Текст книги "Детонация"

Посадка. Щелканье ремнями безопасности. Инструктаж бортпроводницы. И под этот инструктаж я – давно заметил, что он стал для меня как колыбельная, – засыпаю.

И так хорошо спалось почти два часа – с трудом вытянул себя в реальность лишь после объявления: «Двери в положение дизарм».

Высадка производилась не в автобус, а по теле-трапу, и это порадовало. Спокойно прошел по нему, вышел в зону прилета, а оттуда – где встречают прилетевших. Не обращая внимания на призывы: «Такси берем. Такси, ребята, такси», – оказался на улице.

Тепло, по московскому обыкновению что-то накрапывает с неба, сумерки, приятная суета. Подъезжают машины, забирают людей; из здания аэропорта вращающаяся дверь выталкивает и выталкивает людей, кто-то с цветами, большинство катят чемоданы, и звук постукивающих по плитке колесиков мне очень приятен – романтический звук.

Я стою возле большой урны с решетчатым верхом. Сейчас докурю, и вернусь в аэропорт, и через два с половиной часа полечу дальше, в Кызыл. Многие про него слышали – Тува вообще в последние годы на слуху, несколько документальных фильмов-тревелогов выпустили, – но были-то единицы. А я – почти каждый год. Но, кажется, первый раз вот так: из Москвы на самолете…

Прошел досмотр, остановился перед табло с расписанием вылетов, нашел Кызыл. И завис в растерянности: рейс задержали до четырех ночи. Это значит – пытался подсчитать – мне торчать здесь больше восьми часов и на свое мероприятие на фестивале я опоздаю.

Да, растерялся, но не разозлился – теперь казалось, что изначально знал: поездка не будет простой.

Отыскал стойку, где должна быть регистрация, – обычно и на те рейсы, что задерживают, регистрируют в положенное изначально время. На сей раз стойка была темна и безжизненна.

Написал эсэмэс организаторам «Читай, Тува» – так и так. Те ответили: о-хо-хо, встречу перенесем, прилетайте, ждем…

Я стал бродить по аэропорту. Перекусил в «Бургер Кинге». Кстати, здесь повезло – кассир спросила: «За “Спасибо” рассчитаетесь?» Я, конечно, согласился и заплатил за шесть крылышек, картошку фри, бутылку воды без газа всего один рубль. Это очень приятно – что-либо купить в аэропорту за один рубль.

После еды снова захотелось курить. Пошел на улицу… Вот так и будет до двух часов, пока не зарегистрируюсь, не окажусь в зоне вылета, а потом в кресле самолета; вот так и буду – туда-сюда, туда-сюда. Покурю, поброжу, покурю, поброжу…

Так уже было лет семь назад, когда прилетел в это же «Домодедово» из Братиславы и нужно было через семь часов лететь в Новосибирск. В Москве у меня тогда была семья, но глупо показалось ехать домой, чтоб только поздороваться. И я мучился здесь.

Сиденья свободные были, но сидеть долго на них не получалось – неудобно. Сидушки твердые, спинки короткие. Доставал телефон, открывал новости, соцсети. Не читалось. Снова наваливалась усталость. И спать тянуло. Пакостное состояние. Напоминает наряд часового – таскаешься четыре часа по территории заставы; можешь и посидеть, можешь даже рискнуть подремать, но не сидится, не дремлется. То и дело смотришь на часы, и время даже не тянется, а попросту стоит.

Тогда мне было девятнадцать лет, а теперь… И в голове давило (недавно у меня обнаружилось повышенное давление), во рту – кисло и горько.

