Текст книги "Кана. В поисках монстра"

Тут же Алина Эдмундовна с Лилечкой бес толку суетятся, волнения не скрывают. Будто актрисы перед выходом. Прям интересно было понаблюдать. Хоть она и в порнухе сейчас будет сниматься, и будут пялить её во все дыры, а она всё к зеркалу подбежит и будет в отражение пялиться: «Как я там выгляжу?». Да всем будет начихать, как у тебя ресницы подведены, главное, чтобы задница без целлюлита!

У Алины-то с этим полный порядок. Я после того, что произошло накануне, боялся глазами с ней встретиться. Не хотел даже в офис идти. А ей хоть бы что. «Здравствуй, малыш!» – таким воркующим голоском привечает. А глаза у самой смеются. Насмехается! Какой я тебе малыш? Может, у тебя и пропеллер с моторчиком на гладкой, холёной твоей спине?

Есть у неё моторчик, как пить дать, есть. Вернее же – еть. Вечный движок, упрятанный в самом её одержимо истекающем соками, денно и нощно жаждущем ети нутре… Тогда меня и догнало. Со вчера еще под спудом созрело, а тут прорвалось. Ощутил, что не я с ней любовь занимался, а она, волоокая стерва, меня отымела по полной…

Арнольдыч попросил: «Коробки тяжелые… Штабная документация… Поможешь Алине Эдмундовне?..» Предложение, от которого невозможно отказаться. Только не говори, что тебя развели, как целку. Сам же подыгрывал, строил Эдмундовне ответные глазки. Корчил невинность, а сам в грешных снах, ворочаясь, представлял… нет, не Таисью, её – в разных позах, но с одним и тем же безликим лицом. Высший пик – истязания ли, наслаждения?..

Сон в руку рождает чудовищ. Помог занести в квартиру коробки из-под ксерокса, а она не звонила, деловито открыла ключами. Муж объелся груш в командировке. Угостила водкой, а потом поцеловались, и сходу, не мешкая, взял её за грудь. Даже отстранилась. Озадачилась смелостью. В глаза посмотрела внимательно. Нутряная змеиная мудрость сквозила в затуманенном самочьем взгляде. Длилось всё миг, но теперь уже ясно: тогда раскусила, тогда и приняла решение.

А потом предложила игру. Раздетому, приторочила руки к кровати, разделась сама, и ослепительная, топлёного молока, стала скользить и хозяйничать: облизала всего, умастила змеиной слюной, и шептала, и ёрзала, взгромоздилась и стала стонать, и сновать, и вертеться, грудью душить, доводя до неистовства. А потом повернулась и двигалась, как перекачивающий агрегат, то откидывалась, то наклонялась, окуная в беспамятство.

Нетерпеливо сосущая, как дрожжевое тесто, раскрытая её задница глядела в меня ослеплённой глазницей. Гипнотизировало одноглазое обло, словно изъязвленный колом циклоп. Кто ты?! Никто! Кто ты?! Никто! Никто! Никто-о!..

Беготня, предварившая ритуал, помогла слегка оцентроваться, прийти в норму. Куда же им, волооким, без системотехника, когда всё вокруг – оптом и в розницу – такое оптоволоконное? Внутренние каналы связи переключаются вовне, с обеспечением строжайшей защиты и изоляции ведётся прямая трансляция.

On-line-конференция Юго-Западного Домена Совета Директоров. Люто колют члена Совета, и значит, каждая капелька смертного выпота, каждая корча, каждый штришок на картинке должны быть сочтены без утайки от каждого члена Юго-Западного Домена Совета Директоров.

Просмотровая явка для членов неукоснительна, под страхом немыслимой пытки, для всего щупальца, с полипами и отростками. Хоть обделался, хоть при смерти – будь зол, смотри в оба ока на муки, кои претерпевает под иглой кольщика ради общего дела твой собрат по чёрной крови и голубому амбрэ. Иль с горшка, иль со смертного одра, или с любовницы, иль из-под неё – главное, пялься в монитор, на позор единооблого. Благо, технологии позволяют. Око Аз. Око недреманно.

