Текст книги "Метафизика целого и части"

Метафизика целого и части
Роман Шорин

© Роман Шорин, 2023

ISBN 978-5-0059-5317-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Часть первая.
Эссе

Чистый интерес и что он означает

Когда нечто привлекает наше внимание, что называется, само по себе, а не применительно к чему-то еще, происходит существенная метаморфоза. Оказывается, что нет того, кто смотрит, и нет того, на что смотрят, а есть целое, есть единство, есть нечто, обладающее полнотой и законченностью (настолько, насколько полнота и законченность есть то, чем можно обладать).

Почему так?

Начнем с того, что, вняв чему-то исключительно ради него самого, мы не занимаемся тем, чем обычно занимаются с объектом своего внимания. Мы не определяем, не измеряем и не оцениваем: все эти операции представляют собой выявление внешней роли чего-либо – того, каково оно применительно к остальному, к другому, к окружающему. Интересоваться чем-то самим по себе – значит не брать во внимание даже такого, казалось бы, краеугольного вопроса, как «Что оно есть такое?» Даже это – неважно, потому что, по большому счету, чем бы что ни было, оно таково с точки зрения своего положения в окружающем мире, а не само по себе.

Что же происходит в нас заодно с нашей обращенностью к чему-то ради него самого, коль скоро мы не определяем и не оцениваем? Вот именно что ничего! Внутри мы оказываемся пусты – пусты или, лучше сказать, свободны от самих себя. Мы как бы самоустраняемся, освобождаем от отношений с нами то, что оказалось способным быть самим по себе, по ту сторону сопоставлений и отношений. Внимая чему-то и не преследуя при этом никакой собственной цели, мы предоставляем ему для заполнения собой ту емкость, содержанием которой еще мгновение назад были мы сами. Актом такой самоотдачи мы, по сути, признаём, что «столкнулись» с тем, чему явно маловат размер только наблюдаемого объекта; чему тесно в пределах, ограниченных наличием зрителя.

Обратившись к чему-то ради него самого, то есть просто так с точки зрения соблюдения своих собственных интересов и забот, мы, получается, отринули свои дела, отринули самих себя, причем отринули уже не просто так – а в пользу того, чему уделили бескорыстное внимание. Забыв про себя и не беря во внимание внешних проявлений предмета нашего интереса, мы, стало быть, находимся уже не в окружающем его мире. Где же мы тогда? Ответ в том, что откликнувшись на что-то ради него же, мы к нему приобщаемся, начинаем жить его жизнью.

Можно подумать, будто мы приобщаемся к этой жизни, как к более интересной, более интригующей, но это не так. Невозможно приобщиться к одной из жизней, то есть к жизни, допускающей другие жизни. Приобщает к себе лишь такая жизнь, которая открывается как целое. Нечто, привлекшее нас само по себе, совершило куда большее, нежели банальное привлечение внимания, – оно нами завладело, проявившись как всё, что есть.

Заинтересовавшись чем-то самим по себе, мы словно бы признаем возможным, чтобы было только оно одно; мы словно бы допускаем, что оно может существовать вне связей и влияний, что, вынутое из них, оно не развалится. Мы словно бы соглашаемся, что будь только оно одно – этого было бы достаточно.

Чего было бы достаточно, будь оно одно? Очевидно, того, что исполнено полноты и завершенности. В самом деле: если присутствует то, в чем есть полнота, то разве что-то отсутствует? Пока остается целое, всё в порядке. Это если осталась всего лишь часть, тогда, конечно, беда, понесены потери. Кстати, частью или фрагментом и нельзя заинтересоваться самими по себе, вне контекста.

Увлекшись чем-то самим по себе, то есть забыв о себе и об остальном мире, мы сводим к одному ему свое поле зрения. Тем самым мы постулируем (ничего не постулируя на понятийном уровне), что оно таково, за чьи пределы можно не выходить. А за чьи пределы можно не выходить? За пределы того, что их – пределов – не имеет! За пределы всего остального выходить просто необходимо. К тому же именно беспредельное можно рассматривать в отрыве от всего остального. Конечно, сейчас я просто отдал дань языку, ведь рассматривать беспредельное нельзя никак. Да и никакого «всего остального», раз имеет место беспредельное, нет. Но продолжим. Только бескрайнее не подразумевает остального. И только бескрайнее будет тем, что может быть охарактеризовано как полнота и цельность. В свою очередь, имеющее края потому их и имеет, что неполно.

