Текст книги "Багряный лес"

Она вся напряглась. Девушка не впервые приходила в этот дом и приносила такие вот подарки – примерно раз в неделю, и раньше их принимали с благодарным поклоном, а теперь этот колючий и ледяной блеск глаз и сильные гордые слова… Она не хотела никого обидеть и лишь старалась поступать по обычаю ее родной земли, где за вдовыми семьями, пока у них не появится новый кормилец, присматривали соседи. А как же иначе?

– Мне казалось, что я поступаю правильно…

– Ты вся такая правильная, – с презрением бросила Минеко. – Но так не бывает!

– Если я здесь – значит, бывает. На моей родине это считается добрым тоном…

– Все это сказки, как и твой Кикай! Мне неудобно тебе это говорить, но хотелось бы, чтобы ты больше не беспокоила этот дом своим присутствием.

– Но…

Возражения Оны были перебиты резким тоном хозяйки:

– Она, только мое воспитание не позволяет отхлестать твои щеки этой рыбиной и вышвырнуть тебя вон вместе с твоими подарками!

Она встала, поклонилась и вышла на улицу, слыша за спиной горькие всхлипывания. Она задавала себе вопрос: почему Минеко не выйдет замуж второй раз? Ведь молода, красива, хозяйственна – вон как буйствует красотой ухоженный садик! Могла бы давно найти себе хорошего мужа. И Асуки говорил, что к вдове с предложениями не раз подходили многие из его знакомых офицеров, но уходили ни с чем, жалуясь, что отведали вместо любезностей горьких и оскорбительных слов. Тысячи и тысячи «почему» – и ни одного ответа. Может быть, Минеко была горда своим горем, любила, когда оно грызло сердце – Она знала, что есть такие люди, – но зачем же мучить малолетних детей? Возможно, была и другая причина. Божество Любви, живущее в сердце вдовы, не могло отказаться от покойного Кауки, тело которого среди обломков самолета не нашли, и демон счастья знал, что предмет его обожания вовсе не мертв, а находится в плену. И так можно было объяснить настоящее состояние Минеко. По-разному… Но где была истина? Вдова защищала ее своей злостью столь ревностно, что окружающие предпочитали сторониться ее дома.

Она тоже решила больше не приходить в этот дом, если ее там не хотели видеть, но от подарков вдове не отказываться. У нее были хорошие отношения с почтальоном, одноруким молодым ветераном. С ним можно будет договориться. Он будет заворачивать все в плотную почтовую бумагу, а Она – подписывать посылки адресом Морского военного ведомства, и Минеко не будет ничего подозревать. Почтальон же не слыл болтливым.

Так, размышляя, Она зашла в свой дом. Прошла в гостиную, где почтительно поклонилась двум фотографиям в золоченых рамочках, прикрепленных к стене: императору Хирохито и Асуке-сану. Потом, разбирая корзину с покупками и готовя обед, она вслух жаловалась мужу, который смотрел с портрета строго и с пониманием. Жаловалась на Минеко, на свои незаслуженные обиды, полученные от этой женщины, и делилась впечатлениями и новостями с рынка. Когда был готов и остывал обед, она зашла в свою спальню, закрыла за собой плотно дверь, разделась догола и подошла к большому зеркалу. Она знала, что беременна, но жалела, что этого пока никак не увидеть со стороны – слишком малый срок, но не могла удержаться, чтобы по три-четыре раза в день не смотреться в зеркало на свой плоский живот. Очень важно было заметить, когда он начнет расти и округляться; важно было уловить этот самый момент, когда жизнь в ее утробе начнет наливаться силой. Но Она была все равно рада. Если невозможно было определить ее положение со стороны, то изнутри оно определялось верно: по утрам ее тошнило. Было очень противно, но она, умываясь после приступов, улыбалась.

Вернувшись обратно на кухню, Она полила остывшую рыбу острым соусом и оставила напитываться, а сама тем временем насыпала горсть снежно-белого отваренного риса в чистую мисочку, заправила свежим медовым сиропом, посыпала леденцами и вышла во дворик.

