Текст книги "Продаются роли!"

Сцена 6
Театр

С внешней стороны это здание походило на собор, в котором не умолкают литургии и беспокойно снуют монашки в поисках способа спасения своей души. Розовая насыпь, как утренняя зорька, застыла на здании и проступала сквозь ивы, как дневные звезды. Лепнина, в некоторых местах потерявшая свои былые формы, продолжала выделяться и украшать – ангельские головы без крыльев и ножек, цветочные бутоны без достаточного количества лепестков, окна, обрамленные не в достаточной мере, лишенные гордых углов.

– Добро пожаловать в наш страшненький театрик, – произнес Камчатка. Он топтался, приглашая Ивана. Тот вошел и замер на входе.

На лестнице стояли рыцари, которые напоминали героев Пелопонесской войны, точнее их облачение уже после битвы, так как доспехи были в сомнительном виде – ржавые, гнутые и нуждающиеся в реставрации. Также нуждался в замене ковер, на котором они стояли – он был потрепан и потерял цвет, как и ступеньки на которых торчали гвозди, как цветы на полянке без бутонов. Цвета в этой плоскости отсутствовали. Иван словно попал в старый мультфильм, в его выцветший мир.

– Наш театр состоит из двух наземных блоков и одного подземного, – прокомментировал Камчатка, отвлекая Ивана от дотошного изучения дефектов данной конструкции прошлого века.

– А сцена? – спросил Иван.

– Да, еще есть сцена, – подтвердил худрук.

По лестнице мчался хорошо знакомый человек, путающий лампочку с батарейкой. Увидев худрука, он замер и спокойно стал идти вдоль отшлифованных перил.

– Не разрешаю им бегать, – прокомментировал Камчатный.

– Дисциплина, – согласился Иван.

– А как же, – резво сказал художественный руководитель. – Они же дети. Кто-то сказал, что сукины, а я бы о них еще хлеще высказался. Заслуживают они того. Той любви.

На двери было написано «бухгалтерия». У слова не все было в порядке. Оно страдало. Без буквы «х». Мечтая превратить «у» в «о».

– Нужный орган, – улыбнулся Иван, понимая, что эту фразу он уже произносил ранее.

– А то, – подтвердил Камчатный, прмглаживая голову ладошкой, предварительно поплевывая на раскрытую пятерню. Он немного был взволнован, словно ему надлежало встретиться со своей первой любовью, которая была еще в ранней юности.

Иван отворил скрипучую дверь и увидел премилую картину. Две пышные дамочки – одна с мелированными, другая с огненно-рыжими волосами – пили чай, и гора печенья, конфет, пряников в большой посуде уничтожалась с бешеной скоростью.

– Людовика Марсовна слева, у компьютера с гигантским экраном и Евлампия Суворовна справа, – они у нас – с городостью сказал руководитель. – Две важнейшие работницы. Чем живете, мои дорогие?

Анатолий обернулся в заботливого пса, готового служить этому финансовому дуэту. Он с умилением глядел на женщин, как будто они были редкими в своем роде, что приходилось держать в их определенных условиях, с климат-контролем, позволяя себе лишь вольность иногда видеть их по праву начальства.

– Разрабатываем стратегию экономии, – произнесла женщина справа, обладательница мелировки и химической завивки.

– Внедряем конкурентоспособность на базе кризисной строки бюджета, – говорила слева.

– Говорим, что и в кризис существовать можно безбедно, – продолжила свои утверждения главный бухгалтер.

При внешней порисовке силуэтов можно было сразу определить, кому досталась завидная роль главного буха, а кому быть второй скрипкой. Слева около большого экрана было первостепенное лицо, решающее важнейшие денежные вопросы. Ее фигура была немногим пышнее, чем у Евлампии Суворовны. Та же в свою очередь имела склонности, но в меру своего статуса и положения не выходила за эти рамки, правда неизвестно кем установленные. Если только не природой.

– Деньги – это бумага, – произносила пышка.

– Бумагу нельзя жечь, – выступала вторая. – Сжигая бумагу, мы сжигаем деньги.

