Текст книги "Штрафники против эсэсовцев"

Роман Кожухаров
Штрафники против эсэсовцев

Глава 1
«Истребители-камикадзе»

I

Наконец-то объявили привал. Кто-то даже не нашел сил, чтобы выбраться из хлюпающей трясины дорожной грязи и найти место посуше. Одни медленно осели, будто сраженные шальной пулей. А кто просто плюхнулся прямо в желто-бурую тягучую жижу. Но это была не смертельная пуля. Это была смертельная усталость.

Она, как бурое болото, в которое превратилась дорога, цепко ухватывала на каждом шаге солдатские сапоги и лошадиные копыта, каждый оборот обода тележных колес. Телеги и лошади увязали намертво в колеях дороги.

И дорогой-то язык не поворачивался назвать. Проливные холодные дожди, гусеницы танков и самоходок превратили грунт в непроходимое многокилометровое месиво. Лишь некоторые, особо выносливые, собрав в кулак остатки сил, выбрались в сторону, чтобы найти место посуше. На пригорке, слева от дороги, вповалку расположился почти весь взвод Аникина.

– Товарищ лейтенант, спасу нет… – не успев отдышаться, тут же подал голос Талатёнков. – Шутка ли, товарищ лейтенант, двадцать пять верст за день отмахали. Гонят, будто на убой…

Взводный молчал. Талатёнков, или Телок, как его прозвали в роте, уже успел задымить тут же сработанной самокруткой. За словом в карман не полезет. Да и все в его взводе оказались как на подбор – отчаянные, но без явных лагерных замашек. Когда Аникина вдруг в должности замкомвзвода, с одновременным присвоением ему младшего лейтенанта, направили в отдельную армейскую штрафную роту, он и думать не гадал, что так легко найдет общий язык с подчиненными. Видать, опыт все же сказывался. Как-никак, сам в «шуриках» отвоевался. Впрочем, об этом в роте знали только командир, майор Шибановский, и капитан Чувашов, ведавший делопроизводством. А если знали эти двое, считай, никто не знал.

– Ты, Талатёнков, про убой погоди пока каркать, – наконец веско произнес Аникин. – Приведи лучше форму в порядок, а то заместо пугала на огороде можно тебя использовать…

– А что, товарищ лейтенант… – несогласно замычал тот, тщетно пытаясь счистить со своей шинели толстый слой засохшей грязи.

Присевший рядом на корточки боец Жильцов движением одной только руки ткнул спорщика в колено.

– Не спорь с командиром, Телок… – устало, но основательно выговорил Жила, как его все звали в роте. От удара Талатёнков чуть не упал. Жильцов как ни в чем не бывало продолжил: – На убой – это когда тебя с ходу на немцев бросают, а потом смотрят, откуда фрицы по тебе из пулеметов лупят, где у них, значится, огневые точки. А потом эти точки помечают у себя в планшетиках.

Отставший обоз уже давно скрылся за поворотом холма. Уже не долетали до слуха ржание лошадей, хлесткие звуки ударов плетей и вожжей, матерная ругань обозников, а у Андрея все стояла перед глазами картина: вымокшие от дождя и пота солдаты, в грязных шинелях в отчаянии бьют коней по самым мордам. А те в ответ лишь беспомощно рвут упряжь, отчаянно ржут и мотают изможденными мордами, разбрасывая в стороны кровавую пену.

II

На угрюмых, грязных лицах обозников застыл животный страх. Объяснялся он просто. Вчера немцы разбомбили полковой обоз, тянувшийся следом за пехотой. Те так же увязли посреди дороги. Ни лесочка, ни оврагов рядом не было.

Рота тогда как раз на марше находилась. Сразу после полудня. Дождь прекратился ненадолго, чуть прояснилось в сером небе. И сразу же гул моторов в небе с северо-запада стал нарастать. Грохот взрывов доносился недолго, минут десять… Этого времени немцам в самый раз хватило, чтобы превратить в кровавую кашу, хорошенько перемешать с июльской грязью людей, лошадей и весь полковой скарб в придачу. Четыре «фоккера» вынырнули из-за туч и распотрошили полковой обоз в щепки.

Слышимость была отличная. В роте в подавляющем большинстве – стреляные воробьи и тертые калачи. «Шурики» прекрасно понимали, что за музыка доносится из-за холмов. Стиснув зубы, рота угрюмо молчала, из последних сил карабкаясь вперед. Ни командиры, ни испытуемый личный состав никак внешне не реагировали на гул разгулявшейся за холмами смерти. Только глубокой ночью, остановившись на привал, штрафники разузнали, что произошло с пехотным обозом. Всех в клочья – и лошадей, и солдат, и вверенное им имущество.