Под сакурой статуэтки Охо уже не было. Она ее спрятала среди своих вещей в спальне. Обычай требовал смотреть на божество только в тех случаях, когда просишь его о чем-то. Женщина почтительно и долго поклонилась деревцу и поставила под ним угощение. Сразу со всех сторон налетели воробьи и наперебой, с потасовками, стали клевать рис и уносить куда-то конфеты. Смотря на птиц, слушая их звонкий гам, Она улыбалась: воробьи были слугами Охо, которые по его поручениям летали по миру и следили за тем, чтобы все указания хозяина строго исполнялись. Они были его глазами и ушами.

Она уже собиралась возвращаться в дом, когда услышала мерный гул, идущий с неба. Прикрыв глаза от солнца ладонью, она, щурясь от невозможной глубины и чистоты неба, стала всматриваться ввысь и среди редких лоскутков облаков заметила ползущую серебряную точку самолета.

Однажды она попросила мужа, чтобы он взял ее с собой хотя бы в один полет, обещая, что будет вести себя очень тихо и послушно. Асуки-сан отказал, пояснив, что в его самолете очень мало места для двоих, и его машина предназначена вовсе не для прогулок с любимыми женами, а для войны. Самолет был опасным оружием, которое могло убить, а Асуки очень дорожит своей молодой женой, чтобы так бездумно рисковать ее жизнью. Тогда она попросила рассказать его о небе, но он растерянно молчал и лишь сказал, что с высоты совершенно не видно людей. Она сначала огорчилась: как это не видно людей? Как же тогда боги следят за делами человека на земле? Не у всех же есть такие преданные помощники-птицы, как у Охо. Но потом Она успокоилась, объясняя себе нежелание мужа рассказывать о своей службе тем, что он общается с богами, а они приказывают ему не распространяться о них и их делах. Она это понимала и принимала – и стала относиться к Асуки с еще большим уважением. А как же иначе, если он служил в эскадрилье, носившей название «Небесные рыцари»? Жаль, что боги оказались скупыми и не наделили своих верных и мужественных рыцарей если не бессмертием, так хотя бы неуязвимостью в боях: в этом случае Она не испытывала бы страшных переживаний за судьбу мужа.

Под ногами дрогнула земля. Удар был такой силы, что женщина не удержалась и упала. Она вскрикнула скорее от неожиданности, чем от испуга. Японская земля знаменита своими частыми землетрясениями, и ее жители с самых ранних лет относятся к подземным толчкам спокойно – если они, конечно, не разрушают дома и не убивают. Она захныкала от боли, поднимаясь с земли. Сильно саднили сбитые в кровь локти и колени. Тут же стало так ярко, что пропали тени. А свет все силился, заливая яркой слепотой всю округу. Она успела почувствовать пожирающую кожу боль, услышать запах горелого мяса, нарастающий грохот и треск собственных волос, увидеть, как мгновенно почернела и стала гореть, как рисовая солома, ее кожа, облитая ослепительным светом. Умирая, рассыпаясь жирными ломтями пепла, женщина вскинула голову и заметила, как прямо на нее несется огромный вал из огня, людей, раздробленного хлама, который всего несколько мгновений назад был живым городом. Над валом, грациозно оттопырив белый манжет у основания шляпы, вырастал выше небес клокочуще-грохочущий огненно-пыльный гриб. Когда он коснулся своей верхушкой небесного свода, небо потухло. Вал с оглушительным ревом навалился на Ону, превратив ее в черный мазок на голой и раскаленной земле, захватил объятый бушующим пламенем дом и, не останавливаясь, набирая мощь, понесся дальше, оставляя после себя мертвую пустыню из оплавленного и раздробленного камня.

