Текст книги "Время смерти"

Но иногда… иногда Джону казалось, что он начинает различать какую-то таинственную жизнь под этими полуприкрытыми веками.

Близнецы жили. И даже действовали. Как-то очень по-своему. Джон не мог понять, как. Однако редко начинал сомневаться в своих догадках.

Вот и в этот раз, дожидаясь, пока проводник чем-то его просветит, Джон смиренно снимал с себя «айри» и прочую носимую ку-тронику. Близнецы этого не любят. Он потому им и нужен, что в интервебе они – как слепые мыши в пустом погребе.

Здесь же была их стихия. И писарь Стэнли просто был курьером между этими двумя мирами.

Сейчас зайдёт, снова немного молча постоит, и уйдёт, а может, попробует спросить их, что же это такое сегодня было за светопреставление, а потом…

Джон замер, физически ощущая, как комок ужаса подкатывает к горлу.

Близнецы не спали. И блестящие белки их глаз терзали Джона, словно раскалённой бритвой по голым нервам.

Едва заметное дрожание мимических морщин заменяло им бурю гнева, которую они сейчас хором изливали друг на друга и в окружающее пространство.

Такими Джон их никогда не видел. И уже сейчас надеялся лишь на одно – что больше никогда не увидит.

Окончательно добил его момент, когда правый близнец заговорил, тихим надтреснутым едва артикулирующим голосом произнеся:

Ты сам видел это?

Теряя сознание, Джон пролепетал своё «да». Ноги, ставшие ватными, его уже не держали.

Значит, мы обречены.

И уже совсем в забытьи он расслышал ещё одну фразу, совсем непонятную. Левый близнец буквально прорычал:

Будь проклят Симах-Нуари.

4
Обречённые

По какой-то причине я совсем не испытывал дискомфорта от перегрузок. Да, я чувствовал, что моё тело отвыкло даже от земной силы тяжести, не говоря уже о резких рывках кросс-орбитального ускорения, когда тебя часами будто невидимым прессом вжимает в ложемент, давит трёхсоткилограммовой тушей невидимого борца сумо, решившего прилечь тебе на грудь. Однако именно психологического, эмоционального неудобства я не испытывал, оставаясь безразличным к грохоту маршевых двигателей, подступающей во время недолгого затишья тошноте, к обильному потоотделению, с которым не справлялся биосьют.

Мне не было безразлично, что со мной происходит, я с аппетитом ел что давали, причиной отсутствия чувства обычного бытового дискомфорта во время перелёта была простая вещь – я совершенно не помнил, что бывает как-то иначе.

То есть, в порядке общей информации я мог успешно вспомнить довольно обширные знания о Земле, Луне, другой Луне – ледяной и вместе с тем подвижной Европе. Я помнил цвет земного неба и тесноту агломерации, я мог перечислить навскидку все двенадцать старших корпораций с «Ар-Раджхи» по «Три-Трейд» и ещё три десятка малых, я мог подробно описать двадцать колонизированных небесных тел и ещё полсотни просто назвать. Я знал, что мы летим из системы Юпитера домой на Землю.

А ещё я знал, что меня зовут Ильмари.

На этом мои знания о себе исчерпывались. Я помнил только эту крошечную каюту, этот допотопный ложемент во чреве межпланетного грузовика. О том, что мы куда-то спешим, я только догадывался по несмолкающему гулу сопел и тикающим на моём плече миллизивертам. Экранирование пассажирского отсека при несвободном полёте на грузовиках было недостаточным, а литий пилоты судна явно не жалели.

Да и сам этот полёт я помнил лишь частично, мы путешествовали явно не один месяц, однако я, напрягшись, мог собрать по крупицам всяких мелких фактов вроде обедов-ужинов и походов под волновой душ едва на неделю, дальше всё терялось, расплываясь в бесформенный клейстер, в котором всё вязло и растворялось.