– Но в то же время огонь – это затраты, – вспоминала первая.

– Думай, прежде чем станешь воспламенять горелку на плите, – строго говорила вторая.

Женщины, говорящие лозунгами, могли встретиться на демонстрации, в дебатах, по телевизору в новостях, в разгар президентских выборов.

– Пришел на работу – не спи, достойно под вечер уйди, – улыбалась Людовика Марсовна.

– Верно, – согласился Камчатка. – Что вы думаете, Иван Митрофанович?

– Шедевриально, – произнес Иван мечтательно. – Вношу в свой ломящийся от скудости фраз блокнот.

– Играешь на сцене, играй как бог, но денег лопатой здесь не огребешь, ты даже лопату не купишь, так, небольшой совок, – произнесла вторая, просто бухгалтер, подкрепляя свой статус.

– Утверждаем, – захлопал в ладоши Камчатка. – Вот они, наши светила. А это человек светило ума, который вытащит наш театр за волосы из болота.

Дамочки приподнялись, переглянулись, тут же уронив взгляд на правую руку мистера Вана, затем на его фактуру и только потом стали рассматривать глаза и что росло подле их и принадлежало молодому человеку – большой горделивый нос, впалые щеки, но упрямый подбородок. Девушки мечтательно вздохнули. Они мечтали именно о нем. Чтобы он пришел в один прекрасный день, растоптал шоколадно-пряничную гору и взял все в свои руки.

– Да ладно, – засмеялись дамочки, и вместе параллельно произнося то одно, то другое слова продекламировали, – Мы так считаем, как вас обожаем!

Женщины были похожа на сирен, зазывающих своим пением моряков. Здесь пением служили их лозунги, которые стремительно вылетали, не успевая занять нужное русло, стать самостоятельной частью, а просто бродили в воздухе, как висящие транспаранты, которые никто не читает, но понимает, что это – нужная составляющая городского мероприятия.

– Не вставайте, – произнес Камчатка. – Вы молодцы. С меня шоколадка.

– Они и не смогут, – подумал Иван.

На следующей двери значилась цифра 6. Но если первый кабинет они прошли, то сейчас должен быть второй. Отсутствие логики не смущало Ивана. Он нанизывал колечки местного контингента на свое восприятие, чтобы впоследствии состряпать нехитрый разговор, объясняющий новый взгляд на старые вещи.

– Жертвы будут, – мелькало у него в голове. – Надо продумать способ эвакуации. Безопасный способ.

– Наша Леночка, – представил Камчатный.

Они вошли дверь уже три минуты назад и Иван, все еще не смог разглядеть в ворохе бумаг крохотное кудрявое существо, которое он уже видел ранее – с лейкой. Кабинет был покрыт мелкими стружками, и в воздухе витал аромат свежего дерева.

– Здесь пилили лобзиком, – извиняясь, проговорил Камчатка. – До сих пор пилят. Устраивают кружки юные экологи. Говорят, пилят то дерево, которое дало согласие на использование. А те, что против, они оберегают. У каждого ребенка в районе есть дерево, за которое он отвечает. Каждый четверг они отчитываются. Приходится сдавать. Последняя постановка нам принесла значительный убыток, хоть мы и не тратились на костюмы, на декорации, играли в другом декоре, никто и не заметил.

– Теперь юным экологам придется поискать новое место для своих экспериментов, – твердо сказал Иван.

– Да, но… – начал говорить Камчатный.

– Отставить детский сад и прочую благотворительность, – произнес Иван начальственным тоном и все с большим энтузиазмом. – Вот заработаем первый миллион, тогда пожалуйста. Превращайте хоть весь театр в детскую игровую.

– Здравствуйте, – послышался голосок из под кипы папок.

– Добрый день, – произнес Иван.