Нашел в кармашке рюкзака «Орбит», пожевал, вскоре надоело, челюсти тоже давали знать, что устали. Увидел урну, бросил в нее то, что в детстве мы называли жовкой. Кажется, еще до появления у нас жевательной резинки. Тогда жевали серу – на базаре ее продавали, да и моя бабушка сама делала…

Многое из того, что было лет сорок назад, ну тридцать пять, представляется совсем недавним. Так ярко – до запаха, до ощущения на пальцах. А потом задумываешься: действительно, огромный срок тебя отделяет от этого случая, прикосновения, вдоха. От какого-нибудь столько раз описанного в основном слабыми литераторами солнечного луча, скользящего по шторе, по шкафу, или от лица молодой мамы, говорящей «доброе утро, сынок». Словно на днях это было, но прошло… почти вся жизнь прошла, и тебе не пять, а пятьдесят. И мамы нет, и той квартиры, по которой полз тот луч. Хм, квартиры в прямом смысле нет – квартира переделана в магазин.

И вот ты старый… Нет, не то чтобы старый, а… У Андрея Платонова вроде бы где-то было – «истраченный человек». Вот именно, истраченный. Или почти истраченный. Уже несколько лет чувствую в себе эту истраченность. Хотя, хм, дочку сделал, новые книги до самого последнего времени раз в год-полтора выпускаю. Но ощущение истраченности, исчерпанности все сильнее. И та повесть, которую теперь с натугой пишу, это какое-то черпание со дна, что ли…

Впрочем, я с юности жалуюсь. Любимая поэтическая строка: «Я усталым таким еще не был».

И сейчас, может быть, в том числе чтобы отвлечься, я пытаюсь представить себя со стороны, обращаюсь к себе на «ты», говорю сочувствующе.

Ты бродишь, бродишь по пустеющему аэропорту, ждешь рейс в город за четыре тысячи километров отсюда. Ты поучаствуешь там в скромном, на самом-то деле наверняка никому не нужном фестивале, попытаешься покрасоваться перед людьми, которые не читали (и слава богу) твои книжки, а потом поедешь через горы в деревню, где стоит трехоконный домик, в котором последние тридцать лет прожили твои родители.

Домик и участок выставлены на продажу, риелтор уже два раза привозила туда потенциальных покупателей. Им нравилось, они обещали «подумать». Если кто-то из них надумает, ты потеряешь этот кусочек земли, ставший тебе родным. Родным и лишним, точнее обременительным. Ты знаешь, что не будешь там жить постоянно – зимы там суровые, а домик уже плохо держит тепло, и главное – ты давно отвык от деревенской жизни, и здоровье не то, и возраст. Пятьдесят лет это много. Тем более куришь, выпиваешь почти каждый вечер. Недавно у тебя появилась напоминающая женскую косметичку коробочка с лекарствами…

Да, я чувствую, как старею. Или истрачиваюсь. И не на заводе каком-нибудь, не за письменным столом и даже не за кухонным с бутылкой водки, а… От мыслей, что ли. Или, может, от невозможности говорить и писать все, что думаю.

Как сформулировал один советский диссидент еще в то время: инакомыслие у нас не запрещено, у нас запрещено выражать иные мысли. (Что-то такое, по памяти.) Теперь это повторяется.

Лет десять назад мы, в общем-то, поддержали введение «текстового предупреждения» на книгах «содержит нецензурную брань» и упаковку таких книг в полиэтилен; примерно тогда же согласились, что не стоит воспевать политических радикалов, маргиналов от культуры, что чувства верующих нельзя затрагивать. А теперь впереди маячит одна безопасная тема: воспевать березки и колокольчики…

Впрочем, некоторые мои коллеги на этом в последние годы и сконцентрировались – из социальной прозы ушли в экзистенциальную, познают себя внутри природы, описывают жизнь домашних животных, травы, речек рядом с их домами… Такое уже бывало в нашей литературе и в царские времена, и в советские.

Заметил массажные кресла в переходе между терминалами. Я всегда мысленно возмущался, когда видел в этих креслах людей, которые просто сидят, ничего не массируя. Не для того их здесь установили, говорил про себя, но как бы им. А сейчас чуть не бегом направился к свободному. Плюхнулся, утвердился. Поставил будильник в мобильнике, попил воды и постарался уснуть.

Уснул. Быстро и легко. Оказывается, массажные кресла очень удобны для сна.