Пулеметные нити впились в самолет. Где-то в фюзеляже что-то сильно заскрипело и затрещало. Асуки бросил взгляд на приборную доску, дернул штурвал, вводя машину в крутой вираж. Все было в норме. Мотор работал ровно, машина слушалась рулей. Его самолет уходил в высоту, спасаясь от смертоносных пулеметных жал. Внизу промелькнула длинная сигара американского крейсера, а над ним рой точек – самолетов, которые безуспешно пытались сбросить на него свои бомбы. Асуки решил зайти для новой атаки со стороны солнца, на низкой высоте, чтобы в последний момент, нажав на гашетку, сбросить закрепленную под фюзеляжем бомбу в самый борт корабля. Это был опасный и рискованный маневр. Если его заметят раньше, чем он рассчитывает, то разрывные снаряды скорострельных зенитных орудий, каждое в четыре ствола, разнесут его «Зиро» в щепы еще за милю до цели. Пока везло: ощетинившийся дымящимися стволами крейсер уверенно держал оборону, обстреливая только те самолеты, которые ближе всего подбирались к борту, однако, не причиняя последним серьезного вреда. Весь бой был похож на забаву! Американцы словно игрались, демонстрируя, что не намерены ввязываться в настоящую драку, но это только подзадоривало японцев. Кроме этого, крейсер полным ходом, без прикрытия, шел курсом на Хиросиму. Эта наглость приводила в ярость!

Солнце прикрывало недолго. В этой войне оно стало плохим союзником. Еще после Перл-Харбора, в самом начале войны, американцы поняли, что радар – необходимая вещь, и если к его информации относиться с большим доверием, то можно избежать таких страшных трагедий, как гибель костяка Тихоокеанского флота Америки. К середине войны такие приборы были установлены на всех американских военных кораблях противника, а к ее концу только усовершенствовались.

«Зиро» врезался в воздух на бреющем полете. Внизу колыхались изумрудные горы океанических волн. Прямо по курсу был серый борт крейсера. Асуки выправил курс, чтобы в оптическом прицеле для пикирующих бомбардировок четко стояли бортовые цифры корабля, отметил ориентиры и добавил скорости. Больше чем за милю до цели вода под самолетом стала вдруг ощетиниваться тонкими прозрачными столбами фонтанов. С каждым мгновением они густели – по самолету стреляла вся бортовая зенитная артиллерия корабля. Из-за расстояния стрельба пока не была прицельной, и стрелки волновались и лишь дырявили снарядами морскую гладь. Несколько снарядов ударили по плоскостям. Самолет стал медленно крениться, но Асуки рассчитал, что сумеет удержать машину на курсе атаки до тех пор, пока не настанет момент бомбометания, а дальше… После такого маневра мало кто оставался невредимым: бросив бомбу или торпеду прямо в борт корабля и меняя после этого курс, самолет оказывался наиболее уязвимым, так как разворачивался всем брюхом под плотный зенитный огонь. В таких атаках проверялось везение.

Один снаряд пробил фонарь кабины: оглушительный хлопок. Онемело плечо. Обожгло болью голову. Из-под шлема на нос и глаза полились горячие струйки крови. Но Асуки был жив… Еще немного, еще чуть-чуть… Онемевшая рука словно сама по себе нажала на гашетку. «Зиро» тряхнуло, и короткая тень метнулась от него к кораблю. В этот же момент самолет затрясло, как в лихорадке. Мотор харкнул и заглох. Вместо него, закладывая уши, все нарастая, стал набирать силу протяжный металлический вой. Пилоту удалось в последний момент выровнять разбитую снарядами машину и немного приподнять ее нос, чтобы удар о воду получился скользящим.

Когда его подняли на борт, бой еще продолжался. Асуки вспоминал, как к нему, барахтающемуся на волнах в спасательном жилете, полным ходом приближался от крейсера катер, а сверху пикировали «Зиро» однополчан, в надежде, что огонь их пушек предотвратит пленение японского офицера, но, прикрытая плотным огнем с корабля акция удалась. И сейчас Асуки стоял на палубе подбитого им крейсера, шатаясь от слабости, пережитого напряжения, боли и потери крови. Сильно болела голова.

– Пленного к капитану! – прокричали с мостика. – И переводчика!..

В командной рубке Асуки предложили стул. Он сел, и возле него сразу захлопотал врач.

