Текст книги "Легкость взаимного молчания"

6

Следующие несколько дней мы провели в Аниной квартире, не выходя на улицу. Телевизор, что был выпущен из заточения из шкафа по этому поводу, не выключался часами. Мы смотрели старые комедии, заказывали еду по телефону, периодически курили сигареты прямо на кухне и много смеялись. Мир сжался до размера квартиры, и нам не хотелось его увеличивать обратно.

Любовь удивительным образом сочетает в себе огромную силу жизни, у нее есть способность рождать все новое, и, одновременно, она несет в себе мощный потенциал к разрушению, к смерти. И одно лишь слово, сказанное или не сказанное, может опустить тумблер этого опасного устройства. Мы несем ответственность не только за слова, произнесенные вчера, но и за слова, что будут не сказаны завтра.

Мне не хотелось, чтобы Аня однажды умерла. Мне было страшно сильно ее любить.

Мы разговаривали обо всем. Так безответственно, так неосторожно, но никогда не касались темы прошлого. Оно лежало неподъемным пластом тревог на самом дне нашего океана отношений. Ближе к поверхности лучи солнца пробивались в воды преломлением света. И где-то там, не погружаясь глубоко, мы перемещались от полутемноты до соприкосновения воды и воздуха. Главное – не утонуть, не пойти вниз ко дну от этой безумной-безумной любви.

Каждый раз, когда я приезжал к Ане, а точнее будет сказать, возвращался домой (моим домом была не Анина квартира, а сама Аня), мы обязательно останавливали время на несколько дней, запираясь в квартире. Мы не отвечали на телефонные звонки, не читали новости, мы не знали, что вообще происходит за окном. Видели только погоду, а часто, закрывая шторы во всей квартире, только слышали ее. Слышали, как импровизирует дождь, словно наигрывавший мелодию, стучащий по карнизу, и стеклу окна. Вьюга завывала тихим гулом парохода. Только Ане звук больше напоминал томные выдохи великана. Еще ей хотелось услышать звуки колокольчика. Нам было непонятно, откуда у нее взялось это желание. И тогда я шел на кухню, доставал колокольчик, который однажды я спрятал на полке за банками с мукой и горохом, и звонил в него, не выходя с кухни. Аня смеялась. Сначала вполголоса нечастыми всплесками эмоций, затем громким, звонким гомерическим смехом, и она не могла остановиться даже тогда, когда я возвращался к ней в постель. Мне становилось от этого тоже смешно, но я смеялся сдержанно, иногда, впрочем, поддаваясь на Анину провокацию.

Мы дурачились в постели до глубокой ночи. Фильм мог повторяться по три-четыре раза за день; мы постоянно отвлекались от телевизора. Мы включали кино снова и снова, до тех пор, пока нам уже не становился понятен сюжет. Мы ели прямо в постели, угощая друг друга своей едой. Иногда, таким образом, я съедал всю ее еду, а она мою. Мы делали апельсиновый сок в соковыжималке, затем пили его, сидя на кухне и выкуривая сигареты. Аня любила садиться на кухонную стойку, в легком халате ее тонкий стан завораживал меня, и я, встревоженный, наблюдал, как Аня сексуально курит и пьет апельсиновый сок. Я подходил к ней, обнимал за талию, затем моя рука поднималась по халату к ее волосам, которые в следующий момент уже путались между моими пальцами. Аня дотрагивалась до моей щеки, что уже обросла щетиной, и иногда немного водила ладонью по ней. Смотря друг другу прямо в глаза, мы могли замереть так на долгое время, которого уже вовсе не было, и застывшие стрелки часов на стене нам об этом говорили – мы вынимали батарейки из них.

Мы любили по очереди выводить буквы зубочисткой на наших спинах друг другу. Буквы складывались в слова, оставалось только почувствовать, что именно мы пишем невидимыми чернилами ощущений. Потом мы могли долго не разговаривать, общаясь только мимикой и движениями наших тел. Это была наша очередная игра. Я мог взять ноги лежащей Ани и начать приподнимать их по очереди, подражая движениям при ходьбе. Затем я скручивал одеяло, пытаясь имитировать емкость. Потом в эту импровизированную емкость я клал одной рукой кулак другой руки, нажимал на воображаемую кнопку, и – вуаля! – апельсиновый сок начинал течь через края одеяльной чаши волнами моих ладоней. Так я приглашал Аню пойти на кухню делать сок из апельсинов.