Теперь, когда глаза привыкли к этому смогу, он разглядел ее более детально. На него смотрело удивительное создание – милый взгляд с выразительными глазами и маленьким носиком, сливочными губами, и тонкой лебединой шеей. После шеи были необходимые округлости и в животе они не заканчивались, что подсказывало о ее интересном положении. Дело в том, что Леночка была одинока. У нее был взрослый сын, актер в этом театре, сама она занималась литературной частью и свою работу любила. И все было бы хорошо, если бы не ее природная влюбчивость. Да, она влюблялась во всех, кто ей казался симпатичным. Так произошло с администратором. Это благодаря ему, у Лены произошло «вздутие». Впрочем, Камчатный говорил о ней.

– Наша Леночка – прима по части пьес, – произнес Камчатный. – Знает все от Софокла до никому неизвестного Камчатного.

– Не скромничайте, – промолвила она звонким детским голоском. – У него пять пьес. Одна другой лучше. Если хотите, я вам процитирую.

– Был бы рад, – согласился Иван, хотя это сказал скорее из вежливости, так как не был настроен слушать драматургию, которую никто никогда не ставил.

Леночка мигом нашла пачку из сотен, покрывающих ее стол, показала ее внушительную толщину, открыла в начале, засмеялась, потом перевернула три страницы, прочла про себя, на этот раз скромно улыбнулась, и стала читать:

– Он (входит): Я знаю причину, побудившую меня не оставаться равнодушным.

Она (опешив): Он должен был приехать три дня назад, но не приехал.

– Вот здесь такое сильное место я всегда вздрагиваю на этом, – произнесла она.

Муж (входит). Вам осталось жить ровно три часа. Странно, что вы не услышали, как я подъехал. Прежде чем заводить любовницу, нужно проверить все ли в порядке с ушами, глазами, вообще нужно пройти ряд врачей и если надо пройти медкомиссию. Если все в порядке, врачи одобряют, то пожалуйста.

– Вы понимаете, да? – звонко произнесла Леночка. – Он издевается над ними. – Но что будет потом, вы не представляете.

Представлять не хотелось. Текст был слезливым. Леночка уходила в сантиментальные причитания, вытирала слезы и кидала свое миниатюрное лицо на кипу папок, которая хранила информацию.

– Что в них? – спросил Иван, ловко перейдя от читки к делу.

– Это все, – ответил Камчатный, видя, что Леночка, переживает, и не хотел мешать ей. – Папка к папке, бумажка к бумажке. С архивами поставленных спектаклей. Начиная с Бомарше, потом был Ибсен, конечно же Уильям, потом Пушкин.

Леночка успокоилась и вновь стала прежней – легкой, воздушной. Она с таким увлечением стала доставать из одной папки фотографию актера с длинными усами и девушки, что Иван не мог оторваться от ее лица, и узнал похожие ямочки, которые возникали при улыбке, также при легком напряжении лицевых мышц.

– Я, – все больше рдела она. – Правильно подметили.

– В общем, хлам, – подытожил Камчатный, поднимаясь, взяв за руку Ивана и направляясь к двери.

– Ничуть, – кричала вдогонку Леночка. – Это история. А история – она же главная свидетельница нашего взросления.

Леночка была прообразом той самой девушки-истории, которая наблюдает, ведет летопись и эти диалоги, написанные в пьесах – словно они были подслушаны ею, точно записаны, чтобы потом понять, а верно ли поступали те говорящие, нужно ли было спорить, говорить колкости, признаваться в любви, в содеянном. Эти картонные папки, завязанные хлопчатобумажной тесьмой светло-бежевого цвета, хранили в себе все то, что считали нужным внести люди, забывая дни-пустоцветы, где были диалоги, подчас красноречивее, но не приводящие ни к чему.

– Куда вы? – удивилась она. – У меня есть чай и кофе. Да, еще есть что-нибудь покрепче.

Диалог не вязался, так как впереди было продолжение экскурса.

– Леночка, я ничего этого не слышал, – пригрозил Камчатный.

– Куда вы? – спросила она.

– Знакомиться дальше, – ответил худрук и вышел из двери, не забыв подождать мистера Вана.

– Не торопитесь заходить к Оклахоме, – услышали они. – Он сегодня на Олимпе.

– Что это значит? – спросил, не возвращаясь, Анатолий.

– А то и значит, что нам его не достать, – захихикала Леночка, и было в этом смехе что-то нервно-парализующее.