Но легкость засыпания сменилась какими-то тягучими видениями. Это были не кошмары – я помнил, что нахожусь в аэропорту «Домодедово», но в то же время перенесся в Кызыл, на встречу. И мне задавали риторические вопросы, как я мог такое написать о месте, где родился и вырос, а потом на меня бросился парень, чтоб избить, убить, наказать.

Там, в видении, а может, и в кресле, я встряхнулся, парень, зал, где проходила встреча, исчезли, и я оказался на печи…

Когда я был в армии, родители купили дачу под Кызылом. С подземным гаражом, каменным двухэтажным домом. Правда, на каждом этаже было всего по одной комнате, но дом производил впечатление – добротный.

Вернувшись на гражданку, я почти сразу поселился на даче. Была зима с девяносто первого на девяносто второй – хотелось спрятаться и никого не видеть.

В морозы я спал на печи, большой, с лежанкой, и однажды проснулся от того, что вся комната была в белом дыму, удушливом, едком. Скатился на пол, на карачках добежал до двери, выскочил на крыльцо. Долго отхаркивался, дышал, дышал…

Каким-то образом стала тлеть подушка, набитая перьями. Хотя, осматривая потом печь, я не нашел трещины, через которую могла бы проскочить искра… В общем, мне повезло проснуться тогда, я продышался и стал жить дальше. И сколько всего у меня с тех пор произошло. Теперь же, в этом видении, я не проснулся – я задохнулся, умер, я видел себя лежащим в белом дыму…

А потом вошли родители, не такие, какими были в девяносто втором, а старенькие и немощные. И та печь мгновенно сделалась маленькой и тоже старой, как у нас в деревенском доме. И я был не тем молодым, только что дембельнувшимся.

«Сынок, ты зачем дом продаешь? – плачуще спросила мама. – Мы ведь не умерли, там всё перепутали».

А кого я тогда похоронил?.. Я не задал этот вопрос вслух; кажется, от ужаса я там, в видении, лишился дара речи.

Читал: ученые установили, что сновидения длятся в основном несколько минут, редко дольше. Не знаю, но мое, в трех частях, показалось мне долгим. И когда распахнул глаза, посмотрел в телефон, оказалось, что всего лишь через двадцать минут сработает будильник. То есть спал, а по ощущениям поверхностно дремал я больше пяти часов.

Поднялся, постоял. Чувствовал себя физически бодро, а душевно… Снова пакостно как-то, муторно, но уже по-другому. Не как перед сном.

Что означают эти три сцены? Может, не лететь и риелтору написать, что дом продавать раздумал? Выплатить штраф, тем более он какой-то крошечный.

Попил воды, нашел туалет, потом пошел на улицу.

В отличие от вечера, когда надувал холодный мокрый ветер и во всем чувствовался подмосковный октябрь, сейчас оказалось тепло. И, не застегивая пальто, я с удовольствием выкурил сигарету. Погулял вдоль терминала. Радовала безлюдность. Подошел было таксист с предложением отвезти меня куда мне надо, но я ответил, что еще не улетел, и он исчез.

Докурил, затушил окурок, но в аэропорт не возвращался. Стоял, дышал. Вспомнил, что не отключил будильник. Достал телефон – прошло-то всего пятнадцать минут. Время снова стало тянуться.

И вместо того чтобы о чем-нибудь подумать, что-то представить, я стал против воли наблюдать за своим состоянием.

Да нет, какое тут «против воли», если я по… Хотел было употребить штампик «поминутно», но куда чаще – крайняя правая цифра не менялась… В общем, то и дело заглядывая на дисплей.

Состояние отвратительное. До зуда, до тошноты. И всегда в такие периоды кажется, что, окажись ты в благоприятных условиях, так бы плодотворно, вдохновенно работал… И оправдываешь себя: как вот здесь-то, без письменного стола, без чашки чая…

Хочется одного, вернее, той цепочки действий, каких хотелось еще в Екатеринбурге, – зарегистрироваться, пройти досмотр, перетерпеть час-полтора в зоне вылета и сесть в самолет. И провести эти пять часов полета лучше всего во сне… Но так как я уже надремался, то наверняка придется маяться.

