Текст книги "Багряный лес"

Часть III

Она[8]8
  Она – женское имя в Японии, читается с ударением на первый слог.


[Закрыть] проснулась раньше него. Вошла в его спальню, наряженная в мягкое и нежное на ощупь зеленое кимоно. По костюму волнующим узором были нарисованы тонкие ветви сакуры, пушистые от облепившего их цвета. Жаль, что нельзя было носить этот наряд чаще – соседки, замужние матроны, могли строго осудить за столь невиданное вызывающее безрассудство. Она усмехнулась своим мыслям, присаживаясь на пол подле спящего мужа: да, они бы поняли ее неправильно, скованные вековыми правилами обычая, который гласил, что кимоно цвета зрелой зелени, расписанное цветущими ветками японской вишни, женщине разрешено надевать лишь в двух случаях: при сладком таинстве зачатия и при адских муках родов. Это был костюм Рождения, который приличествовало надевать только тогда, когда женщина хотела или собиралась стать матерью. Она же всегда хотела иметь детей. Не было ни единой минуты в ее жизни, когда бы она не мечтала о ребенке. Она прекрасно знала обычаи, и даже, пожалуй, много лучше, чем ее суровые соседки. Ее отец на острове Кикай, таком миниатюрном, что можно было в хорошую погоду с одного берега увидеть все остальное побережье, был судьей – очень важным чином. И Она гордилась ним, может быть даже больше, чем сам родитель. Отец не только разбирал редкие тяжбы малочисленного населения острова, собирал обязательный налог, но и следил за тем, чтобы все обычаи строго соблюдались. Нет, он не обязывал никого. Каждый был волен в выборе: хочешь – живи новым Законом, желаешь – принимай старый, но ни тот, ни другой не перекраивай на свой лад! Почти на всех островах Рюккю, в число которых входил и живописный Кикай, обычаи были старыми и верными, не такими, как в Токио – переделанными под каждого, перекроенными по толкованию любого. На Рюккю знали, что платье Рождения могла надеть женщина любого возраста. Если его надевала девочка – все видели, что она стала достаточно взрослой, чтобы думать о потомстве, и ее родители спешили наделить ее частью работы по дому и купить дорогую фарфоровую куклу, очень похожую на новорожденного младенца; если же девушка облекала себя в розово-зеленые тона – следовало понимать, что она созрела для того, чтобы стать женой, и не годилось затягивать со свадьбой; если же в этом наряде была жена или отягощенная бременем – следовало понимать, что первая готова наполнить свое чрево новой жизнью, а вторая – разрешиться от бремени; на первую обращал внимание муж, а ко второй была внимательна повитуха, следившая не хуже судьи за строгим соблюдением обязательных в этом случае правил; если видели женщину суровых лет в кимоно, расшитом или разрисованном нежными цветами вишни – в этом случае торопились сообщить ее детям, что мать тоскует по ним и желает их видеть. Платье Рождения обязывало божество Охо оберегать женщин от злых богов и духов, которые, как враги Человека, старались изо всех сил, чтобы не продлился род людской. Когда же женщина по неосторожности своей либо вовсе не одевала необходимое в нужных случаях, либо по невнимательности нарушала череду обрядов Рождения, Охо был слеп к такой, и ее преследовало Зло: бесплодие, болезни, нелюбовь мужа, глупость детей, рождение слабоумного, уродливого или, того хуже, мертвого ребенка…

