Текст книги "Какого цвета жизнь? Миниатюры"

Видимо, Онегин даже подумать не мог, что прошедшее не умрет, а еще раз настигнет его в будущем.

Прошли годы, и он снова встретил Татьяну Ларину. Она уже замужняя дама и царствует на балу.

Если бы это не была «та самая Татьяна», Онегин бы, возможно, и не обратил внимания на одну из многих дам на балу. Он ничего не говорит о ее внешности, красоте, – совсем не этим она его поразила. Его изумило другое – гадкий утенок превратился в светскую даму. Не в прекрасного лебедя, а именно в одну из жемчужин бала, хозяек бала.

В нем снова заговорил комплекс злобного завистника. Казалось бы, призрак Ленского растворился в воздухе, но явилось нечто еще более невыносимое для него. Там хоть мужчина со своей круглолицей Ольгой, образ которой давно уже ему надоел, а здесь женщина! Он смеялся в душе над ней, не уважал и не чувствовал влечения к этой простушке, которая не шла ни в какое сравнение с теми «красавицами», в которых он «давно ж не влюблялся, а волочился как-нибудь». И вдруг она – царица бала! И вдруг она – выше его по статусу! Муж ее обласкан двором.

Видимо, снова злобная зависть проснулась в нем. Будь это незнакомая дама, он бы не комплексовал. А тут «та самая Татьяна»! А тут по юности хорошо знакомый ему приятель. Снова кто-то выше его!

Онегин должен был так или иначе уничтожить Ленского из зависти. Поэт любил женщину, а Онегин неспособен на такое чувство. Воистину, кого Бог не любит, того он лишает способности любить.

А теперь нужно было унизить и уничтожить мужа Татьяны. Это было полностью и осознанно задуманное преступление, хотя и несостоявшееся благодаря Татьяне.

Онегину позарез нужна была измена Татьяны, ведь измена и есть преступление само по себе, это как минимум разновидность воровства. Крадут вещи, деньги, время, но крадут и людей. Любовь – наша ахиллесова пята. Трудно отнять у человека знание, мораль, опыт, за все это к тому же приходится отвечать перед законом и людьми, но почти всегда можно практически безнаказанно украсть женщину, любимую, жену. Все это можно объяснить красивыми словами о неземной любви, страсти. А потом, поиграв женщиной, ее снова отпускают к мужу, но она уже испорчена, любовь утрачена, семья сломана, счастье разменяно на воровские ласки и случайные застолья.

Татьяна это прекрасно понимала. Ей помогли ее природная чистота, забота о своей семье и глубокое понимание натуры Онегина. Она, похоже, знала его лучше него самого!

Теперь же Онегину мало, как некогда, «Ленского взбесить». Там убийство и разрушение складывающейся семьи получилось почти случайно, здесь оно задумано изначально!

Он, похоже, никогда не объяснялся в любви женщинам. Его закон – «чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей». Подошел, заглянул в глазки, дотронулся до ручки – и всё! Остальное она сделает сама! Еще не хватало «осаждать крепость!» Он даже не знал, как это делается. Страницы «науки страсти нежной», посвященной этому, он даже не разрезал.

Он решил сразу пойти на штурм. Однако, стрельба глазами никакого успеха не принесла. Грубая лесть не действовала. Через мужа, бывшего приятеля, тоже в дом не будешь вхож часто.

И Онегин, как некогда Татьяна, неопытная и наивная, только-только выросшая из пеленок, решил писать письмо. У «наивной дурочки» это очень хорошо получилось. Пусть и на французском языке написанное для русского, оно в нем «думы роем» возмутило. А его письмо просто примитивно и полностью выдает в нем человека, абсолютно не понимавшего женщин. Взбешенное самолюбие, неуважение к Татьяне, в которой некогда заметил лишь «искру нежности», неумная лесть и вранье по поводу ее внешности, нетерпение, извините, кобеля, самовлюбленность – больше ничего! Грубый мужлан! А Татьяна в своем письме невинна, как Мадонна.