Хоть и порфироносный, а, окромя мухоморов, хошь не хошь, у него и патлы, как у последней падлы, растут. Куда же без брадобрея? На вершину кудыкиной горы. Тешатся они, всхоленные и взлелеянные, вскормленные чаяньями электората, всякими игрушками нанотехнологичными, всеми этими джи-пи-эсоглонассами, тамагочеайфончиками. Чисто малые дети – чем бы не тешились, лишь бы не вешались.

И где весь этот скотный двор сумел, умудрился так накрепко перехлестнуться, так неразрывно срастись, так мёртво спаяться? В мутном паводке начала девяностых, когда грузная туша окровавленного левиафана погружалась в пучину, и вода вокруг него кипела от гадов и хищников всех мастей, приплывших на пиршество.

Редко когда умерший сам становится угощением на своих же поминках. Вырывали куски и кусочки, резали на ремни, лоскуты и полоски, впрок набивали утробы спермацетовым жиром. От количества крови гости дурели, тризна превращалась в неистовую кровавую свадьбу. Бурое варево кипело кровосмесительными бурунами.

Хаос рождает хтонических монстров. Таково же и Обло, порождение наваристого багреца: стозевно, подобно ужасному Ктулху, проникавшему не только в Марианскую впадину, но и в мозг, – сотни, тысячи километров щупалец, скользких, с непрерывной прокачкой, покрытых, как паршивой болезнью, синеватым змеиным узором. Новейшие средства связи и коммуникации – телеметрия и оптоволоконные, оптом и в розницу, на конях и волоком, джи-пи-эс и глонасс – сбирают Обло в узелок.

Оно пыхтит и причмокивает. Ненасытно сосёт. Пухнет упырь от Пхукета до Гибралтара, наливается чёрным золотом и голубым амбрэ, делаясь всё более. Обло, Обло…

Новая нить, дорогая рекордно, превзошедшая освоенными суммами введённую ранее – Бованенково – Ухта – призвана увенчать подмышку Цеаша. Машинка кольщика мастерски прострочит распаренный эпидермис. Пельменная бледность покорно воспримет иглу и чёрную краску, засинеет скрижалью закона:

Новый Уренгой – Надым – Пунга – Гремячинская – Кунгур – Починки

На Пунге всё и закончилось. Вернее, с неё началось. Попёрли на всеобщее обозрение пурпурно-горностаевые мухоморы. Всколыхнуло толпу. «А король-то голый!»

Как дошло до Пунги, он и начал визжать, как свинья, которую закалывают прохладной швайкой. Хотя почему как? Он и есть свинья, только татуированная. Но свинство началось позже, а пока синюю нитку тянули до Гремяченского, длилось низведение Цеаша до убойной скотины. А может быть, в этом скотском оре, заходящемся скулежом и подвывами, а потом – снова – захлёбывающимся визгом, наоборот, выпрастывалось что-то страдальчески-жалкое, человечье?

Нет, ничего не выпрастывалось, кроме того, что вызывало страх и отвращение. Только не в Вегасе, а на топчане элитного банного комплекса Парадизовска. Или в Пунге? Чёрт разберёт, всё сошлось под острие иглы, в точку под мышкой визжащего Цеаша. Даже бесстрастное, как колымский пейзаж, лицо кольщика озадачилось, вслед за испариной, гримасой брезгливости. А потом ведь колол он ещё и ветку Гремячинское – Кунгур. После Гремячинского у него вышла краска, и он взялся готовить новую порцию черняшки. Делал всё быстро, но отточено, без единого лишнего скока. Таёжная школа.

Арнольдыч всё нахваливал молчаливость художника, стойкое следование нетленным сибирским ценностям и художническую меткость иглы, выкованной из кандальной стали еще до потопа и сокрытой до поры в кащеевом ларце запредельного какого-то срока. И всё напевал, в оперном раже: «Шаг вле-ево, шаг впра-аво, на месте прыжо-ок – / За всё набега-ает ко сроку должо-ок…»

Этот, блин, сказитель вообще пребывал в преотличном расположении духа. Ритуал соблюдается безукоризненно, on-line-трансляция идёт полным ходом, а остальное ему – как с гуся банный выпот. А я, с первым визгом и рёвом нашего ясна свинтуса, учуял – и не шестым, а первым чувством – что мой счётчик уже «вкл.» и мотает теперь на всю катушку, со световой просто скоростью.

