Текст книги "Штрафники против эсэсовцев"

III

Они не давали ничего людям взять с собой. Прикладами, пинками сапог они выталкивали стариков, женщин и детей из домов во дворы, заставляя выйти на улицу. Они приказывали всем собираться в центре села. Теплую одежду не разрешали брать. А на улице было холодно. Ядвига, сестра мужа Агнешки, жила со свекром и детьми в третьей хате от края села. Ее и детей заставили выйти. А свекор был лежачий, не мог сам подняться. Ядвига не хотела его оставить. Эсэсовцы выволокли ее за волосы во двор, на снег. А на руках у нее маленький Матеуш, ему всего десять месяцев было. Тут и старшие ее дети, Марек и Юстинка, раздетые, трясутся от холода. А тут и другие двое с факелами подходят и хату с четырех сторон подпаливают. А свекор там, внутри остался. Воздух сухой был и морозный. Дом быстро загорелся, как свеча.

А Ядвига кричит, чтобы спасли ее отца, и дети кричали. Тогда один из галицких, который ее выволок, сапогом ее ударил в лицо, чтобы она больше не кричала. Сказал ей, чтобы она больше не кричала, а то он ее партизанское отродье сейчас перебьет. Говорит, а сам ее носком сапога бьет со всей силы. А она только младшенького к себе прижимает, от ударов его старается прикрыть. Кровь изо рта выплюнула и кричит тому эсэсовцу, что дети ее замерзнут. Кричит, чтоб разрешил ей хоть платок взять, чтобы младенца укутать.

А фашист в ответ говорит, что знает, как это партизанское отродье согреть. Наклонился к ней и маленького Матеуша за ножку схватил. И тянет. А Ядвига не отдает, голосит не своим голосом. Он тогда ударил ее так, что она сознание потеряла. Марек, племянник старший, не выдержал и бросился к эсэсовцу. Так его другой из автомата застрелил, который рядом был. А этот подошел к самому дому горящему. Матеуша за ножку так он и держал. И кинул его прямо внутрь дома. А младенчик плакал. Он как это сделал, подошел к Юстинке и прямо в лицо ей выстрелил, потом к Ядвиге подошел. Она все без сознания лежала. И ее застрелил… Соседка Агнешке потом все рассказала, когда жителей согнали в центр села. Успела рассказать, потому что потом всех жителей села расстреляли, а село сожгли.

Каратели оставили в живых лишь нескольких женщин помоложе и девушек, всех остальных расстреляли – стариков, женщин, детей. Оставленные в живых должны были показать, куда ушли партизаны. Агнешка умоляла изуверов оставить ее с дочкой. Евусе только исполнилось пять годиков. Старший разрешил, но взамен Агнешка обещала отвести их к партизанам. Девушек загнали в большой амбар на краю села, в богатом доме Повецкого. Они точно обезумели от своих изуверств. Собрались в доме и глушили горилку. А потом стали таскать из амбара в дом женщин.

IV

Каратели измывались над ними до глубокой ночи. Насиловали их, заставляли пить горилку. Для Агнешки эта ночь превратилась в кошмарный сон. Она думала только об одном: чтобы сохранили жизнь ее Евусе. Они дверь не закрывали. Один стоял все время на выходе, сторожил, чтобы никто из девушек не убежал. Тогда Агнешка решилась бежать. Она вдруг поняла, что их всех все равно убьют.

Она стала просить галицкого часового, чтобы он пустил ее с дочерью «до ветра». А тот рассмеялся и сказал, что чертова польская хитровка его не обманет. Он сказал, что она хочет сбежать. А потом он сказал, что отпустит ее дочку сходить по нужде, но не с ней, а с другой. И он ткнул пальцем в Гражину, соседскую девчонку, которой только исполнилось семнадцать. Тут подошли другие галици, за новой партией девушек. Они начали спорить между собой. Один из них, который всем командовал, все настаивал, что сейчас очередь Гражины идти в хату, «пить горилку». Они были пьяны и долго спорили. А потом их главный наконец согласился. Он сказал:

– Добре…

И тут он схватил Агнешку за волосы и притянул к себе и задышал перегаром прямо в лицо.