А еще он не понимает, почему она не отвечает ему! Ему пришлось писать еще письма, вероятно, столь же прямолинейные и грубые, обманом проникать в ее дом.

И все для чего?! Ему нужно было победить ее, подчинить своей воле и тем унизить ее, сделать ниже и хуже себя. Она должна была изменить мужу! Только изменить ему, а не уйти от него к Онегину. Она ему как жена не нужна. Она ему не нужна даже как женщина. Она для него значит не больше, чем Лариса Огудалова для Паратова в «Бесприданнице» А. Н. Островского.

Ночи с ней ему было бы достаточно. Даже не ночи, а пяти минут в каком-нибудь закутке. Конечно, потом бы он сам раззвонил всем о происшедшем и ходил бы гоголем. Ну, а если бы муж узнал, тем лучше! Унижение мужа даст ему еще большее самоуважение. Вызовет его на дуэль – да ради Бога! Онегину даже хочется этой дуэли. Убьют его – он все равно останется в победителях. Татьяна обесчещена, муж унижен, семья разбита – какое блаженство!

Однако на сей раз у Онегина ничего не получилось. Татьяна глубоко пережила смерть Ленского, гораздо глубже, чем даже Ольга. Она много думала об этом. Она побывала в его доме, дышала воздухом этого дома, внимательно просмотрела книги, которые он читал. Она поняла Онегина, действительно узнала его лучше, чем даже он сам себя знал. И она поняла, что он подонок, мерзавец и чудовище. Но… сердцу не прикажешь! Любовь зла…

Татьяна любила Онегина, однако в отличие от своей сестры Ольги, не была «как жизнь поэта простодушна». Ольга явно не особенно любила Ленского, ей просто надо было замуж, в общем-то неважно за кого, и нужно, чтобы ее любили. Не стало Ленского – подвернулся улан. Она жила легко и весело. И никакого нарушения чести, что вы!

Татьяна понимала, что не может не любить Онегина. Ей суждено было всю жизнь страдать от этой любви, от этого заболевания, отравления души. И все же она дает ему отпор. Явно здесь дело не только в том, что она четко видит низость Онегина. Она не хочет стать игрушкой подонка, не хочет и сама совершать постыдных поступков. Для Татьяны важна также и собственная честь, она дорожит своей семьей, своей честью и честью мужа. Мужа она не любила, по крайней мере так, как Онегина, как ей хотелось бы самой. И все же берегла его честь и даже его покой. Она скрыла от мужа происходящее, чтобы он не нервничал. И это не обман с ее стороны!

Толи действительно в те времена были такие женщины, толи А. С. Пушкин здесь проявил некую собственную инфантильность и описал идеальную, а не реальную женщину – трудно сказать.

Татьяна прекрасно поняла нынешнее настроение Онегина, его истинные желания и стремления. Она поняла, что он сознательно задумал преступление. За это преступление его не привлечешь к суду. Честные люди могут лишь отвернуться от него, не больше!

Онегин ничтожен и завистлив. Он в душе хочет уничтожить Ленского, как Сальери хотел убить Моцарта. И он всю жизнь преследует Татьяну! Тоже из зависти к порядочным и глубоким людям?!

Вероятно, Татьяна и это прекрасно поняла!!!

Однако предотвратить это преступление может лишь она. И она это делает. В разговоре с Онегиным она все раскладывает по полочкам, раскрывает самому Онегину его гнусный замысел.

Онегин потрясен. Унижен. Растоптан. Ему никто никогда так ясно не говорил о его подлой сущности. Преступление уже невозможно!

Онегин отступает! Он уходит от Татьяны, ни разу не вспомнив, что она женщина, что она прекрасна. Он не хотел ее ни как человека, ни как женщину. Ему нужно было лишь обесчестить ее. Не получилось – он ушел. В голове туман, сумбур мыслей, обид, злобы, но в душе пустота. Бежать! Бежать! Куда угодно! Хоть на Балканы, лишь бы не оставаться здесь. Он судит по себе, а, значит, уверен, что Татьяна всем обо всем расскажет. Какой позор! Не смог добиться женщины! Нет, такой позор свет не прощает!

