Текст книги "Метафизика целого и части"

Будучи не в состоянии осмыслить то, что онтологически его выше (глубже, шире), различение видит иное себе более низким уровнем – более низким, чем уровень различения. Хотя разница между безразличием и восприятием без оценки и интерпретации не просто огромна – она максимальна. Безразличие – это вообще отказ воспринимать. В свою очередь, неразличающее созерцание требует куда большей собранности и экзистенциального напряжения не только по сравнению с безразличием, но и по сравнению с различением. Чтобы различать, не нужно собираться воедино. Мы не вовлечены в различение, что называется, всем своим существом. Этого не требуется. Зато всем своим существом мы вовлечены в то, что не предполагает своего различения. Например, в бытие как единство или целостность.

Да, различать важно, но это та важность, к которой можно применить ницшевское «человеческое, слишком человеческое». По большому счету, то, что мы теряем, не различая, немногого стоит. И если открытость безусловному и абсолютному назвать безразличием, то оно будет безразличием к различимому, то есть к тому, что относительно и условно. Но если кто-то безразличен к преходящему и мнимому, безразличен ли он? В свою очередь, упрек в безразличии к абсолютному и безотносительному попросту нелеп: как уже отмечалось, абсолютное и безотносительное не (без) различимы в принципе.

Если вы заметили, чуть выше я произвел различение – в частности, выделил три уровня восприятия. Да и вообще, без постоянных различений весь этот текст попросту бы не состоялся. «Ага! Значит, без различающей способности никуда! Стало быть, нечего ее обесценивать. Нечего возводить на нее напраслину и стыдить тех, кто ею дорожит. Если даже для ее критики вы к ней же и прибегли, значит, она – вне критики».

Увы, это не так. То, что я не смог к нему не прибегнуть, говорит не в пользу различения как высшей деятельности человека, а всего лишь о напрасности моих усилий и условности моих построений, представляющих собой попытку со среднего уровня описать уровень высший. Да, в отличие от плохих, слабых различителей, я отличил неразличающее восприятие от безразличия и даже поставил его выше уровня, на котором мы различаем. Но если бы неразличающее восприятие было для меня действительно выше, чем восприятие различающее, я бы сейчас его и «практиковал». Вместо этого я зачем-то остался на уровне различения и с него, с этого уровня, веду рассказ об уровне более высоком. Тем самым показываю свой действительный выбор (тот, который не на словах, а на деле), а именно выбор в пользу уровня различения.

Своими построениями я демонстрирую лишь одно – до какой профанации можно дойти, оттачивая свою различающую способность. Например, постулируя его полную неразличимость, различить абсолютное, безусловное, безотносительное. Или то, что есть само по себе. Более того, догадаться о единстве бытия, умело «считав» соответствующие интуиции, правда крайне формальным образом. Однако единое бытие, о котором догадалась различающая способность, – это не более чем очередное различенное. Будучи выделенным, это якобы завершенное целое начинает страдать всеми «болезнями» выделенного: предполагать контекст и выводиться из него, определяться через соотнесение с чем-то иным, подпадать под оценивание и так далее. То есть быть чем-то, крайне далеким от завершенного целого. Целостность, которая обнаружена путем различения, опровергает себя как целостность.

В действительности все то, о чем я пытался сообщить, «и так ясно» (без всяких построений). Парадоксальным образом то, что я пытался сделать понятным, не нуждается в понимании. Скажем, не нужно понимать про различение, что оно соприкасается исключительно с тем, что условно и относительно. Ведь если это понято, то понято посредством различений, а значит – не понято. Не нужно понимать, что бытие есть единое целое, потому что если это так, то понимать здесь нечего и некому (и блистательный Гераклит, увы, ошибался: нельзя знать все как одно). Не нужно понимать, что абсолютное не взаимодействует с нами, но нас замещает. Ведь если это так, то это не наше дело и не наша забота.

