Текст книги "Легкость взаимного молчания"

2

Две тысячи десятый год. Я открыл глаза. Передо мной – белоснежный потолок. Иногда я встаю на кровать и в прыжке дотрагиваюсь до него – уж так неестественно красиво он выглядит. Я периодически проделываю этот трюк, когда ночую у Ани.

Я коснулся своей ноги, она оказалась ледяной. Аня лежала, отвернувшись от меня, укутанная в одеяло, оставив меня без него. «Сколько я так лежу? Странно, на улице лето, а мое тело холодное». Я вернулся мыслями к Ане и потянулся к одеялу, желая отдернуть его, но передумал будить Аню таким образом. «Аккуратно подлезу к ней». Мне было жизненно необходимо как можно скорее увидеть Аню, прикоснуться к ее телу. Я должен был как можно скорее удостовериться в том, что она существует. Мне нужно было убедиться, что сон – это действительно пауза между вчерашним «сегодня» и сегодняшним «сегодня». «Это ведь так, ничего не изменилось? Она же не могла исчезнуть? Не придумал же я ее? Аня!». Я аккуратно рукой подлез под одеяло. Там пусто! Мне вдруг сделалось страшно. В груди сильно кольнуло и ускорилось сердцебиение. Я схватил одеяло и бросил его на пол.

– Аня!

«Как я мог забыть! Аня говорила, что утром уйдет по делам. Все в порядке. Успокойся. Прошу тебя, Артем, успокойся. Она не исчезла».

«Мне нужно поспать. Я хочу спать».

Я продолжал лежать на кровати, смотря на белоснежный потолок. «Какой же ты красивый. Ровный. Чистый. Даже потолок квартиры спокойствия и тишины делает меня… делает…». Я не мог подобрать нужных слов, мной овладевал сон.

Лесная тропа местами иногда сужалась до такой степени, что при ходьбе приходилось ставить ступни по одной линии. При этом я хватался руками за многочисленные ветки деревьев, чтобы сохранить равновесие и не упасть. Тропа спускалась змеиными изгибами с небольшого холма к лесному озеру, которое с каждым моим шагом все больше проглядывалось меж стволов деревьев. Мы шли вдвоем с отцом. Он, впереди меня, легким шагом преодолевал метр за метром трудной дороги. Ноги отца, казалось, знали каждый изгиб дерновой змеи, каждый корень деревьев, которые только нам попадались под ноги. Он ловко уворачивался от веток, которые намеревались больно ударить в лицо каждого из нас. Я отставал. Ловкость моего тела не позволяла безопасно сравняться с быстрым темпом моего спутника. Мое лицо горело от ударов веток, а колени были изодраны от падений на землю. Я падал, злился, поднимался, догонял отца, получал ветками по лицу, потом опять спотыкался, падал и снова поднимался. Я пытался крикнуть отцу, чтобы он двигался медленнее, но у меня не получалось этого сделать. Отец иногда оглядывался и, видя, как я мучаюсь, безучастно смотрел на меня. Через некоторое время, когда падения, как казалось, стали более частыми, отец далеко от меня оторвался вперед.

Очень хотелось пить, в лесу было душно. Теперь отца совсем не было видно. Во мне затаился страх. Я начал бежать, уже не стараясь уворачиваться от веток. Лицо не горело, его я уже перестал чувствовать, как и боль во всем теле.

Я стремительно приближался к озеру. Уже было отчетливо видно его водную гладь. Я продолжал ускоряться, желая как можно скорее преодолеть остаток пути. Секунд через десять я был уже готов спрыгнуть с небольшого обрыва на болотистый берег. Я приготовился к прыжку. Еще несколько шагов. Неожиданно моя нога зацепилась за корень дерева, который я не заметил. Мой полет начался раньше, чем был запланирован. Я боком упал на берег. Во рту у меня оказались ворсинки мха. Я попытался встать, но у меня не получилось. Я упирался руками в болотную растительность, она проваливалась под моим весом, окутывая руки водой. Через несколько секунд холодная вода, просачиваясь через покров мха, уже обволокла и лицо. Это было приятно после обжигающих ударов веток, но, вместе с этим, становилось тяжело дышать. Я хотел было перевернуться на спину, но это действие не увенчалось успехом. У меня совсем не было сил. Руки уже провалились почти по локти. Я почувствовал холод по всему телу и страх. Но паники не было. Отчего-то хотелось воспринимать это все как должное, как неизбежное. Хотелось не дергаться и не кричать, а просто смиренно погружаться в бездну, лишь иногда предпринимая незначительные попытки спастись. В тот момент, когда силы меня совсем стали оставлять, а болото уже поглотило мое тело наполовину, сильная рука вытащила меня на твердую землю. Это был отец. Он смотрел на меня с улыбкой и что-то, совсем тихо, говорил. Затем он протянул мне бутылку с водой.