Она боялась Зла. В городе оно было кругом. Оно бродило злобой на языках соседок; тупо смотрело уродством слабоумных детей; пахло грязью; ковыляло калеками на костылях и громыхало тележками, перевозя вернувшихся с войны солдат. Его было столько, что невозможно было упредить и усмотреть все его козни… Как горько Она плакала четыре дня назад, когда решила приготовить вернувшемуся на короткую побывку мужу ужин Долгожданной встречи. Она была превосходной хозяйкой и талантливым кулинаром, и к ней за советом, несмотря на его столь юный возраст, спешила почти вся округа от улицы Семи радостей до улицы Морских звезд. Все хвалили ее сырую креветочную приправу, от которой у мужчины крепнут и сила и дух! Она с радостью делилась со всеми своим умением и была счастлива, что ее совет излечивал от недуга кого-то из мужчин. Когда увидела своего Асуки, изможденного дальними морскими походами, войной, простудной лихорадкой, решила, что приправа окажется ему очень полезной, но… Торговец жестоко обманул ее. Он выставил напоказ и громко расхваливал свежих, еще трепыхающихся креветок, а продавал почти протухших. Она, не умеющая отличать правду от лжи, поверила ему – на Кикае торговец говорил всегда только правду, и относиться с недоверием к его словам было оскорбительным поступком, – она купила креветок, а дома разрыдалась, увидев подлог. Ко всему этому несчастью, она страшно боялась гнева мужа, но Асуки лишь забрал товар, подробно расспросив о том, у кого она его покупала. Лучше бы он побил ее!.. Была бы наука. Но он устало улыбнулся и ушел, забрав зловонных креветок, и вернулся только под вечер, принеся двух действительно живых, больших крабов, сказав, что больше всего любит именно их… Но что он мог понимать, мужчина! Она же не могла ему рассказать: свойства чудодейственной приправы пропадали полностью, если употребляющий знал об этом. Это были настоящие женские тайны, доступ к которым мужчинам был заказан. Пришлось готовить крабов, тоже по специальному рецепту, который укрепляет кости и улучшает зрение. Асуки был мил и милосерден – он не наказывал Ону плетью, но обидел тем, что не понял ее. Это было в тысячу раз больнее, чем удар кнута. Обиду пришлось проглотить, как горький отвар. Разве можно было бесконечно обижаться на человека, который ничего не смыслил ни в обычаях, ни в рецептах? Асуки-сан был сыном города, жителем огромного, как мир, острова Хонсю, где не было места предрассудкам прошлого. Япония хоть и была самой древней колыбелью человека, но и она уже жадно впитывала в себя новинки цивилизации. Она помнила, как ее учил отец: «Девочка моя, запомни мои слова: старое хорошо тем, что оно пережито, проверено и надежно, но жизни нет без нового. Разве можно отказаться от завтрашнего дня только оттого, что вчера или сегодня дали тебе радость и счастье? Не отказывайся от нового, чтобы не остаться без старого». Отец был очень мудрым человеком. Она с радостью приняла от Асуки подарок – огромный радиоприемник… К своему стыду, она едва не оставила мужа и дом без своих обязательных хлопот – так интересно было слушать далекие и непонятные голоса людей, которых не было в доме, что она просидела возле прибора половину дня, а когда спохватилась, металась по дому, спеша сделать все, и густо краснела, встречаясь с мужем. Это был его подарок. Она же надела для него кимоно Рождения. Она собиралась подарить ему то самое дорогое, что могла подарить только женщина мужчине.

Она опустилась на колени и застыла, слушая дыхание мужа. Было очень важно, чтобы он спал. Очень. Асуки дышал ровно и глубоко, как делают это люди во сне. Иногда, очень редко, его дыхание становилось частым и прерывистым, но это вместе с дыханием тело оставляли духи войны, которые не выносили домашнего уюта и покоя. Она распустила пояс кимоно, распахнула полы, жадно впитывая обнаженным телом прохладу утреннего воздуха. На ее шее была тонкая тесьма, удерживающая небольшой флакон между грудей, чтобы пряное масло набралось тепла тела и не раздражало кожу спящего холодом. Она сняла крышечку, откинула одеяло с ног мужа, налила из флакона на ладонь масла и стала нежно втирать его в мягкую кожу, чувствуя, как под ее рукой быстро наливается силой то, от чего она собиралась взять в себя силу рождения. От волнения и желания она закрыла глаза и глубоко задышала, словно в больном жару, напрягая всю свою слабую женскую волю, чтобы выдержать и закончить весь обряд как положено. Когда она чувствовала, что под рукой становится сухо, тогда вновь наливала масла, повторяя так до тех пор, пока фарфоровый пузырек не оказался пуст. Закончив, Она встала, стянула с себя кимоно, аккуратно его сложила, достала ножницы, которыми надрезала в нескольких местах платье, разрезала на две части пояс, одну часть которого положила на лоб спящему мужу, а вторую с платьем забрала с собой и обнаженная вышла во двор.

