Текст книги "Московские тени"

Человек все равно, в любых условиях, как бы ни распылял себя в заботах о своих близких, все равно больше думает о себе. И жалеет себя. Как бы бескорыстны ни казались его жертвы, они бескорыстны до определенного предела, они питаются ответными жертвами. И изредка, словно бы опомнившись, человек задумывается о себе самом, оглядывается назад, видит огонек настоящей жизни. Где-то далеко-далеко, во временах полузабытой юности, некогда тягостного, казалось, невыносимого одиночества; и теперь то время становится для него утерянным, невосполнимо разрушенным счастьем. И человек ужасается, он хочет бросить сегодняшнее, освободиться, вернуться, раздуть огонек, хочет залатать изорванную пленку защиты на своем обессиленном, раздавленном «я».

И что значат в такие моменты для очнувшегося: давным-давно переродившаяся в нечто совсем иное любовь? Дети, которые, взрослея, становятся все дальше и дальше? Что такое обязанности перед семьей, бескорыстные жертвы, удобства, проблемы, компромиссы? Обиды, прощения? Три гвоздички на день рождения? В такие моменты – холод, усталость, опустошенность. Человек пытается прокрутить в памяти пробежавшие, точно в густом тумане мелькнувшие годы и догадывается об ошибке. Он понимает, что все не так, как бы должно было быть. В таких случаях принято говорить традиционно-успокаивающее: «Что ж, жизнь не сложилась». Но что делать? Надо же что-то делать, исправить как-нибудь… Нет, теперь уже поздно. Назад не вернешься. И человек закрывает глаза, обнимает посапывающую сладко супругу (у нее прозрение произойдет в другую похожую ночь), прижимается к ее теплому телу. Призывает сон; зовет черную легкость бесчувствия. До утра. Ведь необходимо отдохнуть перед следующим днем, близнецом вчерашнего, позавчерашнего… В семь утра ведь вскакивать под треск будильника, возвращаться к обязанностям, проблемам, удовольствиям, жертвам, ссорам и примирениям. И вечерней бесплодной усталости…»

* * *

– Алексей! – зовет жена. – Подойди на секунду.

Маркин встает и идет в комнату.

– Что случилось?

Дочка на горшочке. Приученно тужится:

– Как-ка-ка-ка…

– Представляешь, сама попросилась! – Елена радуется. – В кроватке заволновалась так…

– Молодец, – кивает Маркин, взглядом спрашивает: «И это все, зачем позвала?»

– Приготовь ей кефиру, пожалуйста. Уже пора кормить. Сделай в бутылке с соской, может, уснет.

– Угу…

Он возвращается на кухню, достает из холодильника двухсотграммовый пакет детского кефира, переливает в бутылочку. Ставит под горячую воду… Быстро он привык к такой трате воды. Конечно, теперь же не таскает ее ведрами от колонки, – течет вот она и течет из крана…

В туалет прошла жена с горшочком в руках.

– Покакала! – счастливо сообщает. – Вот, совсем уж взрослый человек!

– Классно. – Маркин тоже старается обрадоваться.

Подождав, когда кефир нагреется, он выключает воду, встряхивает бутылочку и несет ребенку.

Дарья стоит в кроватке. При виде еды начинает верещать, тянет к бутылочке руки.

– Проголодалась? Ложись на спинку… – Маркин замечает, что говорит сюсюкая, тут же меняет интонацию: – Давай, ложись, и будешь пить спокойно.

Кладет дочку на простыню, голова на подушке. Дает бутылку. Дарья жадно сосет, держа бутылку ручками; время от времени отрывается и смотрит, как будто отмечая, много ли еще осталось.

– Кушаем? – появляется жена. – Ах, какие мы молодцы! Скоро начнем девочку от соски отучать. Взрослые ведь не едят через сосочку. Да?

Маркин кивает, и Дарья издает звук, похожий на одобрение.

Минут пятнадцать Маркин бродит по квартире. Делать нечего. Зачем-то перебирает магнитофонные кассеты, хотя слушать ничего не хочется. И за стол больше не тянет.

– Может, в магазин сходить? – в конце концов спрашивает жену.

– А что хочешь купишь?

– Н-ну, картошку надо, еще чего-нибудь… – Маркин мнется в нерешительности. – Немного бы выпить тоже…

– Водки? – насторожилась Елена.