А Цеаш в это время вёл себя, как последняя дешёвка. До ручки дошёл, или – до раздвоенного копытца. Часто-часто дышал, лепетал о том, как ему больно и чтоб его отпустили, дёргался, верещал, елозил и плескался в собственном смертном выпоте. А потом снова заливался нестерпимым свинячим визгом, и срывался с фальцета в контральто, и, вдруг всплывая оттуда, ревел белугой.

С дубового банного топчана, к которому Цеаша накрепко приторочили Углевой и Доронин с Октановским, уже натекла целая лужа. Лужу я не досмотрел. Не учёл её… На генеральной репетиции всё отладили, как часики: и пар, и топчан в нужном ракурсе, провода, техника…

Да только самого Цеаша и туши его наколотой не было! Откуда ж я знал, что он такой дристун, что боли боится до самозабвения, и что в страхе он, падла, потеет и из всех его распаренных пор изливается мерзкий, холодный выпот? Блок питания очутился чересчур близко к луже. Ба-бах! Замкнуло и кончилось…

А вы-то как думали? Зверь выйдет из моря, и море это – море политики. Да, всемирный потоп истребил всякую плоть с лица земли – от человека до скотов, и гадов, и птиц небесных, и не выжил никто, кроме бывших в ковчеге. Но ведь был ещё некто, ниже ватерлинии, под просмоленным днищем из дерева гофер.

Обитатели тёмных глубин… Спаслись ли они? Это всё равно, что ждать у самого синего моря, когда рыба утонет. Но бывает, что рыбы, киты и дельфины выбрасываются на сушу. Значит, их что-то в воде не устраивает. Частоты там всякие, ультразвук. Или химический состав? Отличались ли воды, хлынувшие из источников бездны, от допотопных?

Разнились ли собрания вод, бывших при Адаме, от тех, что стали при Ное? Первый знал реку, делившуюся на четыре, а второй стал моряк, капитан трехэтажного наутилуса. Не претерпела ли H2O метаморфозу, подобную тесту, из безвкусных опресноков преображённому в духмяный дрожжевой кулич?

Коли всё дело в хлориде натрия, то?.. Да, но ведь есть попривыкшие и к пресной воде, и к солёной. Проходные рыбы, речные дельфины Амазонии, некоторые виды акул и сомов.

Угорь речной нерестится в бульоне Саргассова моря и гибнет, а икринки мигрируют сквозь Бермуды и прочую Атлантику, в течении восьми тысяч гольфстримовских километров и трёх лет, и в пути перерождаются из стеклянных, невидимых глазу личинок в материальных особей, и лишь тогда добираются к устьям обетованным прибалтийских рек, взбираются к самым верховьям Двины, Немана, Вислы и Одера, чтобы прожить в опресноках тихих заводей свои отмерянные лет десять-двенадцать, а потом скатиться обратно, в солёные штормы и повторить всю дорогу вспять – к бульону Саргассова моря.

Палиндром только тогда и считается состоявшимся, когда он прочитан наоборот. Осетры из Каспия подымаются в верховья Волги, Куры, Урала и Терека, горбуша – из Северного Ледовитого и Тихого океанов заходит в Колыму, Индигирку, Яну и Лену.

И он так хотел погрузиться в Тайну, а вошел в Алину Эдмундовну… Плодитесь и размножайтесь, и наполняйте воды в морях… Так заповедал Создатель. Проходные рыбы по весне выходят из морей в реки. Так начертал отец современной ихтиологии Берг Лев Семёнович. Нет оснований не доверять ему, ибо «Рыбы пресных вод СССР и сопредельных стран» получили первую премию Сталина. И генералиссимус знал толк в ихтиологии.

Ох, уж эти сопредельные страны, и где их пределы? Бродский, который как раз с дачи Берга поплыл в тоске необъяснимой, обрёл их не между землёй и небом, а между водой и сушей, окончательно перемешав пропорции хлорида натрия в водах Невы и Венецианского залива.

Узкий, тёплый, как бульонное варево, водоём, разделявший Европу и Америку в третичный период, постепенно расширился, превратившись в Атлантику. Место нереста речного угря не поменялось, изменилось лишь расстояние. Значит ли это, что нельзя хотеть невозможного и хоти невозможного – это одно и то же?