Поцелуй сродни приторности. Он будет таковым, если не научиться понимать вожделение партнера. Вкус поцелуя зависит от гомункулуса Пенфилда, а не от платья, которое на женщине. Аня, казалось, знала обо мне все. Наши поцелуи никогда не были приторными. И ее платья мне тоже всегда очень нравились.

Когда мы на несколько дней закрывались в квартире, все исчезало. Не было волнений и страха, не было тревожащего городского шума, меня не окружали люди, что привносят дискомфорт. Тишина, спокойствие, размеренность.

Однажды, не так много времени спустя после нашего знакомства, Аня затаскивала меня в свою квартиру. Сторожевой принял пароль, щелчком приветствуя хозяйку и разрешая зайти домой. Аня со всей силы толкнула дверь рукой, она полностью распахнулась и вновь закрылась, срикошетив упругостью дверных петель. Аня толкнула ее вновь, в этот раз намного слабее. Дверь послушно приняла Анино поручение и больше не стремилась повторять бунт. Я, не в себе, словно пьяный, что-то бормотал нам обоим под нос. Моими слабыми ногами и сильными Аниными руками мы пересекли границу зоны спокойствия и тишины, затем длинный коридор (он казался бесконечным!), гостиную, и, наконец, оказались в спальне. Я закричал шепотом:

– Они все умерли они о-они они о-они они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли

Мои слабые руки вдруг сделались сильными, я схватил ими Аню за плечи и, в следующий момент, обрушился водопадом на пол, скользя ладонями по всему Аниному телу. Я заплакал. Водопадом был уже не я, а мои слезы. Они, со звуком маленьких взрывов, соприкасались с ламинатом мадридской скорбью, что лилась из моих глаз. Аня схватила меня под плечи, ее волосы упали мне на лицо и намокли, впитав грусть испанских событий. Она что-то мне повторяла, чуть громче, чем кричал шепотом я. Наши слова сплетались в одну косу безумия и были выразительным дополнением того, что происходило на полу спальни. В какой-то момент я отдался сильным Аниным рукам. Ее, прилипшие к моим щекам, мокрые от моих слез волосы неохотно стянулись с моего лица – она подняла меня с пола с помощью моих слабых усилий и аккуратно бросила на кровать. Я продолжал кричать шепотом одно и то же:

– Они все умерли.

Аня убежала в гостиную и вернулась с бумажным скотчем. Я слышал сначала удаляющиеся шаги, затем они вовсе исчезли. Все замерло. Я перестал повторять скорбный рефрен. Шаги ненадолго возобновились, потом открылся какой-то ящик. Из него полетели разные по своей массе и, соответственно, по своему шуму при соприкосновении с полом предметы. Потом опять (ненадолго) наступила тишина. И, наконец, послышались такие приятные, нарастающие в своей громкости, шлепки Аниных пяток об ламинат. На этот раз она проследовала экспрессом, без остановок; она вернулась с бумажным скотчем.

– Смотри. Артем, – паузами разделяла слова Аня – Вокруг. Кровати. Я. Сделаю. Линию. Из. Скотча. Ты. Его. Прекрасно. Видишь.

Аня поднесла к мои глазам бумажный скотч. Я его действительно прекрасно видел. Мои глаза уже не были такими заплаканными, я прошел слезливый пик скорби, и теперь достаточно громко всхлипывал.

– …Им. Я. Сделаю. Линию. Вокруг. Кровати. – Продолжала Аня, делая, как прежде, паузы между словами – Это. Граница. За. Которой. Останется. Все. Страшное. Что. Только. Есть. В. Мире. Внутри. Этого. Периметра. Ты. В. Безопасности. С. Тобой. Ничего. Не. Может. Произойти. Пока. Ты. Находишься. Там. Я. Буду. Рядом. Внутри. Защищенной. Зоны. Ты слышишь меня, Артем? Повторяй. Вместе. Со мной. Внутри. Периметра…