Так что обозникам штрафной роты завязнуть посреди марша никак не хотелось. Чувствовали, что здесь фашист из них всю душу вытрясет. Пусть и льет как из ведра, а если вдруг распогодится, как вчера, тогда все – кранты. Фашистские стервятники и пожалуют, можно не сомневаться. У них чутье на этот счет звериное. У обозников-то с чуйкой все на уровне, почище, чем у немчуры. «Тележные войска», как их в роте ласково именовали, старуху с косой за версту унюхивали, и неважно, в каком обличье она нагрянуть намеревалась – в виде авианалета или танковой атаки. Что касалось штрафников, по части чутья у них все в полном порядке – чай, не первый год не на жизнь, а на смерть солдатскую работу делали. Да только подмоги от этого было мало. Чуешь-то ты костлявую за версту, а сходишься с ней глаза в глаза, да притом едва ли не каждый день. Шутка ли – без продыху на переднем крае, в самом пекле.

III

Изнуряющий марш бойцы все равно воспринимали как передышку и отдых. Одно дело – смертельная усталость, а другое – смертельная опасность. Лучше в распутицу, под проливными дождями делать по сорок километров в день, чем бежать в атаку на оснащенные дотами, ощетинившиеся минометами, пулеметами, пэпээрами и фаустпатронами позиции немцев.

От ротного делопроизводителя Аникин узнал негласную информацию о том, что от командования поступил запрет на ведение разведки в любом виде. В районе осуществляется мощная перегруппировка сил. Протяженный, ускоренный маршбросок штрафной роты является частью этой массированной подготовительной операции. Не иначе как собирались силы в кулак, чтобы ударить по немцу со всего маху. Отсюда и распространенное среди войск требование предельной осторожности. Враг, что называется, на взводе, поэтому тревожить его категорически запрещалось.

С одной стороны, штрафникам это было на руку: запрет на ведение всех видов разведки распространялся и на разведку боем. Это означало, что теперь их вряд ли в ближайшие дни прямо с марша, так и не дождавшихся полевой кухни с остывшим обедом, бросят на штурм вражеских траншей. Бойцы ОАШР получали небольшую передышку.

Но запрет этот имел еще одну сторону, совсем невеселую. Чересчур следуя тактике «не пугать фрицев», авиаполки резко сократили количество боевых вылетов. Свернули авиаразведку и как следствие прикрытие с воздуха вообще. Небесные позиции со стороны наших летчиков резко оголились. Следуя принципу «свято место пусто не бывает», этим не преминули воспользоваться немецкие стервятники.

Майора в роте уважали и даже боялись, скорее не за грозный вид, а за справедливость. Когда его негромкий чеканный голос звучал перед строем, хорошо было слышно, как мухи тут же, над головами штрафников, напрягают в воздушных боях свои маломощные моторчики.

IV

Те, кто находился на земле, эти перемены в воздухе ощущали особенно остро. Авианалета с бомбежкой и градом пуль, выпущенных мощными авиационными пушками фашистских асов, можно было ожидать в любую минуту. Вообще, летную тему в роте «жевали» на все лады.

Талатёнков даже добрался до японских летчиков-смертников. Есть, мол, у «япошек» такие летчики, которые отправляются на боевой вылет без шасси. Шасси им не нужны, потому что они приземляться не собираются. И вообще возвращаться. Мол, слышал он от одного авиатора в «смершевском» пересыльном пункте. Того в штрафную эскадрилью отправляли.

– А что, у летчиков тоже штрафбаты есть? – удивленно откликнулся Мадан, по внешнему виду – совсем еще подросток, из весеннего призыва 1944 года. Он был одним из тех тысяч сопливых семнадцати-, восемнадцатилетних бойцов, которых в спешном порядке собрали из находившихся под оккупацией территорий. Освободив от фашистов к началу лета обширные территории юга Украины и части Молдавии, советские войска влили в старые меха своих обескровленных частей и соединений свежие силы. Командование посчитало, что выживших опытных вояк пора поберечь. Многих отправили в глубь от линии фронта – кого в запасные полки, на передышку, а кого – в тыл, на военную учебу и переподготовку. Их места и заняли новобранцы – парнишки из украинских и молдавских сел. Военному искусству их обучали наспех, да и воинской муштре эти недокормыши поддавались с немалым трудом. Отсюда и убыль среди пополнения была на порядок выше – и за счет боевых потерь, и за счет болезней. Многие оказывались среди нарушителей воинской дисциплины и устава вовсе не в силу врожденного раздолбайства и ухарства, а по вполне медицинским причинам – почти у всех были явные признаки хронического недоедания и дистрофии. Часовой физически, от бессилия, не мог выстоять положенные ему часы и засыпал на посту. Хорошо, если командир оказывался понимающим и отправлял горе-бойца на кухню за дополнительной порцией каши. У других – и таких было немало – призывники с освобожденных территорий, выросшие «под немцами», никакого снисхождения не вызывали и за малейшие проступки отправлялись под трибунал, а затем в штрафную.