Шатен в белой офицерской форме стоял у широких иллюминаторов и внимательно следил за боем, изредка отдавая короткие команды в переговорное устройство. Пока ждали переводчика, офицер – а это был капитан крейсера, как догадался японец – только раз бросил беглый взгляд в сторону Асуки.

После того, как летчика пленили, бой разгорелся с новой силой. Товарищи Асуки уже не опасались огня пулеметов и пушек и вываливали свои машины с небес прямо под снаряды. Один самолет взорвался в воздухе, и огненное облако почти достигло корабля. Второй, без дыма, отвесно рухнул в воду и скрылся в пучине.

В рубку вбежали два офицера. У одного мундир, руки и лицо были сильно измазаны сажей.

– Докладывай, Боб, – не отвлекаясь от управления боем, приказал капитан.

– Сэр, бомба угодила ниже ватерлинии. Повреждены четыре отсека. Пожаром уничтожен склад резервного продовольствия. Огонь погасили, но нет возможности справиться с течью – очень сильно поврежден борт. Принято решение герметизировать переборки и затопить отсеки с противоположного борта, чтобы ликвидировать нарастающий крен.

– Переборки выдержат до Хиросимы?

– Думаю, что да.

– Ступайте, еще раз все проверьте, чтобы могли дать точный ответ.

Офицер поспешно вышел.

– Как вы думаете, Колл, – обратился ко второму капитан, – долго ли нам удастся держать этих птенчиков на расстоянии?

Корабль сильно тряхнуло.

Капитан снял микрофон внутренней связи.

– Постам доложить о повреждениях.

– Не знаю, сэр, но думаю, что желтолицые совсем озверели, и одним попаданием нам не отделаться от них, – офицер вздохнул. – Хорошо еще, что нам не попалась стая чокнутых самоубийц, иначе бы мы уже из рубки рассматривали рыбок.

– Это точно, – согласился капитан. – Я думаю, что если их сейчас не посбивать, они с таким же успехом отправят нас на дно. С одним попаданием мы уже потеряли два узла скорости, из-за чего опоздываем в Хиросиму на шесть часов.

Стали докладывать с постов. Пробоин и повреждений не было. Бомба упала рядом с бортом и взорвалась от удара об воду. Осколками ранено два человека.

– Спросите, Колл, – капитан головой указал на Асуки за своей спиной, – кто он такой? Посмотреть на то, что он вытворил с нашей посудиной – зауважаешь желтопузика!..

Но японцу не нужен был переводчик. Он встал со своего места и отстранил рукой врача, который уже заканчивал с перевязкой. Асуки удивлялся сам себе, тому, что не испытывал обиды или возмущения за нанесенные оскорбления.

– Лейтенант Асуки Акито, – представился он с небольшим поклоном. – Офицер эскадрильи «Небесных рыцарей». Авианосец «Рыцарь Светлых Дней».

– Вот как! – изумился капитан, позабыв на минуту о бое, и представился в свою очередь: – Капитан Джеймс Пара. Крейсер «Счастливый боец». ВМС США.

Он вернулся к наблюдению за боем. Отдал по селектору несколько распоряжений.

– Асуки, откуда вы так хорошо знаете английский язык?

– До войны в Лондоне учился летному мастерству.

– И преуспели в этом деле, – с иронией добавил капитан. – Скажите, но только честно: сколько за всю войну вы потопили кораблей?

– Два. Крейсер «Армос», принадлежащий Британии, и эсминец «Сидней».

– Ого! Совсем неплохо. Это только ваша заслуга?

– Моя. Прямое попадание.

Пара мотнул головой:

– Никто мне не поверит, что я говорил именно с тем летчиком, который развалил на части новый английский корабль! Кажется, вместе с обломками на дно ушли около тысячи человек?

– Немного больше, капитан. Тысячу двести двадцать один.

– Вы так точно знаете! Да-а, в то время по этому поводу было много шума. А не потопленных, а поврежденных кораблей, включая мой, сколько на вашем счету, офицер?

– Четырнадцать, капитан.

– А судов?

Глаза Асуки расширились от гнева, бледность покрывала лицо.