– Але ты пидешь замест ней. Ще раз… Вже дуже гарни груди и дупа у тебе, польска сука…

Их вывели всех вместе, и Евуся все время плакала, но она была так напугана, что боялась хныкать вслух и молча глотала слезы. А Агнешка несколько раз сумела сказать Гражине, чтобы она с Евусей бежала в лес. Фашисты были так пьяны, что напрочь забыли про Евусю и Гражину. Сквозь их крики и мат Агнешка все время пыталась вслушиваться в то, что происходит на дворе. Ничего она так и не услышала, кроме стонов и рыданий несчастных женщин.

А утром ее и еще одну женщину вывели из хаты и повели по улице. Они еле передвигали ноги. Их вели двое галичан, но не из тех, что были в той страшной хате. Они были в другой форме: не в серой, а в зеленой – вся в пятнах, как будто краской забрызгана.

Женщины онемели от горя и от того, что они увидели. Вдоль опустевшей улицы дымились сгоревшие остовы хат. Не осталось ни одного целого дома. Вдоль плетней валялись трупы застреленных собак. Людей никого не было. Агнешка думала, что ее ведут тоже убивать, на расстрел. Она только молилась Божьей Матери о своей Евусе, о том, чтобы Богородица сохранила ее девочке жизнь. Сама она хотела умереть, в ней не осталось никаких сил и желания жизни после того, что произошло прошлым днем и этой ночью. Но их не расстреляли.

На краю села их встретил немецкий офицер. Он разговаривал через переводчика и командовал галичанами в пятнистой форме. Они приехали на трех грузовиках и нескольких мотоциклах. Им Агнешка должна была показать, где прячутся партизаны.

Здесь женщина вдруг утомленно умолкла. Лицо ее обострилось и осунулось, будто она постарела на несколько лет.

Бойцы, потрясенные рассказом женщины, тоже молчали. Никто не решился спросить ее, выполнила ли она приказ эсэсовцев.

Наконец Аникин спросил:

– А девочка?… Что-нибудь известно о ней?

В голосе женщины, до того звучавшем как голос мертвеца, вдруг ожили светлые нотки.

– Люди мовят, вона у родственникив Гражины, у Гончаривци, – сказала Агнешка. – Я жила у баби на хутори, до ней приходила звидты племянница. Розповидала про дивчынку. Видчуваю, шо це моя донька.

– Половину не понял из того, что она сказала, – выдохнул Талатёнков. – А ну, Карпенко, переведи. Ты ж говорил, что украинец…

Карпенко спрятал глаза и отвернулся.

– Я украинец… – глухо ответил он. – Да только попадись мне эти гарны хлопцы в пятнистых одежках… я им…

Фраза его оборвалась.

– И ты бы, Телок, заткнулся, – сплюнув, сказал Жила.

Андрей, после минуты тягостной тишины, поднялся на ноги.

– Агнешка, а немцы давно на хуторе появились?

– Тры дни, як воны на фармие… Нациски… Три танка… Ти вси нимцы… А з ними ще галици… Ти – на двох мотоциклах… З Гончаривци пржибыли…

– Идти надо… Похоже, что в Гончаровке у них главная база, – произнес Андрей.

Женщина закивала головой часто-часто, с жаром повторяя:

– Так, так… так то йесть…

Штрафники молча, без понуканий и задержек, выстроились в цепь вслед за Агнешкой. Она снова ступила в болото первой, осиновым шестом нащупывая тропинку.

V

Бойцы группы выбирались на твердую землю под грохот бомбовых взрывов. Бомбежка продолжалась уже около получаса.

– Вот утюжат, – в восхищении приговаривал Талатёнков.

– Так их, гадов… – скрипя зубами, подтверждал Карпенко. Его после передышки на островке будто подменили: два раза поднимал оступившуюся Агнешку из трясины и все время старался помочь ей, но уже без всяких обжиманий и намеков, предупредительно и с самым серьезным выражением лица.

У всех в глазах горели угольки черной ненависти. По глазам бойцов Аникин видел, что рассказ Агнешки на всех произвел впечатление. Кто знает, у кого из его штрафников жены, сестры и матери оказались на оккупированных землях, «под немцами»?