– Читушки мне хватит. Еще в холодильнике осталось что-то…

– Ладно, давай. – Жена достает из шкатулки полтинник. – Но учти, – считает нужным предупредить, – у нас осталось всего ничего. А жить еще неизвестно до какого.

– Угу…

– Значит, так – купи себе водку, мне два «Бадаевских», только не крепких, три яблока детям, «Дарницкого» буханку и полкило сосисок.

Маркин не соглашается:

– Селедку лучше.

– Саша ее ведь не ест.

– Для него котлеты с картошкой стоят.

– Хорошо, – кивает жена, – возьми селедку одну и сосисок, на сколько хватит. – Она считает в уме. – Должно хватить грамм на триста. Утром вам чтоб было что перекусить.

– Постараюсь уложиться.

Маркин идет в прихожую, одевается. Открывает дверь.

– Я пошел.

– Только не задерживайся, любимый, – отзывается Елена из комнаты. – Мы с Дарьюшкой тебя очень ждем!

– Угу…

– Про яблоки не забудь, а то дочка с тобой разберется.

– Ладно.

– Пакеты взял?

– Взял, взял, всё взял…

* * *

Есть два варианта приятного посещения магазинов. Первый – если денег у тебя немеряно и можно спокойно прикупить все, что пожелаешь; второй – когда карманы совсем пусты, и тогда магазин – это нечто вроде музея, товары разглядываешь, как занятные экспонаты. При втором варианте просто-напросто говоришь себе: нет денег, нечего и губу раскатывать.

Но в кармане полтинник, а купить надо много чего, да еще вдобавок кое-что бы не помешало, и магазин превращается в комнату пыток. После августовского кризиса, правда, изобилие слегка потускнело, но все равно… Обычному человеку до сих пор (уж который год) до конца трудно привыкнуть к десятку сортов копченых, полукопченых, вареных колбас или пятнадцати видам кофе, сыру аж из Новой Зеландии, карбонатам, нарезкам… Глаза, короче говоря, разбегаются, а мокрые от пота пальцы теребят жалкие купюры мелкого достоинства.

– Так, – начинает Маркин с самого главного, – пожалуйста, ноль двадцать пять «Столичной» и две «Бадаевских» вот этих, три и шесть алкоголя.

Кладет бутылки в пакет, направляется дальше, в овощной отдел.

– Три некрупных яблока. Да, по девятнадцать.

Черт, три яблока потянули на шестьсот грамм! Маркин нехотя расплачивается. От полтинника остается теперь меньше двадцатки. Лихо!.. Теперь стоит в рыбном, разглядывает селедку. Сомневается. Килограмм – двадцать три рубля. Снова подорожала. Значит, самая маленькая обойдется рублей в семь-восемь. Мда… Но так хочется селедки под водочку…

– А, – решается, – селедку, будьте добры. Только поменьше какую-нибудь.

Продавщица выуживает из бочонка рыбу.

– Такая подойдет?

Вроде, большеватая.

– Поменьше бы…

Достает другую. Кажется, точно такую же. Продолжать выбирать неудобно, Маркин кивает.

– Четыреста тридцать граммов, – похимичив на новых, малопонятных покупателям весах, объявляет продавщица.

Маркин смотрит на табло. Девять рублей восемьдесят девять копеек. Влетел. Придется обойтись без сосисок.

– Десять рублей девять копеек в кассу.

– Почему десять рублей?..

Продавщица устало снимает рыбу с весов:

– Двадцать копеек – мешочек.

Выбив чек и забрав селедку, Маркин подсчитывает оставшиеся деньги. Вместе с мелочишкой, завалявшейся по карманам куртки, – восемь с копейками. Ну, как раз на «Дарницкий» и два кэгэ картошки.

* * *

Только вернулся домой, только снял куртку и сменил ботинки на тапочки, жена зовет к телефону.

– Опять твой Борька!

– Лё-ох? – писклявый голос в трубке.

– Слушаю.

– Ты созрел для героического похода?

– Да нет, – кисло отвечает Маркин.

– Почему? – Борис искренне удивлен. – Не хочешь быть свидетелем того, как великий озолотится? Даю тебе пять минут, чтоб решиться.

– Нет, не решусь. Устал. Не хочу.

Борис вздыхает:

– Гни-ило… – Затем спрашивает: – Признайся, ты окончательно трансформировался в мелкобуржуазное быдло, готовое жить при любом строе, при любых фашистских режимах, лишь бы не трогали его убогий мещанский мирок?