– Внутри. Периметра…

– Мы. В безопасности…

– Мы. В безопасности…

– Внутри. Периметра…

– Внутри. Периметра…

– Мы. В безопасности…

– Мы. В безопасности…

– Отлично, Артем! Мы в безопасности. Сейчас. Я только сделаю линию…

– Мы в безопасности. Сейчас, я только сделаю линию…

– Это можешь уже не повторять. Таак, эта линия будет здесь…

Аня на четвереньках быстро перемещалась вокруг кровати и водружала импровизированную границу из бумажного скотча. Она торопилась, она хотела как можно быстрее мне помочь. Я внимательно наблюдал за этим процессом, и мне становилось намного легче с каждым появлением очередной части миллиметровой стены из бумажного скотча. Одна сторона кровати была придвинута к стене. Зона безопасности не могла быть таковой, без границы с одной стороны. Она должна была быть завершена. Аня в своем «строительстве» дошла до стены, задержалась мыслями на несколько секунд и продолжила границу лентой скотча вверх по обоям. Примерно на середине высоты от кровати до потолка она прервала строительство обрывом ленты резким, грубым, спешащим движением. Теперь скотч закрутился в Аниных руках параллельно спинки кровати, затем вновь оборвался неровным краем и распустился вниз, к началу границы. Зона безопасности была готова. Я сидел в центре кровати, обняв ноги в коленях, и трясся. Сильная дрожь бегала по всему моему телу, словно кто-то желал вырваться наружу: то через руку, то через грудь, затем ногу и снова грудь…

Человек страшен в своем помешательстве. У нас есть единственный орган управления – мозг. Если он выходит из-под контроля, то уже ничто внутри не способно привести к нормам наше поведение. Тогда на помощь приходит внешнее воздействие, которое следует путем поиска нашего равновесия в таком неустойчивом мире. Аня словно тоже пошатнулась в своем спокойствии, пошатнулась в одних координатах со мной, сделав это искусственно, в отличие от меня. Она обняла меня и дала себе сбой в нормах и устоях привычной жизни, дабы однажды вернуться в них из темных глубин океана. Мы опускались ко дну, не шевелясь растворяемые в черноте таинственной мглы. Я доверился, положился на Аню, а она – на необходимость пройти этот путь вместе со мной. Однажды, по ее замыслу, мы должны были вернуться к светлым слоям океана, куда будут пробиваться преломлением света лучи солнца, где не страшно находиться, потому как в любой момент ты можешь вынырнуть на поверхность, сделать глоток свежего воздуха и осмотреться. Но затем, снова погружаясь в верхние слои океана – ты вновь прячешься от безумного-безумного мира, и такого неоправданно жестокого.

Так было не всегда. Сколько-то лет назад я еще жил взрывами пригородных поездов Мадрида. Я хорошо помню их и сейчас, как буду помнить их всю жизнь. Но тогда я именно жил ими. Я закрыл глаза ладонями от всего человечества, такого неоправданно жестокого и болезненного в своих поступках. Я закрыл ладонями глаза и думал, что если я не вижу мир, то мир не видит меня. На удивление, это сработало. Я переехал в другую квартиру и перестал выходить из нее без необходимости. Я не познакомился ни с одним новым соседом, я не включал свет, когда на улицы приходила темнота. Я стал больше курить – может, сигареты убьют меня раньше, чем я окончательно сойду с ума. Так я тогда думал. И я сходил с ума, но осознавал это. Я не был обычным сумасшедшим, которыми полнятся большие города. Я был тем ненормальным, который до умопомрачения боится жить в огромном городе, но который боится и куда-либо уезжать из него. Все потому, что в этом городе жил мой отец. Он в один миг, что обернулся вечностью, стал моим лучшим другом и единственным человеком, с которым я разговаривал. Мой отец! Если бы я уехал в маленький город или деревню, мне пришлось бы искусственно перевесить чашу весов не в пользу отца, который стал для меня большим, единственным другом. Он просил меня переехать к нему, уговаривая очарованием улыбки, но я отказывал ему каждый раз. У него было так много доводов, но сильнее всего требовала решиться на переезд именно его улыбка. Я не мог этого сделать. Я не хотел, чтобы отец видел меня слабым. Отрешением от мира тонули во мне его слова, и я знал, что отцу от этого больно.

Я перестал входить в общественный транспорт, словно стал собакой, которой был запрещен вход. Меня не впускали в метро и автобусы, в трамваи и большие супермаркеты, на площади. Я забыл, что такое театр и музей – туда меня тоже больше не впускали, как и на оживленные улицы, что кутались в суете огромного города. Меня не впускали никуда, где было много людей. Моим инстинктом самосохранения посещение этих мест никак не допускалось, они словно не проходили по нормативам и актам, что образовались в моем подсознании после теракта в Мадриде. Я был охлофобом в огромном городе. И я никуда не хотел уезжать.