Сом речной, silurus glanis, окрас бурый, коричнево-зеленый, брюхо белое. Квок – колотушка, на Днестре на квок ловят издревле. Сомы сходят с ума от жары. Когда злое не по весне солнце прогревает мутную паводковую воду и та становится похожей на бульон. А амазонский сом издаёт трубные звуки, подобные слоновьему рёву. С силой пропускает воздух и воду сквозь плотно сжатые жаберные щели.

Но где Днестр и где Амазония? Расстояние изменилось. Ормо был всё-таки прав: Окна течёт в океан.

Берг родился в Бендерах и жил на Московской улице, и было это задолго до того, как он стал Львом Семёновичем, владыкой морским и отцом современной ихтиологии. На заре своей тучной карьеры забрасывал невод и снасти, заведуя рыбными промыслами. Если о чём-то и говорит труд о системах рыб и рыбообразных, ныне живущих и ископаемых, то лишь об одном: давным-давно, при смене актов известной пьесы на до– и послепотопный, некто в обязательном порядке спасся – без помощи, строгого счета и переклички. Ибо сам выживал. А, значит, неведом числом и обличием. Не то, что команда просмоленного наутилуса.

Но, если спаслись, означало ли это их изначальную праведность? Или, наоборот, в толще немотствующего мрака таилось первородное зло, низвергнутое до начала времён, в лёте падения проломившее Марианскую впадину и там, на самом донце пробуренной собственной мерзостью скважины, пережившее всесветную катастрофу?

Канул допотопный свет, но не объявшая его тьма. Солёная влага смывает страдания, утоляет печали, врачуя змеиную шкуру, холодную и узорчатую, словно кожа татуированного утопленника. Ожоги покрываются слизью и чешуёй, косые крылышки оборачиваются плавниками, прободённые рёбра – жабрами.

Всю ветхую эру, всю эпоху рыб оно хоронилось, свернувшись калачиком, выжидая сигнала. Исполнения предначертанного. И, значит, не таилось, а было упрятано. Таков изначальный замысел, и в этом нет ни малейших сомнений. Тот, кто отвинтил все краны и оставил затычку в ванне, сделал это не по забывчивости.

Райт, епископ Даремский считает, что мы живем в пятом, заключительном акте пьесы «Всё хорошо, что хорошо кончается». Логика есть, ибо глупо в финале долдонить монологи из первого действия.

Пьеса (драма, комедия) свершается, как и искони, неспешно и неотвратимо. Акты сменяют друг друга, жанровое своеобразие претерпевает изменения, энтелехию драмы в комедию. А оно всё хоронится, свернувшись, клубочком – в позе зародыша. Ждёт своего выхода. Воистину, дьявольское терпение. Выходит, это и есть то самое чеховское ружьё, которое должно обязательно выстрелить в пятом акте. Весь вопрос в том, кто спустит курок, воплотит замысел постановщика?

И разверзлись хляби днестровские. И пролилось через край. А паводок как нельзя кстати. И для зверюшки, и для общего настроения. Это же так, для красивого словца, говорится: мол, чудищ рождает сон разума. Дабы верховодить, требуется вначале хорошенько пропотеть. На тернистой дороге к оку недрёманному нет ни сна, ни покоя.

Ураганы носят человеческие имена, большей частью женские, но и мужские. Чем страшнее и разрушительнее сила, тем трогательнее называют: Катрин, Офелия, Джени. Впервые это случилось ещё в XIX веке. Шалуна, который в Карибском море играючи растоптал своей слоновьей ногой 25 тысяч островитян, не считая женщин и детей, нарекли величественно – Сан Каликто Второй. В честь Папы Римского. Ой, вэй! Все дороги ведут в Рим.

Nomen est omen. Имя – це всё, в переводе с латинского, точнее, не имя, а отчество. Ибо оно возвращается. Список для наречения младенцев-штормов и тайфунов, утвержденный в ураганном роддоме, повторяется каждые шесть лет. Из него исключают лишь тех, кто отнял особенно много человеческих жизней. В назидание ли, во хвалу ли? До скончания века. Милая детка Катрина, буй-тур Iван, он же Айвон. Неизъяснимой мистерией метафизического оксюморона – Святой Иуда.

Майя почитают в водяном столпе смерча одноногого бога Урагана. Молоты ветров крушат зыбкий бубен океана, вздымают исполинскую толщу, свивая жгуты, сокрушительно хлещут на тысячи миль вокруг, топчут, топят на своём сумасшедшем пути шхуны и танкеры, страны и города.