Высокое солнце опускало свои лучи почти на все озеро. Водная поверхность переливалась сверкающими красками, находясь в небольшом волнении от слабого ветра.

– Красиво!

Я кивнул, соглашаясь, посмотрев на отца. Он присел на корточки, и я последовал его примеру. Мы огляделись вокруг. Девственная природа была чарующей, олицетворяющей покой. Казалось, что урбанизация никогда не ударит топором по этим местам.

В этот момент послышался стук топора.

Я внимательно вслушивался в разрушение идиллии.

– Слышишь? Это ирония! Так звучит ирония!

– Что? Ничего не слышу – ответил мне отец.

– Разве ты не слышишь звуки иронии?

– Нет. Каждый человек слышит и видит только свои иронии.

– А для тебя сейчас есть ирония?

– Да. Я тебя вытащил из болота, а ты даже и не думал, что я тебя спасу.

– В чем же здесь ирония?

Отец промолчал. Он ответил тишиной на мой вопрос.

Неожиданно тишину отца прервал громкий плач. Мы одновременно бросили взгляд в ту сторону, откуда он доносился. Посередине озера дрейфовала лодка с неестественно низкими бортами. Но, несмотря на это, мы не сразу смогли разглядеть в ней плачущую маленькую девочку. Я почувствовал, как отец смотрит на меня. Я повернул голову и увидел, как он выпал вперед и нырнул в озеро. Я вскочил на ноги, не зная, что мне делать. Отец проплыл метров двадцать, затем остановился и начал искать меня глазами с поверхности воды. Но я все еще стоял на берегу.

– Артем, плыви за мной! – крикнул он.

Я послушался отца и нырнул в воду. Когда я поднялся на поверхность озера, отец уже продолжал плыть. Я вновь оказался в роли отстающего, как и тогда, на лесной тропе. Мне было страшно вновь далеко отпускать от себя отца, и я принялся усиленно работать руками и ногами. Я плыл быстро, но отец все равно удалялся от меня.

Совсем скоро отец уже забирался в лодку. Как только он оказался в ней, она, и так не много выступавшая из воды, просела еще, создавая впечатление, что вот-вот пойдет ко дну. Девочка перестала плакать. По ее лицу продолжали бежать капли, но теперь это были не слезы, а вода от мокрой одежды отца. Ребенок успокоился, но время от времени продолжал всхлипывать.

Хотя я и проплыл небольшое расстояние, мои руки и ноги начали каменеть. Я плыл тяжело, иногда останавливаясь передохнуть, и из-за этого мое продвижение к лодке было совсем медленным.

Мне хотелось на берег, но до отца оставалось плыть меньше, чем если бы я решил развернуться. Тягучая чистая вода попадала мне в рот, и я ее выплевывал. Хотелось снова пить.

В лодке отец что-то шептал на ухо окончательно успокоившейся девочке. Когда я подплыл к ним, она рассмеялась. Это была не насмешка, а радость. Она протянула мне руку, желая помочь взобраться в лодку.

– Залезай к нам!

– Отец, лодка не выдержит нас троих.

– Не выдумывай. Давай залезай.

Я попытался перебросить ногу через борт лодки, но она так сильно опрокинулась, зачерпнув воды, что я оставил эту затею. «Она действительно не выдержит нас всех».

– Давай же, Артем.

– Отец!

– Доверься мне. Я не желаю тебе зла.

– Зла? Отец, я не уверен, что справлюсь. Мы все пойдем ко дну.