И мало сказать, что попытка полемики с поборниками различения на их поле и по их правилам заведомо обречена, – она сомнительна уже с точки зрения своей цели. Ведь даже если поборники различения разочаруются в нем, так только на словах. К тому же поборник неразличения (неразличающего восприятия) будет, пожалуй, еще более слабой фигурой, чем его оппонент. Неразличающее восприятие невозможно сделать своей доктриной или мировоззрением, разве что пародию на него.

Может показаться неутешительным, что единственно возможный дискурс – это дискурс различения. С другой стороны, само желание вместить в этот дискурс в него невместимое говорит о том, что для имеющего такое желание дискурс различения все еще родной, а то, что он хочет в него вместить, – пока еще чужое.

Будь иначе, он не жалел бы о том, что сообщить можно только о различении и что всякая коммуникация – это коммуникация тех, кто различает. Его не подмывало бы вставить в дискурс свои пять копеек; его не тяготило бы то, что он вынужден помалкивать в соответствии со знаменитым, загадочным и, надо сказать, небезупречным принципом Витгенштейна «о чем нельзя говорить, о том следует молчать». Он бы молчал спокойно, молчал с удовольствием, а доносящиеся до него коммуницирующие голоса, этот шум дискурса воспринимал бы наподобие далекого шума проезжающих машин…

Похоже, пора закругляться. Мой теоретический (воображаемый) практик неразличающего восприятия начинает различать шум проезжающих машин, а я, соответственно, все более противоречу сам себе, продолжая и продолжая теоретизировать (а значит, и различать). Всё, замолкаю, пусть это и будет в большей степени попытка прервать самого себя, нежели то спокойное молчание, о котором я зачем-то попытался поговорить. Впрочем, закономерно, что попытался; как закономерно и то, что попытка не удалась.

Завершенное

Какое-то время назад я испытывал пиетет к тому, что в нашей культуре обозначается как завершенное, законченное, целостное. Если о чем и стоит философствовать, так только об этом, решил я. И мне представлялось, что именно завершенность – главное в завершенном, именно законченность – главное в законченном и именно целостность – главное в целостном.

«Завершенное» – у меня, если честно, даже сердце замирало при произнесении этого и подобного ему слов вслух или про себя: еще бы, ведь, как мне казалось, если вдуматься в этот термин как следует, то откроется вся глубина – самая сердцевина – того, что им обозначено.

«Только представьте себе: завершенное! Осознаёте, насколько это замечательно? Чувствуете, насколько это существенно? Какое специфическое, удивительное свойство – завершенность! Оно явно не должно пропасть втуне, ему явно необходимо воздать должное! О нем должно быть известно, известно всем – мне, вам да и самому́ завершенному, если представить, что оно обладает сознанием, имеет природу субъекта». Некогда я готов был восклицать так подолгу. Но с той поры, как говорится, много воды утекло.

«Видишь ли, – сказал бы себе тогдашнему я теперешний, – завершенность того, что ты называешь завершенным, – это, можно сказать, мелочь. По сравнению с основным, центральным качеством обозначаемого тобой как завершенное».

«Какое же это качество? Говори скорее, не томи!» – слышу я себя тогдашнего и чувствую, как он весь обращается в слух.

«А вот какое. Обозначенное тобой как завершенное – никакое. Что? Не восторгаешься? Даже не стремишься этого качества отметить? Не переживаешь, что оно останется незамеченным, безвестным? Не считаешь трагедией то, что этого никто не узнает, даже оно само? Допустим, оно не знает, что оно – никакое; допустим, мы не знаем, что оно – никакое. Ну так и ладно. Если оно никакое, то знать, выходит, нечего. Разве что-то теряется от незнания, какое оно, если оно – никакое? Ты внимаешь ли? Что с тобой? Ты растерян, смущен?»

Впрочем, я ринулся с места в карьер, а это нехорошо. Лучше двигаться размеренно.

Итак, что изменилось с тех пор, когда от самого слова «завершенное» я впадал в трепет? Однажды я наконец увидел, что столь дорогая мне характеристика рождена в результате не вполне оправданной операции, а именно – сопоставления, соотнесения. Завершенное является таковым в сопоставлении с недоделанным, частичным, промежуточным, половинчатым. Завершенное является таковым в пику незавершенному. И если частичного и половинчатого рядом с завершенным не ставить, его завершенность теряет свою актуальность, перестает иметь значение, отступает на задний план и еще дальше – за линию горизонта.