Выкурил вторую. Тоже медленно, но не с таким удовольствием, как первую. Все доставал и доставал из кармана пальто телефон и смотрел, сколько там.

Зачем-то смотрел, хотя понимал, что прошло пять, от силы семь минут.

А было время, я писал и в аэропортах, и в самолетах. С удовольствием писал, никого не стесняясь. И в поездах тоже. Заберешься на верхнюю полку и пишешь, лежа на животе, подоткнув под себя тощую подушку.

Регистрация наверняка уже началась, но я не торопился. Словно мстя за то, что рейс задержали так надолго, что не зарегистрировали тогда, я тянул время, с каким-то детским удовольствием хмыкал: я ждал, теперь вы подождете. Понимая при этом – никто меня ждать не будет. Закроют стойку минута в минуту, и останусь здесь, без полета.

Наконец затыкал окурок, положил в рюкзак сигареты, зажигалку, жвачку, мобильник, прошел через рамку, подхватил рюкзак с ленты. Теперь налево, к стойке регистрации.

К ней вытянулась очередь. И откуда взялись люди? Наверное, многие все эти часы, как и я, сидели по углам. Дремали, мучились, ждали.

Постепенно, по шагу в две-три минуты, добрался до стойки. Подал паспорт, уточнил:

– В Кызыл.

Девушка пошелестела клавишами компьютера, спросила:

– Багаж будет?

– А?

Я хорошо расслышал вопрос, и в этом моем «а» было осознание того, что о чемодане я забыл.

Нет, не о чемодане я забыл, а что его нужно было забрать после прилета. Таскаться с ним, а потом сдать сюда.

– Будет… багаж будет. Сейчас… – Я засуетился. – Сколько до конца регистрации?

– Пятьдесят минут.

– Выдайте мне сейчас посадочный, а чемодан я позже сдам. Можно?

Девушка покривила губы – у каждого, дескать, свои причуды – и ответила:

– Можно.

С зажатыми в руке паспортом и посадочным я побежал в зону прилета. По дороге вроде одумался, понял, что документы мне сейчас не нужны, сунул их в пальто, зато полез за телефоном.

«Зачем?»

Отыскал указатель «Розыск багажа». Пошел по нему. Свернуть… Свернул. Коридор, совсем не похожий на то, что осталось за ним – там была чистота и свежесть. А здесь что-то от отделения милиции из девяностых.

Вот тупик. Дверь без таблички. Но других нет. Я стал стучать. Сначала костяшками пальцев, потом кулаком. Потом заметил нечто похожее на домофон. Кнопка и крошечная решетка динамика. Нажал на кнопку.

Я понимал: паниковать пока нет причин. И при этом паниковал – меня трясло, и пот щипал и холодил спину. И время только что еле ползшее и замиравшее (даже сны-видения были долгими, тягучими), теперь помчалось. У меня в голове будто часы затикали, отсчитывая секунды. Тик, тик, тик, тик…

Скрипучий голос из домофончика. Слов не разбираю, но интонация вопросительная. И поэтому отвечаю: забыл забрать чемодан после прилета.

– Какой рейс? – голос разборчивей.

– Из Екатеринбурга.

Пауза. И скрип:

– Нет с этого рейса забытых вещей.

– Ну как, если есть. Я!.. – Сообщение голоса подстегнуло панику.

– Идите в сектор «Б». Там садился Екатеринбург.

Я знал, что вышел из самолета в этом терминале (секторе, получается). Впрочем, знал до того самого момента, когда меня отправили в другой. Теперь же я сомневался.

И побежал в сектор «Б» (официально – «В»). Хорошо хоть, что в отличие от «Шереметьево» все терминалы-секторы здесь располагались в одном здании.

Добежал, убедился, что терминал не тот – международных сообщений, но прибывают и самолеты внутренних линий, – и все же отыскал «Розыск багажа» (что ж, иногда каламбуры неизбежны). При помощи домофончика состоялся еще один такой же диалог с другим скрипучим голосом. Никаких вещей с ближайших рейсов из Екатеринбурга у них на багажной ленте не забывали.