Теперь, выкарабкиваясь из болота, каждый думал свою горькую солдатскую думу о том, что его, мужика и защитника, не было рядом, когда его защита была очень нужна. Вся эта горечь замедляла ход крови в жилах, делала ее тяжелее. Вся эта тяжесть скапливалась в кончиках пальцев, и руки, тяжелея гневом и ненавистью, хотели только одного: скорее добраться до мерзкого фашистского гада, тисками сцепить пальцы на его горле и душить, душить, душить… Давить до тех пор, пока его мерзкие конечности не перестанут дергаться в предсмертной агонии…

– Далеко еще до села, Агнешка? – спросил Андрей.

– Тутай, на взгорцу…[9]9
  Здесь, за горкой (польск.).


[Закрыть] – махнула рукой вперед Агнешка.

Авиаудар наносили намного дальше, чем казалось с болота. Со стороны, откуда шли штрафники, на северо-запад ушла еще одна партия штурмовиков и бомбардировщиков. Их сопровождали истребители. Они все шли на низкой высоте, исчезая за пологой возвышенностью, которая начиналась сразу за болотом.

Андрей решил остановиться на короткий привал. Отдыхать отказывались, но Аникин приказал перекурить ради Якима. Даже не из-за него самого, а из-за тех, кто помогал его тащить. Мадан совсем выбился из сил, выволакивая раненого из трясины. Яким уже сам понемногу перебирал ногами. Силы возвращались к нему на глазах.

VI

– Ну и живучий же ты, Яким… – восхищенно заметил Жила, наблюдая, как тот с жадностью накинулся на консервную банку тушенки. Не выдержав этого зрелища, Жила достал из рюкзака и свою банку.

– Это все Агнешка… Руки у ней – знахарские… – со знанием дела ответил штрафник, уминая мясо и жир прямо с кончика ножа. А потом добавил, ухмыляясь:

– Сибирская порода – живучая… У нас в тайге так, Жила, заведено: пошел на медведя, в честной схватке жизнь его забрал, так к тебе его сила переходит. Усек? А на хуторе мы с командиром хорошо похозяйничали. Сколько немчуры выкосили… Правда, товарищ лейтенант?

Аникин не ответил. Ночная вылазка снова яркими вспышками высветилась у него перед глазами, заслонив серую картинку предвечерних сумерек. Им этой ночью чертовски повезло…

– Э, Яким, если ты таким макаром будешь у фашиста души забирать, так к концу войны бессмертным станешь, – рассудил Талатёнков.

– А ты, Телок, мои души трофейные не считай. О своей душонке пекись, – вмиг зло ощетинился Яким.

– Эх, парни! – со знанием дела выдохнул Жила. – Одно знаю: на зоне ты или на фронте, а вся твоя душонка – в тушенке.

– А ты не торопись, Жила, живот набивать… – отозвался Карпенко. – Мы сейчас в бой полезем. А туда с полным брюхом идти нежелательно.

– Это почему? – спросил Мадан, отлеживаясь без сил на мокрой земле.

– А потому, что, не дай бог, пуля в кишки к тебе залетит. Если в брюхе ничего, окромя душонки, не будет, у тебя будут шансы, вот как у Якима, выкарабкаться. А если в брюхе вместо душонки будет тушенка, дело плохо. Считай, что ты не жилец. Понял, Жильцов?

– А ты меня на понял не бери, – с угрозой отозвался Жила. – Это ты в бой торопишься, а я не тороплюсь…

Раскурив одну самокрутку в две затяжки на шестерых, группа поднялась на ноги. Вперед выдвинулись Аникин и Карпенко. Они крадучись поднялись на холм и залегли. Село начиналось сразу, метрах в тридцати, за оврагом, заросшим крапивой и лебедой. Хаты стояли как-то вразброс, повернувшись к ним тыльной стороной и этой россыпью по пологому, волнообразному склону уходили вниз и влево. Немцев отсюда было не видно.

– Разведать надо, командир… – со знанием дела заметил Карпенко.

Андрей молча вслушивался и всматривался в то, что происходило в селе. Вдруг издалека, с противоположной окраины, донесся рокот танкового двигателя. Бойцы переглянулись, не сговариваясь.

– Похоже, что Агнешка правду говорила, про немцев-то… – шепотом сказал Аникин. – Им эта часть села неинтересна. С этой стороны болото, они думают, им отсель ничего не угрожает. Но все равно, ты прав, Николай… Разведка тут просится. «Языка» бы нам раздобыть, чтобы наобум не соваться…

– Разрешите, товарищ командир… – с жаром, так же шепотом отозвался Карпенко. – Я приведу вам «языка».

