Текст книги "Кана. В поисках монстра"

Уренгой изливается и течёт из варяг в греки, ибо щит надлежит набить на ворота Царьграда. Что из того, что идолы, как речной палиндром, подымаются против течения? Что из того, что преследует их, как подранков, Андрей Первозванный? Нет у нас флота, следовательно, нет и друзей. Пусть себе ходит от Корсуни вверх по Днестру, к верховьям Днепра и Южного Буга, к Валааму и Ладоге, к Новому городу.

Окна отворены. Твердь катится под откос, сама собой, за ненадобностью.

Глава 3
Дубово

Числа не знаємо і календаря не маємо,—

місяць у небі, год у книзя,

а день такий у нас, який і у Вас.

Кошовий отаман Iван Сiрко зо всiм кошем Запорiжськiм.

Ведь и водобоязнь – признак бешенства. Авторитетный источник цитировал слово в слово о том, что нечистый дух, выйдя из человека, ищет покоя, ходит по безводным местам.

По безводным. Зло убоится воды? Но как же другое? Дабы избегнуть бездны, бесы просили позволить войти им в свиней. И бросилось стадо с крутизны в озеро, и потонуло. Зло из двух зол выбрало меньшее.

На произошедшее в стране Гадаринской указывал тот же источник. А после нарисовал образ. Око Царьграда. Глаз матери городов русских. Зеницу Владимира. На мамины плечи и голову накинут покров. По полю его, чёрному, как нистрянская пашня, цветут живым золотом восьмилепестковые лилии. К нежному лику, печально-прекрасному, льнёт младенец. Мамино нещечко увито коханней заботой парчовых пелёнок. Казалось бы, чего сыру в масле? Но маленький напуган.

Образ-то двусторонний. Жмётся младенчик к материнской щеке, молит безмолвно: «Мама!.. Мама!..» Там, за маминой спиной, он зрит что-то страшное.

Что его так напугало? Или он не видал в мастерской седовласого отчима всякий плотницкий скарб?

Гвозди, молотки, деревянные брусья… Отец своими руками сработал стол для семейной трапезы, доселе невиданный в вифлеемской общине – высокий, на ножках. Из липы, незыблемый, чтобы было удобно, опершись локтями, разламывать хлеб насущный, подавать кусок своей вечно юной жене, потом своему мальчику.

Она улыбалась смиренно, а он грелся в тёплом золоте, озарявшем её лицо, и не было прекраснее её на всём белом свете. А сын говорил что-то, и он не мог понять толком, ибо речи мальчика для него были слишком мудры. А мать протягивала к сыну свою нежно-смуглую, тонкую руку и касалась ладонью кудрявой головки малыша. Улыбки троих прорастали сдержанным, золотистым, как пух курчаточка, смехом радости. Потому что втроём им хорошо было сидеть вот так за столом, который глава семейства сколотил своими руками.

Он чтил свою жену, как родного, любил её сына. А потом не стало семейства. Руки других разобрали его стол на доски и на них изобразили его жену и её сына. Кусок древесины вобрал в себя и печаль умиления, и радость, и смех. Выходит, всё у него отнял? Никогда бы ему не тесать той липы…

Когда рота старшего лейтенанта Громова получила приказ под вечер начать переправу и захватить плацдарм на западном берегу, для подготовки плавсредств в ход пошло всё, что попалось под руку. Иону Солтысу и его боевым товарищам повезло: в заброшенном фольварке они набрели на массивные дубовые ворота. Обтесать, нарастить досками, и плот готов. На таком – хоть к чёрту на рога, а тем более – через этот треклятый Бобер. К остервенелому вражескому огню и стылой воде разведчикам не привыкать. В первом своём бою Ион переправлялся через родной Днестр и получил тогда первое своё ранение. Год почти миновал, и сколько в нём было форсированных преград, наполненных тёмными, мёртвыми будто, водами.

От ледовитого холода смерти хранил Иона тайный тёплый покров. Вот и вчера грязью прокрытый вестник, контуженный письмоносец принёс ему письмо. Сразу горячо разошлось по окоченевшему телу. Родной почерк на сером конверте. Письмо от мамы. Просила его писать чаще и, если можно, прислать фотокарточку. И благословляла на подвиги. Хорошо, что он успел с ответом еще до того, как отдали приказ готовиться к переправе.