И роман остается не дописан. Думаю, Пушкин сознательно это сделал. Может, даже сам пустил слухи о том, что у него-де не получается концовка. А никакая концовка здесь и не нужна!

Онегин умер. Умер для света. Умер для Татьяны. Умер для самого себя. Вся его остальная жизнь, сколь бы долгой она ни была – лишь старческая немочь! Ему остается, как дяде, только «смотреть в окно да мух давить»!

Хотя, может, он действительно, как Байрон, уедет помогать грекам и добьется какой-нибудь славной смерти. Ничто другое ему уже не суждено.

«Евгений Онегин» – роман прежде всего о любви. Любви, как о духовном чувстве, а не физиологической страсти. Как в средневековой европейской литературе здесь фактически существуют аллегорические фигуры – Поэт, Женщина, Ничтожество.

И в той или иной степени это антибайроновское сочинение. Пушкин хорошо знал творчество английского поэта, многое заимствовал у него, даже в какой-то степени соревновался с ним, но очень многое, думаю, даже существенное оспорил.

Байрон в те годы был очень влиятельным поэтом. Его до сих пор считают великим. Однако с точки зрения нашего поэта именно он «зачал» «безнадежный эгоизм» и «унылый романтизм». Его идеи претворят потом даже в рецепты, назидания. В какой-то степени и наш пофигизм оттуда родом!

А тогда, в первой половине позапрошлого века, на нем оказалась воспитана целая поросль негодяев, бездельников и эгоистов. Роман Пушкина яркий пример тому, дающий до тошноты детальный образ такого «героя нашего времени». Таким маргиналам духа не нужна духовность, ее отсутствие они обосновывали ссылками на «Чильд-Гарольдов».

Похоже этот роман стал пророческим в судьбе и самого Пушкина.

Дантес – это Онегин, и он явно воспитан на Байроне. А сам Пушкин – Ленский.

Этим романом Александр Сергеевич как бы предсказал свою судьбу и смерть. И его тоже убили из зависти.

Жена Пушкина – Ольга Ларина. С той только разницей, что она не была безучастной зрительницей происходящего, а во многом спровоцировала эту подлую историю. И Пушкин ее простил. Разрешил ей идти замуж, и она пошла! За генерала, который некогда был ротмистром!

А. С. Пушкин поверил парижской гадалке Ленорман, ибо сам нутром чуял, что в его судьбу вмешается женщина.

О поэзии прозой

Далекий зов кукушки

Напрасно прозвучал,

Ведь в наши дни

Перевелись поэты.

Мацуо Басё

Мысли о поэзии, которую я любил всю свою жизнь и по мере сил пытался сам заниматься ею, приходили мне очень и очень часто. Они разные и часто неизбежно противоречивые. Именно поэтому не хочу приводить их в какую-то систему, а привожу в том виде, в каком они появились на свет.

– Сотворил Бог человека и вдунул в него дыхание жизни и стал человек душою живою. И смыслом жизни человека стало понимание смысла своего существования, смысла души своей, еще одной дочери Божьей. И дал ему Бог в помощь слуг своих, помощников – закон, мораль, искусство, науку, музыку, прозу и поэзию. Эти «семь свободных искусств» служат человеку от самых колыбельных минут до минут прощания с жизнью.

– Колыбельные песни, детские книжки с картинками и стихами, ласка матери и мелодии птичьих трелей дают ребенку ощутить красоту доброго слова. И мне давали, и для меня поэзия стала первым, родным языком, с помощью которого я постигал главное в жизни – красоту мира и доброту людей.

– Начало поэзии – в деревьях, облаках, глазах людей, в животных, книгах. Когда смотришь на это, откуда-то изнутри души идет волна счастья и понимания. Хочется смотреть на мир и людей, хочется говорить с ними. Поэзия и есть наилучшая форма этого разговора по душам.

– Вирус поэзии часто передается от людей. У меня в школе была великолепная учительница литературы – Нина Петровна Бакаева. Грузинка по происхождению, она великолепно знала русский язык, знала и любила. С ее помощью я изучил свой первый язык – русский, с ее помощью я заболел литературой и впервые влюбился в поэзию.