Борис специалист по подобным замороченным фразам. Откопает или придумает одну и ходит с ней пару месяцев, повторяя каждому встречному. Потом – новую.

– Почти что, – сознается Маркин; особенно дискутировать ему сейчас не хочется, тем более, когда рядом жена.

– Но это же гнило! – Борис явно не ожидал подобного ответа, несколько секунд он молчит, выдумывает, что бы еще сказать такого…

– При этом раскладе, Алексей, – слышится наконец его голос, – мы можем оказаться по разные стороны баррикад, когда я начну выплескивать свою революционную агрессию. Так что подумай…

– Хорошо.

Словесной революционности Бориса хватило бы на пяток Савинковых, но Маркин знает его шесть лет, и ему давно все понятно и давно надоело…

– Значит, – уточняет Борис, – не идешь в «Бинго»?

– Не иду.

– А вот я отправляюсь. Залился двумя девятками, по дороге еще одну. И – снимать башли с сытого быдла!

– Удачи, – усмехается Маркин. – Дэну-то звонил?

– Звонил, нет этого болвана.

– Пьет где-нибудь.

– Да уж наверняка. Воскресенье – грех не забухать!

– Я тоже собираюсь, – говорит Маркин, чтобы не совсем упасть в глазах приятеля.

Борис, слышно, усмехнулся:

– В кругу семьи?

– Ну, с женой…

– Давай, давай, с женой отвольно раскуражишься. – Это он издевается. – Завидую! Ладно, я еще тебе позвоню, когда сниму пару линий. Может, получится и само «Бинго» отхватить. Сегодня, стопроцентно, мне покатит!

* * *

– Куда он тебя все сманивает? – интересуется Елена.

– Да так… в «Бинго».

– Что это? Клуб?

– Вроде того. Там играют в такое… типа лото.

– Не вздумай! – жена мгновенно напряглась. – Привяжется… и так денег нет…

– Перестань, – морщится Маркин.

По каналу «31» идет «Афоня». Маркин знает фильм наизусть, но вот сидит и смотрит. Скучно, раз десятый за год, а что еще делать… Ничего не хочется.

– Когда сядем? – спрашивает жена.

– Да попозже. Ребенка уложим, тогда и посидим спокойно.

Накрыть на стол, выпить не спеша триста грамм водки, закусить, а потом – глубокий сон без детского плача, без прерываний. Хе-хе, хорошо бы…

– Что-то Саши нет, – взглянув на темнеющее окно, начинает беспокоиться Елена.

– Рано еще, – отвечает Маркин. – Ты его до скольких отпустила?

– До половины восьмого. А сейчас?

Маркин идет к холодильнику, смотрит на вделанные в дверцу часы. За ним спешит на четвереньках Дарья. Отец берет ее на руки, возвращается в комнату.

– Без двадцати семь.

– А, это нормально, – успокаивается жена. – Будильник бы вот купить, а то так бегать каждый раз…

– Купим как-нибудь.

Дочка трогает Маркина за лицо. Он спускает ее на коврик. Подсовывает машинку:

– Смотри, какая бибика! – катает туда-сюда. – Ж-ж, би-би! Ж-ж-ж…

Дарья отбирает машинку и принимается катать сама. Маркин устраивается в кресле. Наблюдает, как Куравлев на экране танцует в кафе.

– Потрясающий эпизод! – восхищается жена. – А Брондуков, смотри, какой…

– Куражится. – Маркин усмехнулся, вспомнив словечко Бориса.

* * *

От нечего делать решил залезть в ванну. После ванны обычно некоторое время чувствует себя получше. Как-то легче становится.

Пускает воду, регулирует соотношение горячей и холодной. Наконец добивается привычной для себя температуры. Закрывает дверь на защелку, раздевается. Выливает из бутыля в ванну немного шампуня. Появляется пена.