Может, поэтому я не беспокоюсь о боли в спине, тошноте, опрелостях под мышками и содранных об углы костяшках пальцев. Пройдёт неделя, и всё это исчезнет для меня, как кошмарный сон. О чём не знаешь, о том не сожалеешь. Даже удобно, можно весь полёт слушать одну и ту же книжку, каждый раз – как первый.

Однако кое-что всё-таки осело в моей дырявой памяти – момент, когда весь невеликий экипаж грузовика зачем-то собрался у рубки.

Мы стояли, как почти всегда – в полном молчании. И смотрели на плавно удаляющуюся словно расцарапанную поверхность Европы. В один миг на самой границе вторичного, юпитерианского терминатора разом вспыхнули чуть неправильным треугольником три яркие точки. Вспыхнули и погасли. Мне показалось, или я что-то знал об этих трёх точках?

Нет, не помню.

Интересно, я один такой на этом грузовике, или мы все тут такие же простые детерминированные автоматы, пусть и в органическом исполнении.

Как видите, кое-какое скромное любопытство у меня ещё сохранилось.

А вот чего у меня не сохранилось, так это моей «айри».

Я точно знал, что у меня должна быть такая штука – вот тут, на левом предплечье, раскрывающаяся полупрозрачная сенсорная пластинка молочно-белого цвета, персональный коммуникатор и хранилище информации.

Но у меня её не было. Как не было и у всех остальных на нашем судне.

Это было странно.

Иногда я начинал думать, что все мы тут – нечто среднее между живым грузом, заложниками и рабами, и что нас тащат куда-то в буквальном смысле на убой. И что ведут нас по телеметрии, удалённо. И если что – взорвут к чертям, как те три ярких точки на поверхности. Тогда у отобранных «айри» был смысл – чтобы мы не попытались перехватить управление.

Интересно, даже эта параноидальная идея у меня не вызывала ровным счётом никаких эмоций. Я был абсолютно холоден даже к собственной судьбе.

С другой стороны – внешние терминалы по всему грузовику исправно работали, ими можно было свободно пользоваться, например, я успешно заказал и получил с Земли пакет новостных каналов за последние несколько суток. Начал смотреть, но тут же бросил, потому что выяснилось, что хоть я и помню Землю в общих чертах, но оказался абсолютно не в курсе её текущей жизни. Все эти имена, упоминаемые события и прочее – мне ни о чём не говорило, а про систему Юпитера там не было ни слова. Они до сих пор не знали?

Так что если мы и были пленниками, то очень специфическими.

Я попробовал делать записи при помощи терминала, но выяснилось, что неделю спустя они становятся для меня досужей галиматьёй. Идеи и мысли, которые меня смущали буквально пару дней назад, теперь вызывали лишь подспудное раздражение, так что я бросил и это занятие.

Событий, достойных особого занесения в самодельный бортовой журнал, тоже не происходило. Кормёжка по часам, душ по расписанию в рамках квоты, медицинские процедуры. Между ними – рывки и перегрузка активных участков траектории.

Именно благодаря этой размеренной упорядоченности мне и удавалось выхватывать из своей дырявой недельной памяти некие обрывочные эпизоды, которые меня, в отличие от всего остального, почему-то очень интересовали.

Мы тут никогда не разговаривали, лица окружающих меня людей мне ни о чём не говорили, хотя я почему-то всех уверенно знал по именам, и самое главное, в деталях помнил их голоса. Особенно отчётливо мне вспоминался голос того, кого я про себя называл Улиссом. Что за древнегреческое имя в двадцать втором веке.

Голос этого Улисса мне мгновенно приходил на ум, стоило мне его встретить в тамбуре или переходе между отсеками. Он же не обращал на меня никакого видимого внимания.

И голос этот что-то говорил. Не мне, кому-то ещё. Где я мог слышать эти непонятные мне переговоры?

И я принимался за то, что мне давалось сложнее всего – вспоминать.

Сначала это были лишь обрывочные фразы, но потом постепенно начали прорезаться и образы. Всё тот же космос, звёзды на внешнем обзоре, только помещения другие.