Размытая розовая акварель рассвета только-только набиралась яркости, пока растекаясь сонной краской на голубеющем горизонте. Она подошла к небольшому деревцу сакуры, которое два года нежно растила, внимательно ухаживая, жалея, что Асуки не получил долгожданного отпуска весной, когда еще молодое, неокрепшее деревце рано для своего возраста тонуло в густых розовых кружевах цвета. Если бы можно было тогда совершить обряд Рождения, сын бы родился сильным и долголетним, а дочь – счастливой красавицей. Сейчас на деревце было всего несколько ягод, уже спелых и очень крупных. Это тоже было хорошим предзнаменованием. В этом случае мальчик должен стать умным и мудрым, а девочка – хозяйственной, сильной и многодетной. Мать Оны в свое время также совершила обряд в пору зрелости сакуры. Дочь стала женщиной, которая всем сердцем была влюблена в свой дом, берегла его и ухаживала, как за живым существом. В специальном ящике у Оны хранились еще шесть нарядов Рождения – мечта иметь шестерых детей. Многодетность в Японии была редкостью, но молодая женщина знала, что Охо будет к ней внимательным и милостивым. За всю свою небольшую жизнь она ни разу не обидела божество тем, что не относилась к нему с должным вниманием или делала ошибки при проведении обрядов. Ох, как она волновалась, когда впервые исполняла обряд над фарфоровым младенцем! Тогда ей было восемь лет. От волнения тряслись руки и дрожали зубы, но отец полностью обучил ее всему и несколько раз строго проверил, насколько она все правильно усвоила. Она все сделала как положено, только обмочила ножки от волнения. Отец, как мужчина, не имел права присутствовать – рядом была только мама, – но узнав о трагедии Оны, вдруг счастливо рассмеялся и сказал: Охо настолько все понравилось, что божество решило таким вот образом взять с девочки первую жертву, и что такое бывает, хотя и очень редко.

Охо сидел на специальной невысокой скамеечке под деревцем. Оне казалось, что сквозь тонкий разрез за ней следят внимательные глаза. Значит, следовало отнестись к предстоящему обряду с особой тщательностью. Охо был добрым и щедрым, но очень ревнивым к способам служения его чести.

Божество представляло собой старика с лысой головой, на которой был выведен витиеватый и красивый иероглиф Тайной Мысли, принадлежащей всем божествам; лоб покатый, исчерченный мягкими волнами морщин; узкие, сильно раскосые глаза смотрели с добротой и улыбкой; широкая улыбка растекалась маслом по тонким губам, надувала розовые и сытые бугорки щек, смешно, по-детски, задирала нос и собирала в ямочки пухлый подбородок; на полноватой фигуре был надет плотно запахнутый халат зеленого цвета, расписанный цветущими ветвями сакуры, чуть-чуть расходящийся на большом, выпирающем животе, в котором хранилась сила жизни; халат короткий, не закрывающий расставленные, немного согнутые ноги, розовые и пухленькие, все в перевязочках, как у младенца; между ног – огромного размера, свисающие с высокой (для Охо) скамеечки, гениталии; они были в спокойном состоянии, так как по преданию Охо раздал всю свою силу мужчинам, а женщин научил ею пользоваться; правая рука божества, такая же крохотная и пухленькая, как младенческая, держала цветущую ветвь, а левая – огромная и сильная, с черной когтистой кистью, сжимала длинный, упирающийся в землю посох, на верхнем конце которого висел маленький бронзовый колокольчик. Правой рукой со щедростью ребенка Охо одаривал, а левой с жадностью злого и коварного демона отбирал: отдавая жизнь, он мог и забрать ее; несдержанных в любовных связях мужей лишал своего дара, а не уважающую мужа жену наказывал более страшными карами.