Но в эпицентре неистовства – тихая заводь. Нещечко, глаз урагана. Око считают зеркалом души. Значит ли это, что, в действительности, Катрин-скалолазка – нежная и ласковая, а Каликто – тихоня и увалень? Так точно! Да! Ибо право имеешь и, значит, твоя действительность – самый пик, тихая заводь. Око всевидящее. Не моргающе кругло, в опушке ресниц. Шапка Мономаха, по роду Царьградского.

Зело, по зерну, прозревал Владисвет, покуда чернил его зернью и мукой искусный колымский кольщик. Ла-ла-ла выспревало до – оло, и он становился Володисвет, и мнил: оседлавши стихию, обретаться на пике паводка, денно и нощно, недрёманно управлять, контролируя, направлять его в нужное русло.

Это вам не хухры-мухры и не цацки-пецки. Коли скользкий груздь, полезай в джакузи. Коли алчешь любови народной, исполнись неистовой ненависти. Претерпеть и унизиться на дыбе позора, дабы из пике презрения (de profundis, в переводе с древнеримского, – из самой непролазной грязи) взмыть омытым.

В неводе самодержца, как в тоге, куршавельского снега белей. Candidatus, в переводе с латыни, – одетый в белое. Из бурного, мутно-бурого тока – посуху, на самый заснеженный пик.

Разбушевавшаяся стихия – лучший фон для усмирения нездорового предвыборного ажиотажа. Углевой и Дородин сразу бросились поправлять, редактировать. Мол, не надо дразнить гусей гражданского общества. Усмирение – это уж чересчур. Замирение, утихомиривание, и т. д., и т. п. Великий и могучий богат синонимическими рядами. Заигрывают, хитрят, дальновидно обхаживают, почухивают электронные и печатные СМИ, прибирают ленты новостных интернет-агентств и вяжут из них гирлянды нарядные. Чтобы отпраздновать уже в первом туре, надо как следует попахать, как следует постращать. В натуре, один чёрт – морской, речной, или из табакерки, – лишь бы пугал.

Потому так и лезли из шкуры вон, копытцами землю рыли. Везде поспевали Углевой и Доронин с «шестеркой» своим Октановским. По виду – сопля соплёй, серо-зелёные, малохольные, словом, планктоны заморские, а в деле – ушлые и дошлые. Самомнения – с Останкинскую башню, а хватка – акулья, и всё с них как с гуся вода. Мы, мол, не кто-нибудь, а персанал реалити. Создаём, и не хухры-мухры, а реальность, причём – Вашу, личную!

Создатели хреновы. Отловил же их где-то Арнольдыч. В омуте Садового кольца и не такая фауна водится. Арнольдыч за них горой возвышался. Штабную работу они, в натуре, здорово оживили. Поставили на поток. Раньше каждого чуть не собственноножно пинать приходилось, а теперь завелись-завертелись все, как часики: суетятся, хлопочут, тикают.

А Арнольдыч – впереди планеты всей. Хотя у него еще и свой пунктик, нутряной, затаённый. Насчет собственной интеллектуальной недоразвитости. Потому и вёлся, как на живца, на забугорные речи. Что ж, тоже тест. Коли действует на Арнольдыча, зацепит и остальных.

Молоть они были горазды, пиарщики хреновы. Вот хоть вчера, после расширенного совещания в предвыборном штабе, с участием глав городов и районов, представителей силовых ведомств и СМИ. Еще до начала закрытой, без СМИ, части, на середине бесконечной этой говорильни, голова у Цеаша разболелась, и он еле дотерпел, дожидаясь, когда это чёртово колесо с заседанием, наконец, перестанет крутиться.

Томился предстоящим обрядом и позором, прозорливо предчувствуемым. Ничего, претерпеть, дабы впредь верховодить. Из ямы позора и муки, на всеобщее осмеяние выказанной, – на пик всенародной избранности. И тогда хоть потоп. Паводок.

А с обрядом они сели в лужу. По полной. Наскрести ещё сил, дождаться реакции. Оттуда может так громыхнуть, что только мокрое место останется. Был же вот только что: твердыня, опора, надёжа, чаянья электората. Ба-бах! Порхнул, воскурившись в ничто, мимолётный росный парок. К таким вещам относятся очень серьёзно. Авось, будет скидка на предвыборную суматоху.