– Подожди, одному тебе нельзя идти. С Жильцовым пойдешь… – сказал Андрей.

– Да хоть с чертом… – не унимался Карпенко. – И это… еще одно…

Он вдруг умолк и отвернулся.

– Это… не хотел я… обидеть ее… Не хотел…

– Ладно, Николай, – ответил Аникин. – На войне думай о бое, а не о бабах. О бабах после победы подумаешь…

– Эх, командир, один раз живем… – вдруг весело отозвался Карпенко. – Есть провести разведку и взять «языка». Это мы – на раз, это мы – мигом…

VII

Жильцов уползал вслед за Карпенко хмурый, всем своим видом показывая, что в разведку соваться у него нет никакой охоты.

– Да-а, Жила явно не горел желанием на фрица лезть… – прокомментировал Телок, дождавшись, когда оба разведчика скроются в зарослях оврага.

– Молчи лучше, вояка… – заметил Яким. – Что-то не наблюдалось, чтобы ты сильно рвался на его место.

Он, подползая к краю возвышенности на здоровом боку, как и остальные, провожал взглядом ушедших.

– Если бы, Талатёнков, на войне все делалось с учетом жгучего желания каждого бойца, фрицы бы уже за Уралом были… – произнес Аникин. – И нашим пришлось с горкой нахлебаться лиха, пройти через сорок первый и сорок второй годы, через Ржев и Сталинград, чтобы понять простую вещь: бить фашиста можно лишь умеючи. А умение на фронте – это дисциплина, меткость и злость. Понял, Телок? Не зря в сорок втором Верховный приказ «Ни шагу назад» издал. Потому как отступали гуртом, и не было в войсках ни меткости, ни злости, ни дисциплины. Ну, за исключением… А исключения, как известно, подтверждают правила.

– А я что, я не против… – растерянно пробормотал Талатёнков.

– Он не против!.. – передразнил его Яким. – Знамо дело, ты не против… потому и в штрафниках. Значит, чего-то не хватает тебе… Только вот не пойму, то ли меткости, то ли злости…

– Ладно, это еще посмотреть надо, у кого меткости не хватает… – с обидой отозвался Талатёнков.

– Ага, на язык-то ты меток, – развлекался Яким. – А вот как фашиста валить…

– Да ты знаешь, сколько фрицев я в лесу укокошил, – вспылил Телок. – Тоже мне, меткач нашелся. Сам вон лежишь, как мишень фашистская. Еще таскай тебя… Иди ты: баба его из-под огня спасает и из-под юбки лечит.

Рука Якима метнулась в сторону Талатёнкова. Аникин успел резким ударом толкнуть того так, что Телок кубарем скатился вниз. Зажатый в руке Якимова нож с силой воткнулся в мокрый грунт на том самом месте, где секунду назад сидел Телок.

VIII

Аникин пальцами перехватил кисть Якима и сжал. Рука Якима показалась продолжением железной рукоятки ножа, но Андрей сдавил еще сильнее, и пальцы Якима поневоле сами собой разжались.

– Ну, вы… – зло зашептал Аникин. – Силенок, смотрю, много скопилось. На разборки между собой тратитесь. Вы лучше вон… для немчуры и «галичины» приберегите.

Андрей кивнул в сторону села. Потом он отпустил Якима.

– А нож до поры у меня побудет…

– Верни, начальник… – угрюмо произнес Яким.

– Ага, я уже и начальник? – с той же бурлящей злостью ответил Андрей. – А я думал, ночной бой на хуторе из тебя дурь лагерную повыбил… Кто-то меня товарищем называл…

– Меня уже не перевоспитаешь, – устало, но так же угрюмо пояснил Яким. – Когда морозец таежный да магаданский тебя проберет до косточек да поморозит лет этак с пяток, то эту мерзлоту уже ничем не выведешь. Слишком глубоко.

– Ты не обижайся, Яким, да только дурак ты… – вдруг без всякой злости, как учитель – нашкодившему в школе ученику – ответил Аникин. – Фронт – это смерть и страх. Но для тебя, Яким, – это шанс. Это на гражданке каждый сам за себя был. Вроде и мир, и здорово, и живи да радуйся, а только не зря же в лагерях народу столько сидело.