Как раз из таковских был и Мадан, попавший в армию из небольшого украинско-молдавского села, затерянного в глухих каменистых отрогах северного Приднестровья. В части солдат продержался меньше месяца, дважды злостно нарушив устав несения караульной службы, после чего с подачи идейного политрука незамедлительно отправился искупать вину своим малокровием.

Как это часто бывало, то, что парнишку с головой окунуло в кровавый котел войны, в чем-то пошло ему на пользу. Раньше он дальше плетня и мира не видел. А тут сразу – такое… Страх смерти не мог пересилить ненасытного любопытства, с которым глаза и уши Мадана впитывали в себя круговерть необъятного, яростно кипящего и стреляющего, великого движения войны. Иногда молодому солдату казалось, что все это вовсе и не с ним происходит, а он будто смотрит нескончаемое, захватывающее до головокружения кино. Только не было в этом кинотеатре ни зала, ни экрана, а происходило все здесь и сейчас, и осколки и пули рвали товарищей на куски не понарошку, а в самую что ни на есть заправду.

V

– Неужто и летчики тоже в штрафниках ходят? – не унимался с вопросами Мадан.

– Ну, ты даешь… – расхохотался Талатёнков. – Они что же, не люди, что ли? Слабину себе не могут, что ли, позволить?

– Не-е… – недоверчиво возразил Мадан, вскинув свое веснушчатое чумазое лицо вверх. – Они же там, на самолетах… Не могут они вот так, как мы… нарушать…

Бойцы дружно захохотали.

– Так же пьют и в «самоходы» шастают… – со знанием дела продолжил Телок. – Рассказывал мне один на сортировке, бывший летеха, истребитель. После боя воздушного так трясет всего, что без спирта не заснешь. Напряжение, мать его… Правда, что и штрафные роты у них свои, летные, к нам, в общую кашу, их не бросают. Так что они своими штрафными дорогами ходят…

– Только они в штрафниках не ходят, а летают, – уточнил Жила. – А залеты у них наверняка похлеще, чем в пехоте. На то они и летуны…

Аникин не стал вмешиваться в разговор. Вспомнилось ему, как в штрафную роту, где он воевал, пригнали пополнение, целиком состоявшее из летчиков, и как они дрались в бою, четко и слаженно взаимодействуя и выполняя приказы командира. Да, это не то, что вести в бой бывших карманников, бандитов и злостных хулиганов.

– Это еще что, – вновь взялся за беседу Талатёнков. – У япошек, у тех вообще есть такие летные эскадрильи, что жуть. Летит такой вояка японский, видит, к примеру, корабль вражеский, свой самолетик разворачивает и прямиком в этот корабль – хрясь! Специальным макаром. Это, значит, таран. И ни корабля, ни самолета, ни летчика. Камикадзе называются…

– Кто-кто? – недоверчиво переспросил Жила.

– Камикадзе… – перебил его Чесничанский. – Я тоже про таких слышал…

– И что же они, сами прут на собственную смерть? – стоял на своем Жильцов.

– Ну да… – неуверенно ответил Талатёнков.

– А какой им смысл и себя, и самолет гробить, если тот же корабль можно бомбой утопить? А? – не унимался Жила.

– Слушай, Жила, достал ты со своими камикадзами. Почем я знаю? – совсем растерялся Талатёнков. – Значит, приказ у них такой. Ты сравни, где самолет, а где цельный корабль. Там народищу одного сколько!

– Да-а… – протяжно откликнулся Мадан. – В японских штрафниках пострашнее летать…

– Так они не штрафники… Наоборот, это у них элитные войска. Дворяне. Самураи чертовы… – возразил Чесничанский.

– Так какой же резон этим дворянам смерти искать? – спрашивал Жила.