Всё из-за этого гадёныша. Заморыш родил гору, малёк умудрился создать океан проблем! Арнольдыч еще ответит по полной. Он отвечал за трансляцию и всю сопроводиловку, так что его косяк, без всяких яких. Доверить такое серьезное дело сырому, непроверенному сопляку. Алинины рекомендации дорогого стоят. Суки текут, и в одну суку нельзя войти дважды…

Всем им устроить короткое замыкание. Взалкавши всенародных чаяний, исполниться неистовой ненависти. Чтобы так облажаться! Овна руно? Щит на воротах Царьграда. К чёрту всё обесточилось. Вырубить свет, да на самом пике страдания, можно сказать, когда всё уже позади и начаться должно было самое интересное: сплошные экстаз и катарсис. Так этот ушлёпок, выкинув фортель, умудрился ещё ускользнуть!

А новенькая!?.. Уготавливали на десерт, к кульминации ритуала. Сам же Арнольдыч расписывал, красок не жалел: «Нежненькая, грудки трепещут. Сложена, как гимнастика и синхронное плаванье, вместе взятые… Талия, попка, ножки – ух!.. Пальчики розовые, аккуратненькие. И щиколотки…».

Это важно – признак породы. Алина и Лилечка, умудрённые стервы, взяли заранее в оборот, сообща мылись в сауне. Умащали речами, умасливали благовониями, ненароком подталкивали…

Дело тонкое, надо умеючи. Нет, не против. Не против она… Юна, зелена, непосредственна. Мотылёк, ослеплённый сияньем могущества. Тресветлым обликом его, Володисвета… Всё одно, что возжелать связи со звездой. Вечерней или Утренней? Увидели дочерей человеческих, что они красивы… Вскружилась головка от распахнувшихся бездн перспектив. И кто ж устоит против власти? Нет в мире более возбуждающей силы!.. Перечить избраннику, всё одно, что гневить провидение». Распахнулось, блин. Ба-бах! И захлопнулось…

Низведённый, беспомощный, бился и звал, а эти – безрукие – никак не могли нашарить его в потёмках и, наконец, отстегнуть от проклятого топчана. Мрак, темно, как самая тьма… Чёрт, чёрт, хана всей этой бестолочи. Доверенные, мать их, морды, с Арнольдычем во главе. Пусть, где хочет, нароет, из-под земли, из-под воды выуживает. И ушлёпка-компьютерщика, и эту гимнастку… Живыми, непременно живыми. Пока не отыщет, пред очи не смеет предстать.

Что же рождает сон разума? Приснилось Цеашу: барахтался в ледовитом выпоте, а тот накрывал с головой, надвигался и вновь опрокидывался, норовя утопить в мокрой, вязкой и тёмной насквозь свистопляске. Но вот впереди забелело. Плот! Надежда и чаянье! А сколачивали из самих же себя: штабелями укладывались белесыми телесами, в чем мать родила, мужского и женского пола, и крепились – руками, ногами, чреслами и чёрт знает чем.

Его завидели вдруг и разом все завизжали – звательно, но злыми какими-то, мутными голосами: «Цеаш – це наш!.. Скорее же, Владька, тресветлый Владыко! Вас дожидались! Скорей!.. Скорей!..».

И сдуру сиганул, будто взлелеянная рок-звезда – в море своих фанатов. Плюхнулся так, что застонали под ним, заёрзали. И видит, все тут: и Эдмундовна с Лилечкой, и снежная Жанна, секретарша с работы, и Напёрстая Настя, кою третьего месяца пристроил в бухгалтерию, и гандболистки с «художницами», и чирлидерши.

Плот большой, и растёт всё, и ширится. И Арнольдыч туточки, и Углевой с Дорониным и прилипалой Октановским. И физиономии у всех и у каждого не лица, а хари да морды: замлевшие, перекошенные, глазёны пучат и закатывают, слюни пускают и корчатся, ухают, пухают, бубнят и гугнят, – то ли им жуть, как больно, то ли несказанно хорошо.

И скользит его тело по склизким телам, унавоженным выпотом, а визг нарастает. «Ага! – орут. – Ах, ты!.. Ух, ты!.. Ох, ты!.. Ишь, ты! Их – ты!.. А мы – тебя-а-а! Щас мы тебя приторочим!..» И видит он: хари слились, и нечто одно, многоглазое пучится и, смердя, сзади и спереди, и с боков его обступает, облизываясь. «Приторочим! Ишь, ты! Их – ты!.. А мы – тебя-а-а! Сейчас приторо-очим!..»