Не смолкал стук топоров с молотками, на том берегу, на окраине Луизенталя, захлёбывался пулеметный грохот, стальные бичи очередей хлестали по ледяной воде, от которой деревенели ноги. Но Иону было тепло. В уме, про себя, слово в слово, он повторял написанное на листке бумаги, который сложил в треугольник и успел передать ротному писарю.

«Не обижайтесь, мама, что пишу редко, нет времени. Фотографию послать также не могу. Воюем, фотографироваться некогда. Маменька, скоро приеду домой с победой. Приеду, когда растает снег».

Напитанный талой водой, чернозём совсем непрогляден. На следующий после бендерской бойни год духи злобы поднебесные носились над городом с особой свирепостью. Снежную влагу выдуло из задубевшей почвы ещё в феврале. Заруба только заканчивал школу, вдруг ставшую тесной, никчёмной скорлупкой на стыке Бродвейной улицы и бульвара Гагарина.

С куда большей охотой несло его ровно через бульвар, на ту сторону осенённого освоением космоса места, под разорённую кровлю «Спутника». Некогда это был кинотеатр, а в тот год злачная бильярдная. В спёртых клубах никотина и шмали так вольготно дышалось шеломящими ядами, так стремительно расширялось неприкаянное сознание.

Плети нечистого ветра весь март хлестали едва проклюнувшуюся по улицам зелёнку, насквозь выдували весь дух из каменных складок многоэтажек и хлипких парадизовских «хрущёвок». Ходили на бреющем, словно глисты-«мессершмитты», так низко, что легко задевали не только негодные кровли, но и равно заросшие колтунами и облысевшие от горестей макушки парадизовцев.

Зло творилось в тот год во мраке, но запросто. Попытки закатать деяния в асфальт непроглядных ночей заканчивались ничем. Окунали окровавленные концы в мутные воды реки, укрывали в заброшенные пашни окрестных колхозных полей. Но тщетно. Балаур Днестр, прошлого года объевшийся человечины, безжалостно-сыто отрыгивал, чернозём пучился от приступов рвоты, выблёвывая на поверхность страшно разбухших, подёрнутых тиной тления мертвяков – убитых в разборках, застреленных из «калашниковых», «макаровых» и «тэтэ», зарезанных швайками, выкидниками, или «бабочками», или кухонным лезвием – гнущимся, но не погнушавшимся после хлеба выпустить кровь.

В конце марта, будто нарочно, с дьявольским искусом, приурочив ко Дню Дурака, закрыли по причине отсутствия финансирования психоневрологический диспансер. Умалишённые заполнили улицы. С балкона пятиэтажки, что стояла на перекрестке Бродвейной и улицы Платанов, как с броневика, кричал бесноватый. Когда его мать, безропотно нёсшая непомерную тяжесть, одурев от запертого в бетонных стенах однушки, немолчного воя, переставала мочь выносить, она выводила одержимого сына в клетушку балкона. Как будто тот успокаивался, но, постояв, принимался ходить взад-вперёд, взад-вперёд, сновать по трибуне, потом вдруг замирал, опирался на низкие перила и обрушивал на головы торопливых прохожих нечленораздельные, но страшные своей неотвратимостью проклятия.

На Покровской улице из окна шестнадцатиэтажки выбросилась девушка. В самом центре Парадизовска, напротив «Товаров для женщин». Не улеглось ещё после кровавой чехарды, сотрясшей нутро дома напротив, того самого, где располагались «Товары для женщин». Сначала потрясло в буквальном смысле: в лифте взорвали прокурора. Нажал кнопку на шестой свой этаж, и рвануло. Подняться хотел снизу – вверх, но не дали.