Она положила перед фарфоровой фигуркой изрезанное кимоно Рождения, сделав это медленно и почтительно, с торжественным поклоном; взяла из-под скамейки у божества масло в хрустальном флаконе (флакон – один из прошлых подарков Асуки-сана: дорогие французские духи «Изабелл»), окропила им и омыла силу Охо, а остальное разлила по сложенной ткани кимоно. С вечера она приготовила сверток с дарами. Следовало перед обрядом возбудить жадность божества, что и делалось, когда на ночь перед ним оставляли подарки, которые станут его после полной церемонии – доведенный до умопомрачения близкой добычей, Охо был готов исполнить любые желания, разумеется, только те, которые были в его компетенции: например, он не мог сделать человека богатым, но с удовольствием наполнял сады и огороды плодами; не мог сделать так, чтобы рыбакам посчастливилось с уловом, но с радостью и готовностью умножал число рыбы в косяках – оставалось лишь грамотно организовать лов, чтобы вернуться домой с полными корзинами рыбы.

Она развернула сверток и поднесла его к глазам Охо, чтобы он видел, что там для него приготовлено: три, разного цвета курительные палочки, подкопченные крабовые ножки, завернутые в тончайшую рисовую бумагу, три горсти отборного рассыпчатого риса, сваренного, каждая соответственно, в солоноватом рыбном рассоле, в лимонно-вишневом сиропе и меду, три жемчужины, капроновая американская лента, пакетик с ароматными контрабандными, как и все иностранное, сигаретами, один капроновый чулок, нагрудные кружева немецкой работы, пачка итальянского печенья, кусочек янтаря с мушкой в середине, пачка грузинского чая (правда, только половина – Она не могла удержаться от искушения: аромат был настолько сильным, даже из запечатанной пачки, что кружил голову; потом пришлось заклеивать пачку – откуда Охо мог знать, сколько там чая было на самом деле! Ведь, как и Она, он не имел представления о том, где находятся горы Кавказа, и не знал ни русского, ни грузинского языка… Она надеялась, что даже если Охо узнает о ее подлоге, то не будет в гневе – она и так отдает ему самое лучшее). Также в свертке лежали английские шоколадные конфеты и французские леденцы, от запаха которых рот сильно наполнялся слюной и кружилась голова, но тут женщина оказалась сильнее и не съела ни одной, лишь брала сладости с собой в постель, чтобы наслаждаться хотя бы идущим от них ароматом. Все завершала аккуратная стопочка нарезанных лоскутиков из разноцветной, странной, гладкой на ощупь, хрустящей в руках и прозрачной как стекло ткани, которую Асуки называл «цел-ло-фа-ном»… Был еще приемник с голосами и музыкой, но Оне очень не хотелось с ним расставаться, и она объясняла свою жадность тем, что Охо он совершенно не нужен, так как на небесах нет никого, кто бы мог его научить пользоваться этой техникой, когда как она сама посвятила этому почти целые сутки, приставая с нескончаемыми расспросами к мужу, но все равно мало в чем разобралась. И кроме этого, у Охо не было электричества, от которого работал говорящий прибор и которого Она боялась, как смерти – после того, как однажды хотела посмотреть, как устроена розетка, но получила по своему любопытству и руке такой удар, что чувствовала себя разбитой и больной два дня.

Все свои дары она демонстративно завернула в костюм Рождения, оставив только курительные палочки… И вдруг разревелась от досады и обиды на саму себя, зажав в кулаке палочки. Ее горю не было предела. Она сделала все, как положено, но забыла в доме спички!.. Охо не любил невнимательных и наказывал тем, что оставался безучастным к их просьбам. Следовало зажечь курения: красную палочку – огонь Любви, божества, которое жило в каждой женщине и делало ее счастливой, черную – символ Мужества и Мудрости, принадлежащий мужчине, и зеленую – знак Новой Жизни, после этого раздуть тлеющий огонь до яркого желтого цвета и бросить палочки на пропитанную маслом ткань. Если Охо принимал дары и готов был служить желаниям женщины, ткань загоралась.