– В моей жизни был, я до сих пор так думаю, уникальный случай потрясения поэзией. Однажды в нашем классе по какой-то причине срывался урок литературы, учитель толи заболел, толи ему куда-то срочно понадобилось уйти. На замену ему пришел Константин Матвеевич Тыжнов, которого почему-то прозвали дурацкой кличкой «Буль-буль». Он не проводил урок, а просто прочитал нам наизусть «Мцыри» М. Ю. Лермонтова. Хотя я знал уже эту поэму и немного даже любил, я слушал буквально с каким-то потрясением. Читал он великолепно и я, в то же время, увидел в этом тексте, который лежал передо мной на парте, много неожиданного. Я тоже захотел знать поэму наизусть и выучил ее. С тех пор я ее не забываю.

– Еще часто вспоминаю одного парня в пионерлагере, с которым мы долго жили в одной палатке и почти все время он читал мне наизусть разные стихи, особенно Лермонтова, которого мы любили оба. А я читал ему. Мы оба на время сошли с ума от поэзии и были безумно счастливы.

– Сколько себя помню, всегда любил стихи. Они были мне такими же родными, как члены моей семьи. В моей жизни поэзия один из языков. Столь же важный, как семейный, научный и прочие. Это язык желаний и страстей особенно, часто бессонных ночей или одиночества в толпе.

– Каюсь, я строил свою судьбу не на основе той жизни, которая была вокруг. Я строил искусственную жизнь. Мое сознание определяло мое бытие. И здесь играли свою большую роль не только желания и мечты, но и поэзия. Она сопровождала всю мою жизнь. Чувства, снова каюсь, определяли мою жизнь, хотя и другое полушарие работало не менее интенсивно, хотя, может быть, и не всегда плодотворно, даже просто не всегда так удачно.

– Я смотрю на сохранившиеся фото, и далеко не всегда они будят во мне воспоминания. Они кажутся все же какими-то казенными, случайными, не сумевшими остановить жизнь и вечность. Я читаю свои старые неуклюжие и неказистые стихи, и странным образом вспыхивают какие-то казавшиеся погасшими угольки в душе, остановившаяся кинопленка былых лет снова начинает двигаться. Не просто оживает давно не виденный фильм, а оживает некий параллельный мир, и я живу в нем. Я снова вижу то, что видел тогда, снова слышу прежние звуки, снова чувствую старые запахи.

– Без сильного ума нет и сильного чувства. Глупец и негодяй не смогут быть поэтами. Они будут писать только о том, что их интересует, а для этого нужны не стихи.

– Хорошие стихи пишутся в ясном уме.

– Если слово не есть мысль или чувство, то стихотворение не сложится.

– Каждое стихотворение – это новое дерево в саду души. Чем больше стихов, тем больше сад. Но в нем должен быть еще и дом. Это или поэма, или роман. Не обязательно в стихах. Но это рассказ о себе. От тебя лишь зависит, будет это лишь землянка, или получится дворец.

– Поэзия для меня – сполохи увиденного наяву того, что было сокрыто до сих пор. В какой-нибудь книге автор вдруг приоткрывает невидимое, незнаемое. Как дверь открывается в иной мир, как окно в солнечный или дождливый мир улицы. Любопытство втягивает в процесс общения с ним.

Очень долго этого мне хватало. Я словно смотрел в окно поезда. Но постепенно мне стало этого как-то необъяснимо не хватать. Я захотел сам создавать этот мир. Бог не дал мне таланта рисовать, а потребность была огромная с самого детства. И вот уже который год я проверяю, дал ли мне Бог талант писать стихи.

– Писание стихов часто самосожжение и потому никакое аутодафе уже не страшно. Даже, может быть, и огонь в Аду покажется прохладным.

– Быть хорошим поэтом и быть хорошим человеком – одно и то же.