Вызывающее интерес само по себе, то есть по ту сторону возможных от него выгод, представляет собой нечто, чей смысл находится не вне, а внутри него. Другими словами, является чем-то, имеющим собственную, имманентную, внутреннюю жизнь – наполнение, несводимое к роли во внешнем мире. Обращенность к чему-то ради него самого – это всегда обращенность к чему-то самостоятельному. Ведь здесь мы начисто игнорируем его внешнее значение, есть оно или его нет. Но когда неважно внешнее значение чего-либо и при этом само оно – важно? Когда оно уже не «что-либо», а… всё. Что, не имея внешнего смысла, ничего от этого не теряет? Воплощающее собой всё. Всякое «что-то» есть «одно из», а потому может быть лишь относительно самостоятельным.

Заприметив самостоятельное (отбросим за явной неуместностью местоимение «нечто», пусть это и полумера), мы отнюдь не начинаем, а прекращаем его лицезреть. Едва мы с ним соприкоснулись, как нам уже от него не отделиться, чтобы, к примеру, стать его зрителем. И пусть формально (на поверхности) это выглядит как рассматривание кем-то чего-то, в действительности происходит иное: оказавшись в чьем-то поле зрения, самостоятельное тут же сбрасывает с себя тесные одежды объекта и – в секунду – обретает свой истинный размер, размер субъекта и объекта вместе взятых, размер не одной из сторон, но их единства.

Обратившись к чему-то ради него самого, мы столкнулись с тем, в чем уже есть всё, чтобы было уместно быть еще чему-то/кому-то заодно с ним. Например, зрителям. В нем уже всё есть, но не так, что в нем есть оценивающий и оцениваемое, не так, что оно разделено в себе и, в частности, само себя оценивает. Это лишь кажется, будто оценка себя возможна и имеет какой-то смысл. Когда мы говорим, будто себя оцениваем, то оцениваем вовсе не себя, а отчужденное от нас и лишь условно принимаемое нами за нас наше отражение или проявление вовне. В действительности самооценивание есть нонсенс: место своего оценщика занимают не для того, чтобы ставить себе оценки, но чтобы положить им конец, обрести от них свободу.

Потому-то мы и можем обратиться к чему-то самому по себе, что оно воплощает собой гармонию или единство; потому-то мы ему себя отдаем, что уже принадлежим этому единству; потому-то оно нас в себя втягивает, что с ним трудно – до невозможности – разделиться. Единство не будет таковым, позволяй оно покидать себя или занимать обособленную позицию, будучи внутри него.

Внимание чему-то ради него же обнаруживает не-разность причины и следствия, цели и средства. Допустим, я заинтересовался теплой одеждой в магазине, потому как приближается зима. Здесь интерес к одному случился ради другого: к одежде – ради выживания в зимние холода. Но если причиной моего внимания к чему-то является оно же – то, чему я внимаю, тогда подобное равенство сторон нивелирует само разделение на причину и следствие и обнаруживает уже не разорванность, но цельность бытия.

Когда мы обращены к чему-то как взятому само по себе, то не только нам от него ничего не нужно, но и ему от нас ничего не нужно тоже. Оно как бы увольняет своего потенциального исследователя, однако увольняет не так, что прогоняет его или от него закрывается. Прячась от зрителя, чья возможность предусмотрена объективно, оно бы лишь выявило свою с ним связанность. Невозможно прогнать то, для чего оставлена ниша. Другое дело, если такой ниши не предусмотрено. Поэтому незаинтересованность того, чему внимают без какой-либо корысти, в свидетельских показаниях проявляется не в изгнании своего свидетеля, но в проникновении на его место – в создании ситуации, когда между тем, кто смотрит, и тем, на что смотрят, нет никакой разницы, а отсутствие таковой есть отсутствие условий и смысла смотрения. На не-иное смотреть не надо. Или скажем так: смотреть здесь не на что.

«Видеть» – неполный термин. «Видеть» раскрывается как «видеть отличия, особенности и границы». Увидеть, другими словами, можно и нужно не-целое, ведь границы и особенности есть только у него.