Теперь все старания оказались пустыми. Она от счастья и радости от того, что муж через долгих восемь месяцев разлуки вернулся домой на побывку целым и невредимым, совсем потеряла голову.

Она сидела перед Охо и горько плакала. С ее понурого лица горячие слезы ручьями лились на грудь и капали дальше на обнаженный живот, ноги. Если с дарами можно было немного погодя попробовать еще раз, то с Асуки… Муж уходил в море сегодня вечером, туда, за горизонты, где была жестокая война. Там могло случиться все. Она четыре месяца назад была свидетелем того, как горе пришло сразу на всю улицу Морских звезд. На улицу, где жили семьи экипажа крейсера «Мечущийся». В корабль угодил тяжелой бомбой американский бомбардировщик. Крейсер утонул за несколько минут, утянув с собой на дно триста двадцать две жизни. Это было страшно. Целая улица вдов и сирот. Такое случалось нередко.

Еще было жаль и потерянного платья Рождения. Уже не суждено было стать матерью шестерых детей. Надевая в первый раз в жизни кимоно Рождения, женщина сразу выбирает себе, сколько отпрысков она собирается родить. В свои восемь лет от роду Она мечтала о шестерых малышах, и ее мать заказала у мастера, хотя это было безумно дорого, шесть церемониальных одеяний. Теперь оставалось всего пять.

Сначала Она собиралась плакать тихо, давая волю жгучим слезам, но не голосу, но обида была настолько сильной, что она заревела, постепенно набирая высоту и тон выражения своего горя.

Сквозь всхлипывания она сначала не расслышала мелодичной и тонкой трели звонка, но когда звук повторился, спохватилась и огляделась – никого рядом не было. Колокольчик Охо на посохе был недвижим. Когда стало понятно, что это ей померещилось, она скисла больше прежнего и собиралась закатить перед божеством такую истерику, что…

Звон повторился, а после него раздалось тихое и осторожное кряхтенье.

Она быстро обернулась и вскрикнула. Позади нее стоял старик с посохом в руке, одетый в зеленый халат. Она вскочила, стараясь прикрыть ладонями достопримечательности своего молодого и красивого тела, но рук для этого было недостаточно.

Старик, глядя на ее старания, мягко скривился и улыбнулся тепло и дружелюбно.

– Ну, что ты, дочка, – прокряхтел он. – Я уже не в том возрасте, чтобы меня могли стесняться женщины твоих лет, – старик улыбнулся еще шире. – Я тебе скажу больше: насмотрелся я на вас за свою жизнь столько, что теперь ослеп от всей этой красоты… Ты не бойся. Я тебе вреда не сделаю.

– Вы кто? – вытирая лицо, спросила девушка. Она, успокоенная словами старика, больше не старалась прикрыть свою наготу.

– Прохожий. Иду в порт. Есть работа для рыбаков. Мои старые ноги, – он посмотрел вниз на свои маленькие розовые стопы, – не хотят идти быстро, вот и пришлось встать пораньше, чтобы успеть… А ты, смотрю, служишь Охо? Сейчас это большая редкость. В моду входит медицина. Вот, иду и слышу плач. Дай, думаю, зайду, чем-нибудь помогу, если смогу. Так что же стряслось у тебя с Охо? Посмотреть на него – одна доброта, а ты в слезы. Чем он тебя обидел?

Она снова расплакалась, но рассказала все как есть, не утаивая ничего: ни пачки чая, ни приемника, ни того, что, дура, забыла спички.

Старик сделал серьезное лицо и участливо покачал головой:

– Значит, чай такой, что сердце от счастья ласточкой поет?

– Да-а-а, – протянула она, совершенно по-детски, кулаками растирая заплаканные глаза.

– И ящик с разными голосами и песнями?

– Угу…

– Ой, плохо, – пуще закачал он головой. – Ой, плохо, дочка… Да ладно тебе реветь! Пусть твой Охо будет благодарен за то, что ты помнишь его!