– Поэтический язык – лунный. Солнечный язык нужен людям, чтобы делать дела под солнцем, общаться друг с другом днем. Но есть вещи, которые вроде бы людям не нужны, они досужие. Связаны не с делами, а с чувствами. Для них свои сферы – литература, искусство, музыка. Это невидимый язык. По форме тот же, те же правила, те же слова, но здесь он звучит совершенно иначе.

– Поэзия тем и отличается от прозы любого типа, что она вся сплошная эмоция, сгусток чувств, впечатлений, переживаний, но одновременно, и размышлений. Это вопрошание самого себя, допрос, самокопание…

– Многие стихи мне напоминают африканские марки – яркие, сделанные очень умело и квалифицированно, но не оригинальные, а лишь воспроизводящие чужие картины или портреты. Стихи сделаны по правилам и канонам, но пустые по смыслу и даже содержанию.

– Когда я смотрю на многовековую историю искусства всех народов и стран на планете и сравниваю с ней «Черный квадрат», я не могу его назвать произведением искусства. Для того явления, которое оно представляет, надо искать другое название и совершенно в другой сфере.

То же самое и с литературой. Если для Гросвиты Гандерсгеймской в десятом веке было позволительно претендовать на звание поэтессы на том основании, что она описывала мир, свои чувства и употребляла первую примитивную рифму (католики – поступки), то для современных рифмоплетов это абсолютно неприемлемо. Она жила в «детский» период европейской поэзии. Современные живут в период ее угасания. Старый и малый – не одно и то же. Там начало – здесь деменция. И современные «старики» судят всю литературу?! Больные судят здоровых?! Кривые судят зрячих?!

Дело не в возрасте, а в беспомощности, которая мнит себя гениальностью.

А что взамен?

Омоложение или другой «человек»?

Тогда, может быть, он уже появляется и эта самая беспомощность, неуклюжесть, этот примитив – признак не Альцгеймера, а нового «младенца»?!

– Каждый поэт говорит о своем, ибо у каждого своя, неповторимая душа. Она абсолютно уникальна, как уникальны и неповторимы отпечатки пальцев.

– Во мне два «я», две личности. Иногда я тоже думаю, что две души. Понятно, что это не так в психологическом и, тем более, психопатическом смысле, но эти «шизофренические» настроения посещают меня часто. Историк и писатель.

Историк, разговаривающий с давно умершими людьми и пишущий статьи, которые трудно читать живым. Я думаю и пишу о том, что было, об ушедших людях, об умерших мирах.

Писатель, разговаривающий с живыми людьми, слушающими с недоумением и часто даже с неприязнью, и пишущий то, что трудно и скучно читать.

– Я все время открываю перед людьми свой разум и свою душу, но никто не интересуется ими, не идет дальше нескольких звуков и букв.

Холодные и мрачные, безлюдные и безысходные высоты, холодная и мрачная, убийственно безжалостная глубина. И где именно разум или душа – вверху или внизу?! Для меня везде. И там, и там. Для других, вероятнее всего, нигде. Для меня нет ни прошлого, ни настоящего, ни будущего, а все и во всем я. А для других этого нет – просто нет!

– Я говорю о своем, а не о чужом. Я говорю свое, а не чужое. Я перестаю называть черное белым, некрасивое красивым, желтое круглым. Я свободен. Я говорю на своем языке. Он странен. В нем своя лексика и даже своя фонетика, а такой грамматики нет больше ни в одном другом языке. Не удивительно, что меня не читают, ибо не понимают. На моем языке говорит всего один человек в истории человечества и это я.

– Поэзия – это состояние влюбленности. То, что требуется ежедневно, ежечасно, а с годами уже ежесекундно. И, что, может быть, особенно замечательно, для этого не обязательно иметь объект влюбленности. Влюбленность ни в кого. Не в себя, понятно, иначе это эгоизм и нарциссизм. Но и ни в кого! В ничто! В никто! В эфир!

– В последние десятилетия вся литература, в том числе, понятно, и поэзия, стремится к упрощению. Огрубляется. Уходит почти полностью синтаксис. Уходит стремление к философичности, образности, афористичности. В массе своей. Отдельные поэты здесь, увы, не в счет.