Побежал обратно. Взмыленный и ноющий ругательства. Уже сомневался и в том, что прилетел из Екатеринбурга, что у меня был чемодан, что вообще все это на самом деле.

Да, как мало нужно, чтобы реальность стала сомнительной.

Остановился, достал посадочный талон с прошлого рейса. Нет, все так: Екатеринбург – Москва, «Домодедово», и багажная бирка (или как там это правильно называют) наклеена.

А может, плюнуть? Чемодан пустой, какая-то мелочь типа трусов-носков… Пусть хранится в дебрях аэропорта. Лучше пойти покурить, отдышаться – и на рейс. Чемодан в Кызыле купить.

Может, и сделал бы так, если бы не увидел стойку «Информация» меж двух терминалов-секторов. Будто сказочная избушка она мне встретилась. За стойкой сидела очередная аэропортовская девушка/женщина. И к ней я обратился, мало надеясь на помощь. Что-то там лепетал – «извините… забыл… не могу найти… говорят, что нет…».

Лепетал и с удивлением слушал эту свою бессильную ноту. Будто я действительно, по-настоящему старик, теряющий память, впадающий в слабоумие. А может, так оно и есть. Вот сейчас оно взяло и в первый раз проявилось.

– Посадочный сохранили? – строго перебила женщина.

– А? Да-да, сейчас! – И я полез в один карман, в другой. – Да ведь только что… Вот!

Женщина посмотрела, пошелестела клавишами. Звук этот меня всегда успокаивает, и в тот раз я немного успокоился и даже приободрился – хоть что-то зашевелилось, помимо меня… Женщина пощурилась в монитор, сняла трубку стационарного телефона, натыкала номер.

Не помню, не буду врать или фантазировать, что она говорила, но через минуту или две (течет ли, бежит ли время, я тогда совершенно перестал понимать) сказала мне:

– Идите в розыск багажа сектора «А». Вот туда. Там ваш чемодан.

– Спасибо! – сказал я и повторил еще выразительней: – Спасибо огромное!

Не пошел, а побежал. Задыхаясь то ли от курения, то ли от сердца или давления, то ли от страха не найти, не успеть, не улететь. Ну или свойственно людям в моем возрасте так волноваться, до задыхания. Хотя в «Календаре возрастов», старинном, дореволюционном, видел: период от пятидесяти до шестидесяти лет назван – «спокойствие».

На сей раз мне открыли. Впустили. Опять женщина. В аэропортовской форме.

– Покажите посадочный.

Показал, и она провела в кабинет, посреди которого стоял мой чемодан.

Я уже машинально стал благодарить; женщина перебила:

– Как же вы так? И ведь рейс-то когда пришел!..

– Да вот, – я дернул плечами, – сбой программы.

– Ничего себе сбой – чемодан забыть!

Я глянул в соседнее помещение. Оно было больше и выше. Стеллажи вдоль стен все забиты чемоданами, колясками, сумками.

– Ну вон, не у одного меня, получается.

Хотел уйти, но женщина как-то оскорбленно, что ли, остановила:

– Нет-нет. Вы вот присаживайтесь, пишите.

– Мне на регистрацию.

– А мне – отчет. Ваш багаж оформлен. С меня без документа спросят. – И добавила такое знакомое мне по Москве нулевых: – А оно мне надо?

Под ее диктовку я что-то быстро намарал на листе. Правда, пришлось повозиться, списывая паспортные данные. Черкнул подпись.

– Свободны.

И я снова побежал. К стойке регистрации. Сдал чемодан за семь минут до ее окончания. Побежал в зону досмотра.

Через полчаса сидел в кресле самолета. Впереди было пять часов полета. Спать, как я и предполагал, не хотелось. Время вновь стало тянуться. В голову опять полезли тяжелые мысли.

2024

Удар

1

Когда на родине Германа сменилась власть, он не уехал – он находился на гастролях в заокеанской стране и после их окончания там остался, поэтому эмигрантом себя не считал. Не делал заявлений, не соглашался на интервью, не подписывал новых контрактов. Снял дом неподалеку от большого и шумного города и стал жить уединенно. Целыми сутками слушал радио, читал газеты, наблюдал издалека, как меняется его страна.