Лежит в приятном тепле. Из крана бьет струя, разгоняя пенные пузыри. Плавает мочалка. Маркин поглаживает свое тело, почесывается. Глаза прикрыл… Что же с ним происходит? Почему так тяжело?.. Тьфу, вот всегда в ванной приходят такие вопросы. Здесь бы наоборот… Ищешь другого!.. Но все-таки? Усталость, утомление, отупение какое-то. От чего? Последние шесть лет практически никакой физической работы, кроме, может, хе-хе, тяжелых сумок с продуктами два раза в месяц, что тащит с рынка, а состояние, точно пол-огорода вскопал или перенес сотню ведер песка с места на место. И ребенок в основном на жене. Работа… да какая это работа: сиди себе в киоске «Ксерокопия» рядом с метро «Бауманская» и время от времени ксерь бумажки… От чего же так тяжело? Конечно, конечно, это сама Москва виновата. Хм, давление мегаполиса. Двадцать минут в метро – и все, и готов, загружен по макушку… Но другие как-то шевелятся, пытаются делать, побеждают этот загруз. Борис тот же, у него вот силы есть. Шесть лет прожил в общаге, последний год почти нелегально, без регистрации; работает в одной из центральных газет в отделе маркетинга, – ему шевелиться приходится, дай бог. И вот два романа написал (не печатают, правда), теперь третий начал… Другие тоже… Даже Елена держится молодцом, несмотря что постоянно с ребенком, а это потяжелей, наверное, чем торговкой на Царицынском рынке. Но – не унывает…

Маркин открыл глаза. Сел. Вздохнул и стал намыливаться. Не надо мыслей, особенно об этом. Хотел освежиться, а получается наоборот… Да ладно, наладится как-нибудь. У Дарьи зубы прорежутся в конце концов, зима установится… Зимой, может… Длинные, спокойные декабрьские вечера…

Стук в дверь.

– Да! – кричит Маркин.

Из-за двери что-то говорит жена. Шум воды мешает разобрать слова. Маркин переключает на душ, становится тише.

– Что случилось?

– Любимый, ты купаешься?

– Да.

– Тебе спинку не потереть? – спрашивает Елена игриво.

– Я сам, можно?

– Ну-у, любимый!

– Лена…

– Не хочешь – не надо, – обиделась и ушла.

Маркин торопливо заканчивает мыться. Теперь ему скорей хочется выйти отсюда. Чувствует, как здесь душно, влажно-жарко. Противно и липко. Одно радует – скоро можно будет выпить. Уж водка-то подвести не должна.

* * *

– Что, сколько времени? Мне уже пора волноваться?

Вставать с кресла, тащиться к холодильнику, где единственные в квартире часы, Маркину лень. Он снимает телефонную трубку, набирает 100. Через несколько секунд длинные гудки прерываются и раздается четкий, уверенно-автоматический женский голос:

– Точное время – девятнадцать часов двадцать одна минута пятнадцать секунд.

И без промедлений вслед за этим, словно бы ему невтерпеж поведать свеженькую отменную гнусность, затараторил автомат-мужчина:

– Только московская городская телефонная сеть владеет информацией!..

Маркин кладет трубку, отвечает жене:

– Еще десять минут.

– Подождем… – Она снова берется за книгу.

– Что читаешь?

– Да вот Виана просматриваю. Такая чушь!

– А что именно?

– Ну, эти… «Приду плюнуть на ваши могилы», – морщась, говорит Елена.

– Согласен – дерьмо. Хотя, для своего времени…

Маркина перебивает Дарья. Встав на ножки и держась за тумбочку трюмо, она принимается звонко выкрикивать, глядя на мать:

– Я! Я! Я! Я!

– Даша, можно мне отдохнуть десять минут? – жалобно просит та. – Вот с отцом поиграй.

– Отец хочет курить. – Маркин поднимается с кресла.

– Милый, не бросай меня!

– Ле-ен…

– Тогда один маленький поцелуй. Пожалуйста!

Маркин целует ее в губы.

– Где мой сын? – спрашивает она после этого.

– Откуда я знаю! – готов взорваться Маркин. – Сама же его отпустила до полвосьмого. Сейчас придет… Я курить.

– Иди, – вздыхает жена, – кури.

Сидя на кухне, Маркин слышит, как она начинает обзванивать Сашиных друзей. Дарья продолжает повторять:

– Я! Я! Я! Я! – И, кажется, рвется к телефону, тоже хочет, наверное, с кем-нибудь побеседовать.

Маркин включает радио. Оттуда задорный женский голос под бойкую мелодию:

 
Не будите вы меня
Три недели и три дня,
Не мешайте сладко спать,
На луну во сне летать!
 

* * *

Саша опаздывает на семь минут. Это нормально, год назад, до рождения сестренки, он, бывало, задерживался на час-полтора. Вот тогда была нервотрепка!..

Елена для порядка слегка ругает его, но внутренне она уже успокоилась. Семья в сборе, все хорошо. Веселая, заходит на кухню.

– Что, будем садиться?

У Маркина настроение наоборот – еле сдерживает раздражение.