Растет намеренный примитивизм, даже пошлость. Криминализация языка. Сю-сю-реализм.

Уходит старая эстетика, сложная, с полутонами, нюансами, требованием сопереживания и соразмышления.

В итоге уходит многовековая классическая модель и философия поэзии.

Здесь – иное. Под тем же названием, но абсолютно иное. Вместо европейца (европейской культуры) – иной этнос, которого нет в природе до сих пор.

– Поэзия дает возможность чистоты – она противостоит реальной жизни. Именно в реальной, «настоящей» жизни господствует обман, корысть, злоба, зависть, насилие, ложь, мелочность. Все это и составляет «искусство жить». Все люди его изучают и много есть тех, кто достигает в овладении им высот заоблачных. Средние люди, со средними способностями ко всему, в том числе и к нему, разного рода «неудачники» устают от этой «борьбы за существование». Они ищут выход в «любви», «искусстве» и, конечно же, в поэзии. Есть все же люди, которые живут поэзией, не используют ее в качестве средства, а строят из своих и чужих стихов «крепости» и «замки», в которых скрываются от сквозняков и вирусов человечества.

Поэзия для себя, а не для людей, есть самое лучшее, самое надежное убежище от всех мерзостей этого мира, от его грязи, бессмысленности, примитивности, паскудности. Даже музыка далеко не всегда дает это. И литература тоже. В них люди обращаются к людям. В поэзии человек общается с самим собой, и ему нет никакого дела до того, что его никто не понимает. Только это дает ему утешение в этой жизни и право на спасение в вечности. Только поэзия является единственно верной религией, истинной, честной и чистой.

– Женщины приходят и уходят. От них остаются только стихи. Все остальное постепенно тает в памяти, выветривается из сознания. Даже волосы, пахнущие ветром. Даже звездный блеск глаз. Даже нежность тонких пальцев. И только стихи помнят этих женщин, и все, что с ними оказалось связано, что оказалось из-за них забыто. Откуда-то приходят первые строчки, и ты вспоминаешь все, все переживаешь вновь, и даже сильнее, чем в первый раз.

– Твои стихи – это твои скрижали. На них высечена твоя судьба, твой приговор и твое оправдание, твое прошлое и будущее, твое иное. Через них ты видишь всю Вселенную и бредешь ее тропинками до самого конца вечности.

– Считается, что мир поэта – искусственный, вычурный, выдуманный, придуманный. А он – возрожденный, освобожденный от грязи, первозданно чистый. Эдельвейс уходит в горы. Лилия прячется в глуби пруда. Поэт уходит от «реального» мира и создает свой. Лишь на уровне отдельного человека, а не группы, «коллектива» или толпы, стаи. Чувство – не средство и не цель, а смысл, суть его бытия.

– Поэзия – возвращение домой. Выход из мира как дороги. Не пребывание в гостинице. В мире я все время еду домой и никак не могу приехать. А здесь – дом. Я не «служу» кому-то или где-то, не тружусь «на благо общества», не пишу стихи для «принцев» и «шахов». Я живу. В чистом доме, где порядок, уют, радость, счастье, честь. Я в этом доме один и никого никогда в него не пущу. В доме я говорю сам с собой. Без цели, пользы, выгоды. Как все мы ведем себя дома. Когда и пишу свои неказистые и никому не нужные стихи – я дома. Я снова в своем беззаботном детстве. Я в бомбоубежище. Я защищен от всего и всех. Я свободен. И что мне рай, если он устроен иначе?!

– Поэт – судимый. Многократно. Людьми, в том числе и в погонах. И осужден всегда их непониманием.

– Поэт смотрит на мир из окон своей души. Не ходит по «улице», не «участвует» в этой мышиной «борьбе» за «право», «существование», «правду»… Но он это видит и… не принимает.

– Чтобы попасть в рай, надо это заслужить. Своим следованием разного рода правилам, заповедям, чьей-то «воле». Надо здесь страдать и каяться, исправляться, терпеть, надеяться.