– Капитан, – он дрожал от негодования, – я военный летчик, а не пират!

Пара дернул плечом:

– Как по мне – так разницы нет вообще, – он знал, что оскорбляет, и поэтому старался вложить в слова побольше эмоций, чтобы ранить собеседника как можно больнее. – Все, кто с Гитлером в одной упряжке – кровожадные пираты. Кроме этого, я слышал, что самолеты с «Рыцаря Светлых Дней» пустили рыбам на корм плавучий госпиталь русских под Владивостоком.

– Это правда, капитан. Но нашей разведке стало известно, что на этом судне русские перевозили боеприпасы и технику.

– Да? – слабо изумился Пара. – А я и не знал. Эти русские всегда играют краплеными картами. Впрочем, война для них уже два месяца как закончилась, а для Японии – сегодня…

Асуки поднял брови, ожидая пояснений к этому заявлению.

Корабль слабо качнулся. Брызги далекого, но мощного взрыва омыли иллюминаторы рубки.

Вместо того чтобы что-то объяснять, Пара протянул руку и повернул регулятор громкости на большом приемнике. Стал слышен уверенный голоc американского диктора, не лишенный радостных оттенков:

«Восемь часов утра вашингтонского времени. Вашему вниманию последние новости от радиостанции «Мэгэзин-радио». В студии Лев Тарский. Доброе утро. Сегодня ранним утром ВВС США провели бомбардировку важного стратегического города Японии – Хиросимы. На город была сброшена атомная бомба. По свидетельствам пилотов, город уничтожен практически полностью. Представитель Белого дома Том Стентон заявил, что это был вынужденный и решительный шаг. Японская армия не имела намерений складывать оружие. Высшее руководство Страны Восходящего Солнца оказалось в плену опасных иллюзий, мечтая о новом мировом господстве. По предварительным данным, в японском городе погибло около ста тысяч человек, полностью уничтожены важные стратегические объекты. Американское оружие продемонстрировало свою мощь, и императору Хирохито не остается ничего, как объявить о капитуляции своей армии и сложить полномочия. Новости об этом и других событиях каждый час из нашей студии. Напоминаю: в полдень по вашингтонскому времени вы услышите выступление Президента США Гарри Трумэна… Новости из Европы. Командование союзных войск начинает испытывать недовольство по поводу передислокации советских военных частей на новые, не указанные в предварительных договорах места…»

Асуки выключил приемник сам.

Его душа наполнилась пустотой, которая с каждой минутой росла, превращаясь в черную, жадно всасывающую в себя малейшие надежды, дыру, обосновавшуюся где-то под сердцем. Он думал о жене, о доме. Она. Все дни, проведенные на авианосце, были наполнены думами о ней. Он знал об Охо, о том волшебном утре, когда старался казаться крепко спящим – только ради того, чтобы не разрушить ее прекрасный и нежный мир, населенный духами и божествами, которые ей помогали во всем. Он ценил ее и нежно любил, иногда не веря силе собственных чувств. Рядом с Оной не было этой абсурдной войны, не было пропитанных солдатским потом кают, соленого морского ветра, смертной тоски, пожирающей душу в воздушных схватках с вражеским конвоем. Вернуться домой – для него означало каждой своей клеткой окунуться в тепло, заботу и уют мира, который всецело принадлежал его Оне, и она с радостью впускала его туда, оберегала нерастраченным теплом и покоем материнского чувства.

Неужели американский диктор говорил о том, что уже не существовало Оны, ее мира? Все это казалось вечным и крепким, и невозможно было представить, что больше этого мира нет. Асуки, как и все люди в первые мгновения встречи с неизбежным, горьким несчастьем, отказывался в него верить. Он не верил потому, что сейчас вообще лишился веры. Не верил ни во что, кроме как в то, что его семья, дом остались целы и невредимы.

– Я пленный? – обыденным тоном спросил он. Его не взволновали слова диктора по той же самой простой причине – он был лишен веры.