Мышцы моих ног и рук уже стали совсем каменными. Мне было тяжело оставаться в таком положении. Мне необходим был отдых, мне необходимо было спасение.

– Отец!

Нужно было принимать решение. Если бы я все-таки решил вскарабкаться в лодку, тогда, с большой вероятностью, она начала бы набирать воду и тонуть. В этом случае пришлось бы плыть к берегу. «Так не проще ли мне сразу сделать это? Зачем нужны лишние траты сил, которых и так уже осталось не много?». Я посмотрел в глаза отца, он – в мои.

«Что мне делать?».

3

– Доброе утро! Хорошо выглядишь, Артем.

Я разговаривал сам с собой, перед зеркалом завязывая галстук. «Я действительно отлично выгляжу».

– В четырнадцать часов у тебя обед с Аней. Так что ты должен очень хорошо выглядеть.

После утреннего кофе я аккуратно застелил постель, словно выгладил ее огромным утюгом. Отец говорил, что это обязательно надо делать – тщательно застилать постель. Я никогда не спрашивал у него, почему он так считает. Я принимал его слова на веру. Я всегда слушался отца.

«Что означает этот сон?». Я проснулся, не узнав, какое решение я принял. «Что было дальше? Я залез в лодку? Она стала тонуть? Или я сразу поплыл на берег? Как часто сны обрываются на самом интересном моменте».

«В чем заключается природа сна? Интересно. Я так мало об этом думал. Стоит ли придаваться анализу снов или это не имеет практической выгоды?».

– Доброе утро! Пей кофе. Целую. Помнишь про обед в четырнадцать часов?

Я проговаривал Анину записку, которую нашел висящей на холодильнике.

– Доброе утро! Хорошо. И я тебя. Помню.

Я представлял Анину улыбку, которая, без сомнения, была на ее лице, когда она писала мне эту записку. «Твоя улыбка. Мое море в этом пыльном городе».

Когда я сел в машину, Аня улыбалась. Мы поздоровались лишь тишиной, но она стоила сотен приятных слов. Не нужно недооценивать тишину. Она достойна самого пристального внимания.

– Хорошо выглядишь.

– И ты.

– Артем, в ресторане мы будем не одни. К нам присоединятся Кристина и Марк.

– Кто? Зачем они приедут? Что им нужно?

– Кристину ты помнишь…

– Помню.

«Я не хочу видеть Кристину. Я не хочу видеть Кристину. Если бы я только знал заранее, что она приедет на обед… Я думал бы об этом так долго, пока бы мои мысли не материализовались».

– Все будет хорошо. Марк – ее друг.

– И что им нужно?

– Артем, люди встречаются, рассказывают друг другу истории. Это свойственно человеку и ты это знаешь. Кроме того, у тебя совсем…

– Нет друзей. У меня целых два друга…

– Я и отец. И тебе этого достаточно. Я знаю.

– Аня, мне страшно.

– Я всегда рядом с тобой. Если что-то пойдет не так, ты просто скажи мне об этом. Просто скажи. И мы сразу уедем.

– Хорошо. А куда мы уедем?

– Куда только пожелаешь.

– Хочу туда, где пальмы.

– Тогда мы обязательно поедем к ним.

– Вместе? Скажи, что вместе.

– Конечно вместе, Артем.

– Я люблю тебя! -…

«Не хочу больше думать о Кристине. Все будет хорошо, Артем».

Аня больше ничего не говорила, как и я. Суетливые улицы города проплывали мимо наших глаз. Мы, задумчивые, так много общались друг с другом тишиной. С ней же мы покинули машину, припарковавшись на соседней улице от ресторана. Аня обняла меня, и мы, любуясь друг другом, преодолели расстояние между ручками дверей – машины и дверей ресторана.

«Среда может состоять и всего из одного человека».

– Аня, я твоя среда.

– Не понимаю, о чем ты, но я тебе верю.

– Я знаю.