Больше никаких деталей выбить из моего дырявого гиппокампа2020
  Гиппокамп – отдел лимбической системы головного мозга, ответственный за консолидацию памяти и формирование эмоций.


[Закрыть] не получалось, однако меня интересовало покуда другое – ясная корреляция между моими провалами в памяти и этими наведёнными образами. Наиболее ярко голос Улисса звучал тогда, когда я ловил себя на мысли – я не просто забыл, что было десять дней назад, но у меня остался отчётливый пробел в воспоминаниях текущих бортовых суток – я просто не мог иногда вспомнить, что было на завтрак. Вчерашний помнил, позавчерашний помнил, а сегодняшний нет, как отрезало.

Иногда это ощущение подтверждало и урчание в животе.

Значит, я не завтракал. Почему? Где я в это время был? Чем занимался?

Вместо ответов на эти вопросы у меня в голове принимался за своё голос Улисса.

Я не опасался за свой рассудок – если не считать потери личной долговременной памяти, я по-прежнему был в твёрдом уме, обладал массой навыков, и в общем на пациента после химической лоботомии походил мало, разве что оставался слишком апатичен. И голос Улисса – это был вовсе не признак прогрессирующей шизофрении, это были просто воспоминания. Только, видимо, не мои. Выходит, его? Тогда понятно, почему я их не в состоянии был толком интерпретировать.

Откуда в моей пустой, как отработанный бак, башке были чужие воспоминания вместо своих, и почему именно Улисса – из всех, кто был на судне? У меня ответа не было, а банально подойти и спросить мне отчего-то в голову не приходило.

Оставалось только вспоминать. И это было единственное, что я не забывал через неделю. Единственное, что было по-настоящему важным.

Первый эпизод чужой жизни зрел во мне, подобно нарыву. Набухая, он причинял мне почти физическую боль, погружая сознание в красное марево того, что скорее всего было обычным гневом. Но было похоже, что Улисс давно разучился испытывать обычные человеческие эмоции. У них был заменитель, некое условное макросостояние его интеллекта, особое возбуждение, подчиняющее себе всё сознание, направляющее волю, искажающее восприятие.

Улисс пытался гасить в себе этот гнев, и это вызывало во мне новые приступы боли, такая чудовищная в этом сознании велась война с самим собой. Наружу, правда, эта борьба ещё ни разу не выливалась, внешне Улисс оставался бесстрастен, как осколок базальта.

Он стоял посреди какого-то помещения, широко расставив ноги в чудовищных армейских ботинках, заложив руки за спину, неподвижным взглядом глядя на панели внешнего обзора. Мне почему-то казалось, что он мог бы глядеть и сквозь внешнюю броню, но предпочитал пользоваться собственными глазами. Глаза холодно скользили по рисункам незнакомых созвездий.

Но кровавое полотно гнева пожирало его изнутри.

У этого гнева был источник вовне. И гнев этот долго, очень долго копился, прежде чем достичь такой разрушительной силы.

Позади раздались тяжёлые шаги. Судя по их частоте, в рубке царила вполне земная сила тяжести. Но звёзды не вращались. Или проекции специально формировались без учёта осевого движения рубки, или… или просто на корабле была гравитация. Значит, мы не в космосе, а на поверхности. Или… или просто на борту каким-то образом существовала искусственная сила тяжести. Не знал, что уже есть такие разработки.

Улисс нехотя обернулся и встретил глазами незнакомого мне человека. Он был как две капли воды похож на остальной экипаж – такие же застарелые ожоги, обезличенные черты безволосого лица, полное отсутствия на нём каких бы то ни было эмоций. Вошедшего звали Ромул.

Как жаль, что ты там ничего не видишь.

Улисс пожал плечами.

Для меня это место – такое же, как и любое другое, где мы побывали. Звёзды, планеты, пустота. Больше ничего.

Больше ничего. Он сам-то верил в это?