Капитан посмотрел на него с интересом, словно старался разглядеть нечто, что могло рассказать ему о том горе, которое переживал этот японский офицер, но не видел ничего, кроме бледности и усталости. В какой-то мере это его разочаровало: он знал, что японцы – это особый народ, у которого свои собственные представления о морали и чувствах; это люди, которые не верили в единственность и ценность человеческой жизни, и смерть для них имела чуть большее значение, чем слово, ее означающее.

– Какой же вы пленный? – не скрывая своего огорчения, ответил капитан. – Когда нет войны – нет и пленных. Нет боев – нет бессмысленных смертей. Вот только как объяснить это вашим товарищам, которые после вашего спасения всерьез надумали разделаться со «Счастливым бойцом»?

– Они думают, что я пленный.

– Меня это не устраивает, лейтенант! – сухо отрезал Пара. – Очень скоро я намерен сбросить в воду ваши чертовы «Зиро». Довольно, позабавились! На каком расстоянии ваш авианосец?

– Примерно пятьдесят миль.

Пара склонился к столу, производя расчеты на листке бумаги нервным и размашистым подчерком.

– По расходу топлива оставшиеся «Зиро» будут досаждать нам еще около десяти минут. – Он вздохнул. – Это очень много, и я не могу позволить себе такую роскошь.

– Много больше, – сказал Асуки, а когда капитан поднял на него глаза, пояснил: – Это последняя модель «Зиро». Кроме прочих внедрений и усовершенствований, емкость топливных баков увеличена на двести литров. С учетом того, что мы потратили на поиск цели некоторое время, получается, что бой может продлиться не менее десяти минут.

– Тем хуже, – сказал Пара. – Я снесу их с небес сейчас же. В Хиросиме мы должны быть вечером, а вместо того, чтобы прибыть туда вовремя и начать спасательные работы, мы ляжем на дно, если будем продолжать эту детскую игру в отпугивание.

Он повернулся к иллюминаторам, за которыми с большим ожесточением кипел бой. Зенитные расчеты устали и сами, без приказа, старались бить на поражение по самолетам, которые, словно рой рассерженных ос, старались ближе пробиться к кораблю и побольнее ужалить. Один из самолетов атаковал крейсер с носа. Коротко рявкнули зенитки. «Зиро» завилял, сбросил бомбы и стал падать, оставляя за собой жирный дымный след. Бомбы упали в воду прямо по курсу корабля, подняв серебристо-пенные столбы воды. От водяной пыли на мгновение в воздухе над кораблем, играя сказочными переходами от цвета к цвету, появилась радуга. Вспыхнувший самолет старался держать горизонт и шел на снижение под небольшим углом, но в нескольких метрах от воды взорвался. Вода под разрывом вскипела, пронизанная обломками. Вместо этого самолета, словно нащупав слабое место в обороне крейсера – нос, сразу три «Зиро» под прикрытием пушечного огня с остальных самолетов стали пикировать на корабль.

Капитан схватил микрофон.

Его остановил Асуки.

– Капитан!

– ?!

– Погодите. Мне нужна рация.

Пара понял его. Он провел лейтенанта к стенду с прибором. Асуки быстро и профессионально настроился на необходимую частоту и стал что-то быстро говорить в микрофон. Капитан не понял ни единого слова из его речи. Он стоял чуть в стороне, нервно сжимая в руке черный микрофон, и крутил головой, переводя взгляд с японца на иллюминаторы, за которыми неумолимо продолжали приближаться, воя моторами, три вражеских самолета.

Вдруг «тройка» «Зиро» резко взмыла вверх и перед тем, как стать на курс, сбросила в море, далеко от корабля, свой смертоносный груз. Неожиданно среди океанской глади вырос целый лес серебряных разрывов, а когда они опали, горизонт был уже чист от вражеских самолетов.

– Отбой, – с облегчением сказал Пара в микрофон и, обращаясь к лейтенанту, который еще продолжал стоять у рации, добавил уставшим голосом: – Я перед вами в долгу, лейтенант Акито. Что вы им сказали?

– Что война кончилась, – с улыбкой на утомленном от напряжения лице ответил Асуки.

– Вы родом откуда?