Однако Она не унималась.

– Но он, – сквозь глубокие всхлипывания старалась говорить она, – но он еще разозлится теперь от того, что обряд видел мужчина…

– То есть я?

Она кивнула.

Старик неудержимо расхохотался.

– Это я-то мужчина? Ну ты и скажешь!.. Я уже не помню, с какой стороны надо с женщиной лежать, а ты – «мужчина»…

Он нежно похлопал ее по бедру своей на удивление огромной рукой с длинными белыми ногтями.

– Успокойся, пожалуйста, – попросил он. – Я думаю, что твоему горю можно помочь…

– Как? – Она теперь держалась изо всех сил, чтобы не заплакать.

– Очень просто! Я дам тебе спички, а ты, – он вздохнул и скромно потупил глаза, не решаясь говорить дальше.

– Ну так как? – спросила она еще раз.

– Ты что-то говорила о сигаретах… Для Охо в подарок.

– Да. Настоящие американские. «Счастливое знакомство».

– Счастливое, – мечтательно повторил он. – Американские. Не курил. Но, может быть, хорошие.

– Все хвалят! – уверила она и тут же, метнувшись к свертку, достала пачку и протянула ее старику. – Вот. Это вам.

Он принял ее и распечатал, потом долго нюхал, блаженно закатывая глаза. Достал сигарету, закурил.

– Хороши, – сказал он и довольно крякнул, протягивая остальное обратно вместе со своими спичками.

– Нет! – запротестовала Она. – Это вам! Мой подарок. Я не курю, и муж тоже.

– Асуки не курит?

– Нет?

– Ну тогда хоть спички возьми.

– Они-то мне зачем теперь, добрый старик? – с печальной улыбкой спросила она. – Как бы меня не успокаивали, но я знаю, что Охо уже глух ко мне из-за моей ошибки.

– Так уж и глух, – нахмурил брови старик. – Вот этот кусок глины?

Она оглянулась, на фигурку и обомлела.

Рядом с Охо не было даров!

За спиной вновь звякнул колокольчик. Она обернулась на звук, но от старика осталось таять в воздухе лишь слабое облачко табачного дыма да два отпечатка детских ног на мягкой земле, а на них цветущая ветка сакуры. Она подняла ее, еще не веря тому, что произошло.

Вновь серебряная колокольная трель. Она повернулась и увидела, как живо при полном безветрии трясется колокольчик на посохе фарфорового божества.

– Охо, – прошептали ее губы, и она улыбнулась.

Ошибки быть не могло. Маленькие стопы. Посох. С колокольчиком – как она сразу не заметила?! Большая и длинная рука с ногтями. Улыбка. Розовые пухлые щеки. И ветка цветущей сакуры. Цветущей в августе! И имя мужа, произнесенное стариком, которого он не знал и не мог знать. Это мог быть только Охо.

Прижав ветку к груди, Она со счастливой улыбкой на сияющем от радости лице вошла в дом и поспешила в спальню к мужу…