Я поздоровался с Кристиной и Марком, которые уже ждали нас в ресторане, затем помог Ане сесть за стол и только потом вышел из своих мыслей, все осознав. Так бывает, когда мысленно создаешь картинку в голове параллельно картинке глаз – представляешь то, что тебе сейчас интереснее реальности. Мне была интересна Аня. Я вышел из машины, не задумываясь о тяжести предстоящего обеда. В какой-то момент я о нем забыл, представляя нашу с Аней поездку к пальмам, и от того не чувствовал волнения, страха. Аня растворила меня в мыслях о нас, унесла в другую галактику одним взглядом. Ее рука опустилась на мою талию: мягко, заботливо. Я почувствовал себя защищенным. Никто и ничто не способно проникнуть за высокие стены спокойствия, которые воздвигла для меня Аня за несколько секунд. «Умеет она это делать».

– Как дела?

Марк – брюнет, среднего роста. Что еще сказать? Даже не знаю. На нем были очки. Я не хотел его разглядывать. Я вообще не хотел поднимать взгляд со стола до тех пор, пока рядом находились чужие мне люди. «Зачем Аня их позвала? Интересно, они что-нибудь знают обо мне? Одно неправильно подобранное слово, один лишь необдуманный поступок…

– Артем, как дела? Арте-ем. О чем ты думаешь? – заговорил со мной Марк.

– Тебя зовут Марк?

– Да, а тебя – Артем. Верно?

– Верно.

– Как твои дела?

Марк настаивал на своей фатической коммуникации. Я посмотрел на Аню, ее глаза больше не уносили меня в другую галактику. «Аня, пожалуйста, посмотри на меня так, как умеешь это делать. Унеси меня. Прошу, унеси». Аня не смогла прочесть моих мыслей, поэтому не посмотрела на меня. Она была увлечена беседой с Кристиной. Я оставался сидеть в ресторане с чужими людьми. С чужими людьми и Аней.

– Артем? – не унимался Марк.

– Все хорошо, Марк.

– И у меня.

«Я разве спрашивал?».

– Я знаю, ты не спрашивал, но так принято.

«Ты читаешь мои мысли? Даже Аня не всегда это умеет».

– Это для адаптации. Теперь я буду знать, что ты дружелюбно относишься ко мне, Артем.

«Это что, шутка такая?»

– Марк, это называется фатической коммуникацией.

– Да, точно. Фатическая коммуникация.

– Ты точно знал?

– Что?

– Ты точно знал, как это называется?

Марк утвердительно кивнул головой и, после этого, не произнес ни слова за минут пять. Аня с Кристиной о чем-то эмоционально продолжали разговаривать. Я совершенно не улавливал сути диалога. Марк тоже. Он отчего-то нервничал. Я это понял по его рукам. Они то поправляли прическу, то наигрывали какую-то мелодию ударами пальцев по столу. Я ждал, что Марк будет продолжать блиц-опрос, задавая глупые вопросы, но этого почему-то не происходило. Мне стало дискомфортно – теперь от того, что он молчит. Словно маленькие шарики щекотали меня внутри. Они бегали по всему телу, соударяясь между собой, сливаясь, принося еще большее ощущение дискомфорта. Это чувство бременем ложится ровным слоем на твой окружающий мир, и через какое-то время тяжесть взаимного молчания не оставляет тебе ни одного шанса и ты вступаешь в разговор первым.

– Марк.

«И это все? Тяжесть взаимного молчания перевесила страх перед незнакомым человеком всего на четыре буквы? Марк?».

– Да, Артем?

Я больше не хотел произносить ни слова. Марк. Его имя, произнесенное мной, прервало тяжелую тишину. И этого было достаточно.

Я взял Анину руку и положил ее на свою талию.

– Артем работал в журнале. Писал о странах. Он много путешествовал.

Я убрал Анину руку. Я не мог поверить своим ушам. «Зачем ты рассказываешь обо мне? Нет, ты же не станешь…».

– Как интересно. И где ты был, Артем?

Наступила очередь блиц-опроса от Кристины. «Я не буду отвечать. Тишина, вернись, я передумал! Пожалуйста, тишина. Вернись. Прошу».

– Он много где был. Да, Артем?