И в ужасе прянул Владька с плота, заработал неистово, и поплыл, забарахтал, с трудом загребая коченеющими конечностями. И в момент тот почуял, всеми членами и нутром, что единственная его надёжа и чаянье, во дни сомнений, во дни тягостных раздумий – плоть его, бледномясая, заматерелая, детородной мышцей крепкая, вся в нитевидном синеватом узоре под гжель.

Плоть его – его плот. Утлый кусочек, не больше. Но и не меньше. Вызволит из пучины пике на самый пик. Сир и наг, но, однако же, облечётся владычеством. Всемогуществом. И несёт на маленьком плоту, сквозь бури, дождь и грозы, его – соринку – в самый глаз урагана…

Наутро, после позорно проваленного ритуала, Цеаш еле проснулся, как из омута, выдрался из слякотного беспокойного забытья, ощущал же себя препохабно.

Целительный метод, не раз выручавший, на сей случай Цеаш знал назубок: колом кол вышибать. Коли упарился давеча, нонче, как очи раззявишь, дела отложи и пристяжи прикажи баньку готовить. Паром, однако, увлекайся не шибко. Малость, для расслабляющей бодрости, чтоб Альке с Лилькой удобней было мыть и массировать.

Руки у Альки в этом смысле просто учёные: каждую ниточку, каждую точку прознали на звездной карте его пельменно-бледных телес. Всеми маршрутами хаживать, по каким – надавливая, по каким – поглаживая, по каким же – почёсывая, а где и – пришлёпывая.

После же, постепенно, исподволь как бы, начнут растирать, поддавать, притираться. И попрёт наполняться и мочь, что есть мочи накачивать, будто он купол золотого воздушного шара, почище иных золотых парашютиков… Ох, после такого орлом воспарял из парилки тресветлый Владисвет!

Ныне же Цеаш ощущал себя бескрылым, воды наглотавшимся, вдобавок, истыканным овном. Исколот пиками, и в прободения, с издёвкой оставленные без числа, как воздух из шара, выходили, никак не накапливаясь, все его грозные мочи.

Но Обло к соплежуям брезгливо. Пик паводка, выборы не за морями, а электорат – вот он, уже тут, плещется у подошв, но не вздумай выказать слабину и заминку. Свои же, подобострастные, разорвут и съедят, ибо страсти их в тютельку подобны твоим, хоть и рангом пониже, зато жаждой повыше.

По сему, коли назвался склизким груздем, из огня полезай в полымя суетливой суводи. До обеда – треклятые три совещания! Главное, первое пережить. Селекторное, он-лайн конференция членов Совета. Юго-Западный домен соберётся и утвердит. Или же?.. Может и центр подключиться. Дабы вынести окончательное решение. На дыбу. Бывали прецеденты… В свете вчерашних событий. Вернее, во тьме…

Вынести… Ничего, ничего. Вынесет нелёгкого. Связанные одной цепью. Слишком он ценен. Нет цены оцененному. С кого надо он спросит. В режиме он-лайн конференции. Этакого симпозиума. Совет эти штуки любит. Ублюдка того программиста и сёрфингистку ту чёртову он снимет в кино. Сам срежиссирует и исполнит. Совет такую инициативность поощряет. Но это всё после, после…

Главное – вынести. Проскользнуть, ёма-ё, на маленьком плоту, сквозь бури, дождь и грозы, в игольный глазок. И тогда – хоть потоп. Ух, тогда наверстаем! Что комитет, что Верховный Совет – там уже по колено, вброд перейти. А Углевой с Дородиным еще долдонили про расширенное, в штабе гражданской защиты. Слабины дать нельзя, даже эти-то вон резцами так и клацают. А ведь не исключено, что и в Совет флюиды некие от этих исходят, и даже скорее всего. Дошлые больно. На вид малохольные, а ухватки – акульи.

А ведь не прогадали. И вот треволненья уже позади. Совет пожурил, но простил, проглотив во внимание сулимое зрелище. Он, председатель комитета по безопасности и обороне, полководчески восседал в защитном камуфляже, в перекрестье десятков теле– и фотокамер. К чёрту повестку дня и само совещания. Как там, у павшего Лебедя: вы будете, затаивши дыхание, слушать, а вещать буду я!