Так уж случилось, что Она не полюбила Хиросиму. Здесь дело было даже не во Зле, которое превосходно чувствовало себя во всех больших городах. Сейчас она находилась под надежной защитой своего любимого божества, и Зло ее оставило в покое: соседки больше не злословили, солдаты на улицах не приставали, а торговцы на рынках, только ее завидев, наперебой предлагали свой товар и вполцены. Она была дочерью Рюккю, маленьких островов, рассеянных драгоценными жемчужинами земного рая в бескрайних и теплых водах сразу двух морей: Восточно-Китайского и Филиппинского. Изумрудные волны и маленькие скалисто-песчаные острова были богаты особенной жизнью, которую никак не сравнить с городской. Море кормило, море растило, наделяло людей особыми качествами: отвагой и безграничной любовью к жизни. В Хиросиме это практически не ценилось. Здесь вес и значение имели совершенно иные вещи, суть которых Она не понимала, а равно и не умела ими пользоваться – деньги и власть. Она продолжала жить в этом чуждом ей мире, покорившаяся воле судьбы, жить на родине мужа, оставаясь верной старым островным привычкам. Иногда она могла справиться с некоторыми из них, но с другими не было никакого сладу. По утрам она раньше выносила на улицу, ведущую к порту, сервированный чайный столик и низким поклоном приглашала отведать свежего чая прохожих. На Рюккю это было не только естественным, но и обязательным: жена ушедшего на промысел в море мужа угощала чаем всех, кто шел от портовой бухты, и за разговорами, за чаепитием узнавала последние рыбацкие новости: об улове, о погоде, о здоровье мужа, сыновей. Такое правило существовало еще для и того, чтобы выказывать почтение рыбакам, кормильцам семьи, показывать им свою любовь и заботу. В Хиросиме это воспринималось, как заигрывание. Мужчины подходили, просили благосклонности в обмен на деньги. Это было мерзко, и от утреннего угощения Оне пришлось отказаться, чтобы не навлечь на себя настоящей беды – местные мужчины меньше всего ценили здесь честь чужих жен. Но от того, чтобы отказаться здороваться с каждым прохожим, как это было заведено на Кикае, она не могла отказаться. Это было против ее воли. Как только Она оказывалась на улице, ее спина сама спешила раздавать поклоны всем, кто шел навстречу. Это было очень утомительно! Город огромный, и пока дойдешь до рынка и обратно, поясница наливалась свинцовой тяжелой болью – столько было прохожих! Ей отвечали взаимностью и удивленно смотрели вслед, стараясь припомнить, когда и где она могли познакомиться, а она шла дальше, повергая все новых и новых людей в растерянность и ничуть об этом не догадываясь.

Была еще одна привычка…

Очень скоро Она сообразила, что можно доставлять меньше хлопот своей спине, если ходить за покупками ранним утром, когда на улицах еще мало прохожих, а у торговцев на прилавках только свежий товар.

Солнце было уже высоко над горизонтом, когда Она возвращалась с покупками. Она успела свернуть на малолюдные улочки своего квартала еще до того, как провыли первые сирены на верфях, напоминая рабочим и служащим, что следует поторопиться, чтобы успеть к началу рабочего дня. Сейчас главные улицы уже бурлили людом, а Она спокойно шла по тихим улочкам, изредка одаривая редких прохожих поклонами приветствия – район, в котором жила Она, населяли семьи военных моряков и летчиков, и жизнь здесь, в отсутствии мужей, сыновей и братьев, текла тихо и размеренно, словно замирала в ожидании родных и близких душ.

Не доходя до своего дома всего несколько домов, Она вдруг свернула и подошла к порогу аккуратного (как все остальные в квартале) зданию. Над порогом мерно раскачивались четыре бумажных фонаря, расписанные по своим граням черными иероглифами Печали. В этом доме жила Минеко с двумя малолетними детьми, смышлеными и веселыми малышами.

Она перекинула тяжелую корзину в другую руку и свободной рукой постучала в специальную дощечку, закрепленную сбоку от узкой двери. Что-то зашуршало в доме, послышались торопливые шаги, дверь отошла в сторону, и на пороге появилась тонкая и хрупкая женщина.

– Здравствуй, Минеко, – с плавным поклоном поздоровалась Она.

Минеко в ответ поклонилась и отошла в сторону, приглашая войти гостью.

– Здравствуй, соседка.

Хозяйка дома привела ее в просторную кухню, выходящую неостекленным окном в небольшой садик-скверик. За окном бушевала красота, подставляя бутоны прекрасных цветов под первые утренние и нежные лучи солнца. Гудели пчелы, жужжали толстые мохнатые шмели, где-то в густых ухоженных кустах заливалась тонкой трелью птица. Аромат цветов наполнял дом, тонкий звук насекомых звенел серебряной струной где-то у самого сердца, а пение птицы вдыхало радость в душу, но Оне стало грустно: тоска по Кикаю захватила ее с такой силой, что в пору было разреветься. Она не удержалась и заплакала. Глядя на нее, заревела и Минеко.