Выжить-то выжил, но обезобразило, изувечило сильно. Врачи ещё продолжали бороться за жизнь видного государственного деятеля, а тут новое, не в меру кровавое, да ещё в соседнем подъезде. Двойное убийство, внука и бабушки, причем, внука знали полгорода, причём, не потому только, что он и его убиенная бабушка приходились близкими родственниками первой мисс красоты Парадизовска и жене всероссийского гардемарина, а потому, что знали его как порядочного, доброго парня. С «калашом» в руках, в рядах черноморского казачества защищал Бендеры. Пули его миновали, и после войны, ведомый призванием, пошёл в социальные педагоги, воспитывать трудных подростков. Денежные трудности и забота о бабушке заставили переквалифицироваться в валютчики, однако и во взбаламученной суводи нескончаемых финансохимер сумел остаться собой. Тот, кто занял у него крупную сумму, а потом пришел в его же квартиру и застрелил, чтобы денег не возвращать, наверняка, знал его как порядочного, доброго парня. Вряд ли душегуб что-нибудь знал о старушке. Бросилась к внуку на выручку, а попала под горячую руку.

Прокурор, валютчик и его бабушка, потом вот… Девушка. Выбросилась сверху – вниз, из окна. Лежала на серых плитах тротуара в одних трусиках. Прекрасное белое тело превратилось в безобразный гуттаперчевый узел. Казалось, что это циркачка, которая выполняла смертельный трюк и твердо рассчитывала, что внизу её примет страховочное покрывало, спасительный омофор. Не принял. Или, может, пытался, но прорвался от непомерной тяжести?

Уныние горстью ссыпалось в прореху, разносилось и вкривь, и вкось неистовым ветром, и тут же, с нечеловеческой быстротой, прорастало, давая тучные всходы. На плодоножках верёвок, ремней, простынь качались созревшие должники, отчаявшиеся домохозяйки, алкаши, в беспробудном запое всё вившие из собранных паутинок свой верёвочный путь в мир иной и вдруг, по будильнику, пробудившиеся посреди эпицентра белой горячки.

Но Зарубе было ни по чём. Как любил повторять Боцик, его кореш и кент, – пох… Ветродуй лишь усиливал смак неприкаянности, как никотиновая затяжка после выкуренной с пацанами, до слёз прорубающей горечью, шмалевой папиросы.

С кашлем исторгались на выдохе мутные бельма конопляного дыма и тут же подхватывались порывами. А Зарубе с Боциком – с гуся вода. Они, до солёной влаги из красных глазён, уссыкались. Начинался приход.

Злые ветра, как голодные псы – за свою же блевотину, устраивали свару за дымные клочья, рвали их в лоскуты и ошмётки, тут же, с нечеловеческой лёгкостью, перемещались под самую твердь и принимались кромсать в лоскуты и ошмётки белые облака, да с таким упоением, что в обглоданной синеве не оставалось ни тучки.

Ведь и водобоязнь – признак бешенства. Не потому ли над безводными чернозёмами скопилось такое количество злобы? Это как в армейском госпитале: пока дедов по палатам недостаёт, всё идёт по уставу, но только концентрация их превысит критическую массу, начинают старослужащие дуреть, к месту и не к месту гоняют несчастных духов по медучреждению, устраивать себе потеху, а салагам – болтанку. Вешайтесь, духи! Вешайтесь!..

Мглисто-зелёный балаур, объевшийся человечины, совело ворочал своими бочинами. Что там скрывалось, в речном мутном мраке? И ведь если тела канувших к тому времени были восхищены зверем, духи, не найдя покоя, не отыскав прежнего дома, должны были впихнуть все свои легионы в него. На зимние квартиры… А, может, для этого он и глотал всех подряд – и живых, и мертвяков. Ведь он – как то стадо свиней. Huso, в переводе с русского. Не мог безъязыкий делать этого своею волею. Токмо волею пославшего его. Кого просил и кто позволил?..

Запертые, будто в четырёх стенах, запечатанные водами Днестра и Кучурганского лимана, нечистые не находили покоя. Носились над нистрянскими чернозёмами, некогда обильно орошаемыми сложной водоносной системой. Систему расхитили: вынули во мраке из почвы, как кидалы-хилёры в тридесятых Филиппинах извлекают из тела кровосплетения сердца, сосудов, артерий и вен, швыряют их в таз на помывку. Хороши потроха на чигири! Порезали трубы и продали на цветной металлолом, а безводные земли бросили корчиться и подыхать.