Аз есмь око недрёманно в свете, верней, в мутоте усиливающегося паводка, необъяснимых и страшных деяний речного монстра, сеятеля жертв и паники в населении. Есть один лишь оплот, одна лишь надёжа и средоточие чаяний. Дабы возлюбили, полниться отвращением. Зело, по зерну, сеять страх в плодородную почву нистрянского чернозёма. Не хай прозревают: «Цеаш – це наш!» Не зря, ох, не зря под гжель иссинивал его зернью и мукой искусный колымский кольщик.

Рыбы ушли, ну и пусть. Остались морепродукты компании «Магаданрыба». Всем им, гадам, ползти по прямой – на стол к всевеликому Владисвету. Вот, к примеру, трубач, уникальный моллюск. Извлечён безбашенными водолазами из глубин Охотского моря, прокопчён невиданным способом и спецрейсом доставлен сюда, на потеху тресветлому Цеашу. Коли Цеаш его съядит, кто тогда протрубит? А он-то съядит, да ещё и почавкивая.

Только всё улеглось, а Углевой и Дородин подскочили и давай опять воротить, про то, как это всё здорово и на руку, и что каждая новая в череде ситуаций с чудищем цементирует укоренённость электората в архетипах островного сознания, вызывает в нистрянском социуме интенции мобилизационности, загнанные в глубины коллективно-бессознательного и дремавшие там до поры, но столь востребованные сейчас, когда всё на кону, и, мол, крайне важно эти интенции чутко воспринять и грамотно ретранслировать в русло безоговорочной, сокрушительной победы уже в первом туре.

Лихо закручивают двое из ларца. Но с другой стороны, тут они правы. Потоп надвигается, подминая сушу со всех четырёх сторон, тут же, у самой кромки, бесчинствует тварь, мерзкое порождение мрака.

Островитянам, отрезанным от всего прочего мира, спасения ждать неоткуда, и они, влекомые отчаянием и страхом, отступают от краёв пятачка, на глазах сжимающегося, к его центру. А в центре, незыблем и тверд, – он, Владисвет Цеаш – спасатель, вовремя сменивший дорогой итальянский костюм на защитный камуфляж. Да, это правда, такова эта реальность: он стержень и ось сего мира.

Все пути и тропинки приводят пред осоловелые очи. «Вира, вира!.. Поднимайте же, мать вашу, веки!..». Неотёсанные островитяне, всеми порами нервных систем, раздеребаненных утренними газетами и вечерними теленовостями, всеми фибрами своих душ, расчехвощенных наизнанку неистовым радио, оголтело-задушевными ток-шоу и беспокойным сном, чутко и жадно ухватываются, как за спасательные жилеты-соломинки, вбирают в себя исходящие от него токи.

Харизма Владисвета – это вам не хухры-мухры! Хари – на Цеаша! Харе Цеаш! Цеаш – це наш! Толкаемые коллективно-бессознательным, вожделеющие и алчущие, в экзистенциальном порыве сбиваются вокруг него в кучу, иначе говоря – сплачиваются и вдруг… обретают надежду, и, тут же и веру, и, само собой, как следствие и логический итог, – любовь. Припадают к стопам его – тверди мира сего. Самозабвенно, стократ обретая взамен, они отдают ему свои голоса и тут же умолкают. В тот же миг, по мановению, стихия успокаивается и отступает.

Осчастливленных, покачивая, баюкают волны, что харизматично проистекают и плещут концентрационными кругами от его берегов – оплота, гаранта, твердыни. Хотя где линия прибоя, где заканчиваются они и начинается он? Горнила испытаний спаяли их воедино дамасским способом, якорная цепь нерушима, и отныне им не страшны никакие шторма и бури.

Рыбы ушли, ну и пусть! Ха-ха. Скатерть – дорогой. Харизма Цеаша, что амбрэ одоранта, заполняет всё отведённое пространство. Хотя где эти кромки, где тот плетень, способный обуять-ограничить промыслительное проистечение? Поверх заборов и тынов, вне пространств и вне времени. «Цеаш – це наш!» Володисвет Цеаш – оплот, и гарант, и твердыня.