А если ставить, то, соответственно, наоборот. Стало быть, ставить или не ставить – вот в чем вопрос. Впрочем, не такой уж и сложный. Не в том ли выражается завершенность завершенного, что оно «вправе» быть само по себе, не нуждаясь в соотнесениях и не выводясь через что-то иное? Завершенному явно должно быть достаточно самого себя: если оно нуждается в привлечении чего-то стороннего, о завершенном ли идет речь? Завершенное не будет таковым без свободы от контекстов. Это целый, цельный мир, то есть фактически всё, что есть; а всему попросту не с чем сопоставляться или сравниваться.

По прошествии времени, поостыв, я не мог не обнаружить, что восклицаниями «завершенное, завершенное!» подчеркивается не что иное, как отсутствие недоделок, лакун, изъянов. В таком случае закономерен вопрос: какой смысл напирать на отсутствие изъянов, коль скоро с ними действительно покончено? Всё, их нет; и раз это действительно так, нечего про них даже вспоминать, нечего к ним возвращаться.

Понятия завершенного, подлинного, воплощающего собой полноту только выглядят положительными, утвердительными, самостоятельными. В действительности все они зависимы и указывают не на то, что есть, а на то, чего в том, что есть, нет. Завершенное – не более чем не-недоделанное; подлинное – всего лишь не-мнимое; полное – ущербное, просто в обратном смысле.

Подлинно завершенное должно быть выше своей завершенности, должно ее преодолевать, отбрасывать. Больше того: преодолевая свою завершенность, то есть выходя из сопоставления с ущербным, оно выходит из мира объектов и феноменов, вообще переставая быть чем-либо, явлением-в-мире. Оно как будто прекращается, пропадает с радаров, перестает выпячиваться, выделяться, собираться в «нечто». В общем, говоря «подлинно завершенное», мы ведем разговор если не про ничто, то уж точно не про что-то. Подлинно завершенным быть нечему. Нечему из числа чего-то. А то, что не входит в число «чего-то», тоже не может быть подлинно завершенным, потому что таким-то может быть только «что-то».

И здесь я чуть не добавил, что не быть чем-то – значит быть никаким. Самое время признать, что когда я смеялся над собой – поклонником завершенного, я ввел в заблуждение и его, и себя. «Никаковость» – это вовсе не центральное качество абсолютного бытия. Ведь даже никаким должно быть что-то (что-то более или менее определенное). Качества и характеристики могут быть исключительно относительными. Абсолютных характеристик не бывает. Органичней, чтобы никаким было не нечто, а ничто. Нечто всегда какое-то. Однако про ничто, равно как и про «большее, чем что-то», уже не скажешь, что оно – никакое. Потому что говорить здесь не про что: нет того, про чью «никаковость» можно говорить.

И нам нечего знать про «завершенное» (за неимением лучшего варианта беру этот термин в кавычки), и ему самому нечего знать про себя. И закономерно, что ни нас, ни его самого напротив того, про что нечего знать, нет. Можно быть по отношению к себе как к чему-то, но не по отношению к себе как к растаянности, невыделимости, ни-во-что-не-собираемости.

В общем, став со временем более или менее честным и напористым в своих философических штудиях, я сделал аж два шокирующих открытия. Первое из них состояло в том, что завершенность – периферийный, если не дальше, аспект «завершенного». Второе заключалось в том, что никакого «завершенного» – как того, чему можно приписать какие-либо качества, – нет вовсе.

Признаться, оба эти открытия оказались пробуксовкой на месте, ведь вышеозначенное отсутствие продолжало маячить передо мной именно как объект или внеположность. Чтобы такой лжеобъект прекратил свое существование, требуется – ни много ни мало – чтобы прекратился и его субъект, то есть я, под стать своему объекту столь же ложный и надуманный.