Я сидел на кровати, не слезая с нее вечность. Я боялся покинуть защищенную зону, которую создала для меня Аня. Она заботливо приносила еду, я ел прямо на кровати. На ней же я брился, срезая лезвием длинную жесткую бороду в таз с водой. На ней же я занимался йогой – я должен был быть в хорошей физическом форме (об этом говорила Аня) чтобы в один прекрасный момент мы смогли бы вместе подняться с океанских глубин. Я проводил на кровати все время, мне совершенно не хотелось ее покидать. Единственное место, куда я выходил из безопасной зоны – уборная и ванная комнаты. Я быстро справлял человеческую потребность, торопясь вернуться на кровать. Весь испуганный, дерганный, напряженный, я вслушивался в каждый шорох, что существовал и не существовал, рисуемый моим воображением. Мне слышались голоса, шаги и даже какие-то хлопки. Словно взрывы маленьких бомб. По моему лбу катились капли пота, одна за другой. Весь мокрый, я вставал под душ, которой лил слабым дождем из-за моего страха увеличить давление подачи воды, а, соответственно, и преумножить шум, что с легкостью уничтожает такую необходимую для меня тишину. Я, полумокрый, полумыльный, бежал в кровать, скользя по полу влажными ступнями, и длинным прыжком, отрываясь от пола за несколько метров до зоны моей безопасности, я преодолевал последнее расстояние, которое было приправлено терпким привкусом такого близкого спасения. Я падал на матрац, который начинал тут же пульсировать от моих жил. Падал весь испуганный, дерганный, напряженный, но чистый. Чистый от всей людской грязи, жестокости и агрессии, которая проникала в квартиру в момент открытия уличной двери и, тайного от меня, Аниного проветривания комнат. Я окутывался этой болезненной грязью, что витала в воздухе по всему огромному десятимиллионному городу. Но теперь я становился вновь чистым.

Аня мужественно принимала мое желание закрыться от мира, спрятаться, как ребенок от монстра, под одеялом. И это работало, мне действительно становилось легче. Хотя в этом есть определенного толка условность, потому как все больше ограждаясь от внешнего мира, я погружался в свой микромир, со своими фобиями и переживаниями. От него я уже спрятаться не мог. Впрочем, я был там не одинок. Аня принимала новые ступени моих тревог, как принимает путешественник любые тропы, что ведут к вожделенной цели.

Мой отец не знал, где я находился. Он звонил мне множество раз на мобильный телефон, который звенящей мелодией кромсал тишину и жужжал тревожной вибрацией. Я не мог подойти к телефону и ответить на звонок – он колыхал боковой карман пиджака, висевшего на стуле, в углу спальни, за пределами зоны безопасности. Помню, как от отчаяния я бросил в него по очереди две подушки. Одна пролетела чуть выше, над стулом, другая – попала прямо в цель, в яблочко, но от этого положение дел только ухудшилось. Стул по-прежнему стоял на своем месте, телефон звонил в кармане пиджака, а я… а я остался без подушек. На мгновение у меня даже проскользнула мысль о возможности вылазки из моего периметра. Нет. Я не мог на это пойти. Но я же слезал с кровати, когда мне нужно было справить нужду? Так чем же та нужда отличается по своей значимости от нужды ответить на жизненно важный звонок от моего единственного, до знакомства с Аней, друга? Чем же так отличался звонок отца, который так за меня беспокоился, и которого я неоправданно часто стал игнорировать, растворяясь в глазах моей спасительной женщины от спасающей ванной комнаты, с заботой отделяющей от меня грязь города? Пока я собирался духом на эти долгие тяжеловесные считанные метры от кровати до стула и обратно, телефон перестал звонить. Я понял, что он разрядился. Мне стало запредельно грустно от своей слабости, что так печалила отца. Из глаз полились слезы. Водопад намочил футболку, простынь и, мне казалось, отцовские глаза, из которых в тот момент всего одной каплей упал концентрат страха за мою жизнь.

Я обнял свои колени, будто это колени отца, и просидел так до вечера, пока не пришла хозяйка квартиры, с которой щелчком механизма поздоровался мой сторожевой.

Я перезвонил отцу. В моем горле комом сидело волнение, я часто заикался, и Аня взяла из моих рук трубку. Она застенчиво поздоровалась с отцом и исчезла в дверях спальни. Из всего разговора я слышал лишь отдельные звуки слов, которые не складывались у меня в общую картину диалога.