– Я же говорил уже… Дашу уложим, тогда и посидим.

– Будь по-твоему, Иван-царевич, – чувствуя, что лучше не спорить, соглашается жена, – слушаюсь и повинуюсь. – После этого обращается к накладывающему себе в тарелку котлеты и пюре сыну: – Александр, быстро ешь и садись за уроки. – Старается говорить строго. – Чтоб за эту четверть никаких троек! Понятно?

– Да уж, – он усмехается.

– Совсем скатился за последний год. Что ж, придется пороть. Другого средства я не вижу.

Саша усмехается еще раз и уходит с тарелкой к себе в комнату. Елена начинает танцевать под очередную песенку по радио. Подмигивает Маркину:

– Вставай, мальчик!

Маркин танцевать не умеет и не любит, но смотреть на Елену ему приятно. Она красиво танцует. В Щукинском этому учат как следует… Она закончила Щуку еще до знакомства с Маркиным, потом поступила на Высшие режиссерские курсы при ВГИКе. Осталось защитить диплом – снять короткометражный фильмец. Только вряд ли это в ближайшее время получится. Во-первых, ребенок маленький, а во-вторых, на съемки деньги нужны…

– Дарья плачет! – Жена обрывает танец и бежит в комнату.

Докурив очередную сигарету, Маркин ложится на диванчик. Скорей бы уж девять часов. Уложить дочку, не торопясь, в покое и тишине выпить водочки.

– Спонсор этого выпуска прогноза погоды – мебельный салон «Медиа-Стром», – объявляет по радио ведущий. – «Медиа-Стром» – это эксклюзивная коллекция кроватей, прикроватной мебели и, естественно, ортопедических матрасов всех размеров и модификаций! – Ведущий на мгновение замолкает, переводит дух и уже медленнее продолжает: – Итак, что же обещают нам синоптики на день завтрашний, двадцать второе ноября…

Маркин слушает внимательно. В последнее время его почему-то очень стали интересовать погода, футбол и криминальные новости. Когда натыкается на «Чистосердечное признание» или нечто в этом роде, ему трудно оторваться от экрана; ни одну трансляцию футбольных матчей он в этом году не пропустил. Чемпионат мира посмотрел от и до…

Похолодания не обещают. Когда же зима? В Сибири она уж давно, и до середины марта не отпустит; там снег, протоку Енисея заковало льдом, рыбаки замерли над лунками… Там хорошо сейчас, спокойно, люди и природа отдыхают, готовятся потихоньку к весне. А здесь – все кувырком…

Кряхтя, Маркин поднимается с диванчика, потягивается. Пора селедку почистить, посыпать луком и добавить растилочки, чтобы пропиталась…

* * *

Уложить Дарю в девять часов – дело тяжелейшее. Как раз на это время приходится у нее пик активности. Швыряется игрушками, рвется к телевизору, чтобы на кнопки понажимать. Громко визжит. Усталости в ней ни капли.

– Сегодня купать не будем? – перестилая ей на ночь постельку, спрашивает жена.

– Вчера же купали, – бурчит Маркин. – Каждый день, что ли…

Состояние у него дерьмовейшее. Если бы не отрадная перспектива скорой выпивки, было б вообще невыносимо.

Бесцельно слоняется по квартире. Заодно помогает Саше нарисовать в контурной карте стрелочки крестовых походов. Затем достает из холодильника пиво и водку – пусть немного согреются. Вместе с дочкой смотрит мультик, после этого идет готовить для нее кашу.

Пока жена кормит Дарью на кухне, Маркин приводит комнату в относительный порядок. Слишком не старается, так как завтра снова будет вверх дном.

– Все, донюшка, пора спати, – вносит дочку Елена. – Хорошие дети уже лежат тихонечко в кроватках, глазки закры-ыты… Спи, моя радость.

Дарья понимает, что ее усыпляют, и начинает выражать недовольство. Постанывает и извивается в руках матери. А когда оказывается в кроватке – громко ревет. Сбрасывает одеялко, трясет загородку.

– Не хулигань, а лучше по-хорошему ложись и засыпай.

– А-а-а!..

Родители гасят телевизор и люстру, уходят на кухню. Минут десять слушают плач и крики дочки.

– У доктора Спока написано, что это самый действенный метод приучить ребенка к режиму сна, – как бы оправдывается Елена и добавляет с надеждой: – Сейчас отключится.

Но этого не происходит и еще через десять минут. Кажется, она никогда не уснет.