Новая власть заявляла, что ставит своей главной задачей устранение той несправедливости, какая унижала народ все эти годы – после проигрыша последней войны; что вернет исконные территории, прекратит издевательства над соплеменниками в соседних странах, покончит с внутренними врагами…

Все это говорилось и раньше, но тогда говорилось маргиналами, их мало кто слушал, их слова не воспринимали всерьез. И вот маргиналы пришли к власти, стали руководителями государства. Они заняли кабинеты в министерствах, все больше кресел в парламенте (а через неполный год и все кресла), активно правили конституцию, уголовный кодекс.

Недавние маргиналы укрепились, завели, словно часовой механизм, народ на борьбу. И сначала победили внутренних врагов, а потом стали готовиться победить внешних. Оказалось, что чуть ли не весь мир их страну ненавидит и хочет уничтожить.

Совсем недавно, уже и при новой власти, сюда ехали туристы, заключались все новые торговые договоры, открывались представительства иностранных фирм, строились магазины, фабрики международных компаний. Прошли Олимпийские игры. Но, как объяснили политические журналисты, это зарубежное дружелюбие было обманом – таким коварным образом внешние враги хотели задушить их родину в якобы дружеских объятиях, лишить народ идентичности, завладеть ресурсами…

Сотни и сотни таких выступлений услышал, сотни и сотни таких статей прочитал Герман за несколько лет между приходом новой власти и объявлением о решающей битве с внешними врагами.

Порой он готов был поверить, что в статьях и выступлениях есть доля правды, но вспоминал свою жизнь на родине и не видел почти ничего из того, в чем и его в том числе убеждают.

Да, двадцать лет назад страну постигло несчастье – она развалилась на части, вскоре собралась снова, правда, не вся – часть земель оказались в составе соседних стран. Но развал произошел из-за того, что его родина решила захватить соседей, подчинить, навязать свои порядки. После четырех лет кровопролитной войны проиграла, долго содрогалась в муках голода и безработицы.

И вот, оправившись, решила повторить попытку. Вернее, совершить большее: превратить соседей на востоке, юге, западе, севере в части себя, а народы, их населяющие, ассимилировать…

С родины Германа эмиграция на протяжении некоторого времени приветствовалась – пусть несогласные уезжают, не мешают нам создавать свое государство, свою культуру, свою экономику. Но вскоре, видимо, там увидели, что уезжают по большей части люди образованные, талантливые – ученые, писатели, актеры, архитекторы, режиссеры, врачи, преподаватели. Поняли: полезней таких держать в тюрьмах, отправлять на принудительные работы, чем выпускать, делая из внутреннего врага помощника внешнему.

Некоторым удавалось вырваться, и они рассказывали миру о марширующих по городам активистах-громилах, о дивизиях, ждущих команды ринуться в бой, о тысячах танков, самолетов, орудий, о сверхновом оружии, которое никто из них не видел, но которое наверняка есть и способно сжечь, испепелить огромные пространства. И еще – о невообразимом единодушии оставшихся там; каждый следующий вырвавшийся обязательно об этом говорил, с недоумением и возмущением.

У родины Германа появились союзники – несколько таких же государств, чувствующих себя обделенными, оскорбленными.

И Герман, и, кажется, все остальные люди на планете, кроме, может быть, амазонских племен и тибетских отшельников, были уверены: вот-вот начнется война. Новая большая война. Ни одна страна не останется в стороне – будет участвовать если не отправляя на поля сражений своих сыновей, то поставляя технику, горючее, продовольствие одной из сторон. Суда и поезда станут взрывать диверсанты, диверсантов станут ловить, диверсантам будут помогать. И все равно польется кровь за тысячи километров от эпицентра войны.