Дни сменялись ночами, ночи – днями. Ничего не менялось. Я продолжал сидеть в периметре, который стал для меня кельей. Я почти ни ел и не пил, дабы не провоцировать организм на такие болезненные для моей психики вылазки в уборную. Зацикленность на страхе людской жестокости сменилось, в большей степени, на переживания о походах в туалет и ванную комнату. Я внутренне превращался в старика, которого больше интересует его стул, чем мировая политика и футбол.

В один из дней Аня зашла в мою комнату и стала отдирать от пола бумажный скотч.

– Что ты делаешь?! Оставь! Оставь! Аня!

– Не переживай, я все верну обратно! У тебя снова будет зона безопасности. Доверься мне. Она теперь просто будет больше.

– Что значит больше?

– Теперь она будет всей квартирой.

Аня отклеила всю ленту, что меня защищала, и усидчиво принялась укладывать новую, по периметру всех комнат, всей квартиры. Она делала это в тишине. Мы не разговаривали. Я внимательно наблюдал, как бумажный скотч аккуратно ложился на пол параллельно стен. Он изящно огибал шкафы, пролезал под креслами, отклеивался и прилипал вновь, исправляя свою неровность Аниными руками. Так моей зоной безопасности стала вся квартира.

Если бы меня тогда спросили: «Что такое жизнь»? я ответил бы – «Это череда событий, складывающаяся из случайностей». Мы не можем знать наперед последствий в каждую секунду принимаемых решений. Можно выбрать курсы троп, по которым будем идти, но нам совершенно не известно на какие перекрестки они, эти тропы, нас приведут, как и не оборвется ли одна из них на полпути вовсе. Нужно внимательно принимать случайности, может, именно сегодня одна из них станет решающим событием всей жизни.

Я без колебаний принял новое положение правил нашей игры относительно увеличенной зоны безопасности. Я видел, как Аня была удивлена безболезненной легкостью, с которой я ступил на новую, верную для нас тропу, выбрав ее среди прочих на перекрестке. Теперь я свободно передвигался по квартире. Проблема туалета отпала сама собой, и я снова омолодился в своих мыслях. Оказалось, мне совершенно не хотелось возвращаться к страшным мыслям о Мадриде, я начинал чувствовать себя прекрасно в зоне тишины, спокойствия и безопасности – в Аниной квартире. Теперь я часто разговаривал с отцом по телефону, он даже несколько раз намеревался приехать ко мне, но я каждый раз убедительно его отговаривал. Улыбкой звучала его обеспокоенность, но не горечь, и мне становилось уже не так тяжело общаться с ним.

С увеличением мира до размеров квартиры, мой день стал более насыщенным. В каждодневный рацион моих событий стали входить прогулки по гостиной, рассматривание Аниных картин, протирание пыли с мебели и даже готовка тостов. Вот так легко человек смог создать благоприятную для меня среду и изменить мои мысли. Для этого достаточным оказалось создание маленькой зоны безопасности. Потом мир безопасности несказанно щедро увеличился. Я хлынул водой на новые земли. Во мне благодарность за высвобождение из заточения превысила своим концентратом возможность возвращения в прошлые мысли. Я больше не кричал. Я больше так не боялся, как раньше, но все же, я еще находился в крепости (квартире), из которой не собирался выходить.

Мы стали разговаривать. До этого наше общение было достаточно редким. Мы познакомились, переписываясь на салфетках, и потом наши голоса не были частым способом из всего разнообразия возможного общения. Теперь же что-то поменялось. Когда Аня возвращалась домой, мы обсуждали ее день, ее выход в город, такой мерзкий для меня. Аня всегда со мной соглашалась, но я знал, временами она это делала ради меня, ради нашего совместного подъема в верхние слои океана. И мы поднимались: сначала медленно, потом чуть быстрее. Когда первые лучи света упали на наши тела, нам не оставалось никакого другого выбора – настолько он был очевиден. Мы отталкивались от плотности темной воды всеми силами, от перемены давления кружилась голова, как кружится голова от любви. От этой безумной-безумной любви.