– Давай начнем, – предлагает Елена притворно приподнятым тоном.

– Угу, очень приятно пить под такой концерт! – Маркин нервно кривит лицо.

– Тогда подождем…

* * *

Совсем уж некстати телефонный звонок. Это все тот же Борис. Теперь, судя по голосу, пьяный в хлам.

– Спустил всё. Всё! – объявляет. – Что вчера снял, и сверху полтос. Ловко обработали бедного россиянина!

– Погоди. – Маркин переносит телефон в прихожую. – Тут ребенок никак не уснет…

– А-а, ребенок. Ха-ха! – пьяно захохотал Борис и без перерыва опять переключился на нытье: – Прикинь, какая трагедия. Почти двести штук. И заметить не успел!.. На эти башли дня три можно было заливаться плотно, а тут… Что теперь, а?

– Не знаю.

– Не знаешь? Ты давно ничего не знаешь… А я тут в «Бинго» грёбаном. Сейчас устрою им акт революционной агрессии!

– Устрой, – равнодушно отвечает Маркин. – Примут, а у тебя ни регистрации…

Борис перебивает:

– А мне по хрену регистрация! Выпью текилы сейчас и стану героем!

– Езжай лучше в общагу, там выпьешь, – начинает отговаривать Маркин. – Это лучше. Мы тоже тут собираемся…

– Да? – Борис вроде бы слегка протрезвел. – Слушай, давай и я подвалю. Вместе накатим!

Вот чего не надо, так это гостей! Особенно Бориса в таком состоянии.

– Поздно уже, Борь, – мямлит Маркин. – День тяжелый получился, завтра на работу… Мы выпьем – и спать. В другой раз как-нибудь…

– Э-эх, все обижают бедного россиянина, – вздыхает Борис горестно. – Ладно, охраняй свою убогую мещанскую норку. Мне же, великому, катят ослепительные куражи! – И он кладет трубку.

Фу-ф, наконец-то!..

* * *

Без двадцати десять дочка затихла. Теперь можно немного расслабиться. На столе остатки картофельного пюре, селедка, кабачковая икра, соленое сало. Выпивка.

– Саша с нами не посидит? – спрашивает Маркин, открывая бутылки.

– Говорит, что не хочет. Играет на гитаре, завтра ему в музыкалке что-то сдавать.

– У. – Маркин поднимает рюмку. – Ну, за все хорошее.

Елена смотрит на мужа с легкой улыбкой; наверное, вид у него не очень-то, – улыбка точно жалеет Маркина. Но теперь его не раздражает эта жалость, наоборот, становится приятно, словно его заметили и спешат помочь.

– За все хорошее! – ласково отвечает жена.

Чокаются, Маркин скорей выпивает водку. И сразу чувствует в груди приятное жжение; оно постепенно растекается по телу. После второй рюмки слегка ударяет в голову.

Маркин с удовольствием ест селедку. Кусочек за кусочком.

– Не слишком соленая? – Елена выбирает кусочек себе.

– Отличная! Само то.

Еще рюмка. От Маркина словно бы начинают отваливаться тяжелые корки; он распрямляется, веселеет, ему хочется поговорить.

– Надо выбраться куда-нибудь. В театре не были тыщу лет. Интересно, Мирзоев поставил что новое…

– Кажется, нет пока, – отзывается Елена. – Вот скоро фестиваль в Доме кино должен открыться. Название – «Новое русское кино».

– Ха-ха! – коротко смеется Маркин. – Неплохо. – Наполняет пивом стакан жене, водкой рюмку себе.

– Во ВГИКе обещали пригласительные подбросить. Сходим?

– Можно, конечно!

Чокнулись, выпили. Маркин закурил и принялся рассуждать:

– Такое сейчас время как раз, особенно для кино – только снимай. Будущие поколения завидовать нам будут и удивляться страшно: почему это ничего от нашего времени не осталось. Одна муть полусказочная какая-то…

– Бывают такие периоды, – вздыхает Елена, – от которых почти ничего не осталось.

– Мда, – соглашается Маркин, берется за почти пустую читушку, – дескать, когда такое кругом, музы молчат…

Плавно приближаются к неизменной теме их вечерних бесед за бутылочкой.

– Когда, думаешь, закончится в стране безобразие? – спрашивает жена. – Ведь не бесконечно же…

Вот, теперь можно разговаривать хоть всю ночь.

– Хе, – Маркин усмехается. – Ягодки, Лена, поверь, еще впереди..

