Текст книги "Кана. В поисках монстра"

На бетонке военного парадизовского аэродрома грузились в отверстое чрево транспортного борта и – на взлёт! Первый раз – в Ленинградскую область, второй – куда-то к чёрту на рога, под Челябинск.

Если тебе повезло и ты хоть раз в своей жизни стрельнул из «тэшки», эти изрыгнутые во вселенную бдыжь и вздрог останутся с тобой до конца твоих дней.

Бойцовские скулы приземистой башни, динамическая защита, как кольчужный прикид на муромецких телесах массой в 46 тонн, калибр орудия 125 миллиметров. Громовержец! А ведь именно ты, умазюканный, грязными своими ладошками громаду настрапалил, навёл и ба-бахнул.

Движок взрычит, во все свои тыщу сто двадцать пять лошадей, ПКТ и зенитный ударят, начнут садить одновременно… Силища. Единственный факт боевого применения Т–64 БВ имел место на Бендерском мосту через Днестр, в 92-м. В год и в дни моего рождения…

Когда на плацу раздавалось зычное: «Рижский танковый уда-а-арный!..», даже разведбат почтительно умолкал, не говоря уже о каком-нибудь чмочном ОБМО… Во всей дивизии мы были единственные, кто в столовке, во время приёма пищи, не снимал свои «башни» – шапки-ушанки. Разве можно танкисту без башни? Никак нет…

Бывало всяко, но без истерики. Остановит тебя старшина в умывальнике и выговорит. Негромко, но веско, всего пару ласковых. Да двинет под дых, без замаха. И пойдёт себе в расположение. А ты остаёшься, прислонившись к кафельной стене, ловишь воздух, как пескарик, выплеснутый на берег. Нищий духом, ибо весь дух из тебя только что вышибли.

Нет, тут надобно оговориться: вышибало старшиновым кулачищем дыхание. Дух исшед много раньше, оставив лишь сирое тело. Парадокс, но это стрясалось в тот самый миг, когда ты, приняв присягу, переводился из запахов в духи. Он где-то здесь, может, прямо по-над серо-сизой твоей шапкой-ушанкой, но сам ты – тело. Каждый старослужащий это тебе доходчиво обоснует. И товарищи твои по армейскому бытию-битию – исключительно тела, облатки, мучимые – особенно первое полугодие – сержантами и старшинами, нехваткой, потницей, похотливыми снами. Тяготами и лишениями солдатской жизни.

Только через год с лишним, на стрельбах, на бескрайнем, заснеженном танковом полигоне, нищая духом телесная оболочка снова исполнилась. Башню встряхивает крупнокалиберный гром и тебя вместе с ней, и ты садишь по целям, посылаешь, один за другим, все восемь снарядов, потому что автомат заряжания заклинило и грохот такой, что в шлемофон не слышно матерных криков Лобасика, но ты понимаешь его без слов, потому что здесь и сейчас вы трое – экипаж, и машина, и мир, запруженный немолчным звоном, – единое целое. И «мiр» начертаться должно обязательно с точкой.

Душу свою за други своя. Родина-ласточка, косые крылышки, с кровью и мясом и меня возьми! Это типа про ВВС – военно-воздушные силы, в переводе с армейского. Крылышки – тама, а мы – тута, нам без башни нельзя. Танкисты мы. Но по сути всё верно сказано. Как сделано. Воинство там – небесное. А мирским оно не бывает. Так что пацан сказал, пацан сделал.

А пуще того по-пацански вообще промолчать. Лучший способ сказать – это сделать. Что сделаешь ты для людей, если сели аккумуляторы или попросту нету фонарика? Вынь дыхание и, заодно, с кровью и мясом, – возьми никчёмно дрожащее сердце. Так – по-старшински, по делу. Доходчиво, по-мужски, а не как в то туманное утро, с бабьими взвизгами и выплесками желчи и слюны…

Арнольдыч учинял нам разнос. Поутру, как привезли плакаты и проспекты с календарями, началось выступление. На первый взгляд, дело привычное. Можно даже сказать, плановое. Арнольдыч разносами и раньше не брезговал. По обыкновению это так у него виртуозно, до автоматизма протекало, что даже и обиды никто не затаивал. Необходимый, так сказать, элемент властных полномочий, смазка для безотказных корпоративных механизмов, искры от брызжущих туком священнодейственных костров, озаряющих портреты самого венценосного.