Человечество за последнее столетие совершило огромный скачок в развитии технологий, комфорта, переосмыслении себя в мире природы. Мы учились, совершая ошибки, стремясь перестроить этот мир под себя – человека свободного, думающего, образованного. Огромный технологический прорыв, войны, новые источники информации, новые реалии свободы перемещения, запредельная рождаемость (сейчас на нашей планете живет примерно такое же количество людей, что жило за всю историю человечества, за все времена вместе взятые), новые связи коммуникации, высокий процент образованности. Двадцатый век если не до неузнаваемости не изменил наши реалии, то очень близко к этому подошел. Конечно, есть земли на нашей планете, в которых прошедший век переменил устои не так сильно, как в наиболее развитых странах. Но все же, это поистине грандиозное переосмысление цивилизации. Вместе с прогрессом менялась и мода, менялся вкус людей, во многие страны пришло повсеместное откровение голых женских ног; теперь открыто начали диктовать сексуальные условия мужчинам они, а не трепет надежды и ожидания прикосновения к ладони девушки. Это, конечно, условность. Отношения мужчин и женщин в каждое историческое время и определенные социокультурные условия не были одинаковыми. Но, несмотря на это, за долгие многие столетия, за скоростной в своем развитии двадцатый век, не изменилось только одно: мужчина и женщина из третьего и семнадцатого, пятнадцатого и двадцать первого веков похожи в своем влечении друг к другу. Во взаимоотношении между полами менялось абсолютно все, кроме него. Даже любовь была подвержена актуальным для своего времени стереотипам. Но влечение неизменно, как неизменно чувство голода. Способ подачи и качество еды, отношение к приему пищи, культура кухни – все менялось, но голод не изменен в своих ощущениях, потребность в пище всегда оставалась самой собой.

Мы впервые придались совместному, веками неизменному влечению.

– Я люблю тебя! -…

Проходящее время всегда оставляет за собой шлейф из следов, воспоминаний и грусти. Даже веселые истории заканчиваются печалью. Печалью о невозможности вернуться в дни, в которых было так хорошо. Интересно наблюдать за предметами мебели (стулом, например, или кроватью), которые совсем недавно принадлежали твоей любимой женщине. Принадлежали, потому что она вызвала такси, надела босоножки и ушла. А ты остался в тишине, в этой сверлящей грусти, один на один со стулом или кроватью, на которых еще остались ее следы мятой тканью. При выборе мебели я знал, что она принесет мне в конечном итоге грусть. Я знал, что Аня будет вставать с этих самых кровати или стула и уходить. Каждый раз может быть последним. Я стоял и молча изучал взглядом стул, в то время как продавец очень долго что-то о нем рассказывал. Я не доверял ему. Не продавцу – стулу. «Что там у нас с тобой впереди?». Может быть, я слишком много внимания уделяю выбору мебели, но ты должен подбирать ее осторожно. Возможно, однажды вы вместе встретите грусть.

Мы оставляли следы мятой тканью на старой Аниной мебели. Они были то грустными – когда Аня уходила, то веселыми, смешными – когда она была дома. Но когда я оставался один на один с ее следами в пустой квартире, я осознавал, что Анины отпечатки имеют слабый характер грусти. Анина мебель не настолько пропитана ею, словно чуть прикрыта желанием скорейшего возвращения Ани, но не более того. Я знал наверняка, что в один из моментов дверной замок щелкнет и в дверях появится Она. Босоножки небрежно слетят с ее очаровательных ног, она на носках зайдет в гостиную, чуть коснется волос, затем подола сарафана… И вот, на ней только нефритовые бусы… И эти мысли материализовывались.

Телесная любовь стала для нас откровением, таким необходимым для скорейшего подъема в верхние слои океана. Наши чувства друг к другу приобрели цвет настоящей любви, полноценной, а не платонической, как ранее. И об этом тоже мне хотелось тогда так думать. Нам был необходим этот последний мощный толчок, что придала нам страсть. Теперь нам хотелось абсолютно все делать вместе: готовить, убираться, писать картины… И даже спать, сплетясь в хитрый узел из наших рук и ног. Ритуал по самоотключению – сон – одновременно притягателен в своей мифологии и одновременно отвратителен в своей физиологии. Утренний запах изо рта, чуть опухшее лицо, помятый внешний вид – все это выглядит не притягательным для не близкого человека. Любимый человек желанен в любом обличье, не только в костюме для коктейля или без него. Кроме того, только родного человека можно допустить в личное пространство на такое долгое время, как сон.