Дело, стало быть, не в том, что целому не нужны свидетели. Будь так, оно бы меня уничтожило, а не заполнило собой. Заполнив меня собою, возникнув на месте меня и себя как моего объекта в качестве нашего единства, оно освободилось не столько от потребности в своем свидетеле, сколько от самого себя. Относительно занявшего в том числе место своего потенциального наблюдателя верно скорее то, что наблюдать здесь уже не за чем, нежели то, что наблюдать за ним уже не нужно. Не отрицающее своего свидетеля, но заходящее в него как к себе домой, выпадает не только из числа того, чему нужны свидетели, но и из числа того, чему они не нужны. Вообще оказывается за пределами кого-то/чего-то, перестает быть кем-то/чем-то. Ведь на самом деле нет ничего, чему были бы не нужны свидетели. Всякому «чему-то» они нужны. Они могут быть не нужны только ничему и «не чему-то»; правда, про таковое уже не скажешь, что ему – кому «ему»? – что-то ненужно либо, наоборот, нужно. Впрочем, это – уже другая, куда более сложная тема.

Поэтому вернемся назад и сделаем небольшое уточнение. То, к чему я обращаюсь не для себя и не для чего-то еще стороннего, но ради него самого, является цельностью объективно, изначально. Дополнение его мною, а точнее моим местом, происходит в моем восприятии, и вот в нем оно как цельность в известном смысле рождается – в дубле реальности, составляющем то, что принято называть «моим сознанием». Проявляя чистый интерес, я освобождаю от себя свой собственный внутренний мир. Так что это вполне возможно – чтобы мое сознание пережило меня.

По большому счету, никакого такого «интереса к чему-то самому по себе» и нет. Всякий раз, когда мы говорим, будто нечто интересно нам само по себе, мы говорим про ситуацию, когда нас уже нет, потому как то, с чем мы столкнулись, оказалось тем, чего одного достаточно и что, следовательно, одно и есть.

Вместо внимания к чему-то ради него самого имеется в действительности не более чем одно лишь то, чему мы якобы внимаем. Ни нас, ни процесса внимания здесь нет. Есть лишь внимаемое, якобы внимаемое, и единственное, что происходит, так это его бытие – внутреннее, не демонстрируемое, никуда не проявляющееся бытие целого, если, конечно, целое не таково, что вообще находится по ту сторону бытия или небытия.

Единство бытия и как его обнаружить

«Мудрость в том, чтобы знать всё как одно», – сказал Гераклит. И я с ним почти согласен. С радостью отказался бы от этого «почти», но увы. После того как в этом высказывании обнаружена роковая неточность, закрыть на нее глаза уже не получится.

Можно говорить о том, для кого мир представлен разным. Но вот о том, для кого мир представлен одним, говорить уже не приходится. Как и о том, кто, скажем, за разностью феноменов обнаружил их единую ноуменальную основу.

Никто не может обнаружить бытие как единое целое, потому что у него не будет оснований быть отдельным от такого бытия. Основания есть лишь для того, чтобы быть отдельным от бытия как совокупности разного. Разделиться с тем, что разделено в себе, – что может быть проще?

Субъект не может открыть, что всё есть одно, потому что он тоже входит в это все, которое одно. Субъект мог бы остаться в стороне от бытия как единства, если бы сам он принадлежал к небытию, но если бы он принадлежал к небытию, его бы попросту не было.

Вообразим мудреца-философа в момент наивысшего прозрения, когда казавшееся разным вдруг вступает в реакцию сплавления друг с другом, когда во всех многообразных явлениях проступает нечто, делающее их одним целым (а делающее их разным, соответственно, отступает), когда «заявляет о себе» «нечто», находящее себя буквально во всем и тем самым единящее всё в одно. Не захватят ли все эти процессы и нашего философа?

Я не могу наблюдать метаморфозы тотального порядка, тем более такие, когда отменяется всякое обособленное существование, ведь я – тоже одно из таких существований. Я не могу обнаружить или застать бытие в качестве единого, поскольку то, благодаря чему все остальное оказалось одним, явно не будет делать исключения для меня. Ведь если, ничтожа разность разного, оно не затронет моей разности от всего остального, это будет означать, что его единящий потенциал имеет слабину. Хотя по большому счету то, что стало объединяющим фактором всего для двух элементов, имеет потенциал соединить в одно буквально все.