– Красиво жить не запретишь, начальник, – ощерился Яким. – И ты лучше меня знаешь, что закон у нас – что дышло, и начальники его завсегда в свою сторону поворачивали, чтобы красиво жить за народный счет. А тех, кто с этим мириться не хотел, того – или на лесоповал, или к стенке. Так что начальники, они по обе стороны «колючки» начальники. Им лишь бы людей за быдло держать да чужими руками жар загребать…

– Выходит, я твоими руками жар загребал, когда с тобой и с Девятовым на хутор полз танки взрывать? – вдруг взъярился Аникин. Он навис над Якимом. Казалось, что еще секунда, и он разорвет того в клочья.

– Не-ет, командир, – пошел на попятный Яким. В его голосе послышалась явная растерянность.

– То-то, Якимов… – почти спокойно ответил Андрей. – Это на «гражданке» все порознь, и каждый хочет урвать кусок пожирнее, с одной стороны – начальники, а с другой – население, которое хворостины требует. Это на «гражданке» – волки и овцы, и прочая живность. А здесь все – братья и сестры, от рядового до Верховного… И я, и ты, и Телок, и вот она…

Андрей кивнул в сторону Агнешки, которая, как и остальные, внимательно вслушивалась в их спор.

– Мерзкая гадина по твоей земле ползает, Яким. Гадит, убивает, рушит, насилует и над твоими родными измывается. И отступать некуда… и никто, кроме тебя, их не защитит. И вот ее…

– Нет у меня родных, – глухо пробурчал Яким. – С малолетки – по казенным домам…

– Как нет, Яким? – удивился Аникин и кивнул в сторону Агнешки. – Она ж тебя из-под пулеметного огня волокла. Не каждая жена на такое ради мужа пойдет…

Яким растерянно посмотрел на женщину, а вслед за ним и остальные. Агнешка вдруг покраснела и отвернулась.

– У тебя ж ранение, Якимов. И не то, что у дружков твоих лагерных, Бычкова и Лавриненко. А боевое. А они уже в строевой части служат.

– Как в строевой?… – вскричал Яким. – Быча и Лавр?!

– Тише, тише… – спохватился Аникин. – Бычков и Лавриненко, или – как ты их называешь, – Быча и Лавр, получившие ранения в ходе инцидента со стрельбой лейтенанта Каспревича на железнодорожной станции, представлены «на искупление» и отправлены в строевую часть.

Это известие почему-то произвело на Якима неизгладимое впечатление.

– А я думал, они в госпитале… – растерянно пробормотал он.

– Искупили… Быча искупил… И Лавр… – все время повторял он и тер здоровой рукой свою двухдневную щетину.

IX

Вдруг несколько одиночных выстрелов один за другим донеслись со стороны села. Им ответила автоматная очередь. Потом раздался взрыв. Мадан, назначенный наблюдать за селом и подступами к нему, скатился вниз.

– Товарищ командир… товарищ командир… – заикаясь, говорил он и все время тыкал в сторону холма.

– Что?… Что там?… – не дожидаясь ответа, Аникин и остальные бросились к вершине возвышенности.

Хаты заслоняли то место, откуда валил черный дым. Опять раздалась автоматная очередь. Теперь слышно было намного лучше. Мимо крашенной белой известью крайней хаты мелькнула грязная гимнастерка и нырнула куда-то под плетень. Вот фигура появилась снова. Прячась за угол дома, боец вскинул автомат и выпустил несколько коротких очередей куда-то в глубь села. С той стороны ветром и стелило по дворам черную копоть.

– Так это ж Жила… – присвистнул Телок и вскинул свой автомат.

– Я и говорю… – шепотом проговорил Мадан.

Аникин тоже хорошо его видел. Пилотку свою боец где-то посеял. Черный вьющийся чуб вздрагивал при каждой автоматной очереди. Метрах в десяти от него, с другой стороны, показались несколько крадущихся фигур в темно-серой форме. От Николая их заслоняла пристройка.

– Черт… Яким, бери на мушку этих серых мышей и бей по ним, как только мы спустимся в овраг… Телок, Мадан, за мной, – командовал Андрей, уже ползя с пригорка.