На то, что с субъектом «большего, чем что-то» явно есть проблемы, указывают, например, странности, на которых я ловил себя по ходу сочинения этих заметок. Так, заявляя о невозможности как-либо охарактеризовать завершенное да еще подкрепляя свое заявление столь сильным основанием, как «было бы что характеризовать», я испытывал то, чего не должен бы испытывать, а именно так называемую радость познания: кто-то во мне по-прежнему полагал, будто подобного рода открытиями продолжает постигать, пускай уже неведомо что и даже вообще «не что-то». Даже отмечая про так называемое завершенное, что ухватиться в целях выведения его характеристик здесь не за что, я словно бы что-то схватывал, нащупывал.

Как ни странно, в том, что это так, убеждала не только мысль, но и сенсорика – ощущение, что я действительно вкапываюсь вглубь, действительно преодолеваю поверхностный слой и иду дальше. Ощущения и чувства обычно надежны, они не подводят, и единственное, в чем «ошибается» данное конкретное ощущение, так это в том, вглубь чего я вкапывался.

Я действительно глубже вникал – чувство не обманывает, – правда, всего лишь в то, что выше было названо внешними, незначимыми и несуществующими аспектами (даже «нечтойность» – пример такого несуществующего аспекта). Ощущение движения вглубь имело место, однако ощущение «не понимало», что удостоверяет не более чем движение вглубь несущественного, что преодолена не вся поверхность, а всего лишь кромка поверхностного слоя, который может иметь свою глубину. Такая невольная и даже забавная иллюзия. А вот что совсем не забавно, так это уверенность «кого-то во мне», будто, вскрывая нечто как ничто (как «не что-то»), я продолжаю это нечто постигать, хотя, по идее, от него (как от чего-то) уже ничего не осталось.

Загадочная несоразмерность
(Почему от исполнения наших желаний мы всегда получаем меньше, чем ожидали?)

Одно из самых поразительных открытий, которое я, впрочем, совершил отнюдь не как действующее лицо, настойчиво прорывающееся к новому, а как тот, кому жизнь преподносит свои уроки, не спрашивая, имеется ли в них заинтересованность, связано с мечтами и их воплощением. Замечу сразу, что все наши мечты подразделяются всего на два вида: мы хотим либо нечто заполучить, либо, напротив, от чего-то избавиться. Так вот, для меня было настоящим открытием обнаружить, сколь ничтожно мало дает исполнение желаемого по сравнению с ожидаемым эффектом. Вернее, в сравнении даже не с ожидаемым эффектом, а с той интенсивностью, которая отличала мечту, покуда еще не реализованную.

Говоря проще, я, как правило, весьма сильно и длительно хочу что-то приобрести или чего-то лишиться, однако как только мечта воплощается в жизнь, удовлетворение от сего факта неизбежно оказывается скупым, бледным и скоротечным.

И дело далеко не только во мне. Взять хотя бы Василия (введу в повествование героя, пусть это и не принято в рамках философского эссе). Однажды перед ним замаячила реальная перспектива попасть в тюрьму. На год-два, но все-таки в тюрьму. Как же он возжелал, чтобы этого не случилось! Опасность оказаться за решеткой была невелика, но была. В принципе, чаша сия должна была миновать его. Но ее пришлось бы испить, сложись пара обстоятельств неудачным образом. «Лишь бы повезло!» – молил он, взращивая эту мечту до невероятных размеров. И мечта сбылась. Тюрьмы не будет, вольная жизнь продолжается. И что бы вы думали? В тот же вечер Василий сидел грустный и понурый – каким, впрочем, и был обычно, – с недовольной гримасой встречая взглядом блюда, подаваемые на стол к ужину. Понятно, что это его привычное состояние. Но разве ради такого случая, когда оправдалась столь большая надежда, нельзя было от души порадоваться? Пускай всего вечерок…

Испытал ли он хотя бы облегчение? Вроде да; но спроси его, сколько длилась эта приятная эмоция, и Василий растерянно пожал бы плечами. Действительно, кажется, мелькнула радость, но когда она исчезла? В тот же самый момент?