Такими же корчами дергалась физиономия дяди Коли, когда он с пачкой махровых банкнот метался в квадратном колодце-периметре зеленых, будто подёрнутых тиной, многоэтажек. Все знали, что у папы Боцика дома не все. У него даже справка имелась. Встретит, бывало, пацанов, идущих из школы, и спрашивает: «Ну, что, мальки, как дела?», и кажется, что нет его доброжелательней и разумней, а потом вдруг как гаркнет, прямо в ошеломлённые пацанские лица: «Дела-то – у прокурора!». И тут же зайдётся в таком одержимом хохоте, что кровь стынет в жилах. А Боцик, нахмурившись, потащит прочь за рукав, бурча торопливо: «Идём… да пошли же…». Он и мать, по скупым рассказам Боцика, бил нещадно, ни за что. А та терпеливо сносила. Тётя Зина работала в их школе завхозом. Неразговорчивая, с виду невзрачная женщина. Но, однако, Заруба не встречал человека более преданного своему дому и своей семье. Преодолевая безумие мужа и безразличие сына, правдами и неправдами пеклась о призрачном благополучии домашнего очага. И особенно, прямо-таки безоглядно – о своём ненаглядном Богданчике. Заруба кенту своему в душе завидовал. У него-то отца не было, пусть даже и шизанутого. Мать, одержимая страхом, что не прокормимся, пропадала на своих трёх работах. Не то, что тётя Зина. Она и в школу устроилась, чтобы быть поближе к сыну. А Боцику – пофиг. Несдержанной материнской нежности он сторонился, и дома старался появляться как можно реже. Хотя Зарубе у Боцика нравилось. Чистота, с иголочки. Недавно в квартире сделали ремонт. Конечно же, стараниями тёти Зины.

Вот и вчера Боцик домой идти ни за что не хотел. Как раз только с иголочки. Да, они это сделали. Шприц был один на четверых, и сначала вмазался Лялинов, устроитель движухи, следом Луник, а потом и они с Боциком. Что было потом, Заруба запомнил. Наплыло волной, навалилось девятым валом. Потом был приход.

После во всём его теле, точно ушибленном, онемелом, в контуженом будто мозгу гулко отдавался малейший шорох. Прохожий прошел, ветер качнул стриженные под клоунские парики кроны клёнов Бродвейной улицы. В муке он еле добрёл до двора, нутром ощущая: невыносимое его состояние нужно исправить и как можно быстрее. Иначе же хуже смерти: иглами ощетиненные ерши продирались по его стенающим венам, по артериям и сосудам, по каждому капилляру. В аквариум запустили корм.

– Ну, как ты, малёк?! – закричал ему в мозг дядя Коля и тут же сунул прямо под нос зелёную пачку. – Видал?!

Она была толстая и шевелилась среди пальцев отца Боцика, как махровая гусеница, лоснящаяся конопляной зеленью.

Он совсем съехал с катушек. Бегал по двору, как заведенный, размахивал пачкой и тыкал ею каждому встреченному в нос: испуганно сгрудившимся на скамейке местным бабушкам, выходившим из подъездов соседям, случайным прохожим. Двор, оглашаемый неистовым ветродуем и воплями сумасшедшего, обезмолвел от ужаса. Вечером, накануне, убили тётю Зину. Топором раскроили череп. Оказывается, они с дядей Колей продали квартиру, а убийцы, прознав, пришли за деньгами.

– А денюшки-то не нашли!.. Не достались им денюшки!.. – вопил дядя Коля, заливаясь ледовитым хохотом. – При мне они были!.. При мне!..

Соседки на скамейке испуганным шепотом рассказали, что милиции была уйма, и скорая увезла Зину в закрытом черном мешке, и что арестовали Боцика, будто он зарубил свою маму. «Только он-то не мог … родную-то мать…», – сказав это, бабушка Тоня перекрестилась. А потом резкий порыв вдруг выхватил черно-зелёные купюры и разметал их по квадратному колодцу двора, и дядя Коля завопил, будто его саданули ножом. Все бросились помогать ему собирать махровые бумажки. И Заруба тоже. И бабушка Тоня, в страхе крестясь, кричала Зарубе, чтобы он не вздумал взять из тех проклятых денег себе, чтобы всё непременно отдал бесноватому. И Заруба отдал.