Война все не начиналась. Родина Германа, угрожая, потряхивая оружием, но пока мирно или очень малой кровью, забирала себе те земли, что были у нее отторгнуты по итогам прошлой войны. К этому относились, в общем-то, с пониманием – населены-то те земли в основном народом страны, требующей возвращения, а остальные пусть или переселяются на свои исторические территории, или остаются, смирившись с обстоятельствами.

Да, относились с пониманием даже власти тех стран, от которых эти земли отторгали, – что ж, историческая справедливость. И подписывали соглашения, договоры… Но за пониманием прятали страх: если не отдадим добровольно, заберут силой, могут все проглотить, всю их страну целиком.

Появилась надежда: может быть, так и закончится, мирно. Вот восстановят эту самую, в их понимании, справедливость и успокоятся. Казалось, все к этому шло.

И когда министр народного просвещения родной Герману страны пригласил его вернуться, гарантируя не просто безопасность, а свободу творчества, Герман всерьез задумался. Может, действительно?.. Тем более министр писал: «Мы знаем, что не все делаем абсолютно правильно, что совершаем ошибки, но указывать на эти ошибки и нам, руководству государства, и народу должны по-настоящему талантливые люди, к каковым вы, без сомнения, относитесь. Наша общая родина нуждается в вас».

До прихода новой власти Герман был популярнейшим актером. И театральным, и кино. Сам писал пьесы, сценарии, много гастролировал. Последние гастроли по другому континенту совпали с переменами в его стране. И теперь он седьмой год жил уединенно, не решаясь ни вернуться, ни стать здесь своим.

Скорее всего, он бы вернулся. Без родины было тяжело.

Да, постепенно, медленно, но с каждым днем все тверже и тверже Герман утверждался в решении возвращаться. Может быть, не получится издавать пьесы, ставить и играть то, что считает нужным и важным, – ладно, будет просто жить в родовом доме, вернется к фамильной работе – разведению овец. Дед и отец его этому научили.

И когда он уже был готов, даже заказал мастеру соорудить контейнеры для перевозки картин, приобретенных за годы жизни здесь, вспыхнула большая война.

Впрочем, объявления войны, как это делалось раньше, не произошло – просто войска его родной страны пересекли границу страны соседней и стали захватывать города, деревни, хутора; в первые же часы боевых действий погибшие мирные граждане соседней страны стали исчисляться сотнями. Через два дня глава родного Герману государства заявил, что соседнее государство – историческая нелепость, а министр народного просвещения добавил, что и язык у соседнего народа уродливый, искусственный, оскорбляющий слух любого культурного европейца.

За «историческую нелепость» заступились союзные ей державы. Они поступили честно, но эта честность похоронила надежды на то, что это очередной локальный конфликт, – объявили войну родине Германа.

В ответ прозвучало: «Пришло время решающей битвы!» И началась долгая, кровопролитная, ожесточенная война.

Родина Германа кидалась то влево, то вправо, на север, на юг. Бомбила города, морила пленных, жестоко карала любое сопротивление гражданских. Новости о военных преступлениях шли одна за другой.

Нейтралитет соблюдать становилось все труднее – отовсюду слышались призывы сделать выбор. Многие соотечественники Германа, оказавшиеся за границей, стали выступать с заявлениями: нужно свергнуть установившийся режим, а для этого придется побеждать в войне. Сил внутри страны, способных осуществить свержение, – нет. Нация монолитна, крепка и опасна для человечества. Цель одна – вынудить ее капитулировать.

Герман был в числе последних известных людей, кто присоединился к этому хору. Зато стал действовать ярко, громко, заметно. Выступал перед войсками, воюющими с войсками его родины, публиковал статьи, писал пьесы, ставил спектакли, в которых показывал, какое чудовище создали пришедшие к власти в его родной стране всего-то меньше десяти лет назад.

Власть продержалась чуть больше двенадцати. Война была проиграна, одни вожди покончили с собой, других повесили. Страну наводнили оккупационные войска. Почти треть территории присоединили к себе соседи. Страна стала еще меньше той, что была после прошлой войны.

Новое поражение и небывалое унижение, клеймо нации-монстра, которого одолели чуть ли не всем миром. Таков был итог.