Я пробовал. И не раз. У меня не получается.

И нирваны с ее пустотой кипящей я достичь не смог и не смогу.

Чем лучше или хуже «бытие» «небытия», и наоборот?!

А в своих стихах, в своем поэтическом бытии я счастлив, спокоен, радостен, чист.

И что мне искать еще чего-то?!

Эти поиски требуют подвигов духа, оргазма смирения. Да, сами по себе они имеют смысл, но как средства представляются мне лицемерием и бессмысленностью.

А очищение стихами – это не простое ритуальное омовение, это возрождение первозданной, идеальной чистоты.

– Стихи индивидуальны, как отпечатки пальцев. Как души людей. Как Вселенная. Каждое твое стихотворение неповторимо, не похоже даже на остальные твои стихи, а, тем более, на чужие. Отсюда твой комплекс неполноценности, может быть, отсюда и насмешки, и ухмылки со стороны иных поэтов и людей.

– Как много «говорящих рыб», орущих, хохочущих, матерящихся. Мы называем их людьми.

– Судят стихи все. Пишут немногие. Пишут для себя вообще единицы.

– Проза – язык побежденных. Жизнью, обстоятельствами, женщиной…

– Поэтов особенно любят обижать. Они не дают сдачи. Они беззащитны и беспомощны. Обижать таких можно абсолютно безнаказанно. И самое большое удовольствие в том, что их можно обижать словом. Не надо их убивать. Не надо привлекать к суду. Зачем И. Бродского судили?! Достаточно молчать, ухмыляться или строить рожи за их спиной.

– Поэт – зритель. Но сознательный, ибо не хочет ходить строем, в ногу, петь строевые песни или гимны и т. п.

– Я не поэт. Ни образования, ни мастерства, ни желания жить только поэзией. Но я выучил «алфавит» и «фонетику». До «грамматики» вряд ли когда-нибудь доберусь. Не успею. Однако этот «курс для чайников» перевернул душу.

– У меня поэзия визави с наукой. Эти Весы в равновесии только тогда, когда я одинаково много читаю и пишу в науке и литературе.

Это как две ноги. Ноги могут болеть, быть кривыми, но две лучше, чем одна… или ни одной. Без науки и литературы я был бы просто туловищем или даже бревном.

Преподавание для меня – форма общения с людьми. Одна из форм, хотя и ставшая по судьбе главной. На втором месте, а иногда и на первом – одиночество как уединение (и наоборот!), когда я просто читаю и пишу. И это тоже две ноги.

Значит, я – четвероногое животное? Или все же четвероногий человек?!

– В буккросинге быстрее разбирают поэтические сборники. Это как-то утешает.

– Поэзия – любовь.

Желание любить есть всегда, но проявляется в разной степени.

Стихи притягивают, как женщины. Ими так же интересуешься всегда, но желание самому писать, как любить, бывает не всегда. И степень разная. У меня именно.

Для меня нужно все же особое состояние. Может быть, это и есть «вдохновение».

Но я все же не профессиональный поэт и я не всеяден. Не могу и не хочу «любить» всех женщин. Не могу и не хочу писать по любому поводу. Нужен не просто повод или удачная идея, а именно потрясение. Как и «влюбленность».

– Жизнь – это дорога, по которой ты идешь с определенной целью. Рано или поздно это надоедает, от этого устаешь, и тебе хочется отдохнуть. Кто-то заходит в придорожный ресторан, кто-то о чем-то договаривается со своей соседкой, кто-то пересаживается в опережающий толпу «Роллс-Ройс». А я сажусь на ближайшем пригорке и, наблюдая суету людскую, читаю или пишу стихи.

Это единственно возможный для меня отдых, минуты или даже секунды счастья. Я забываю о заботах, проблемах, задачах, целях и переживаниях – я понимаю, что я живу.

– Все философии неубедительны и тщеславны, все религии напыщенны и лицемерны. Они расцветают на деревьях цивилизаций, ярко и заманчиво, но с приходом осени опадают как листья. Они дают лишь надежды и обещания, но не приносят даже элементарной радости. А ее дают лишь природа и стихи, любовь и музыка.