Оно и понятно: где ещё разряжаться, как не в вверенном офисе, где для каждого из трепещущей в исполнительском раже «команды» ты царь и Зевс-вседержитель? Тем более что в офис Арнольдыч являлся не откуда-нибудь, а с самого верху (хотя, казалось бы, и мы – «святая святых», предвыборный штаб кандидата на пост – не внизу и даже не посередке располагались). Не являлся – нисходил.

На вершине, то бишь, на пике атмосфера, сами понимаете, буквально напичкана электричеством. Сплошное громовержество: лампионии горят и сверкают, перегудом гудит всё от напряжения, такого, что даже разглаживаются морщины. Шутка ли: предстать пред светлые очи самого Цеаша, Кандидата от Партии Власти, тресветлого Владисвета! Иначе, как со спины, и не подойдешь, потому как в фас – испепелит. А если так каждодневно? Даже имея природную сверхпроводимость и сверхизоляцию, даже если ковался ты из высокопрочной стали в политических кузнях с горкомовских ещё времён, все одно поневоле напитаешься высоковольтными токами, намагнитишься полем тысячеваттных державнейших дум, зарядишься амперами светлейшего, как самый последний в цепи конденсатор.

А кому охота быть распоследним в цепи конденсатором, когда ты далеко не последний? Наоборот даже, доверенное лицо, постоянно включаемое (попеременно – то одесную, то в шуицы) в свиту – вожделенное легионами, тьмами и тьмами, роящееся свечение, коим всегда, как заветным хитоном, укутан заботливо демиург-громовержец. Такие вот AC/DC – постоянные-переменные токи…

Разрядиться!.. Здесь и сейчас. По горячим, ещё не остывшим следам горних молний. И вот тут-то штабисты свои подчиненные в самую тему. Под горячую руку. Почище громоотводов, все как на подбор – никелированное содержимое в изоляции униформы. Требования – безукоризненные: белый верх, черный низ, костюмы и галстуки, юбочки-блузочки. Насчет расстояния, пройденного краем материи от бедер к коленкам, и глубин декольте, кстати, не оговорено, потому как легкий (с усугублением) налет эротизма в деле партийного строительства – цементирующее корпоративный дух подспорье. Это из Арнольдычевых афоризмов-слоганов, которые он вещал, пялясь склизлыми глазёнами (гад!) неизменно на Таю. В плане гигиены рядов, надо сказать, штаб наш сиял образцово-показательно. Босс-вседержитель настоятельно требовал, ибо натаскан был в сверхпроводимости – первейшем законе иерархии.

О, пирамида сверкающая, залитая неоном и соками вожделения, искусственное излучение твоих ламп ни на секунду не меркнет. Да и зачем, скажите, нужен день, если есть лампы дневного освещения – светильников семижды семь, и не золотых, а тринихромтитановых. Вздымаешься ты из пучин темноводного выпота, омываемая вечным прибоем – серой слизью человеческого хотения. Но это всё там, внизу, а для тех, кто, закусив удила и до киева раскатанные губы, взапуски, сломя голову по головам, засучив рукава и ссучившись, карабкается… Открывается… Она, пик Олимпа титановых устремлений, самая шишечка-кончик вершины твоей, безымянная, безъязыкая, беспощадная сука-власть. Княжество мира сего. Чем ближе к ней – точечке «-» полюса, тем беспрепятственнее должно перетекать. Такие миллионовольтные низвержения нисходят из сосредоточия, что ни-ни! И рядом, и сквозь – ни соринки, иначе замкнет и конец. В смысле света. В смысле щедрот надёжи, оплота, электоратовых чаяний – тресветлого Цеаша.

Враз прекратят тучноносные взоры орошать преобильно судьбу твою и карьеру. Тук и ток пресекутся, и букашка-диод исчахнет. Станешь ты пшик, даже праха и пепла не удостоившись. Так только – облачко пара, что вмиг разомкнется на кислородные водородные атомы.

Отсюда и чистота – корпоративной эстетки, антуража. Куда не оторвись от монитора, всё ледниково блестит – от вечноцветущих пластиковых лилий и новейшей оргтехники до врачебно безукоризненных блузочек Алины Эдмундовны, прочих штабисток. О, Алина! Язва души, слепое око циклопа. И Тая, невыносимая мука укора…

Почему же Таисья эти дресс-код и повадки так быстро переняла? Неизъяснима для слабой женской натуры притягательность субординации и её воплощающей униформы. Ничего, что в темноводнейших думках никелированного содержимого желчь, и слюна ехидны, и серая слизь. Планктон в офисном нутре – бульон, питающий телеса корпорации. Толстозадое Обло.