Прошу прощения, если кто-то видит в моих словах банальность, но я продолжу свой дискурс, поскольку философские авторитеты либо обходят эти очевидности стороной, либо опутывают их такими хитросплетениями, что они теряются из виду в этом массиве мыслительно-словесного самовыражения. А если и не теряются, то дают о себе знать лишь отзвуками, отголосками, которые опять же толкуются затем двояко, трояко и т. д.

Но вернемся к тому, что если бы у бытия как единого целого был свидетель, то он подтверждал бы скорее не единство и целостность бытия, а его рассогласованность и фрагментацию. Ведь единое бытие и его наблюдатель – это уже разделение, причем базового свойства: на субъект и объект. И что, как не вышеупомянутое единое бытие, дробится в этом разделении? Выходит, место объекта занимает единое бытие, от которого уже отколот кусочек, то есть не такое уж единое.

В свою очередь, наблюдатель как порождение разделенности явно не имеет своим назначением наблюдение за тем, что ей иноприродно. Сам будучи фрагментом, он наблюдает родственное ему – такие же фрагменты. Свидетель есть свидетель частей. Или, говоря наукообразнее, объектов и феноменов.

Даже будь такой объект или феномен, как «единое бытие», возможен, что он мог бы дать для наблюдения? Уместно вспомнить, что мы наблюдаем главным образом специфику наблюдаемого – его отличия и особенности. Отличия и особенности от чего-то еще. Однако единому бытию отличаться не от чего. Оно не обладает специфическими – выделяющими – признаками. Поэтому не будет преувеличением сказать, что для наблюдения оно не предоставит вообще ничего. Наблюдатель окажется ни с чем – с наблюдением без результатов. Но в таком случае зачем его вообще помещать перед единым бытием? Свидетель не появляется по своему произволу – его вызывает к жизни необходимость. Он на своем месте, когда поставлен напротив чего-то, что отделено от остального. Поставлен, дабы отличить и разграничить. Именно фрагментированное, разъятое бытие является свидетелепорождающим началом.

Еще одно непременное свойство наблюдаемого – его локализованность, заключенность в пределы. Но если единое бытие имеет границы, за которыми неизбежно располагается что-то еще, то почему оно не единится с тем, чем ограничивается? И потом, бытие-в-границах явно не будет всем бытием, ведь будь вокруг него небытие, оно бы им не сдерживалось. Границу бытию кладет другое бытие или еще одно бытие. Но бытие, помимо которого есть еще одно бытие, странно называть единым. Странно называть единым бытие, разделенное с другим бытием, то есть согласное с этим разделением и даже участвующее в нем своим согласием.

Итак, наблюдаемое никогда не будет ни единым, ни всем, что есть. Кстати, самое время отметить, что исключенным из наблюдаемого оказалось отнюдь не разное: быть единым и быть всем, что есть, – одно и то же. В самом деле, всякая часть разнится с тем, что ее окружает. Но будут ли внешняя закрытость и обособленность адекватным отражением внутреннего единства? Видимо, нет, как не будет адекватным отражением, скажем, внутренней доброты внешняя злоба. Скорее наоборот: для внутренне единого органичней быть открытым, ничему не противопоставленным. То есть органичней быть не частью, но целым. В этом смысле «внутреннее единство» – это оксюморон. Единство, не вовлекающее в себя, – это не единство.

Соединение частей некоей части возможно лишь постольку, поскольку возможно и соединение этой части с другими частями. Можно сказать и так: преодоление фрагментации в каком-то сегменте – это частный случай преодоления фрагментации вообще. Если какой-то сегмент стал един, значит, условны и границы, отделяющие этот сегмент от других.

Субъективный опыт подсказывает, что часть не очень-то «вдохновляет» на объединение с ней. Наоборот, с ней лучше сохранять дистанцию. Ведь это «всего лишь часть», то есть нечто несамостоятельное, ненастоящее.

Частью может выступать лишь условное, неполноценное целое. В отрыве от окружающего, то есть самой по себе, часть может быть разве что секунду. Потому что еще секунда, и это якобы целое, не поддерживаемое контекстом, повиснет в воздухе, превратится в не пойми что и вообще в ничто.

Целое, которое есть часть чего-то большего, в большей степени часть и в меньшей степени целое. Сложно, если не невозможно обладать целостностью, будучи заключенным в пределы фрагмента. Фрагмент есть фрагмент чего-то. Его заведомо мало, недостаточно. Он не сам по себе. В конце концов, фрагмент или осколок откровенно беспомощен и попросту жалок. Какое из него целое, то самое целое, в котором звучат как «целость», то есть полнота и безызъянность, так и «цельность», то есть гармония и слитность?

