем-то неважном и не заслуживающем внимания? Мне не хочется верить в это. Главным образом потому, что она может вспомнить обо мне в самый неподходящий момент.

Случилось то, чего я боялась больше всего: в какой-то момент Конрад утратил связь с реальностью. Он, правда, еще некоторое время пытался изображать полноценного члена общества, но чем дальше, тем больше он отдалялся от своей семьи. Нет, он не был слишком агрессивным, так что за жизни его родных я была спокойна. Проблема была в другом. Он вдруг понял, что со мной ему легче, чем с людьми. Конечно, это в некоторой мере мне даже польстило, однако я прекрасно понимала, что, сидя за столом, он видел во мне отнюдь не партнера, а всего лишь способ уйти от реальности. То же самое можно было сказать и о Б.М.Б., и об Анджее, точнее, его изображении. Возможно, были и другие – я не могла знать всех граней его жизни вне четырех стен, в которых был заключен мой мир.

Однажды, когда он в очередной раз сидел передо мной, барабаня по клавишам и одновременно болтая с призраком Анджея, дверь в нашу мастерскую тихо открылась – и в проеме показалась женская фигура. При нашей первой встрече она показалась мне достаточно невзрачной, и поэтому все последующее время я представляла ее такой серой мышкой, которая готова была исполнить любое пожелание своего супруга, лишь бы тому было хорошо. Представьте себе мое удивление, когда передо мной возникла роскошная женщина с шикарной фигурой и копной волнистых волос, мягко ниспадающей на плечи. Машинально реагируя на прикосновения Конрада, я наблюдала за гостьей, которая, неслышно ступая, приблизилась к своему мужу почти вплотную, и только тогда он обернулся. Я испугалась, что он рассердится, поняв, что жена стала свидетельницей его безумия, однако все вышло иначе. Конрад вдруг как-то весь сжался и замолчал на полуслове.

– Милый, что все это значит? – голос Адель звучал ровно, даже слишком.

Мужчина ничего не ответил. Он сидел теперь неподвижно, уставившись перед собой и никак не реагируя на происходящее. Жена тем временем, устав ждать, повторила свой вопрос, уже более настойчивым тоном. И снова никакой реакции. Адель схватила мужа за плечо и встряхнула его, зовя по имени. Затем наклонилась и заглянула ему в глаза. Я не знаю, что она там увидела, но ее лицо вдруг исказила гримаса ужаса, и она, отпрянув, стремительно выбежала из комнаты. Как только она скрылась из вида, мне показалось, что Конрад вот-вот очнется и вернется к своему дневнику. Но шли минуты, а он продолжал сидеть без движения, лишь иногда вздрагивая в такт биения своего сердца. Когда несчастная женщина вернулась в сопровождении какого-то бородатого мужчины, который, судя по их сходству, мог приходиться ей отцом, перед ними предстала та же картина: Конрад, сидя в прежней позе, бессмысленно улыбался чему-то, что было невидно никому, кроме него.