«Аня, перестань. Прошу». Я нашел глазами стакан воды, стоящий на нашем столе, схватил его и огромными глотками выпил всю воду. Мое лицо горело. Мне было страшно. Ноги начинали каменеть. «Мне надо уйти, убежать, пока они еще хоть как-то слушаются меня. Ноги, не каменейте!». Мой внутренний мир был в огне. Мне было плохо. Аня, Марк и Кристина этого словно не замечали. Они не видели ничего, кроме друг друга. Мое покрасневшее лицо должно было им хоть что-нибудь сказать. Но нет. Этого не происходило. Казалось, что если упадет метеорит рядом с рестораном, то они, не замечая выбегающих из помещения и кричащих людей, будут требовать десерт у пробегающего мимо официанта. В данный момент десерт они требовали от меня.

– Это здорово! Какая страна тебе нравится больше других? – кто-то из нашей компании задал мне вопрос. «Чей это голос? Марк? Кристина?».

Марк и Кристина, чужие для меня люди, позволяли себе слишком многое, и Аня не пыталась их остановить, а даже наоборот – поддерживала. Надо было пересилить себя и попробовать выйти из этой ситуации, иначе она добила бы меня. Мысли вертелись одна за другой. Я отчетливо увидел взрыв поезда, бег людей и услышал их крики. Я даже огляделся по сторонам, чтобы удостовериться, что кричат не в ресторане, а в моей голове. У меня кто-то что-то спрашивал. Но я уже не мог ничего разобрать. Как контуженый солдат, который не может спастись от артобстрела, я продолжал оставаться на месте, сидеть за столом, находясь под словесным огнем Ани, Марка и Кристины.

«Я иссяк».

Ноги, на мое удивление, поддались мне. Они разрешили мне удалиться. Под искрометным огнем вопросов, под взрывами интенсивной речи обо мне, я все-таки встал из-за стола и вышел в уборную. Там я стоял перед зеркалом в параллельном мире, видя перед собой испуганные глаза людей того утра. Я умылся холодной водой, пытаясь смыть страх, но этого не получилось сделать.

«Почему? Почему мои ноги послушались меня? Почему вы послушались, ноги?».

Аня меня не обманула. Все было действительно хорошо. Город опять проплывал мимо наших глаз. Я смотрел на него безучастно, как на данность, как смотрят на поезд, что проносится по железнодорожному переезду. Ты слышишь его громыхание. Оно нарастает. И вот, твой взгляд растворяется в размазанном изображении вагонов. Вскоре уже виден конец поезда, его последний вагон, за которым вновь откроется привычный вид. Я уже вышел из машины, поднялся на третий этаж и сел в удобное кресло. Но перед тем как вновь увидеть привычный вид, я закрыл окно, чтобы не слышать поезд, который почти уже скрылся из виду, но продолжал громыхать машинами, голосами людей, лаем собак и прочим безумием огромного города.

Аня со мной не разговаривала, боясь потревожить меня. Я тоже. Тоже боялся потревожить себя.

«Мы должны поехать к пальмам».

4

Я всегда возвращался в Анину квартиру с большим желанием. Она стала для меня оплотом спокойствия, не говоря уже о самой Ане: один ее взгляд уже привносил размеренность в мой мир; она всегда умела управлять временем. Иногда годы превращались в секунды, а иногда наоборот – секунды в года. Она была темпоральным волшебником и изменяла время по моему желанию, которое она знала лучше меня, а порой и вместо меня.

Я дотронулся до дверного звонка, однако не позвонил – стал отводить руку обратно к карману, но не убрал ее, а отправил ко лбу и поправил прическу. Я волновался. Иногда такое бывает, когда сильно ждешь чего-либо, как я встреч с Аней, в последний момент, когда уже время подходит и цель близка, ты останавливаешься на несколько секунд, чтобы еще немного насладиться терпким волнением ожидания. Человек, наверное, так устроен, что часто живет либо прошлым, либо будущим. Он то вспоминает, то ждет. Мое будущее, которое должно было уже наступить несколько секунд назад, но так и не наступило, вдруг стало прошлым. Я поправил ворот рубашки. Я волновался. И наконец, я решился вернуть прошлое в будущее, а будущее превратить в настоящее – я позвонил. Можно подумать, что я тоже умею управлять временем, как Аня, но это не так. Это другое. Она умеет замедлять или ускорять время, у меня же получается только откладывать поступки на потом.