– Но мы все равно пойдем, – говорил худрук, – Леночка, вы оставайтесь здесь и ищите пьесу. Эта пьеса должна быть о том, что мы все понимаем, но в то же время стремимся познать. Во как.

Гость и житель этого «страшненького театрика» вышли из кабинета, и намеревались двинуться дальше, но едва не споткнулись о тело, которое лежало поперек дороги.

– А вот и сам, – процедил Камчатный сквозь зубы. – Познакомьтесь, наш администратор. Человек пьющий. Но не скрывающий этого, как видите. Лежит горизонтально около двери Леночки, так как имеет прямое отношение к ее положению. Правда родство не признает, но в минуты опьянения совесть возвращается к нему, и он идет к ней, но не всегда доходит.

– Может его поднять? – предложил Иван.

– А зачем? – спросил улыбчиво Камчатный. – Лучше перешагнуть.

Они с легкостью переступили тело, которое лежало неподвижно, воплощая в себе все процессы, которые бурлили в театре. Он не двигался, и театр был похож на музей, где тихо, и лишь экспонаты живут своей отрешенной жизнью. Экспонатов было много. Один из них лежал и пытался дотянуться до лба пяткой резкими размашистыми ударами. Он постоянно мазал, и лишь протирал пол, на котором появился след от его штанин в виде раскрытого веера. Наконец, он повернулся на другой бок и оказался вплотную к двери и через мгновение был внесен в кабинет «завлита» женщиной, у которой было развито чувство сострадания.

Спустившись на цокольный этаж, Иван обнаружил, что вдоль коридора стоят транспаранты с лозунгами и таблички с подозрительно знакомыми фамилиями.

– Участвуем в выборах, – прокомментировал Камчатный. – Наш театр уже лет пять как называют политическим. Пусть у нас нет в репертуаре «Ричарда 3» и «Короля Лира», но как только появляется новая партия, все знают, что есть место общепризнанное.

Они прошли вдоль обшарпанного коридора, под потолком которого висели гирляндами провода, доставая некоторым до макушки, и приходилось нагибаться, чтобы не дай бог не задрожать от легких покалываний по всему телу.

– Добро пожаловать в монтировочный цех, – произнес торжественно Камчатный и открыл деревянную дверь, обитую алюминием.

Монтировочный цех напоминал музейную комнату. На стенах висели картины, декоративные ружья, горны, в углу стояли кресла. Но прежде всего здесь стоял стол, принадлежащий к антиквариату. Он был широких размеров и, казалось, вырос в этой комнатке, так как с трудом можно было представить, как его сюда вносили. Дуб уж потемнел с годами, и время от времени накладываемый слой лака облезал и делал его блестящим, что в скудном освещении монтировочного цеха было воистину преимуществом. За этим столом когда-то решали сложные политические вопросы, принимали решения о войне и судьбе братьев, этот стол служил свадебным застольем, местом, где проектировали макет будущего памятника. Теперь на нем играли в карты, смотрели цветные журналы с раздетыми красотками и спали, когда в комнату набивалось больше одного человека.

– Да здесь и жить можно, – сказал Иван, а сам вспомнил как когда-то жил в одном стареньком театре также в монтировочной комнатке, значительно меньше этой и менее заставленной.

– Что они и делают, – сказал Камчатный. – До этого у нас работал один ушлый, который умудрялся сдавать карету, как комнату с почасовой оплатой. У него это продолжалось почти полгода. А я об этом не знал, пока не обратил внимание на расхлябанность кареты. Она стала менять курс.

– Молодцы, – засмеялся Иван.

– Монтровщики у нас особенные, это правда, – произнес Камчатный. – У нас мало у кого есть автомобили, зато монтировшики, все кроме одного, на колесах. Они считают, что нужнее всего здесь именно они.

– Пока считают, – продолжил Иван.

Раздался грохот. Посыпалась штукатурка. Камчатный упал, повалив за собой Ивана. Раздался крик. Женский, затем мужской, потом снова женский в содружестве. Они находились на цокольном этаже. Что-то тяжело рухнуло вниз. Крыша, самолет?