Не условное целое будет единственным, что есть. Его целость и цельность будут самым непосредственным образом означать, что ничего значимого «за бортом» этого целого нет. Больше того: нет даже самого этого пространства – «за бортом».

Мы так спокойно оперируем терминами вроде «целостность», «самоценность», «самодостаточность», «самостоятельность», как будто это самые обычные внешние характеристики. Но лишь условная самостоятельность или самодостаточность может быть внешней характеристикой. Конечно, найдется тот, кто возразит, что полностью самостоятельное могло не демонстрировать своей полной самостоятельности, как мы можем не демонстрировать своей новой стрижки, но она же все равно видна. И в этом замечании проступит наша слепая вера, будто мы видим то, что есть, а не то, что есть для нас. Новую стрижку можно и не демонстрировать специально, вертя головой, но ее все равно увидят. Потому что даже если ее не будем демонстрировать мы, она сама будет себя демонстрировать. В свою очередь, полностью самостоятельное – при условии, что оно действительно полностью самостоятельное, – вообще не будет иметь такой внешней, наблюдаемой стороны, как «полная самостоятельность».

Мы склонны не замечать, что всё, что мы оцениваем и маркируем, находится от нас в зависимом положении и имеет прикладное значение. Мы поневоле верим, будто даже тому, что есть само по себе, можно дать оценку или обозначение. И ошибаемся. В наше поле зрения попадает лишь то, что «закладывает» наше присутствие одновременно с ним. Мы считываем лишь внешнюю сторону чего бы то ни было. Внешнюю, то есть обращенную к нам и, стало быть, для нашего ею пользования. Мы видим то, каково нечто относительно нас. Или относительно чего-то другого. Мы не видим того, что есть само по себе, то есть безотносительным образом. В том числе по той причине, что бытийствующее само по себе едино. В том числе с нами.

Но хорошо; допустим, речь идет о единстве окружающего меня мира и только. Я не отношусь к этому миру, я не включен в него, поэтому я, казалось бы, могу наблюдать происходящее с ним. Допустим, в один прекрасный момент я открываю, что этот внешний по отношению ко мне мир представлен не разным, но одним. Такое возможно?

Ответ отрицательный. Во-первых, как уже отмечалось выше, единство, в которое вобрано не все, есть единство условное. Если так можно выразиться, это единство низкого качества. Единство высокого качества будет тяготеть к тому, чтобы (объ) единиться и с тем, что снаружи его. Подлинное единство будет представлять собой законченность, завершенность, полноту, то есть такое, что «тянет» на бытие всем, что есть, и не-вмещаемо внутрь субъект-объектной оппозиции в качестве одной из его сторон.

Во-вторых, стоя напротив мира, который вдруг проявил себя как одно целое, я не могу не признать, что так ему быть органичней и гармоничней. Гармоничней, чем быть разделенным на части и состоять из пограничных линий, то есть трещин. Но в чем может выразиться мое признание правды, стоящей за целостностью? Не в одобрительном кивке, а в отказе разделять себя и окружающий меня мир.

В-третьих, окружающий меня мир никогда не станет единым целым, если не вовлечет своего свидетеля в себя. Уж коль скоро он – мой объект, ему, чтобы оказаться действительно единством, нужно составить единство со своим субъектом и тем самым перестать быть частью пары, ликвидировать дихотомию, внутри которой он – лишь одна из сторон, разнящаяся с другой стороной и сводящая этим разнением на нет качество своего внутреннего единства.

В завершение вернусь к уже упоминавшимся философским авторитетам. Идея о всем как одном, о бытии как Едином появилась в истории философствования одной из первых. Но затем мыслители пошли дальше. Хотя, казалось бы, после такой идеи дальше идти просто некуда. Почему же они не остановились? Сдается, по той самой причине, что единство бытия, обнаруженное через наблюдение, таково, что само себя опровергает. А следовательно, нужны какие-то дополнительные крепежные построения. А лучше вообще покинуть это опасное место и поискать в других направлениях – вдруг удастся выйти на что-то не столь двусмысленное, чем и с людьми поделиться не стыдно? Кстати, не из-за этого ли стремления делиться происходит мельчание мысли?