Алина, уже после всего, презентовала мне «Hugo Boss». After-shave – after-party… «Пахни боссом, малыш. Власть – сильнейший афродизиак». А сама смеется, стерва… Huso huso. По латыни свинья. Свинтус свинский, свинейший, освинительный.

«Hugo Boss» или что там другое. Скупиться не следует, ибо нюх в запутаннейших лабиринтах олимповой пирамиды – первейший путеводитель. Там, где инстинкты обострены, первая защита – максимальное камуфлирование собственных запахов. Стирание особых примет. Невозможность идентификации.

Чистота в штабе тресветлого Цеаша возводилась в абсолют. Или это была развернутая в корпоративный принцип оговорка по Фрейду? Подсознательное желание отмыться у тех, кто из грязи в князи. Так ли, иначе – сверкало. Офисная бляха медная, с фасада начищенная до зеркального блеска. Hi-tech! Каждая мелочь надраена дизайнерской мыслью, как плац – зубной щеткой.

Я поначалу щурился, не мог привыкнуть к прямо-таки ослепительной белизне наших стен. Даже подумывал о солнцезащитных очках, чтоб одевать их на манер полярников, через льды и торосы отправлявшихся к полюсу мира. Но постеснялся. Представил, как распирает столичных хватов Углевого с Дорониным, с неразлучным Октановским, и прочих шутников-самоучек: «О! – накинутся. – Припёрся… звезда рок-н-ролла!».

И Тая начнёт смеяться. Этого я, дурак, боялся больше всего. И щурился, пока не пришла другая напасть: ослепляющие ледники сменились тресветлым гипнозом. Пошли первые тиражи портретов Цеаша, и мы, в порядке корпоративного патриотизма обклеили ими все штабные стены, от плинтусов по самые натяжные потолки.

Естественно, по указке главного, ибо, как вещал Арнольдыч, потряхивая своим златоциферным «Ролексом», – «высший патриотизм в том, чтоб возлюбить начальника своего. Ибо избранник помазан хотением народным, воплощая чаяния электората. Начальник – помазанник власти».

На слове «власть» машинально его оборачивало к чиизу Цеаша, клонированному по стенам, как монро, кока-кола, мао и ленин в галерее Энди Уорхолла. И мы, в жаре ража, ровняли ряды против рядов кандидата, такие же одинаковые, как тираж, внимая тому, что сверхпроводил нам промежуточный Арнольдыч. И когда произносил он слово «избранник» (пренепременнейше оглянуться!), то и устно у него, неизвестно как, получалось с большой буквы И. А. когда этот гадский андроид, причмокивая, говорил «возлюбить», глазены его, оставляя масленый след, переползали с пышных бедер Алины Эдмундовны к пухлогубой Лилечке и окончательно замирали на Таиной груди.

А мы – на подбор, сверкающие чешуями – должны были счастливо пялиться в воплощение чаяний – заснеженнейшую эмаль с предвыборных глянцев, кои щедро, словно фотообои, выстилали белейший периметр штаба. Клоны, клоны, клоны.

Мне даже мерещилось: вся наша белизна подогнана под вершину дентальной косметики – пресветлую улыбку кандидата. Резец к клыку – китайский фарфор, а не зубы, артефакт виртуоза-дантиста по штуке баксов за штуку. Кусковой рафинад! Соответственно, каждое, из сахарных уст вымолвленное, – слаще патоки. Голосуй, и будет тебе dolche vita! Сладкая жизнь, перевод с древнеримского.

Да, такие конфетки, для которых собирали мы фантики. Чисто эстетика! А об этике и о помыслах – ни слова, в смысле – ни гу-гу. В офисе нашем на это налагалось строжайшее табу. Даже не табу… то есть, тому, кто попал в накрахмаленное нутро предвыборной гонки, и в голову не приходило. Никель и пластик, hi-tech, мать его: «хай-тек», в переводе на русский, с ударением на первый слог. Точнее: «хайль!..»

О чем ещё думать, когда всё отлажено, как швейцарские «Ролексы», что всевидящим оком сверкали на разлапистой шуице Арнольдыча. Люки задраены, дреноут дураков погружается. Чудо-юдо движет в угоду тому, кто сверкает холёно надраенным чизом.

Лучшим и, пожалуй, единственно эффективным способом выказать, говоря условно, внутренний мир было – прийти поутру, занозя глаза новым галстуком. В нашей PR-команде встречали по одежке и по ней же провожали. А жар ража? Ещё бы…Чешуёй, как жар, горя.