– Что-то вроде доблести воинской, – как бы рассуждая, проговорил Чеснок. – Крикнул «банзай» и тю-тю – на небеса отправился…

VI

После позавчерашнего форсирования Золотой Липы прямых боестолкновений не было. Но переправа через эту неширокую речушку останется в памяти штрафников на всю оставшуюся жизнь. У тех, кто выжил. Речушка поначалу показалась такой безобидной. Тишина стояла такая, будто никакой войны и в помине не было. Слышно было, как мелкий летний дождик моросит по водной глади, рождая над поверхностью реки звук умиротворяющего шелеста.

Андрейченко даже произнес:

– Благодать…

Андрейченко был пэпээровцем в составе взвода лейтенанта Погибко, заместителем которого и являлся младший лейтенант Аникин. Андрей, лежа возле огромного трухлявого ствола, внимательно вглядывался в непроглядные, высокие кусты на том берегу. Что-то необъяснимо тревожило его. Противоположный берег казался вымершим.

В этот момент за спинами затаившихся штрафников из второго взвода возникли бойцы Каспревича.

– Куда претесь, олухи?! – гневным шепотом засипел Аникин. Но штрафники будто не слышали его.

– Командир приказал… – бурчали в ответ, бесцеремонно карабкаясь к кромке воды.

В этот же миг раздалась команда переправляться. Аникин узнал голос командира первого взвода, старшего лейтенанта Каспревича. Андрей не удержался, высказав по адресу старлея несколько очень неласковых слов.

Тоже, как и Погибко, совсем еще юнец, но до чего же не похожи они были. Вроде оба уже успели повоевать, вкусить с лихвой окопной науки, первое правило которой – прикрой товарища. Но Каспревичу наука эта, как видно, впрок не пошла. Как говорится, не в коня корм.

Роту сформировали «с колес», на узловой станции под Могилев-Подольском. Авианалеты немцев накатывали один за другим, и в пропахшем гарью воздухе стоял грохот постоянно работающих зениток. Вторые сутки горели цистерны с дизельным топливом, застив черным дымом дождливое июльское небо. Соответственно и обстановочка на станции к размеренному спокойствию не располагала.

Командир роты, майор Шибановский, ни одним мускулом не выдавал тревоги, но по той суете, которая царила в штабе, и по красному от пота лицу запыхавшегося от беготни офицера-делопроизводителя было ясно, что формирование роты продвигается через пень-колоду.

Аникин это понял без лишних расспросов. Когда он на перекладных добрался в расположение роты, самих штрафников там еще и в помине не было. Командование армии занималось доукомплектованием штатного офицерского состава штрафного подразделения, и, судя по свирепому выражению лица командира роты, работа эта затягивалась. До сих пор не явились в расположение несколько офицеров, в том числе и командир третьего взвода, заместителем которого должен был стать младший лейтенант Аникин.

Впрочем, ничего удивительного в этом не было. Аникин знал по опыту, что для штрафной роты это была обычная практика: если ее формируют «с нуля», то сначала выстраивается структура штаба, командиров взводов и отделений, а уже потом в расположение роты прибывают сами штрафники. Из-за этого и затеялась суета. До сих пор часть офицеров в роту не прибыли. То есть штат был не укомплектован, и штрафникам из «товарняка» выгружаться не разрешали, хотя эшелон с рядовым личным составом штрафной роты уже давно находился на станции. После очередной бомбежки станции майор под свою ответственность приказал вывести людей из-под обстрела. «Из-за двух заср…цев в погонах личный состав гробить?! Не допущу!..» – ругался он, багровея на глазах.

VII

Ротный был настоящий кремень. Дважды ранен, в первый раз – под Сталинградом. Там же и орден Славы получил. Их у него еще два – Красной Звезды и Отечественной войны первой степени. И лицо у него – будто для ордена, из металла отлито: борозды морщин вперемешку со шрамами, как «кровостоки», и глаза из прищура смотрят так, будто штык-ножом насквозь буравят.

Аникин случайно стал свидетелем разноса, который майор устроил опоздавшим лейтенантам. Последними прибывшими и были старший лейтенант Каспревич и его замкомвзвода. Как позже узнал Андрей от своего командира-взводного, опоздали они из-за Каспревича. Добирались вместе, а Каспревич, как старший по званию, всю дорогу «командовал» своим попутчиком, упирая на то, что торопиться в штрафную роту не надо, что, мол, «подождут», и при каждой возможности устраивал привал с отдыхом.

С первых минут пребывания старшего лейтенанта Каспревича в роте стало ясно, что понятие фронтового товарищества и другие элементарные понятия, без которых в окопах никак не продержаться, у него отсутствовали напрочь. Свою манеру командования он тут же продемонстрировал на своих подчиненных. Из-за опоздания командира взвод Каспревича и на получении оружия и амуниции, и у полевой кухни оказался последним. Бойцы, получая остатки, не скрывали своей злобы, а командир вместо того, чтобы сгладить им самим созданную ситуацию, лишь ее усугубил.