Она грустно отпивает из стакана.

– И по объявлениям, – вспоминает, – никто не звонит. Надо новые пройти наклеить.

Недели две назад Елена с Маркиным расклеили по округе объявления об обучении немецкому языку «взрослых и малышей». Елена его знает отлично, года четыре прожила в Германии. Странно, почему не звонят – как раз недалеко от их дома есть немецкий колледж, кому-нибудь из учеников же требуется репетитор… Но вот никто не заинтересовался.

– Да кому сейчас это надо, – отмахивается Маркин. – Людям, бывает, и на стол поставить нечего, а тут – немецкий язык. Хе-хе…

– А ты слышал, кстати, – Елена переходит на испуганный полушепот, – правительство призналось, что запасов у нас вряд ли хватит, чтобы нормально пережить зиму.

– Ничего удивительного. Откуда запасы появятся, если мы давным-давно ничего не производим? Хлеб если и сеем, то убрать уж точно не можем. Вот газ и нефть на Запад качать – это еще нам по силам. Американцы вон свои скважины заморозили, держат для правнуков, а мы щедрые ребята, на всех хватит…

– Голод обещают, – вставляет жена убитым голосом.

Маркин утвердительно качает головой. Его сейчас ничего не пугает, так как он все знает и может объяснить; он сейчас ко всему готов.

– Почти по всей стране давно уже голод, – спокойно говорит он. – Кое-как перебиваются… Вот мне родители пишут: если бы не огород, не кролики с курами, не знали бы, чем питаться. Единственные деньги – мамина пенсия по инвалидности, хотя оба работают. А что Москвы касается… – Маркин закурил новую сигарету. – Москва – она столица все-таки. Ее как-нибудь прокормят. Вот со стороны выборов если взять: представь, сколько здесь потенциальных избирателей, во всей Сибири столько людей не живет, хе-хе, сколько в одной Москве. – Делает паузу, выпивает рюмку, торопливо бросает в рот ломтик сала и продолжает: – Согласись, легче поддержать два– три крупнейших города, подкармливать, чем обо всей стране заботиться. Вот, помню, на прошлых выборах смотрел телемост, или телемарафон, не помню как называется. Короче говоря, пока до европейской части России не дошли, у Ельцина голосов было – с гулькин нос, а потом – бах! бах! – и все в кармане. Вот так. – Маркин быстренько обглодал селедочный хвост. – Да и Кац Юрий Михайлович – он парень изворотливый, он же для москвичей отец родной. В лепешку, хе, для них расшибется…

– Какой Кац? – не поняла Елена.

– Ну, мэр наш, естественно. Говорят, у него настоящая фамилия – Кац.

– Правда? – жена изумлена. – Да ну брось…

– Да все говорят, Лен!

– Никогда не слышала… Нет, вряд ли.

– Почему? Они все, хе-хе, в свое время меняли фамилии. – Маркин достает из холодильника бутылку «Привета», в которой поплескивается грамм сто. – А помнишь, мы по телику смотрели, как он в какой-то синагоге стоял, с шапочкой на макушке?

– Да, помню, – подавленно кивает Елена.

Маркин же, наоборот, почему-то радуется:

– Ну вот! Что ж тогда…

– Его и в церквах сколько раз показывали, – не сдается жена. – На прошлую Пасху, например, на Рождество…

– А-а, – морщится Маркин и наполняет рюмку, – ни черта в них, по-моему, не разберешься. Давай лучше выпьем!

* * *

Бутылки пусты, селедка кончилась. Жена прилегла на диванчике, Маркин сидит за своим рабочим столом, курит. Ему хорошо, но хорошо как-то тупо, бездеятельно. Обволакивает непреодолимая вялость. Завтра утром вялость превратится в тяжелые корки… Хочется в постель, поглядеть телевизор, постепенно засыпая.

Елена сдержанно улыбается, ловит взгляд мужа. Ее темные глаза блестят, точно у пятнадцатилетней девчонки, на щеках – соблазнительные ямочки. Губы чуть шевелятся, как будто беззвучно говорят что-то. Маркин смотрит на нее, тоже пытается улыбнуться… Он тушит окурок и пересаживается рядом с ней.

– Можно потрогать твое теплое гнездышко? – спрашивает тихо и просовывает руку между ее ляжек.

Жена разжимает ноги.

– Какой ты пошляк стал, Алеша! – Вроде тон шутливый, но Маркину и самому становится неприятно от своих слов.