– Что за бл…-во, – не выдержал Камчатный.

– Землетрясение? – предположил Иван. – Кажется, уши заложило.

Раздался еще один толчок и он вновь оказались на земле, прилично запачкав свои одежды.

– Что за бл… – продолжал ругаться Камчатный. Он боялся встать и поэтому лежал на земле, вдыхая пыль и не знал, что предпринять. – Какого хрена здесь делается. Эй, вы там! Разве кто услышит.

– Война? – возникла догадка у Ивана. – Откуда? Наверняка, с востока. Нам повезло, что мы здесь были. Как в катакомбе оказались.

В белом дыму появился человек. Он шел по направлению к лежащим людям и внушал страх, так как его профиль был широким и маленьким, как у восточного человека.

– Что, твою мать, случилось, – спросил Камчатка, узнав в этом силуэте старшего машиниста сцены.

– Круг оборвался, – объяснил мужчина с порванным ртом. – И на этот раз еще и провалился. То есть здесь не просто нужно натягивать трос, но и поднимать всю эту конструкцию.

– Едрена… – не мог остановиться Камчатный. – Что вы там делали?

– Да ничего. Репетировали.

– Что репетировали?

– Понимаете, у нас возникла идея, – взбудоражено сказал он. – У нас есть трое – я, Ролан и Гена. Мы готовим номер.

– Номер называется «Обрыв троса»? – предположил Камчатный.

– Нет, – проговорил мужчина.

– Слушай, Юра, – начал говорить главный. – Ты же уже тридцать пять лет в этом театре. И никогда не было проблем.

– Вот именно, – тяжело вздохнул Юра. – Столько лет в искусстве, без реализации. А так хочется, хоть под старость лет что-нибудь эдакое. Вот молодежь приучил. Они ведь тоже страсть как хотят.

– Япона баба, – прокричал Камчатный. – Да что вы все, смерти моей хотите? Кто теперь будет ваши игруньки восстанавливать? Я? Или ваш доблестное трио? А что? Покажите мне искусство. Верните все на круги своя. Чтобы круги крутились.

– А что насчет нашего номера? – робко спросил Юра, не слишком надеясь на положительный ответ.

– Да бл…благодаря вам, я е…ерунду должен разгребать, – простонал Камчатный, хватаясь то за лоб, то за поясницу.

Дальше они разговаривали. Этот диалог был насыщен разными формами, оборотами. Наверху только сейчас начали бегать. Одновременно с беготней стали трезвонить телефоны, послышались сирены скорой помощи, милиции, что, казалось, упал метеорит, в который Иван начинал верить, так как подобного происшествия в театре не помнил. Да не было такого. Театр гнил. Механизмы выходили из строя, но никто не хотел снабжать его новым и корабль терял доски и уже дал течь. Еще парочку досок и шторм от него мало что останется.

– Я думаю, настало время посетить моих старых хозяев, – прошептал Иван и увидел досадливо-недоуменное лицо художественного руководителя, который нервно прижимал ладонь то к правому уху, то к виску, словно что-то искал. Он был похож на ребенка, которого оставили одного на проезжей части. И вот он сидит, вокруг мчатся автомобили, сигналят, конечно, объезжают его, но успевают крикнуть что-то неприятное и никто не останавливается, чтобы взять к себе. Правда, Иван на своем пешем мустанге попытался это сделать. Но ребенок не успокаивался. Наверное, до поры до времени.

Сцена 7
Коммуналка

Двери служат для того, чтобы жить непринужденной частной жизнью. По-простому – изолировано, отдельно, чтобы никто не мог увидеть, как ты одеваешься по утрам немытый и нечесаный. Чтобы не прослыть на весь двор, что ты ходишь по дому в дырявых кальсонах и варишь на обед мороженую картошку. Двери служили защитой. Они открывали дверь только своим, но говорили своей большой толщиной и величавостью о невозможности пройти, если ты не принадлежишь к их роду.