Для меня здесь во все стороны на тысячу километров простирается космическая крепость, названная в честь нашего корабля. Это сердце огромной космической империи в сотни населённых миров, между которыми курсируют десятки тысяч огромных кораблей. И ничего им не угрожает.

Улисс во второй раз родился в конце XXI века, ему мало знакомо было значение фразы «ничего не угрожает». Ему всегда что-то угрожало.

Ты веришь, что это всё ещё возможно?

Я должен в это верить.

Ромул развернулся, собираясь уходить, и вдруг заговорил вслух:

– Расходимся по капсулам, через полчаса будет разряд, накопители уже на грани перегрузки.

Интересно, где и когда они последний раз разговаривали, вот так, персонально?

– А потом?

Ромул не отвечал, неотрывно глядя на Улисса. Но тот не отступал:

– Это уже десятый сигнал из этой точки, до сих пор мы столько нигде не оставались.

– Ты прекрасно знаешь, что с самого начала сигнал кодировался этими координатами. Мы должны ждать.

– Срок ожидания, указанный в первом сигнале, истёк уже шесть лет назад. И с каждым шоком на излучатель падают не только шансы на то, что кто-нибудь откликнется, но и наши шансы вернуться.

Ромул снова не ответил. Было понятно, что этот спор уже начинался между ними не один десяток раз, только он ещё ни разу не заходил так далеко.

– Пора возвращаться, Ромул.

– Ты имеешь в виду, прямо сейчас?

– Разве есть хоть один довод замыкать разрядники и снова ложиться в дрейф, пока накопители снова не будут готовы к прыжку? У тебя осталось в запасе ещё что-нибудь, кроме шести точек возможной встречи? Что стоило бы ждать ещё на два с половиной года?

Тишина.

– Ромул, сколько?

– Что «сколько»?

– Сколько лет уже прошло с того момента, когда они должны были оказаться здесь?

– Пять.

– Сколько времени осталось Земле?

– Двести тридцать шесть.

– Теперь ты мне скажи, что нам нужно делать, Ромул. Ты не хуже меня понял, что Симах-Нуари не прилетит.

Они стояли и смотрели друг на друга, между ними словно натянулась басовая струна, готовая вот-вот порваться.

И тогда Ромул сдался.

– Я согласен. Никто не прилетит, нам нужно возвращаться. Отменяй запитывание канала связи, полный сбор экипажа, объявляется предстартовая готовность. И… и развесьте по этой системе транспондеры, настроенные на аварийные частоты Клина.

Ромул словно разом потерял к разговору интерес, выйдя из рубки.

На этом кусок воспоминаний обрывался.

Я по-прежнему не знал, кто эти люди, где они находились, что это был за корабль, и о чём они говорили. Но предельный трагизм ситуации я чувствовал. Случилось нечто непоправимое, что нельзя изменить, нельзя до конца осознать. Даже Улисс и Ромул не понимали в полной мере всех последствий того, что произошло, но были вынуждены принимать какое-то решение. И от решения этого зависела не их судьба, и не судьба экипажа, а что-то несравнимо большее.

Потому этот эпизод чужой памяти так врезался мне в сознание.

Были и другие, но куда более расплывчатые, лишённые деталей, обстоятельств, даже ощущения последовательности этих событий – вот этот обрывок был раньше или позже, а вот эти два эпизода связаны друг с другом, или между ними – годы?

Я пока не мог себе ответить.

Например, одна совсем непонятная мизансцена, без начала, конца и каких бы то ни было объяснений. Чем она была важна для Улисса? Чем она была важна для меня?

Длинный отсек, скорее всего, медицинский, стоит ряд биокапсул, две капсулы открыты, в одной лежит человек, прикрытый только тонким прозрачным гермоколпаком, другая пуста.

По ребристому полу шлёпают босые ноги.

Голый, мокрый от коллоида, спотыкающийся Улисс подходит к лежащему навзничь человеку, смотрит на помигивающие огоньки биоконтроля.