Всё, кроме одной. Он собрал много, шесть или восемь бумажек. А вечером, когда деньги уже обменял и, взяв такси, съездил в Суклею, на точку, они снова вмазались, только уже без Боцика, втроём – он, Луник и Лялинов. И многоопытный Луник, ширявшийся первым, никак не мог протолкнуть раствор из шприца в вену. Что-то мешало, и тогда он, ничтоже сумняшеся, острием иглы выудил из вены, прям из колодца[26]26
  Место прободения вены иглой (жарг.).


[Закрыть], чёрный, растянутый сгусток. «Засорилось», – буднично буркнул тот и тогда уже вмазался.

А наутро, в воскресение, у Зарубы случился первый припадок. Мама, услышав, что он проснулся, позвала его завтракать, и он пришел на кухню, и приветливо поздоровался, отчего мама даже немного растерялась. И улыбнулась ему. Её улыбка – последнее, что он помнил.

Когда он потом очнулся, в пене и крови разбитого лица, весь в синяках и ссадинах, словно укутанный в крепкую пелену болезненного тумана, он не сразу узнал склонившуюся над ним женщину. Осунувшееся, изможденное, залитое слезами лицо матери постарело лет на десять. Или это он столько времени был без сознания?

Мать, всхлипывая, дрожащим голосом рассказала, как жутко его выгибало и скручивало жгутом, и трясло, и било о пол, об опрокинутый стол, табуретки, как он рычал, и пена ползла из его перекошенного рта по щекам.

Заруба с грехом пополам, слёзными хождениями матери к директору школы и завучам, получил аттестат. И сразу напасть. Взяли Луника, за распространение, а тот во время ломки наболтал про разветвленную сеть и сообщников. Забрали Зарубу. Грозило три года. Мама, совсем безутешная, через ушлого адвоката, через пучины слёз выплыла на судью.

Ушлый подсказывал, что надо дать в лапу, три штуки. Три года, по штуке зелёных за год. «Всё, что решается с помощью денег, обходится дёшево», – с гримасами умничал начитанный прощелыга. И мама тут же принялась судорожно хлопотать о продаже их двушки. Но ушлому обломилось. Маме устроили встречу с судьёй, а тот оказался её одноклассником, Серёжкой Господиновым.

Она ему нравилась в школе, и он обещал, что выпустят сына по досудебной проверке, но взял с неё слово, что сын на время исчезнет из мирной жизни. «Сколько ему? Будет семнадцать? Отлично! Пусть идёт в армию!..» – сказал Господинов. Спорить с судьёй, хоть и с одноклассником, у мамы и в мыслях не было. Зарубу призвали в армию.

В СИЗО он пережил ломку, и вышел из камеры чистым, и мать ползала у него в ногах, умоляла не употреблять наркотики. И он ей поклялся, на иконке, которую она притащила из Кицканского монастыря, куда теперь часто ездила. Не икона даже, а фотоснимок, затертый, будто выцветший.

Лица на фотокарточке совсем были детские. Ну, у младенца понятно почему, он же младенец. Но и его мама выглядела печальною девочкой. И Зарубе вдруг стало жалко свою маму, сколько она из-за него натерпелась, и он, совсем по-мужски поднял её с пола, и обещал ей, что больше не будет. От природы-то он был здоров, как бык, упрям и вынослив. Гражданство Зарубе мама выправила российское, и его, вместе с другими местными, призвали в служить в Краматорскую дивизию.

В разведбате, куда Заруба попал, из салаг выбивали сопли и дурь, ковали железных людей. Заутренние маршброски, караулы, наряды, вечерние маршброски, ночные бдения, когда выстроив в ряд молодых, как боксёрские мешки, старослужащие отрабатывали на них ударную технику… Почти все его одногодки по призыву написали рапорты о переводе. Он не сломался. Кто знает, что помогло ему выдержать? Знание. Он знал: кое-что пострашнее, чем полуночные построения, фанеры, и лоси, и гудящие рёбра, таится во мраке его подсознания, свернувшись клубочком, ждёт до времени.

Со стороны он выглядел сосредоточенным и терпеливо сносил, и даже деды, снисходя, отмечали в нём эту особенность. А он просто жил с затаённым страхом, всё время вслушивался в себя, пытаясь уловить начало приступа. Но приступы больше ни разу не повторялись. И тогда они с матерью решили, что болезнь сгинула вместе с зависимостью.