Он с лету скатился на дно оврага, в жгучую крапиву и лопухи, и через заросли, примятые час назад Карпенко и Жильцовым, стал карабкаться наверх. Нужно успеть прикрыть Карпенко.

В этот момент над головой Андрея затарахтел пулемет. Это Яким открыл огонь из пулемета Дегтярева. Раздались крики на украинском. В этот момент Аникин выкарабкался из лопухов. Николая он увидел прямо перед собой. Тот уже полулежал возле угла хаты, стреляя куда-то в пространство между дворов. Несколько пуль покрошили известку над его головой, заставив его откинуться спиной назад. В этот момент он и увидел Аникина.

– Товарищ командир!.. – только крикнул он и снова, повернувшись, открыл огонь.

Из тех троих фашистов, что пытались обойти Жильцова с тыла, Яким положил двоих. Один продолжал ползти вперед, одной рукой держась за бедро, а второй подтаскивая к себе автомат.

Андрей уложил его у стены тремя пулями из «МГ» и, держа пулемет наготове, дождался, пока следом из оврага выползут Талатёнков и Мадан.

– Телок, ты – к Жильцову, – указал Аникин ему рукой направление движения. – Мадан, за мной. Только пригнись, мать твою…

X

По зарослям лопухов и крапивы они пробрались правее той хаты, возле которой залег Жила, в сторону убитых эсэсовцев. Андрею открылся обзор открытого вытянутого пространства, которое улицей назвать было нельзя. Некое подобие пустыря, окруженного сараями и хозпостройками, расположенными друг напротив друга без всякой симметрии. Оттуда короткими перебежками перемещались эсэсовцы. Их подбадривали выкрики на немецком одного и того же голоса. Видать, командир. Разглядеть его Андрей никак не мог, а обнаруживать себя раньше времени не торопился.

– Мадан… – шепотом окликнул он у самой границы, где заканчивались лопухи и начиналась утоптанная грязь проселочной дороги.

– Я здесь, товарищ командир… – с готовностью ответил паренек.

– Я выдвинусь ближе к хате… А ты будь здесь… Держи под прицелом правый фланг. Чтобы фрицы нам сбоку не зашли… Понял?

– Так точно, товарищ командир…

Только Андрей, упав на живот, начал ползти, как над его ухом взорвался винтовочный выстрел. Стрелял Мадан.

– Почему стрелял? – уже в полный голос крикнул Аникин.

– Фрицы, товарищ командир, – с тем же усердием ответил боец. – Сбоку заходили…

Только тут, повернув голову вправо, Андрей увидел эсэсовца, корчащегося неподалеку от выбеленной, забрызганной кровью стены.

– Молодец, Мадан… – только успел прохрипеть командир, как несколько очередей взрыхлили грунт прямо перед его лицом. Наступавшие, обнаружив новую огневую точку, на миг забыли о Карпенко и перенесли все свое внимание на правый фланг пустыря.

Аникину, застрявшему посреди дороги, ничего не оставалось, как вскочить на ноги и под свист пуль совершить отчаянную пробежку под укрытие стен хаты.

Жильцов и Талатёнков в четыре руки обеспечили ему прикрытие. Теперь настал его черед. Выставив сошки и прицельную планку, Андрей прижался щекой к затвору и открыл огонь. Посланные им пули цепко ловили появлявшиеся на мушке серые фигурки, опрокидывая их в высокую траву пустыря.

Он так увлекся стрельбой, что не сразу понял, что его трясет за плечо Мадан.

– Что?… Что случилось? – ошалело оглянулся на него Аникин.

– Товарищ командир, там еще двое… – Боец ткнул в сторону крайней справа хаты.

– Молодец, продолжай… – нетерпеливо бросил Аникин.

– Товарищ командир… – Рука Мадана вновь трясла его за плечо.

– Чего тебе? – уже раздраженно крикнул ему Аникин.

– У меня патроны кончились… – как школьник, пожаловался Мадан.

– Возьми вон убитого автомат… – кивнул Аникин в сторону валявшегося трупа эсэсовца.

– А можно? – с той же школьной робостью спросил Мадан.

– Ну, ты даешь, боец… – не выдержал Андрей. – Не можно, а нужно. Затвор не забудь передернуть… Можно…