Снова отходит.

Начинается тревожный зуммер.

Улисс возвращается, даёт какие-то указания, зуммер утихает.

Проходит полминуты в тревожном ожидании, снова начинается перезвон.

И теперь уже не прекращается, несмотря на все попытки что-то исправить.

Показатели становятся критическими.

Сигнал тревоги угасает.

Улисс отступает на два шага назад, словно к чему-то прислушиваясь.

Начинает ходить вдоль ряда саркофагов, что-то высматривая.

Все огни горят зелёным, никакой видимой активности.

В памяти Улисса звучит какой-то давний диалог, почти неразличимый в каскаде сопутствующих вторичных образов.

Я не знаю, сколько. И есть ли шанс на успешную репликацию в полёте. Потому я и должен взять вас всех до единого.

Но у акцепторов смертность будет ещё выше.

Если ты хочешь знать моё мнение – при нашей дырявой защите я бы вообще не рассчитывал вернуться. Все шансы против нас. Но другого выбора у нас нет.

Ты можешь себе представить, каково это, остаться без носителя там, в пустоте, без подпитки?

Ты мне скажи. Я, в отличие от тебя, Улисс, ни разу не умирал, а значит – не возвращался.

Это было на Земле, Ромул, там была Мать, а тут – одна пустота.

Но ведь потому мы и хотим сохранить, что возможно. Не для себя, для них, для будущего. Единственное, что мне известно, после прохождения определённого энергетического порога наша искра становится квазиустойчивой, даже без подпитки она будет продолжать своё существование столетиями.

Столетиями. О чём они говорили?

Улисс перестал ходить вдоль ряда капсул и устало опустился на пол. Нет, ничего. Итого единственная удача с репликацией. И теперь их уже всего семеро.

Я точно помню, что активных саркофагов с пассажирами на борту было куда больше. Семеро. Семеро таких, как Улисс? А остальные? Загадочные «акцепторы»? И были ли они подобно мне, обычными людьми, или были какими-то особенными?

А ты – не особенный?

Я не знал про других на борту этого грузовика ровным счётом ничего. А ещё их было слишком мало по сравнению с количеством саркофагов в воспоминаниях Улисса, и на борту не было Ромула, это я знал точно, хотя и непонятно, откуда.

Тем не менее, его не постигла участь того бедняги. И значит, нас летит на землю несколько судов. Мы отчего-то разделились в пути, сменив нормальную гравитацию «Сайриуса» на рывки перегрузок грузового корыта.

«Сайриус». Это название я вспомнил как-то неожиданно легко.

Ещё только что его не было, и вот, оно уже со мной.

Это слово будто нажало на спусковой крючок.

Столько лет труда.

«Сайриус» был слишком заметным, чтобы собирать его на орбите, слишком большим, чтобы таскать его по частям за Юпитер, и слишком сложным, чтобы вообще приступать к его сборке.

У нас не было ничего, кроме Излучателя, и нам предстояло ещё тогда, в послевоенные сороковые, сто лет назад, с нуля разработать технологии, которые позволили бы нам добраться до места встречи и подать там сигнал бедствия. Это Корпорация создала для человечества маршевые термоядерные реакторы и магнитные девиаторы потока, при помощи которых сейчас осваиваются внешние планеты сол-систем, это Корпорация создала самосборные конструктивные монотредные стали и кремнийорганические металлполимеры, которые позже и загнали человечество в километровой высоты каменные джунгли агломераций, это Корпорация стояла за первыми успешными моделями матричных трипротонно-фосфорных тысячекубитных ядер с теоретически неограниченной скоростью вычислений, на которых сейчас держится вся цифровая инфраструктура Земли.

По сути, именно Корпорация и стала кристаллизующим центром современных корпораций, без её разработок всё пошло бы по иному сценарию, без окончательного разрушения государственных механизмов, хотя, возможно, и с новыми войнами за воду и полезные ископаемые, как в тридцатые прошлого века.