«Адекватность и ещё раз адекватность – вызовам времени и ситуации», – бывало, глаголил, как заведенный, в нашу сторону Арнольдыч, ведя переговоры по мобильным сразу с двух рук, по-македонски. Адекватность в переводе с арнольдычева означала – с молчаливым усердием ежеминутно выказывать корпорации в частности и её руководству – в целом, усердие и полезность, при этом порывы пылкой души и прочие инициативы упрятать в самый глубокий задний карман своего липового, купленного на толчке костюма «Армани». Помыслы – не твоего ума дело. Сия мудрота чревоточит оттуда, с плакатов надёжи, оплота, средоточия чаяний – Владисвета Тресветлого, несравненного Цеаша.

В начале подумал, что они прикалываются. Арнольдыч любил всякие глупые приколы. У нас на районе говорят: малолетки на приколе. А тут – взросляк… Приколисты, блин. Ну, они же все молодились, предпочитали непременно молоденьких. Вон хоть Алина Эдмундовна. По мне, по внешнему виду вполне еще сходила за Алиночку. Стерва, конечно, но дама в соку, и по формам даст фору любой восемнадцатилетней. И повадки – матёрые, самочьи. Хищница ухватывала и проглатывала, не морщась… Из-за этих коварных ухваток мы с Таей и рассорились.

А для них Алиночка уже была не то. Не бередила «буйство глаз и половодье чувств», – хихикая, бормотал Арнольдыч. А смех у него был мерзкий, и я его готов был убить в тот момент. Потому что он, гад, в тот момент на Таисью пялился и глазки его не просто её провожали, а хватали, лапали и тискали. Делались влажные, светло-коричневые. Два склизких слизня. Знал я, что у него на уме. Ярко, в зримых картинах себе представлял. И, конечно же, за этими слизнями маячил не кто-нибудь, а сам, с плакатов глядящий. Равнение на средину! Чаянья взалкавшего электората, оплот, и гранат, и твердыня. Маковка пирамиды, Владисвет удалой, хренов Тутанхамон…

Но тогда я сообразил, что не прикалываются и не шутят. Настолько бредово звучало. По пристяжи этой понял, по глазёнкам их бегающим. Углевой и Доронин, и с ними неразлучный Октановский. Загнали меня в угол. Окружили, сомкнули кольцо. Арнольдыч тараторит, а эти молчат. А у самих глазки, как таракашки, – туда-сюда, туда-сюда. «Ну, ты это, давай, будь мужиком… Думаешь, мы не знаем, как ты Алину оприходовал? Молодчина!.. Мужик!.. Её оприходовать – это потрудиться надо!..» Откуда знают? Сволота… Неужели Алина им всё рассказала? Дубина я стоеросовая. Именно всё. И не потому его оседлала, что такой он раскрасавчег, а потому что дурень. Что-то вроде присяги, только в роли родины-ласточки толстозадое обло. Хотя бёдра у неё очень ещё ничего. Широки, но округлы, и сужаются к талии. Не тебя ли бросало в жар от этих крутостей? Многоопытное лоно наделяет глубоким знанием. Лономудрая провела ритуал перевода из запахов в духи, согласно приказу. Что-то вроде USB-входа в систему. Присунули новую флэшку. Осталось активизировать, нажать мышкой «вкл.». Вот они и стараются.

«Откуда? Хе-хе… Надо откуда…» А сами крепче кольцо своё смыкают. Не дёргайся, ты уже в матрице. Точно в пасти. Прихватили клыками и зажёвывают. «Да тут и делать-то ничего не надо будет. Связь on-line обеспечишь. Заодно и кинишку посмотришь… хе-хе… для взрослых… хе-хе… только потом – не болтать… никому ни-ни…» Я думал, бить начнут, или ножами садить. Саданут под сердце финский…

В натуре, якудза… Только никакая не якудза. Своё, нутряное, под спудом острожного морока, в студёной прожарке шизо и барачной мерзлоты выношенное и выстраданное. Вот и «Siberian educazione» наворочено якобы в Бендерах. Сибирское воспитание, в переводе с итальянского.

Синие мундиры, сшитые – стежок к стежку, орден к ордену, медалька к медальке – прямо по коже. Царство закона, не писаного, но наколотого, черняшкой[24]24
  Чёрная краска (жарг.). Для приготовления используется стоптанная подошва сапог.


[Закрыть] по выдубленной коже. Вся летопись без утайки, ибо здесь всё тайное становится красным. Ничего в себе – всё во вне, твой дух – твоё тело, вернее то, что на нём. Via dolorosa, с древнеримского – путь скорби. С него не свернуть, даже если б помыслил. Пойман – вор, невод крепче звона кандального. Око за око, клык за клык. Око Аз. Око Всевидящее.