– Из Хиросимы.

– Есть родители, семья?

– Только жена и дом.

Капитан Пара помолчал немного.

– Сейчас вас проводят в каюту, лейтенант, где вас еще раз осмотрит врач, потом накормят, и вы можете отдыхать. Еще раз большое спасибо. Я вам обязан.

– Не стоит благодарности, – тихо ответил Асуки. – Мне не хотелось умирать. Они бы непременно потопили корабль.

В его тихом голосе было столько уверенности, что Пара не стал возражать.

Когда японец вышел из рубки в сопровождении посыльного матроса, капитан подумал, сглатывая неприятную горечь: «Должен я тебе много больше, лейтенант, много больше, чем ты себе можешь представить. У тебя уже нет ни жены, ни дома, и мне никогда на самом деле не вернуть тебе их».

Он самостоятельно, без помощи штурмана, проверил курс и подсчитал время прибытия. Получалось, что «Счастливый боец» из-за полученных повреждений должен был прибыть к месту назначения не раньше полуночи, и при условии, если море будет оставаться спокойным. К этому моменту пройдет восемнадцать часов после бомбардировки города. На самом деле капитану хотелось причалить в порту Хиросимы через годы, как можно позже. Пара не знал силы атома, но готовился в душе к самому худшему. В трюмах его крейсера, на палубах было полно специальных машин, различного оборудования и людей, которые плыли в Японию с одной лишь целью – увидеть и изучить то, что натворило их детище, военный атом. Пара, смотря на их серьезные и суровые лица, понимал, что там, в японском городе, произошла настолько страшная трагедия, что она будет ужасать воспоминаниями о себе многие и многие поколения в будущем. Может быть, где-то, очень глубоко в душе, терзаемой нехорошим гнетущим предчувствием, он жалел, что последние «Зиро» не завершили успешно свою атаку. Это стало бы лишь малой толикой мести, проявлением справедливого гнева, и тем успокоило навеки души причастных. Ради справедливости. Но имеют ли право быть справедливыми солдаты, выполняющие приказ?

Его не отпускали с корабля. Солдаты с каким-то необузданным остервенением и одновременно сочувствием на лицах грубо отгоняли от трапа, больно ударяя по плечам прикладами автоматов. Он отходил, и, пока стыла боль, смотрел в сторону города и на воду.

Порт был освещен переносными прожекторами и прожекторами с кораблей, запрудивших хиросимскую гавань. В порту кипела работа. Инженерные команды спешно собирали специальные краны, с помощью которых на берег сгружали технику, ящики с оборудованием и еще что-то в бочках и мешках из плотной ткани.

Первыми сгрузили несколько бульдозеров, которые, захватив широкими ковшами несколько дюймов грунта, а вместе с ним и какой-то обугленный хлам, отталкивали его дальше в сторону. Рокот и гул моторов. Люди работали молча, зная наперед, кто чем должен заниматься. Грохочущую, урчащую и стонущую в темноте тишину иногда пробивали резкие, разносящиеся пустынным эхом, короткие команды.

На пристань сгрузили специальную машину. Заработал ее мотор. Несколько человек, одетых в блестящие металлом костюмы, подошли к автомобилю, вытянули из его боков черные шланги и стали поливать землю под ногами какой-то жидкостью, от которой воздух быстро наполнился густым приторным запахом, после чего немного ослаб неприятный железный привкус во рту. Машина поехала дальше, на небольшой скорости, чтобы поливальщики, следующие за нею, могли основательно промочить вокруг грунт. Сгрузили еще несколько машин, и они занялись тем же, постепенно удаляясь в сторону города. Свет их фар скупо выхватывал из темноты еще дымящиеся руины.

Города не было видно. Вместо него пугающая, густая и дымная чернота. Ветра не было. Воздух был до предела пропитан уже знакомым приторным запахом, дизельной и бензиновой гарью, дымом. Черное небо сливалось с землей. Не было ни звезд, ни луны.