Тут же, у полевой кухни, у самого края шпал, он выстроил свой взвод – голодных, уставших с дороги, разозленных донельзя штрафников – и принялся читать им нудную нотацию про дисциплину. Почти половину стоявших в двух шеренгах составляли бывшие заключенные, которых, сразу после вынесенных судебных решений, вместо лагерей отправили на фронт из следственных изоляторов Подмосковья.

Были среди них и впервые осужденные, за преступления, которым в мирное время и ход вряд ли дали бы. На скамью подсудимых их привели украденная на рынке краюха хлеба или кочан капусты, брак в работе у станка, допущенный вследствие недоедания и хронического недосыпа и позже квалифицированный сволочным мастером или начальником цеха как уголовно наказуемое вредительство. Эти люди, совершенно мирные, попросту не сумели вынести неподъемное бремя войны. Как говорили про таких сами уголовники: «случайные пассажиры».

Но подобрался и контингент бывалых лагерников, сделавших в суровые таежные края по одной или даже по две «ходки». Если бы отправили их не на фронт, искупать свои судимости кровью, а в противоположную сторону – к студеным берегам Охотского моря, быть бы им закоренелыми преступниками, которым бесповоротно заказан путь исправления. Рецидивистов в штрафные роты не брали. Но война неумолимо катилась на Запад и каждый день, каждый час требовала все нового человеческого материала. Свежая кровь нужна была этой распластавшейся на огромной территории, от северных ледовитых морей до дунайских плавней, огромной махине уничтожения, как бензин и солярка.

И этот нескончаемый гул канонады, этот пропахший гарью и копотью, растерзанный авианалетами железнодорожный вокзал пугали новичков близким дыханием смерти. Но этот запах гари и смерти давал небывалый шанс. Это, как никто другой, понимали те самые прожженные бродяги – несколько развязно стоявших в шеренгах рядовых. Каждый взрыв, сотрясавший воздух и землю и добиравшийся до печенок, будил то самое, от чего, казалось, уже навек пора было отказаться: а вдруг повезет… и удастся выжить… и смыть кровью с души все налипшее… как коросту и… начать заново, с чистого…

VIII

Они, одетые в форму красноармейцев бойцы ОАШР, почуяли этот шанс, как неуловимый аромат наваристого борща, ощутили его, как несбыточную весну за «колючкой», которую вдруг обретаешь, как сказку, выходя в свой срок за порог опостылевшей «зоны». Но ничего такого не понимал и не чувствовал командир взвода, лейтенант Каспревич. Брызгая слюной, сверкая дурацкими – здесь, на разбомбленном вокзале, среди пыли и дыма – золотыми погонами, он толкал перед строем свои глупые речи.

– Ну, хорош пи…деть… – вдруг раздалось из строя. Все-таки кто-то из бывалых не выдержал. Слишком не стыковалась болтовня командира-зануды с тем великим шансом, к которому каждый из стоявших в строю внутренне, наедине с собой готовился.

Лейтенант Каспревич на долю секунды потерял дар своей нудной речи. Его перекосившаяся физиономия побелела, потом стала багровой и, наконец, пошла пятнами. Крупные капли испарины выступили под козырьком его щегольской новенькой фуражки.

– Кто!?… – Воздух в его взбешенной гортани поначалу пошел «не туда», и крик вырвался из груди, словно сиплый кашель. Откашлявшись, он повторил, еще разъяреннее: – Кто посмел?!.. Коман… дира… Командира… – От бешенства он никак не мог подобрать нужного слова. Звуки, будто камни, застревали в его горле, с шумом и скрежетом кусками выскакивая наружу.

Беспомощной, будто переставшей его слушаться рукой он хватился за кобуру. Заплетающиеся пальцы с третьей попытки выхватили из кобуры пистолет. Сжимая «ТТ» в горсти и размахивая им перед строем, Каспревич снова заорал:

– Кто посмел раскрыть рот на командира?!

На этот раз у него получилось намного внятнее. Все так же размахивая пистолетом, он заходил из стороны в сторону.

– Кто? Шаг вперед!.. Быстро!

Никто в строю не шевельнулся.

– Шаг вперед, я сказал!..

Штрафники ответили ему дружным угрюмым молчанием.

– Последний раз спрашиваю… Кто?…

– Конь в пальто… – вдруг приглушенно раздалось с левого края построенного в две шеренги взвода.