Случись такое, что Василий все-таки загремел за решетку, на ближайшие годы он заимел бы великую мечту. Дожить до освобождения, выйти на свободу. Он думал бы об этом каждый час, предвкушая вожделенный миг, мечтая о том, как это будет здорово, какое это будет необъятное счастье – снова оказаться вольным человеком. Однако вечером того же самого дня, когда его наконец выпустят, мы застанем Василия с понурым, безразличным лицом, вяло принимающим тарелку с праздничной – по случаю освобождения – закуской.

Но, бог с ним, с Васей. Вчера, вернувшись домой, я хлопнул себя по карманам куртки, по карманам брюк – нет телефона. Потерял! Как же горько мне стало! Так горько, словно бы когда телефон у меня был, это было совершенно особое, волшебное, удивительное время моей жизни, а теперь все, оно кончилось. Я так и сел, потерянный, побледневший. Ах, да вот же он – в кармане надетого под курткой пиджака. Ну и ладно; вернемся к проблемам, от которых я отвлекся благодаря мнимой пропаже гаджета.

Мечты сбываются, но лучше – не становится. Между не-обладанием каким-либо благом и обладанием им – разница почти незаметна. Так зачем было проявлять столько рвения? Зачем столь пылко стремиться к скучной, в общем-то, жизни? Блага дают чисто внешние улучшения, а чувство безопасности так связано с чувством тревоги, что им трудно наслаждаться. Но мы страдаем из-за отсутствия какого-то блага, словно его наличие улучшит жизнь в корне, и так жаждем безопасности, будто она и есть счастье. Зачем? Отчего?

Получив желаемое или его добившись, я каждый раз реагирую так, как будто приобретенное не является такой уж большой ценностью, а потерянное – такой уж большой бедой, каковой она должна была быть, если исходить из силы желания.

Если б он только знал заранее – всякий страстно желающий приобрести то или иное благо или избавиться от той или иной беды, – сколь мало в действительности даст ему воплощение его мечты! Он бы, верно, не так мучился от отсутствия у него такой-то ценности (или от наличия такой-то пагубы). Впору подсказать утешение всякому, кто уверен, будто его положение тягостно и невыносимо из-за отсутствия либо, наоборот, наличия чего-либо. Дать совет: не верить этой уверенности на все сто процентов.

Впрочем, советы не помогут, поскольку здесь мы имеем дело не только с самими собой, но и с тем, что на советы не реагирует. Ведь даже зная, что обладание предметом моей мечты вовсе не является тем, что мне крайне необходимо, я продолжаю мечтать как бы помимо своего разума и своей воли.

Если вдруг я получу то, чего мне, как я думаю, не хватает, или избавлюсь от того, что, как я полагаю, мне мешает, если произойдет то, чего я желал целый год или даже два, три года, а то и все пять лет, то уже на следующий день после воплощения мечты на моем лице будет кислое выражение задерганного человека. Словно я не для себя приобретал или избавлялся. Словно я помог что-то приобрести или от чего-то избавиться кому-то другому, причем не получив за это мзды и даже не испытав морального удовлетворения. Я как будто выполнил работу. Словно в меня что-то вселилось, воспользовалось мной, а потом из меня вышло.

«О, ты, говорят, купил новую машину?! Долго копить пришлось, работать без выходных? Где же она? Пойдем покажешь!» – «Во дворе. Но только я, пожалуй, останусь, чайку попью. Сходите без меня». И это – не просто усталость, не просто истощение после проделанного большого пути, пусть и увенчавшегося успехом. Несоразмерность интенсивности желания и вялой реакции на его исполнение наводит на мысль о том, что, желая, я нахожусь под какими-то чарами, веря в нечто как в крайне нужное, хотя, по правде сказать, оно если и нужное, то в весьма скромной степени. Однако дело, конечно, не в черной магии, а в том, что у нас есть весьма специфический помощник.