Обнимая тонкий Анин стан, находясь в пограничном состоянии между сном и бодрствованием, я нашептывал ей на ухо о решимости покинуть зону спокойствия и тишины, выйти на улицу. Я говорил, что уже готов, что логическим продолжением нашего спасения будут совместные шаги по мостовой, которую так усердно грело летнее солнце, как грела Аня мое слабое сердце. Желание побороть до конца свой недуг простиралось в стремлении покинуть родимое гнездо, вновь став взрослой свободной птицей.

Мысли, что рождаются накануне вечером, никогда не имеют такую же силу в своей решимости утром. Это происходит от того, что адаптация к миру к концу дня уходит вместе с матеростью в процессе сна, и мы, отдохнувшие за ночь, попивая такой желанный утренний кофе под аромат круасана, уже теплимся новыми надеждами, сегодняшними надеждами. И это большая наша ошибка, потому как сон – всего лишь небольшая пауза между нашими поступками, делами и мыслями. Если искать кого-то, на кого можно было бы переложить свою ответственность, как все мы любим это делать, то на вас, утренние круасан и кофе, лежит большая часть моей вины за то, что я такой мягкий в первой половине дня к этому решительному вечернему миру. Вашим наказанием терпится завтрак, в котором вы погибаете, кофе и круасан!

Я стал нашептывать Ане о своей решимости покинуть ее гнездо каждый вечер. Но утром, за чашкой кофе и круасаном, я уже боялся этого. В моей голове всплывал тот вечер, в который я в последний раз выходил на улицу…

Мы подъехали к нашему любимому итальянскому ресторану. Двери машины хлопком закрылись по очереди, и мы зашли в маленький уголок Италии. На наш любимый столик у окна падали лучи весеннего солнца. Казалось, скорое лето привнесет в нашу жизнь что-то особенное.

Я знал, что к нашей компании должна присоединиться Кристина – Анина подруга. Во мне было столько волнения, что оно вырывалось из меня тревожными вопросами к Ане.

– Аня, зачем ты ее позвала?

– Артем, она моя подруга. Мы вечность уже не виделись. Она хочет рассказать что-то интересное.

– И для этого надо сюда приезжать?

– Ну, Артем! Ты же знаешь, по телефону это совсем не то. Тебе понравится Кристина, не переживай.

– Я, пожалуй, буду переживать. Она знает о нас?

– Что именно?

– Обо мне она хоть что-нибудь знает? Например, что я существую.

– Что существуешь – знает.

– Да? А что она еще знает? Я что, голливудская звезда, что посторонний человек обо мне знает, а я о нем – нет?

– Я тебе уже говорила о Кристине, ты забыл просто.

– И что я знаю о Кристине?

– Артем!

– Аня!

– Она моя хорошая подруга, мы знакомы еще со школы.

– Не так уж это и много.

– Много. Артем, это много. Она занимается дизайном интерьеров. Не замужем. Детей нет.

– А где крестилась?

– Не знаю. А это важно?

Я рассмеялся. Аня взяла паузу, но потом тоже разразилась тихим, аккуратным, но заводным смехом.

– Я же тебя не знакомлю со своим отцом – через минуту продолжил я.

– И очень плохо.

– И чем же? Чем плохо?

– Ты ему рассказывал ведь обо мне.

– Он не знает о тебе ничего, кроме твоего имени.

– В этом я сомневаюсь.

– В каком смысле?

Аня опять взяла паузу. Но в этот раз она не засмеялась, а серьезным голосом продолжила разговор со мной.

– Ты, наверняка, ему что-нибудь да рассказывал еще, кроме моего имени.

– Говорю же, не рассказывал. Абсолютно ничего. Он знает, что ты женщина, с которой я… Которую… С которой дружу. Да, он знает, что я именно… Что с тобой дружу. И тебя зовут Аня.

– И почему ты не скажешь ему правду?

– Какую правду?

– Правду о нас.

– А что с нами?

– Но с нами же что-то происходит.

– Мы сидим в итальянском ресторане, ждем, когда к нам подойдет официант…

В этот момент к нам подошел официант. Мы снова рассмеялись. Сквозь его непонимание причины нашей реакции, битыми смешливыми словами мы назвали блюда, которыми хотели ужинать. Он, молча кивнув головой, повторил заказ и удалился. Мы кивнули ему в след, как бы говоря: «Все верно». Но это было уже не актуально – так быстро он развернулся и исчез в дверном пролете кухни.