Впрочем, тогда мы думали лишь об одном – как можно быстрее, оставляя при этом всё в тайне, собрать в недрах заброшенного кемберлитового карьера посреди стремительно тающей вечномёрзлой Сибири свой «Сайриус» и улететь на нём звать на помощь.

Так было сказано Ромулу, это же без устали твердили Хранители. И у нас не было выбора, ослушаться мы не могли.

И вот мы возвращаемся. Полвека тяжкого каждодневного труда, от которого мы не могли оторваться ни на миг, беспомощно наблюдая, как вся остальная планета превращается в нечто омерзительное, подлое, безжизненное.

И так уж получилось, что именно мы, Соратники, могли почувствовать это в наиболее полном и выразительном виде. Мы чувствовали нашу Мать. Мы чувствовали Землю.

Как она меркнет, черствеет и сходит с ума. Как она лишает своих детей своего тепла. Как она медленно умирает безо всяких внешних причин. И только мы её могли спасти, но были поглощены другим – спасением в другом, самом банальном смысле этого слова. Обеспечением физического выживания человечества в будущем. И потому у нас не было времени на другое.

И мы построили «Сайриус», и мы улетели на нём за предел. Чтобы спустя тридцать лет вернуться ни с чем. Наш призыв о помощи не был услышан, обещания Хранителей не сбылись, и теперь мы возвращались назад, полные отчаяния оттого, что всё кончено, полные ярости оттого, что почти столетие ушло впустую, на последний шанс, который не реализовался. И что теперь у нас просто нет времени на вторую попытку.

Весь полёт Соратники во главе с Ромулом разрабатывали план своего возвращения, это был грандиозный проект, включающий все политические, социокультурные, экономические, демографические факторы. Это был план спасения Матери, ради этого мы и оставили её на столько лет одну, слепую, безумную, агонизирующую.

Но этот план теперь был бесполезен, потому что он был основан на простом предположении, что Симах-Нуари и его спасательный флот выйдет на точку встречи, услышав наш призыв.

Мы ждали слишком долго. И теперь нам оставалось только одно – вернуться и начать всё с начала. Теперь уже наедине с дамокловым мечом неотвратимой угрозы.

Я помнил тот наш разговор перед прибытием.

Неужели нет другой возможности?

Мы исчерпали все варианты, Улисс, ни одна модель не даёт нам и двух с половиной столетий. У нас нет столько времени.

Его нам даст война?

Война предоставит корпорациям импульс. Ты видел отчёты, там сейчас сонное царство, такими темпами спустя век они сольются не без нашей помощи в монолитный конгломерат, всепланетное царство корпоративной иерархии. Неспособное ничего противопоставить внешней угрозе. Война сделает так, что Земля превратится в зверинец. Чудовищные ресурсы будут брошены на гонку вооружений, на оборонительные комплексы физического и информационного плана. И тогда посмотрим, кто кого.

Но в таком случае мы принесём в жертву ничтожному, едва уловимому шансу всех наших людей, Корпорацию, и саму Мать.

Знаешь, Улисс, мне горько это говорить, но теперь она обречена в любом случае. Если у человечества есть будущее, оно в нём – одиноко.

Этот разговор оставил у Соратников осадок тоски, примешивающейся отныне к тому отчаянию, что переполняло нас весь обратный путь.

Но мы действительно не видели иного выхода. А потому после пересечения орбиты Марса пакет инструкций послушно ушёл к Земле, принявшись ворочать в тамошнем болоте даже те слои, которые ещё не пришли в движение после нашей диверсии на Европе. Был получен и обратный ответ. Он был куда лаконичнее нашего послания, он был проще даже той нашей информационной бомбы, что должна была рвануть в недрах интервеба.

Короткая строчка простым нешифрованным текстом.

Мритью-лока2121
  Мритью-лока (санскр.) – дословно «планета смерти», одно из самоназваний Земли.


[Закрыть].

Планета смерти была готова окончательно оправдать своё древнейшее название.