Итак, почему радость, вызванная исполнением мечты, поразительно асимметрична интенсивности мечтания и томительного предвкушения ее исполнения, причем асимметрия эта такова, что ожидания от воплощения мечты велики, а результаты ничтожны? Потому что в дело вмешивается природа. Именно ей мы обязаны страстностью наших мечтаний и желаний.

Мы ведь нужны не только самим себе. Будь так, мы были бы своими собственными создателями. Но нас создали не мы сами, а, назовем это так, природа. И у нее на нас есть свои планы, пусть и – с виду – похожие на те, что мы имеем на самих себя. К тому же она не очень доверяет нашей сознательности, не очень-то рассчитывает, что даже решать свои собственные проблемы мы будем разумно и с достаточной энергией. И потому она нас подхлестывает. В определенных случаях она, чтобы подстраховаться, дает тому или иному человеку хорошенького пинка. А то вдруг он сам не скомандует себе побежать с нужной скоростью. Да, цель и у нее, и у нас, казалось бы, общая – наше выживание. Однако ради достижения этой цели у нее больше ресурсов, чем у нас, и она частенько вмешивается, приходя к нам на подмогу, причем совершенно без нашего ведома, не по нашей просьбе и без предварительного предложения помощи.

Природа сделала так, чтобы чувство нехватки какого-либо блага находилось на зашкаливающем уровне – буквально сводило нас с ума. А чтобы мы побыстрее оттуда бежали или активней искали выход, природа несколько «задрала» интенсивность мучения в связи с пребыванием в не самых благоприятных для нас местах. Другими словами, страстность наших мечтаний и та безудержность, с какой мы отдаемся своим желаниям, довольно-таки искусственны. Это природа нам удружила. И лично я взял бы это слово в кавычки. «Удружила», нечего сказать.

Получается довольно странная коллизия. Вроде бы мы стремимся к выживанию, но в то же время для решения этой же задачи нас использует природа. Заботясь о себе, мы действуем словно марионетки в ее руках. Да, мы хотим жить, но нас еще к этому и понукают через инстинкты. И когда мы, казалось бы, только что вызволили себя из беды, нами овладевает апатия. Нам почти все равно. Как все равно рабу, которого от рассвета до заката гоняли туда-сюда и которому никто не объяснил, что́, собственно, он делал, для каких таких целей. И он так вымотан, что ему и не нужны никакие объяснения. Дали миску с баландой, а все остальное – пропади оно пропадом. Чай заваривается – вот это дело, а новая машина за окном – да черт с ней!

Да, казалось бы: машина принадлежит мне, а не природе, я – ее безраздельный владелец, так что если я и использован, то себе же во благо. И природу можно даже поблагодарить… Но за что? За то, что она внушила мне потребность в этой машине, а после, заставив ради нее отрезать кусок своей довольно-таки недолгой жизни, всучила мне ее, позволив испытать более или менее положительные эмоции в самом скупом формате, потому как будь этот формат щедрее – меньше места осталось бы для бдительности, для новых желаний и грез? Нет, не себе я покупал машину, и бумажка, подтверждающая мое на нее право собственности, лишь насмешка, знак особого вероломства, жертвой которого – впрочем, не такой уж невинной – я пал (ведь на зов природы отзывается во мне ее же, природы, частица).

Вполне можно прожить без того, другого, третьего. Но если это хоть в какой-то степени – блага, нам не оставляют выбора. Мы начинаем стремиться к ним столь сильно, словно без них – не прожить. И это не наше решение, это подсуетилась природа, сделав так, что в желаемом мы всегда видим большее, чем оно на деле является. На всякий случай. Чтобы были более мотивированными на активность. Чтобы легче преодолевали лень. Чтобы наша энергия быстрее собиралась в кулак. Чтобы мы эффективнее добывали себе то, что улучшает наше положение и нашу безопасность. И мы бежим, добываем, превращенные нашей заботливой матерью в болванов.