Двери, из которых состоял этот дом, были когда-то хлипкими. Они скрипели, размахивали своими стройными телами, пропуская всяк и каждого, признавая в нем своего, не вдаваясь в подробности исторической справки. Появилась в городе фирма, потом другая, и теперь множество фирм заполнило город, и снабжают его железными псами – дверьми, которые не пропустят даже порой и своего человека. Люди перестают стучаться, ходить в гости и открывать двери. Это сперва мучило человечество, но потом, найдя в возможные преимущества, народ стал делать то, что при открытых дверях они бы не посмели. Люди становятся более скрытными и опасными. Они начинают плести сплетни о соседях, говорить правду и неправду, вымышленное смешивая с реальным, забывая, где первое и второе. Они могут придумать такое изобретение, от которого станет лучше. Различные пластиковые стаканчики и зубочистки были придуманы в закрытых помещениях, но и водородная бомба, террористические замыслы были рождены там же. Дверь может быть тюремной, а может служить открытием. Она защищает, но прячет от нас многое. Дверь двулична, лицемерна, цинична. Как и человек, она обязательно имеет две стороны – положительную и отрицательную, внешнюю и внутреннюю, свою и чужую.

Звонок не работал, что было обычным делом. Иван постучал в массивную дверь, с поруганной честью – она была исписана, измалевана, слегка порезана и доведена до такого болезненного вида, что хотелось не колотить, а мягко постукивать, прикладывая полотенце с собранному кулаку. Никто не ответил.

– Спят? Или все ушли, – подумал он, хотя знал, что хозяйка редко куда выходила и все свое свободное время проводила на кухне, высматривая в окне других жильцов, которые проживают в других коммуналках, намного чистоплотнее и порядочнее тех, по ее мнению, что были у нее.

Иван постучал еще и услышал, как крепкие мужские ноги надевают тапочки и шаркающей походкой семенят к двери. Прикоснувшись к замку, вопрошая на ходу «кто?» и не дожидаясь ответа, человек в квартире стал открывать дверь, чтобы на пороге услышать и увидеть ответ в лице пришедшего.

– Я, – сказал Иван. Он пришел один, принимая во внимание, что у него и так натянуты отношения с этой популяцией, поэтому появление допкадра вызовет недовольство, что мягко сказано, скорее, последует бросок через бедро на улицу, в пух, напоминающий рассыпчатую рисовую кашу, громкие слова и этот запах нафталина, который снабжал комнаты тем забытым настроением поколения советских людей. Но были две причины, для чего он появился на пороге. Одна из них была связана с недвижимостью. Ему нужен был запасной аэродром, где бы он мог зализывать раны, обдумывать следующий шаг и скрываться во время первых ляпов.

– Все мы от Якова, – услышал он знакомый голос Лексея. Сосед был нетрезв. Он приоткрыл дверь и, держа ее на цепочке, промолвил:

– А, какие… – сказал он весело, словно произносил молитву и хотел добавить «люди», но, видимо, передумал, и став серьезным, продолжил:

– Чего явился? Ты здесь не живешь. Поэтому тебя нет. Для меня ты труп. Пошел вон, труп. Уходи, мертвец. Я не хочу впускать ожившего мертвеца. Ни за что. Уходи. Пошел, пошел.

Лексей был в ударе. Он был молчаливым человеком, но когда прикладывался к бутылке, то язык становился как помело. Доставалось всем без исключения.

– Не рад? – спросил Иван.

Лексей засмеялся, но через мгновение его захватил приступ кашля, и он согнулся уже не от приятных ощущений, а, скорее, в опасном для жизни положении. Но ему то ли нравилось быть на грани жизни и смерти, доводя себя до предпоследней крайней точки, то ли водка была из холодильника. Это подействовало на него отрезвляюще, словно это Иван сделал так, чтобы тот стал задыхаться, держа его невидимыми руками за горло, отпустив только при положительной реакции на его появление. Сосед снял с двери цепочку, пропустил Ивана, позволил ему пройти на порог – там появилась кушетка, которая ранее стояла на кухне, где любое перемещение предметов каралось суровым проклятием. Этажерка для обуви стала черной. Возникла неприятная догадка, которую хотелось отбросить в сторону, как сорняк.