На медкомиссии он ничего не рассказывал. Будто переплыл реку, а прошлое осталось на том берегу. Заруба и сам не знал, как это вышло, ведь плавать он не умел. Мама нашла медицинские книги, и они прочитали всё о падучей, как надо беречься, и он вовсе не пил, даже шампанского на Новый год, боясь спровоцировать приступ.

Но на Новый год танки вошли в Грозный и началась первая чеченская. Несколько подразделений мотострелковой дивизии, в том числе, и разведывательный батальон, в котором из Зарубы ковали железного человека, перебросили на Кавказ в апреле. Уже на бетонке Махачкалинского аэродрома они поняли, что прибыли не вовремя. В отверстое брюхо транспортного борта, из которого они вытаскивали своё барахло, грузили раненых и несколько грузов–200, и парни с носилок кричали им, что горы покрылись зелёнкой, и следом за ней из схронов, щелей и ущелий полезли чехи, и что в плен к чехам попадать нельзя.

Где, чего и как было там, в горах, Заруба после никому не рассказывал, но плена избежать ему не удалось. Не у боевиков, а другого, который, он думал, остался на том берегу. Приступ случился в самом начале сентября, наутро после боестолкновения у входа в Аргунское ущелье. Било так сильно, что перепуганный ротный сразу отправил его в санчасть, вместе с ранеными. Там, на следующий день, ещё один приступ, ещё сильнее. После месяца бессмысленной терапии в военном госпитале, Зарубу комиссовали с диагнозом эпилепсии как следствия посттравматического синдрома.

В палате нейрохирургии все, кто мог твердить, твердили, что ему повезло, что ПТС, то есть посттравматический синдром, означает, что болезнь стала следствием ранения, полученного в ходе боевых действий, и что минобороны выплатит ему кучу бабла, назначит пенсию и инвалидность, и что падучая – это не то что без ноги, или без руки, или без всего, – тут упал-отжался и пошел дальше, так что всю оставшуюся жизнь он будет жить припеваючи.

Но Зарубе бабло не досталось. Никуда не ходил, ничего не доказывал, не добивался. От боя у входа в Аргунское ущелье и дальше по существованию, тихий, будто пришибленный, он всё наблюдал, как внутренние его скляницы переполнялись ужасом.

Как гранёный стакан – чистым спиртом в тот страшный вечер на окраине Чири-Юрта, когда они пили и пили из канистры прапорщика Сносного. С необъяснимым остервенением заливали в себя огненную жидкость, но всё было попусту: обжигало нутро, но ни на гран не ослабляло стылую судорогу, которой стянуло сознание, ни на зёрнышко не затуманивало мозги, словно те навсегда потеряли способность пьянеть.

Прапорщик поучаствовал ещё в Афгане, выполнял свой интернациональный долг, и противника именовал на свой лад – духами, и когда они по береговой кромке пытались обойти окраину села, с густо заросшего кустарником склона их обстреляли из подствольных гранатомётов, а потом ударил пулемет, разметав взвод во все стороны, а кишки прапорщика Сносного – по прибрежной гальке.

Как Заруба не осторожничал, скляницы наполнялись с горкой. И тогда проливалось. Никакую реку он не переплыл, так как не умел плавать. Весь фокус состоял в том, что он остался на этом берегу. Трезвее тверёзого он осознал это еще до приступа, на мокрой от крови аргунской кромке. На том берегу, еще при поэте Лермонтове и генерале Ермолове, дислоцировалась скотобойня, снабжавшая мясом гарнизон слободы Воздвиженской. Местные называли Чири-Юрт на свой манер: Чуйри-Эвла. Селение, которое питается внутренностями животных.

Заруба с тех пор много чего прочитал. И «Кавказского пленника» Пушкина, и бой Мцыри с брасом, и толстовских «Казаков», и «Набег», и Жилина с Костылиным, и репейно-хромого, рубленого и перерубленного, но несокрушённого аварца. Среди прочих, тоже неслабых, он выделял «Валерик».