Он убирает руку:

– Пойдем спать.

– А фильм?

– Лежа будем ждать. Еще больше часа…

– Давай еще немного здесь, – просит Елена.

Маркин включает радио. Крутит колесико настройки, путешествуя по волнам. Повсюду музыка, надоевшие попсовые песенки, фальшивая бодрость диджеев. Наконец, нечто другое – какой-то деловой разговор. Маркин остается на этой волне, прислушивается.

– Вот есть утверждение, – приятный тенорок молодого мужчины, – что у Господа Кришны лотосные стопы. Из чего вытекает это утверждение?

– М-м, – мычит в ответ другой, хрипловатый, слегка ленивый голос; такие голоса обычно у пожилых, очень начитанных и умных профессоров. – На это можно дать множество ответов, и все они будут верными. Начнем с того, что ноги Господа никогда не покидают Кришналоки, которая похожа на цветок лотоса…

– Ребята работают, – усмехается Маркин, кивая на радио, – вещают сутками напролет.

– Что это? – спрашивает жена.

– Кришнаитское радио. Вот «Маяк» или «Радио России» не найдешь, а эту фигню – пожалуйста!

– …Подошва ног Господа Кришны, – продолжает тем временем профессорский голос, – красного цвета, как лепестки лотоса, и, кроме того, несет на себе знак лотоса…

Жена поднимается с диванчика:

– Ладно, пойдем в комнату. Лучше телевизор посмотрим.

* * *

Дочка громко сопит во сне, и Елена сразу обеспокоилась:

– Неужели простуда начинается?! Я сегодня еще днем заметила, что, вроде, температурка немного. Не дай бог…

Маркин расправляет постель. О-ох, сейчас как развалится…

В комнату заглянул Саша:

– Леш, можно тебя на минуту?

– Тише! – шипит Елена. – Хочешь, чтоб Дашка проснулась, устроила тут?!

Маркин идет к Саше.

– Что такое?

– Вот послушай, – он наигрывает на гитаре какую-то мелодию. – Узнаешь?

– Гм… что-то знакомое, – слегка покачивает головой Маркин, хотя не узнает.

Саша играет снова.

– Это же из твоей песни, – говорит затем, – «Переходный период».

– Точно, точно! – теперь Маркин действительно узнает. – Молодец!

И тут ему захотелось поговорить с пареньком; редко они разговаривают, в основном общались в первые месяцы знакомства, когда Маркин был еще не мужем его матери; а потом их общение свелось к просьбам Маркина к Саше помыть посуду, вынести мусорное ведро, помочь толстое одеяло отжать, и т. п. Честно говоря, Маркину не очень-то приятен этот паренек, скорей всего потому, что он видит в нем многие свои черты, как бы себя пятнадцатилетнего, с выбритыми висками, в майке «Секс пистолз» (правда, у Маркина в то время майка была самодельная, оттрафареченная масляной краской), учащегося играть на гитаре, слушающего панк-рок… Но теперь Маркин стал другим, его ко всему этому тянет все слабей, и ему завидно, что ли…

– Давай, Саня, торопись, – говорит он, присев на кровать пасынка, – время, оно знаешь как бежит. Тебе четырнадцать почти, кажется, еще впереди столько, а… оглянуться не успеешь… – Маркин разводит руками. – Поэтому – торопись. После двадцати там уже, считай, все… До двадцати можно жить, истину там искать, ответы. В песнях ли, в книгах, во всем таком. Человек мучается, думает, его тянет покончить с собой, да, он слишком чист для этого мира, внешнего мира. Сам же видишь, какой он… Да?

Саша стоит посреди комнаты, играть перестал, лицо у него стало скучным; ему явно неинтересна речь полупьяного отчима. Но тот продолжает:

– Человека обжигают, постоянно и неумолимо. И пока тебе нет двадцати, ты еще способен чувствовать ожоги, эти ядовитые пятна, плевки мира… Ты еще пытаешься освободиться, убежать, спастись. Хе-хе… Но потом яд покрывает полностью, с пяток до темечка, и тогда уже все, тогда не потрепыхаешься. Да, Санька… Яд втекает внутрь, заполняет легкие, кишки, мозг. По венам течет не кровь, а… Ну, ты понимаешь. Всё! Теперь – существуй и молчи, думать – и не пытайся. Хе-хе… Живи… в общепринятом смысле слова… Понимаешь, Сань? – Мутными глазами Маркин смотрит на паренька.