Кружева дня из моих шагов, фраз и мыслей привели меня к квартире спокойствия и тишины, и теперь Аня уже открыла дверь. Она встретила меня, улыбнувшись лишь уголками глаз и губ. И этого было так много. Лишь этого было уже так много.

На мне были серые укороченные брюки и утепленный пиджак, и я чувствовал себя голым. Как только дверь квартиры спокойствия и тишины исчезла за моей спиной, меня окутала полутень прихожей и Анин силуэт. Анин взгляд меня раздевал. Раздевал, как раздевает мама ребенка, пришедшего с прогулки в грязной одежде. Хотя одежда на мне была чистой, она все равно сползала с меня, заботливо избавляя от грязи людской суеты огромного города. «Я дома» – подумал я.

Я хотел было сделать шаг вглубь полутьмы, но вдруг обратил внимание на Анин живот. Он был значительно больше, чем обычно, но при этом не был огромным. Я оцепенел в недоумении, стал вспоминать, как давно я не видел Аню, а я точно не помнил этого: день, два, неделя, месяц. Все кружева моих дней побежали в обратном направлении, желая вернуться к той моей Ане, которую я видел до моей сегодняшней. Оказалось, она находилась на расстоянии шести дней в прошлом от этого момента. Она мне тогда сказала «пока» отвернувшись, затем повернулась вновь и сказала… и сказала…

– Я скучала! – сказала сегодняшняя Аня.

Мне показался смешным тот факт, что человек может перебить сам себя из шестидневного прошлого.

– Возможно, ты голоден? – продолжала Аня.

«Как много общего между вами, тобой из прошлого и тобой из настоящего. Ты совсем не изменилась, как и я за эти шесть дней. Все в порядке!»

В этот момент из-под Аниной кофты выпала небольшая подушка – тот самый живот, который меня смутил. Я, растекшись в улыбке, протек из коридора на кухню, абсолютно голый и защищенный, что зачастую противоречит друг другу, но только не в этом случае, только не в этот момент, что был сложен чередой событий нашей жизни в мозаичное полотно.

– Я люблю тебя! -…

Мы сидели на кухне и пили кофе. Его аромат струйкой долетал до наших носов, а затем, посредством диффузии, окутывал все пространство квартиры. Это был любимый аромат и у нас еще оставалось немного времени для того, чтобы насладиться вкусным запахом, пока мы к нему не привыкли и не перестали ощущать так сильно. Аня рассказывала о своих днях, проведенных без меня. Она много жестикулировала, меняла интонацию, смеялась, ее голос сменял звонкую речь на шепот, а затем обратно – она не говорила, а играла музыку. Иногда я терял нить рассказа и просто наслаждался Аниной музыкой. Мне было приятно от одного присутствия этой женщины рядом со мной. Если захотеть, можно услышать шум прибоя. И пение птиц, которых никогда не видел. Под огромным деревом можно ощутить себя ребенком, слушающим перебирание ветром колосьев поля. А рядом с ногой вдруг прыгнул кузнечик, и трава слегка прошуршала. Буквально через несколько секунд кузнечик прыгнул снова, ударился об мою ногу и упал в траву. И это были особенные звуки, ни на какие другие не похожие. И вдруг картинка поменялась, как поменялись и звуки. Мне шесть лет. Рядом со мной моя бабушка, которая держит меня за руку. Мы стоим перед висячим мостом в деревне. Она боится идти. Я выдергиваю свою руку со звуком скользящей кожи из ее ладони и, высоко поднимая ноги, начинаю бежать по мосту. Мои босоножки громко соударяются с деревянным настилом моста, при этом мост начинает раскачиваться в разные стороны, подстраиваясь амплитудой под мой бег. Его металлические прутья, на которых он держится, начали скрипеть с моим первым шагом. Где-то закричал петух. А мост все громче и громче скрипит, его скрип становится неестественно резким. Я остановился, не добежав чуть-чуть до другого берега, и обернулся посмотреть, где бабушка. Ветер ударил по моим ушам с невероятной силой, словно делая это специально, пытаясь мне что-то сказать. Затем ветер ударил по деревянному настилу моста и едва различимый звук долетел до меня, а может мне это послышалось, уж больно тонок звук прикосновения ветра о доски. Бабушка оставалась стоять на прежнем месте, она не сделала ни шага, ее голос выражал тревогу. Я не слышал, что она говорит, но это точно была тревога. Остатки ее слов летели с попутным ветром в мою сторону и, ударяясь о мои уши, почти не задерживались в ушных раковинах. Я посмотрел на небо: собирался пойти дождь. Просинь затягивалась тучами с невероятной скоростью, они словно участвовали в соревнованиях по бегу, сливаясь в одну большую тучу. За моей спиной, неожиданно, послышался баян. Я обернулся к берегу, к которому не так давно бежал. Я не видел баяниста, только слышал его веселую мелодию, которая вдруг дополнилась звуками перелива вод реки. До этого момента музыка воды не доносилась до меня, словно ее вовсе не было, но теперь она журчала игриво, перебирая небольшие камни на берегу, что были подо мной, ниже метра на два. Тучи продолжали набегать с большой быстротой, за несколько секунд поглотив всю небесную синеву. Послышался раскат грома, чуть поодаль, затем еще ближе и громче, и очередной раскат должен был ударить сильно, потому как молния коснулась земли не так далеко в поле. Я приготовился услышать мощный удар, напрягся. Первые глухие, робкие звуки грома уже донеслись до меня, и его продолжением стал раскатистый, веселый Анин смех.