Перед тем начинали ныть потроха. Он знал теперь, что они блестят, как кремнистый путь в лунном свете. И тогда он читал наизусть. Видеть смерть мне надо, надо крови, чтоб залить огонь в душе моей… Про себя, а, когда теснило, уже полногласно. До тех пор, пока не проливалось. Момента не пропускал. С его-то развившимся, как у Моны Лизы, внутренним зрением. Действительно, он становился похож на беременную на поздних сроках, что улавливала шевеление плода. Глаза Зарубы стекленели. Что там, в утробе, онемело гудело, полоня прибывающим ужасом?.. Он, в тревожном испуге, всё пристальней вглядывался, следя, как оно наплывает. С того берега.

Янтарное нам обломилось. Без оглядки и без остановок сплавлялись вниз, пока не скатились по днестровскому жёлобу к чёрту на рога. А, вернее, в самые Роги. Как раз пока Зозуляны шли по левому борту, кукушка давай куковать, а Белка возьми и спроси на всю реку: мол, сколько осталось?

В ответ только эхо – лось, лось, лось – разнеслось по стремнине. Отвечала зозуля молчком, а мы всё скользили вниз по бурливой наклонной. На утлых скорлупках и не заморачивались, пили из фляг, лакали из горлышек пластиковых бутылок, не замечая, что уже надвигались Попенки и Цыпова.

Всё эти Ормины штучки… После каменского похода они меня уже порядком раздражали. Кого не спроси, не может никто объяснить. Все, правда, уже нализались в зюзю. Лыка не вязали, языками еле ворочали. По пути, в Севериновке мы хорошенько затарились местными образцами виноматериалов. А Ормо не преминул отметить, что село это – родина первого герильеро-«барбудо»[27]27
  Barbudo (исп.) – бородач. Самоназвание кубинских партизан.


[Закрыть], и мы, в прохладной тиши погребов и на шумных подворьях севериновцев, и в пути, и добравшись, наконец, до речки, уже здесь, в виду наших утлых плотов, настоятельно пили за людей с чистой совестью – нынешних и присных – и особо за верного помощника многомудрого Ковпака, разведчика Вершигору – видом старообрядца, а сердцем – героического партизана.

Творилась на лоне бурливой реки массированная вакханалия. Названьем Мускат – белый, по виду – янтарный, по вкусу – медовый, а по воздействию – дубина народной войны.

Это раньше балаур был мглисто-зелёный, с игривыми пятнами света и темени. Нынче в мути его не разглядеть было ни черта и ни зги. Пучился паводком, заливал русла проток и давно пересохших ручьёв, по каналам позаброшенной ирригации играючи перемогал куцые дамбы, хило насыпанные бойцами аварийно-спасательной службы.

Служивый спит, речка берег ядит. Нагая, побуревшая туша наглого змея потуги бойцов откровенно игнорировала. Уже подползало вплотную к домам каменчан, подтопляло дворы безучастных селян в слободзейских Коротном и Красном, в тусторонних Меренештах.

Будто тысячи нагов с ногайнами, воды, пугая ползучим шелестом, рушили санаторный покой и без того страдающих сердцем постояльцев «Днестровских зорь». Кренились берега, уступая напору, медленно, неумолимо скатывались под воды.

Паника набухала, ширила русла, а нам было пофиг. Агафон всё орал, как тот мегафон, который никак не выключат. Антонелла отправилась с нами. Сбежала с шумною толпою в поход, как раз после праздника по бабушке Домке.

В обнимку, в янтарном тумане, как на брачном ложе, возлежали они на сумках, сваленных на плот, которым правил Ормо, и Агафон, оглашая бурливые, грязные воды, требовал, чтобы кормчий данной ему свыше властью их обручил.

А Ормо будто того и надо. Кесарю – кесарево, а дубову – дубово. Вкушайте Белый Мускат, пока не узрите «белку», ужритесь им без всяких яких, и будет вам счастье. Безоглядно, ибо, если оглянетесь, увидите самое дно. А, впрочем, ни черта не узрите. Ни зги.

Это раньше я пил до дна, а нынче – до капельки. Золотистого мёда струя из бутылки лилась… Нюни пускает Люнель, он же Тамайоза, он же Бусуйок, он же Ладанный – типа того меотийского, со склонов Александрии, или с фалернских шпалер, понатыканных на границе Лоциума и Кампании. Винтаж 121-го года до Рождества нашего Кандидата.