– В уме и памяти мы накапливаем факты и более или менее остроумные мысли, а в душе ушедшие чувства. Научные труды нас не так уже радуют, но стихи, написанные или лишь мелькнувшие в душе, дают счастье. На последнем суде нас будут судить не за накопленные знания, а за испытанные чувства.

– Любое твое стихотворение выше Эвереста, если ты пережил высокое чувство любви.

– Любое стихотворение мелодия и его надо слушать и чувствовать, сопереживать, иначе музыка превращается в набор нот, а стихи в толпу букв.

– Чтобы научиться мыслить, надо читать, но постепенно количество прочитанного должно уменьшаться, а обдуманного увеличиваться. Как отсоединяются ступени ракеты, так и книги должны оставаться только те, которые помогают не взлету, а движению. Надо мало читать и читать только лучшее, а думать много. Не чужие слова, а собственные мысли должны быть топливом для души. Это напрямую относится и к поэзии. Не терять время на плохие и «правильные» стихи и успеть написать свои, хотя бы одно стихотворение, которое бы захотелось читать самому!

– Поэтический язык – не общеупотребительный, не язык международного общения. Хотя поэтических текстов накопилось уже множество, и они все в той или иной степени доступны, читают их не так уж много людей. А пишут вообще очень небольшое количество. А свободно владеют им считанные единицы.

Этот язык не разговорный. На нем не поговоришь даже с другим поэтом – тот предпочитает свой собственный диалект.

В итоге каждый поэт говорит на своем собственном поэтическом языке. И соответственно свой язык он мнит единственно правильным.

Ситуация, аналогов которой не было и никогда не будет в истории человечества.

И ведь это не мертвый язык! Все буквы и слова на нем общеизвестны и даже общеупотребительны.

Выработались формы и правила стихосложения, им обучают и в школах, и в специальных литературных институтах. Но, если выпускники, скажем, факультета «мосты и тоннели» строят одинаково, поэты начинают жить замкнутой поэтической жизнью. Они собираются вместе, как считается, из любви к поэзии, на самом деле для того, чтобы бороться друг с другом. Кровавые рыцарские турниры ничто по сравнению с этими бескровными убийствами соперников.

Они организуют фестивали, вечера, конкурсы, издают сборники и везде хотя бы одной является цель выстроить иерархию «победителей».

Борьба всех против всех – это суть, а, может, и смысл всего существования поэзии. И иного быть не может! И иного никогда не будет!

Бьют «врага» поэты очень изощренно. Обвиняют в незнании «азов» поэзии. Ловят на нарушении рифм. Упрекают в отсутствии «глубины» и «проникновенности» стихов. Не видят «ярких образов». «Подражательность» или выход за пределы «традиций», «поверхностность» или «заумность», примитивизм, нарушение грамматики, «слабость», «сырость» и т. п. В общем, все не так и все не эдак у этих «рифмоплетов» и «графоманов». Нет ни одного поэта, которого бы приняли без обиняков!

– На самом деле, хорошие стихи в кафе или на скамейке в саду не пишутся. Для них необходимо одиночество, уединение и крепко запертые изнутри двери.

– Есть храмы каменные, дворцы на песке, воздушные замки, а есть скромная комната поэта. Она маленькая, но уютная, светлая и теплая. В ней горит и греет не электричество, а твое собственное сердце.

– Эта книжка стихов станет еще одним камнем, брошенным в пропасть забвения. В пропасть, в пасть забвения. Я никогда не услышу, как этот камень куда-то упадет.

– Стихотворение – это закрытая дверь. Ее можно взломать и ничего за ней не найти, а можно в качестве ключа взять любовь и увидеть за ней огромный лес и бредущего в нем поэта. Решайте сами, что делать.

– Наука и литература для меня похожи, ибо в обеих сферах я открываю то, что не знает еще никто и не знаю я сам.

– Объяснять свои стихи – все равно, что рассказывать о своей любви к женщине. Именно о любви, а не о сексе. Это только мое и никого не касается.