– Ты что, закрыл глаза? – сквозь смех спросила Аня.

Я открыл глаза и улыбнулся.

– Я немного устал. Прости меня.

Аня продолжала смеяться. Ее ладонь скользнула по волосам и сползла на щеку, став опорой для головы на столе. Ее вторая ладонь прикоснулась к моей щеке.

– Поспи немного на диване, пока я схожу в магазин. Или, если хочешь, я могу разобрать кровать?

Я лежал на диване, проваливаясь в сон. Мои мысли и зарисовки из дня завертелись калейдоскопом. Я еще около минуты чувствовал подергивание своей ноги, но в один момент все исчезло на целый час.

Я всегда любил просыпаться в Аниной квартире, когда ее хозяйки нет дома. Пустынные комнаты чаруют атмосферой остывшей жизни. Жизни, что обязательно вернется позже, но в эти моменты, без нее, квартира превращалась в музей. Можно было, не отвлекаясь ни на что, изучить быт человека, прохаживаясь по комнатам и разглядывая интерьер. Это как оказаться в Лувре или Эрмитаже ночью, когда нет посетителей. Точно не знаю, есть ли в музеях охранники, которые патрулируют коридоры с большими фонарями. Во всяком случае, их показывают в кино. В моей интерпретации эти самые охранники превратились в аквариумных рыбок, что, в отличие от ночных музейных охранников, ведут себя более пассивно и незаметно и даже не подозревают, что руки, которые их кормят, сейчас находятся далеко. Я подошел к аквариуму и высыпал корм на поверхность воды.

Анина квартира поражала большим количеством предметов, но все они находились на своем месте и не выбивались из общей атмосферы спокойствия и тишины. Этот факт удивлял меня. В комнатах было много вещей из разных стран, словно огромный мир умещался в одном помещении.

На стене я увидел африканскую маску, которую раньше не замечал. Она притянула к себе мое внимание, замостила дорожку моим интересом с середины комнаты прямиком к ней. Африканскими народами маски используются для отправления культа. Африканцы могут придавать культ многим вещам. Так, например, народ Ашанте в Гане придает культ стулу. Они верят, что в стульях живут духи. К этому предмету интерьера они относятся очень внимательно, передавая его по наследству от отца к сыну, и приносят ему каждый год жертву. Что касается масок, то они используются многими африканскими народами. В зависимости от культа изменяется вид маски. Так, например, маски со спокойными лицами обычно изображают умерших родственников, они используются при погребальных обрядах. А для охоты за нечистой силой или при традиционных празднествах – устрашающие маски. Их обычно делают из дерева, причем мастеру и его инструменту, для изготовления маски, придается временами не меньшее внимание, чем к самому результату работы. Топор мастера считается священным, им нередко приносились жертвы до этого. Мастер удаляется подальше от посторонних глаз с рассветом и возвращается с закатом, пряча на ночь незавершенную маску у колдуна. Европейскому человеку африканская маска пришлась по вкусу, особенно в начале двадцатого века. Конечно, для европейца не может идти речи о придании маске соответствующего культа, она полюбилась, скорее, как экзотический предмет интерьера.