Арнольдыч втолковывал, а я всё не мог взять в толк. То есть, у нашего кандидата, у оплота, надёжи, твердыни, у владетельного кандидата Владисвета Цеаша, под костюмом, крахмальной сорочкой и галстуком – и всё эксклюзивных, от модных итальянских педиков, и всё за тыщи баксов, – под безукоризненным лоском, растиражированным десятками телеэфиров, десятками тысяч плакатов и постеров, календариков и календарей, настенных, настольных, карманных, и прочей полиграфической лабудой, – под всем этим глянцевым спудом таится… Узор расписной? Карта?! Подробнейшая, с прорисовкой каждого магистрального трубопровода, отводов, с реперными точками перекачивающих узлов и компрессорных станций, с отметинами газохранилищ. В общем, Обло, Система!..

На самой вершине, на плечах, гнездится неиссякаемый – на ближайшие полвека, если верить оценкам геологоразведки, – источник блата, благ и могущества. Новый Уренгой изливается! Под эполетами, обе ключичные области венчают вентили – тщательно выделанные, с восьмиконечными ручками, неуловимо напоминающими воровскую «розу ветров». Или, может быть, звёзды невинности с Божественного омофора?

Нет, невинность исключалась предписанным матричными скрижалями ритуалом. Здесь полюс другой: разврат как завет изобилия. Кульминация мук, претерпеваемых за Систему, высшая точка игольчатого восхождения машинки – оргия. Дабы и впредь Уренгой изливался.

Коль вознесён на пик, причислен к сонму богов, блюди олимпийские принципы. С самого ещё октябрятского детства, с «Мифов Древней Греции» Куна, поражали эти скотство, и дрязги, и склоки, и козни, царившие на Олимпе. Упившись амброзией, боги, богини, без разбору, зазрений совести и передышки, наставляли друг другу рога с другими блатными – богами, богинями, и со смертными, простыми и непростыми – царями и человеками. Лепится, шевелясь и ворочаясь, нечто наподобие Панурговых стен, призванных защитить от нашествия быдла Лютецию.

Париж! Решительный Париж!.. Только в виде оргиастического клубка: гордиев узел, этакое совокупительное хитросплетение, рог изобилия, изливающий жрачку, питьё и страсти-мордасти. А, может быть, вместо конца света – бесконечные ряды буфетов?

На вопрос озорного Вась Васича ответ утвердительный. Так точно! Без тени сомнения слепились в снежок, заблистав ювелирной лампионией золотого миллиарда. Ибо нет здесь, среди куршавельского ледника, ни теней, ни сомнений. Во льдах пираньи тревог не плавают и, соответственно, не гложут. Пираньи не плавают и в чавкающей трясине болота, из допотопной грязи которого блат происходит.

«Санта-Барбара», сериал про блатных бесконечен, ибо первая серия покадрово идентична последней. Свальной, но не грех, ибо нет греха, как и времени. Чем ещё заниматься, коли ты вознесён, причислен к элитному сонму? Ведь всё, что у блатных и холуйски стремящихся к ним приблатнённых осталось, – плоть, и она должна быть прекрасна.

Таковы олимпийские принципы: чистая, рифенштальских снегов, эстетика, и пускай это будет туша в два центнера, или сухая доска без сисек и задницы. Карабкающиеся вверх априори, согласно пророчеству Венички, куются из сверхпроводимой стали, теряя на циклопических гранях калории, стыд, и страх, и упрёк.

От многого придётся отказаться. Бореи, норд-осты, царствующие на склонах, промораживают насквозь, избавляя от остатков теплившегося тепла. От всего, ибо, чтобы стать всем, исходить надо из ничего.

Свершилось: из грязи выбились в князи. Пурпур и горностай. А по сему остаётся одно: подобно манкуртам, прошедшим кастинг в «Дом–2», ширяться чистейшей колумбийской амброзией и в остервенелом раже дурной бесконечности лепиться к подобным себе, пытаясь достичь невозможного. Пытаясь согреться…

Цеаша подновляли в парной. Когда вводили в строй новую магистральную нитку или участок трубопровода, это требовало отображения на секретнейшем полотне – эпидермисе Обло. Как карта Ставки Верховного Главнокомандования, раскладывалась, как из паззлов, из избранных шкур членов Совета Директоров. Отдельное направление подробно наколото на отдельную шкуру отдельного члена. Обло одно, но сочленялось из многих. Так и его эпидермис.