– Значит, меня здесь не ждут, за здравье не пьют, – произнес Иван. Он посмотрел в просветы залы и ему показалось что на столе лежал круглый цветочный венок, а пол блестел, словно его помыли.

– Отчего же, рад, – произнес он. – Ты был занятным.

Вот и все, что возникло у Лексея по отношению к нему. Занятный. Он жил у них достаточное количество времени и получил только звание занятного, Как грубо. Лучше бы молчал. Представляете, жил человек долгое время, умер, а про него стали говорить «в этом доме жил занятный человек» и все, больше ничего. Или же: «Он всегда был таким занятным», будут говорить дети.

– Так меня слушал, – продолжил он. – Я когда говорю, меня слушают две категории людей – молодые и пенсионеры. Они похожи. Недавно вывел еще одну категорию. Собаки. Они слушают даже намного внимательнее, чем первые две. Вот хочу завести собаку, только такую же занятную трудно найти. Та, что слушала меня, у нее был хозяин. Я ей говорил о Троянской войне и перевороте на Кубе, она положила мне голову на колени, словно и ранее лежала там. Разве старики так могут.

Иван представил, как старик кладет голову ему на колени в момент его душещипательной истории и как Лексей довольно на него смотрит, поглаживая седой вихор.

– Хозяйка дома? – спросил Иван.

– Нет, – грустно сказал Лексей.

В прихожей было жарко. Летний воздух в закрытом помещении царственно блуждал на одном месте, не желая переходить в комнаты, в раскрытые форточки, лениво останавливаясь на люстре, прикладываясь сонным воздушным тельцем к потолку, соблазняя окружающих.

– Как нет? – тихо спросил он, и венок на столе задвигался, стал ярче, осыпаться и разносить по комнате такой аромат, от которого могло стошнить. Здесь было все – и пряные запахи, а парфюм «Красный Октябрь», и печеные пирожки, и гречка с тефтелями, и запекшаяся кровь с несвежим ртом.

– Нет ее, – прогундосил Лексей. Он стоял, прогибаясь, в судороге подгибая то одну, то другую ногу, опираясь на полку, где стояли бутылочки с кремами для обуви, щетками, тряпочками для протирки полок, тюбик с сандаловой мазью, вазилин в целлофановой упаковке, заботливо уложенный хозяйкой.

– И где, как это? – промямлил Иван и задний план стал гореть, высвечиваться цветным, увеличивая резкость, в отличие от первого плана – тот был черно-белым, монохромным, его вообще не было, он перестал существовать.

– Уехала она, – произнес он.

– Куда? – недоверчиво спросил Иван.

– Мужа искать, – ответил он, и прихожая снова стала темно-желтой с зеленоватым отливом, как и во все времена существования этой квартиры.

Иван смотрел на человека, который жил один и вся его жизнь сводилось с скучному пересчитыванию долгов и воспоминаний о людях, которые нашли тунгусский метеорит.

– Накапал все же? – сурово произнес Иван. – Довел?

– Чего ты драконишься? – пробурчал Лексей, – Чего ты?

– А то, что милая старушка жила прекрасно, – сказал Иван. – У нее когда-то давным-давно умер муж. Сейчас он покоится на кладбище. Она свое отплакала. Уже практически не впоминает. Но вы не желаете, что его честное имя исчезло с ее уст, и при каждом удобном случае вставляете фамилию, примешивая порок ко всему роду.

– Может, я и говорю об этом, – занервничал Лексей, – то только потому что…Нет, не потому, что эта правда и я так думаю, нет. Просто я любил хозяйку, а она мне показала кукиш, мол, рот не разевай. Я же к ней и так, и этак. Она ни в какую. Ну я и ляпни в сердцах. И знаешь, когда я это произнес, она на меня так посмотрела… В этом взгляде было все – ненависть, страсть, боль. Какой был взгляд… И когда она говорит, я просто млею. А перед отъездом, как все получилось. Я решил ей напомнить о себе, что я есть мужчина, что хватит, пора и…Приготовил ужин, сварил пельмени, покрошил зеленый лук, мое любимое и ее тоже, оделся поприличнее. Напрокат взял костюм. Не пил целый день, а она не пришла. Оказалось, что у нее была встреча выпускников, и они хорошо просидели мило в одном заведении. Я и выпил. Когда она пришла, я ей закатил такую сцену и наговорил, что звонил ее муж, что он звонит раз в месяц и рассказывает о том, как он там прекрасно живет и иронично спрашивает – как там моя бывшая, не спилась? Она ушла в ванную, я думал, вены порежет или еще что. А она вышла, решительно прошла в спальню, и вечером ее уже не было, только оставила записку. Вот.