– Да чего ж мы так сидим? – отстраняясь и вытирая слезы, спохватилась Минеко. – Я угощу тебя чаем.

Угощение поспело через минуту: так было заведено в японских домах, что чай, как самое важное и обязательное угощение, всегда был горячим и готовым, и оставалось только разлить его в специальные чайные пиалы. Кроме чая на столе перед гостьей положили несколько американских леденцов, напоминающих драгоценную россыпь самоцветов. Она очень любила сладости, особенно такие вот ароматные леденцы, но не посмела к ним прикоснуться – у Минеко двое маленьких детей, а муж… Кауки-сан был летчиком, как и муж Оны, и погиб, сбитый где-то у берегов Австралии, два года назад. Минеко была вдовой, которой не хватало пенсии мужа, чтобы прокормить семью. Морское военное ведомство императора Хирохито не очень-то заботилось о семьях своих павших офицеров. Минеко сводила концы с концами лишь благодаря тому, что занималась вышиванием по шелку. Это была очень трудная и кропотливая работа, и не каждый мог посвятить себя ей: двусторонний узор на большом панно требовал около двух лет упорного труд. Вдова как раз завершала работу, рассчитывая предложить ее императорскому дому, где могли заплатить настоящую цену за столь великий труд, и пока перебивалась тем, что продавала более мелкое и простое рукоделие – расшивала носовые платки, халаты, реже – кимоно, получая за свое умение жалкие гроши. Сейчас шла война, и мало кто хотел платить по-настоящему за какую-то там вышивку на тряпке. От рукоделия у Минеко испортилось зрение, и ей долго пришлось копить деньги на то, чтобы пойти к врачу и по его рецепту правильно подобрать очки. Теперь она смотрела на Ону через стеклянные линзы, по привычке щуря глаза. Пальцы на ее руках, самые их кончики, стали багровыми и болезненными от постоянных уколов иглой. Заработанных денег хватало ровно настолько, чтобы оплачивать жилье, электричество, без которого невозможно было заниматься промыслом, покупать необходимую пищу – рис. Поэтому Она даже не притронулась к соблазнительно играющим разными цветами леденцам. Ее-то муж был жив, и она получала – одна – достаточно жалованья за Асуки, чтобы иногда баловать себя контрабандными продуктами; кроме этого, сослуживцы мужа часто приносили передачи от Асуки, кое-какие вещи, которые можно было продать – тоже контрабанду.

Она пила простой чай и смотрела на Минеко.

Ей было жаль эту женщину, хотя вдова, может быть, даже чаще других соседок, обижала Ону своим злым языком, но та ей прощала, понимая: Минеко злится оттого, что у нее нет мужа, а у Оны он есть. Это было слабое Зло, которое не могло причинить сильного ущерба.

Вдова была очень красивой. Тонкие черты лица притягивали и манили к себе какой-то особой силой очарования, в плену которого оказывались равно как мужчины, так и женщины. Стройная фигура. Упругое, молодое тело, не утратившее своей гибкости и яркости движений после рождения двух детей и тяжелой работы. Она даже несколько раз ловила себя на том, что завидовала этой красоте, сгорала от стыда от этих мыслей, но ничего поделать с ними не могла. Ей казалось, что будь она такой, как Минеко, Асуки ни за что не променял бы ее на свое море, небо и войну, а оставался бы с нею и любил бы каждую свободную минуту. Это были настоящие женские глупости, но только они могли скрасить ее горькое одиночество.

Допив чай, Она пододвинула к себе корзину, с которой пришла, достала из нее и положила рядом со столиком заранее приготовленный сверток: рыбу, крабов, чай, сахар, мед, пару нейлоновых чулок, банку кофе и такие же леденцы, какие лежали на столе, для детей.

– Это тебе и твоим детям, – сказала она.

Минеко залилась румянцем стыда.

– Зачем ты это делаешь? – строго спросила она. – Мне это совершенно ни к чему, слышишь… Я здорова и сильна, чтобы самостоятельно прокормить семью.