Один из бульдозеров работал близко к пирсу. Из-под ковша, в воду, под борта причалившего корабля постоянно сыпались камни и еще какой-то хлам, который всплывал и, вместе с остальным мусором, плотным слоем укрывал всю водную гладь большой бухты. Несколько раз с громким всплеском упали какие-то бревна, покореженные конструкции, огромные обломки стен. Асуки стоял и с замирающим сердцем наблюдал за этой работой, когда до его слуха из воды, донесся чей-то тихий всхлип и слабое барахтанье – одно из «бревен», попав в воду, ожило. Трупов было много. Асуки видел, как их вылавливали из воды баграми, баграми же вытаскивали из-под обломков и складывали в бесконечный ряд подальше от света, укрывая пластиковой тканью. Но мертвые не пугали Асуки и не вызывали жалости. Ничего. Он не принимал их смерти, и не понимал ее, так как у него не было уже души. Вместо нее осталась отвердевшая чернота, огромный камень, который мешал работать сердцу, болью сдавливая его. Но эти жалобные вскрики, доносящиеся из воды, барахтанье оживили его.

– Человек за бортом! – закричал он, указывая место рукой.

Его услышали сразу. Подбежали к обрыву, достали из воды тонущего, уложили на одеяло и понесли куда-то. Он провожал идущих взглядом, жадно стараясь рассмотреть то, что лежало на одеяле, но не мог – тело лежало глубоко в провисшей под его тяжестью ткани, мешали и несущие его люди и недостаток освещения. Асуки шел вдоль борта, провожая процессию, и скоро оказался возле трапа.

– Вот упрямый япошка, – беззлобно сказал своему напарнику постовой. – Ему объясняешь, что нельзя, а он лезет… Ну, отвали!.. Кому говорю!..

Он замахнулся прикладом.

– Незачем бить, – сказал второй. – Может у него там семья, а ты сразу прикладом.

В словах второго было полно сочувствия, и он по-доброму смотрел на офицера.

– А ты его еще по голове погладь! – стал распаляться первый. – Сигаретками угости за то, что он нас едва не заставил пузырьки пускать!

– Если надо – угощу, – тихо огрызнулся второй. – И у тебя не буду спрашивать разрешения.

Его товарищ с досадой сплюнул.

– Эй! – позвал второй. – Подойди сюда. Понимаешь, нет?

Он смешно показывал жестами, что надо делать.

Асуки подошел. Матрос протянул ему сигарету и зажигалку.

– На, брат, покури – немного оттянет.

Японец благодарно принял угощение, как положено, с поклоном, но коротким – не до полных церемоний.

– Вот-вот, покури, – одобрительно сказал солдат. – По тебе сразу видно, что ты человек хороший. Жаль, что не понимаешь моих слов…

– Прекрасно понимаю.

У караульного округлились глаза.

– Вот как! – засмеялся он. – А я тут с тобой как с малым дитям сюсюкаю! А ты, значит, по-нашему понимаешь.

– Очень хорошо.

– Вот сука желтопузая, – процедил второй сквозь зубы и отвернулся.

– Не обращай на него внимания… Как твое имя? Как-то уже неудобно называть тебя «японцем».

Его напарник недобро хмыкнул.

– Асуки.

– Асуки, – повторил второй. – Очень странное имя. Ты, это, не обижайся: я просто так! Меня зовут Валентином. Можно просто Валем. Так даже удобнее. А это мой стрелок и напарник Тони. Сразу скажу тебе, что он страшно помешанный на войне и очень жалеет, что она закончилась. Мы его называем Бешеным Марсом…

– Заткнись, – тихо бросил Тони. – Лучше скажи этому желтомордому, что тебя зовут Сладким Папочкой, и добавь, что это я его с небес скинул и жалею, что не взорвал.

Он стоял, отвернувшись, облокотившись о трос ограждения, и часто сплевывал вниз с борта.

– Зачем ты так, Тони? – с укором спросил Валентин. – Пришло время жить в мире. Вот вернешься домой в Чикаго и там продолжишь свою войну с полицией и итальянцами. Подстрелишь какого-нибудь копа или макаронника, и тогда тебя точно усадят на электрический стул.