Он протянул ему записку, на которой «Я давно должна была это сделать. Но спасибо тебе, что ты меня подтолкнул. Без этого толчка я бы не решилась. Спасибо. Ты хороший».

– Я пью третий день и все не могу остановиться, – произнес он. – Стало так грустно, пусто. Она уехала, как будто оторвала кусок меня. Может выпьем, правда у меня есть только полста грамм. Будет мало. Сбегай. У меня есть огурчик.

Лексей стал рыскать по кухне, призывая Ивана не входить. Он стал греметь посудой, пытаясь отыскать зеленое просоленное чудо.

– Был, – капризно произнес он, едва не плача. – Где же он? А он был, уверяю тебя. Я его не трогал, думал, что суп сварю.

Он стоял в прихожей, сиротливо поглядывая на Ивана, который, по его мнению, должен сейчас накрыть стол, снабдить всем необходимом. Он думал, что человек, который застал его в таком положении, не оставит и сделает все возможное, чтобы вернуть к жизни.

– Кто живет в моей комнате? – спросил Иван. Он смотрел на дверь, которую он открывал, закрывал и прятался за ней в холодные вечера, когда никого не хотелось видеть и отвечать на стуки хозяйки, и даже тогда, когда нужна была помощь. Вещи и предметы наделяются воспоминаниями, как живым снадобьем смазываются и становятся одушевленными, при соприкосновении с которыми, бешено колотится сердце и блестят глаза.

– Я, – ответил Лексей.

– У тебя же есть комната, – недовольно произнес Иван, словно пусть кто угодно бы жил но только не он.

– В моей я сплю, и работаю, – пояснил он. – А там я пью. Извини, но туда лучше не ходить.

Лексей загородил проем, но его худосочное тело не служило хорошей защитой. Иван прошел не спрашивая, не заметив, как сухое слабое тело пытается его остановить. Он отворил дверь. То, что он вдыхал до этого, показалось легким ветерком, В носу закопошились неприятные молекулы, а нос морщился, неприятно сознавая, что допустил это, передавая сигнал глазу, который дергался и отправлял свою очередь в мозг, где гремело все на предмет – зловония – сочетание каких напитков дает такой запах, сложно было предположить. Бутылки стояли в ряд на столе. Среди них было даже шампанское. Оно светились в солнечных лучах, которые, попав в комнату, старались украсить ее своим появлением – лужи искрились, бутылки стояли бравыми офицерами, вещи создавали неподражаемую пойму для интерпретации.

– У меня для тебя есть работа, – произнес Иван.

Этот дрожащий человек, который отказался от всех жизненных возможностей, взмахнув бутылкой, смотрел на Ивана, как на чудо-лекаря.

– Что за работа? – спросил он.

– Нужно наладить круг в одном маленьком театре, – объяснил молодой человек. – Как обычно – сорвался трос.

– Что за история с этими кругами? – деловито сказал Лексей. – Ведь они круглые и, следовательно, должны крутится легко и безмятежно. А они напротив, ломаются. Отчего? Я не понимаю. Когда это было? Три месяца назад, или четыре… В общем директор одного из театров-малышей, где еще старое оборудование, благодаря которым у меня есть работа, позвонил и изложил: генеральная репетиция сорвалась из-за того, что трос п…-ся. Не вручную же им крутить. Нужно за ночь совершить невозможное. Так и сказал. А я что? В предыдущую пил, в день гулял. Но тут был повод – пять лет как живу без цели. Событие, согласись?