Хотя ещё и не знала об этом.

Экипаж грузовика, не сговариваясь, поодиночке поднимался на главную палубу у ходовой рубки. Это была ещё одна необъявленная, стихийная торжественная церемония. В итоге там собрались все, кто был в состоянии покинуть собственную каюту. Двух выздоравливающих эффекторов привезли на каталках. Собрались и мы втроём.

Странно было теперь наблюдать Улисса со стороны, как человек никогда не устанет удивляться, увидев собственное движущееся и говорящее отражение. Мы стояли отдельно ото всех и молча переглядывались. Я заметил, как Улисс сдал за последнее время. Не физически, современная медкапсула сделала своё дело, хотя без двух-трёх селф-репозиций ему всё равно не обойтись, а именно психологически и интеллектуально. Та небольшая доля его отчаяния и усталости, что достигала сейчас меня, не шла ни в какое сравнение с тем непрерывным стрессом, что испытывал он сам.

Ничего. Справимся и с этим. Теперь это вопрос времени.

Всё и всегда – вопрос времени. Которого в итоге ни на что не хватает.

Он прав. Чёрт, как это странно, думать о нём в третьем лице, а о себе – в первом. Да кто я есть такой, чтобы обо мне думать. Пустая оболочка. Эффектор без памяти, воли, эмоций.

Я отрешённо обернулся к специально вывешенной на стене проекторной панели, вскоре все только туда и смотрели. Там светился «северный» квадрант внешнего обзора.

Настала пора.

Мы заходили фромсан, по восходящей орбите в плоскости эклиптики под некоторым углом к радиус-вектору, настойчиво упираясь вторичными двигателями по касательной к Солнцу, что и позволяло нам всем спокойно стоять на палубе, будто мы до сих пор не расстались с «Сайриусом», а не летели на убогом внутрисистемном грузовике. Земля с этого ракурса выглядела драгоценной жемчужиной, слегка оттенённой на фоне черноты космоса белой искрой Луны, что так удачно была готова загородить нас своей массой.

Всё было готово к нашему возвращению – транспондер был заряжен двумя десятками свежих кодов, шумопостановщики замерли в пусковых шахтах, на случай, если возбуждённая ионосфера недостаточно скроет наше приближение, курс к Луне проложен, нас ждали ни о чём не подозревающие люди Корпорации, мы же знали свою жизнь наперёд на ближайшие несколько лет в деталях, и ещё на доброе десятилетие вчерне.

Но сейчас мы думали не об этом, мы все ждали главного. Того, ради чего все мы и собрались вместе.

Тоскливая протяжная нота потянулась к нам издалека, не замечая нашего приближения, не узнавая.

Это была песня агонии, песня отупляющего безумия, последний предсмертный выдох.

Это был голос Матери.

В глубине чёрного космоса, где нет ничего, кроме рассеянного звёздного света и промозглого эха неудержимой энергии, некогда породившей всё в этой Вселенной, там ты ощущаешь лишь чувство безвозвратной потери, но толком не можешь вспомнить, что именно ты потерял. Только возвращаясь домой, ты наконец осознаёшь цену былой потери. Потому что ты чувствуешь это снова.

По моему лицу струились слёзы, застилая глаза.

Кто-то опустился на колени и бормотал про себя, глотая рыдания.

И только Улисс стоял молча, с перекошенным лицом, больше похожий на живого мертвеца, чем на человека.

Его кулаки были сжаты до хруста.

В отличие от меня, он куда острее чувствовал агонию в голосе Матери.

И если я просто знал, что нам её уже не спасти, то он это отчётливо понимал.

Сможешь ли ты простить своих детей, Мать? Они до сих пор не понимают, что обречены тебя потерять.

Общий аларм заставил всех разойтись по каютам, начиналась активная фаза с гравитационным манёвром вокруг Земли, выходом в точку Лагранжа L4 и последующей посадкой в лунном кратере Кабеус.

Мы вернулись.

А я опять всё забыл.