По усам-то текло, да в рот не попало. Вино ни при чём. Виною всему «Нистрянские сведения». Как та осетрина, второй уже свежести. Ормо, однако, накинулся на неё, не побрезговав. Враз проглотил. С газеткой как ознакомился, так давай всех пришпоривать. Но это только я и просёк.

Ещё, может быть, Заруба, потому что он единственный не пил, и вообще вёл себя странно. Смурной, напряженный, в себя весь ушёл. Он делил кормчую вахту с Ормо на плоту, где плыли в дымину набравшаяся Белочка, горлопан Агафон с Антонеллой и смиренная Нора. Паромыч правил посудиной, где сплавлялись Вара, Южный Юй, Кузенко и Тая. И, конечно же, я. Где ж мне ещё быть? Возле Таи таиться.

Газетки Таисья привезла с собой, вместе с сумками шмоток. И как она только их дотащила? Не сумки, а баулы целые. Тюки в синюю клетку. Южный Юй её челночницей обозвал, а я ему замечание сделал, чтобы к Тае не лез, а та через плечо на меня посмотрела, да так, что я готов был этого Юя тут же в стиле топор утопить. Пусть только вякнет в ответ, будет ему бонч-бо первой степени.

Юй не сказал. Он занят был Варой. Тоже пребывал в янтарном тумане, как Агафон с Антонеллой, как тающий я. Только вино тут было ни при чём. Это всё газетёнка. Я-то всё фокусировал, поначалу, пока нюни Люнели меня не догнали.

Опять «Срочно в номер». Те самые новости, о которых дядя Миша изложил нам телеграфную молнию на каруце. Проискам злопыхателей возглашён железный заслон, а дальше, чёрным – по белому, про то, что общественность обеспокоена провокациями, участившимися на водных рубежах нашей непризнанной, но непокорённой республики.

Бдительность доблестных пограничников пресекла очередную беспрецедентную попытку нарушения госграницы. Под покровом чернильной ночи, крадучись как тать, торговцы зелёной смертью стремились преодолеть пределы вольной реки.

Непроглядной тушью, буква за буквой, тщательно выводили злоумышленники очередную строчку в чёрном гроссбухе своих преступлений. Не вышло! Око недрёманных стражей прочло по слогам вражий замысел.

Наркотраффик был сорван! Застигнутые врасплох, преступники пытались скрыть содеянное, устроив спектакль с нападением якобы монстра, истерикой, утопающими. Но бдительных не проведёшь! По итогам ночных событий, оперативно, уже после обеда был созван Совет безопасности, на заседании которого данным событиям дана была соответственная оценка.

По итогам закрытого заседания прошёл брифинг, в ходе которого разъяснения журналистам дал сам зампреда Совета Владисвет Цеаш. По словам авторитетного политика, буффонада, разыгранная на Днестре, незамедлительно дезавуирована. Это лишь ширма для происков тех, кому не даёт покоя мир и покой на берегах, омываемых мглисто-зелёными водами.

Произошедшее накануне событие, а также буквально сразу последовавшее за ним странное и необъяснимое нападение на группу туристов-байдарочников, случившееся спустя несколько часов в районе Дубоссраского водохранилища, Цеаш решительно и твёрдо скрепил в одну цепь событий.

Их цель – нагнести обстановку, посеять панику. Угнездить чертополох переполоха в сердца нистрянцев. Но сорняки будут вырваны с корнем! «Доколе будут седеть на водах седого Днестра?!» – в сердцах, риторически воскликнул авторитетный политик, завершая свой пламенный спич. Он твёрдо заверил: и впредь любые происки будут наталкиваться на железный заслон!

Сплотившись в едином порыве, как крепкий плот, став надёжной опорой для кормчего, под его путеводным водительством, народ, аки посуху, одолеет пучину невзгод и выгребет к светлому завтра. Важно главное: выбрать достойного кормчего. Вариантов – пруд пруди, а выбор – один. Ох, как же важно не поддаться на пустые посулы и ухищрения! Ибо и они суть – происки! Но No pasaran, они не пройдут!