Природа полагает, что не время рассуждать и медлить, когда нужно бороться за жизнь, когда есть возможность сделать свое положение прочнее и устойчивее. Охваченные желаниями и устремленные к благам – какими-то другими мы быть не должны. Она гипертрофировала жажду благ и неприятие недостатков, она создала мобилизующий механизм по имени «желание», которое завладевает нами так быстро и властно, что мы этого даже не замечаем; которое таково, что возможность нашего ему неподчинения сведена к минимуму.

Не будь этого встроенного механизма, не будь мучительность пребывания в нужде и недостатке навязанной извне, не страдай мы столь неадекватно в связи с недоступностью тех или иных благ, мы, наверное, были бы более спокойны, расслабленны, мягки, более чутки, внимательны, восприимчивы, более открыты, доверчивы, добры и терпимы. Пусть ленивее, зато живее.

Эх, природа! А ведь ты не любишь нас. Да, конечно, ты обеспокоена тем, чтобы мы были сыты, чтобы у нас был кров, чтобы мы жили до старости. Но ведь так заботятся именно что об уже упоминавшемся рабе или о престарелой бабушке, к которой давно не испытывают никаких чувств, но поддерживают в ней жизнь во имя долга. Любящему мало, чтобы любимый был сыт и одет; любящему важно также, что у любимого на душе: что его интересует, радует или печалит, каковы его мысли и переживания. Природе же все это совершенно безразлично. Более того, с ее точки зрения лучше, чтобы в нас этого – интересов, переживаний, вообще внутренней жизни – не было вовсе. Ничего такого в нас и нет, пока мы бежим, подгоняемые ее пинками, за очередными благами.

Ладно не любишь, так ты, природа, нас еще и не уважаешь. Потому что твои манипуляции очень похожи на то, как носятся с маленьким неразумным ребенком. Или на перестраховки, связанные с недоверием – таким, которое вызывает дурак или идиот.

Природу ничуть не трогает тот факт, что, вынужденные даже заботу о самих себе проявлять под чужую диктовку, мы обречены на выгорание и апатию. Ей все равно, что инкорпорированный в нас механизм желания, представляющий собой не что иное, как стремление к иллюзии, приводит к разочарованиям и отчуждению. Она довольно немилосердно обрекает нас на унылое существование, перемежаемое ее пинками – стимуляцией, в соответствии с которой мы, словно в безумии, видим в пусть более комфортном, однако столь же унылом существовании поистине райское блаженство, о котором нельзя не мечтать. Хотя понятно же, что ни с одним запертым в себе существом даже самая простая радость или хотя бы самая скромная гармония несовместимы в принципе.

Природе важно, чтобы мы выжили. И только. И здесь, обманом мотивируя нас на максимальное обеспечение своей безопасности, она вступает в противоречие с элементарным здравым смыслом. Ведь всех богатств все равно не заполучишь. Куда осмысленнее, к слову сказать, вообще примириться с ситуацией отсутствия того или иного блага или присутствия того или иного недостатка. Впрочем, довольство тем, что имеешь, это еще ладно. Сдержанность – это еще куда ни шло, если она сулит долгосрочные перспективы. Это еще не бунт против природы. Но вот добровольно понести убытки, вплоть до невосполнимых, вместо того чтобы извлечь прибыль… Но умерить собственные аппетиты и пойти на самоограничение без какого-либо прицела, хотя бы дальнего… Но не просто пожертвовать любыми благами, а пренебречь и их обладателем – собой…

Мы можем пойти на столь безумные меры в тех случаях, когда за серостью наших жизней видим серость обособленного существования как такового и перестаем за себя цепляться. Мы можем пойти на столь безумные меры, когда встречаем то, что важнее нас. Важнее не по мнению каких-то влиятельных лиц, навязывающих нам свою волю, а на самом деле, то есть так, что мы сами с этим не сможем не согласиться, если увидим всё, как есть, как нельзя не согласиться с правдой. Мы можем пойти на столь безумные меры, когда встречаемся с тем, что исполнено внутреннего смысла, то есть не является средством, орудием, вещью. Собственно, потому пинки от природы и следуют один за другим, провоцируя в нас мечты и желания, чтобы возможность подобного рода встреч была сведена к минимуму.