Между прочим, африканские маски собирал и Пабло Пикассо. По мнению искусствоведов, именно африканская маска оказала влияние на становление кубизма. Кубизма, который так любим моей Аней. Я стоял перед маской, разглядывая каждый квадратный сантиметр ее площади. Я совершенно не понимал культа той маски, как не понимал настоящая ли она или сувенирная, сделанная в Китае, например. От этих мыслей мне становилось почему-то не по себе.

Один индус, с которым я познакомился в Индии, поведал мне интересную историю. Солнце белило яркостью улицу, и, казалось, это явление так же старо, как и архаичность сюжета того рассказа, что я услышал. Он поведал мне о средней Индии. Точного географического положения деревень я не запомнил, как не запомнил и названия региона страны и имени собеседника. Атмосферная идиллия гоанских улиц способна растворить в своей неторопливой жизни, она словно диктует тебе свои условия и направления череды событий. И у тебя остается два варианта: согласиться на безмятежность течения бытия или паковать рюкзак и возвращаться в свои родные, привычные места. Я сделал выбор в пользу первого варианта и принял новое случайное знакомство с рассказом про среднюю Индию.

Итак, много улыбающийся и не совсем опрятный индус поведал мне следующее. В некоторых деревнях, куда крайне редко ступает нога путешественника, и отсутствуют привычные символы цивилизации европейских городов, остались страшные многовековые традиции. Одна из них – воровство ребенка из соседней деревни. Ребенка боготворят, оберегая от всего. Для него самая лучшая еда в деревне, и в том количестве, которое он пожелает. На многие годы он может стать объектом преклонения, пока однажды «природа» не сыграет злую шутку с ним. В неурожайные годы, чтобы задобрить духов и спастись от голода, этого самого откормленного и обласканного ребенка, что был культом не один год, разносят по домам, предварительно тщательно переломав ему все кости и разрезав на небольшие куски. Это не что иное, как жертвоприношение. И части ребенка, что разнеслись по всем домам деревни, должны принести удачу и спасти урожай.

Можно отнестись к вере в этот рассказ по-разному. Но у меня почти не было выбора после того, как я пожил в Индии почти три месяца. Культура этой страны настолько велика и непостижима для европейца, что временами я отказывался верить своим глазам.

Я отвернулся от маски и пошел обратно в центр комнаты. Я бросал взгляды то на одни предметы, то на другие. Их все я уже видел, и они представляли для меня интерес не по отдельности, но в совокупности, своим заполнением жилого пространства. Было комфортно.

У Ани много картин, она пишет. Периодически показывается на городских выставках, на которых можно не только полюбоваться живописью, но и купить работы художников. В одном из углов комнаты стояли стопкой прислоненные к стене картины. Я стал их внимательно перебирать, но не найдя ничего нового, уселся в кресло. Оттуда просматривалась вся комната, ни одна мелочь не была способна ускользнуть от моих глаз.

И тут, я заметил совершенно удивительную вещь. Она настолько меня потрясла, что внезапно повеяло безысходностью и очевидностью безмерного любопытства, и в один миг бессознательное подняло меня с кресла и доставило прямиком к двери другой комнаты. Дверь была чуть приоткрыта, приоткрыта так, как приоткрываются завесы тайны, не дающие тебе покоя очень многие годы, но при этом заставляющие тебя отступить от одной лишь мысли разгадать загадку, узнать правду. Обещание никогда даже не пытаться думать об этом искушении висит на тебе тяжелой ношей ответственности и честности перед самим собой и перед Аней, – не ношей детского любопытства или взрослого подозрения Аниного предательства. Вера была со мной всегда – в ту спасительную игру, что мы начали в первый день знакомства в кафе, правила игры, которой знали только мы. Ни один другой человек не смог бы никогда присоединиться к нашей игре, потому как она по определению рассчитана только на двоих, и измени хоть на йоту расстановку поведения, эта игра перестанет быть таковой, и превратится скорее в сумасшествие.