Текст книги "Тень правителей"

5

– Ты не улетела? – спросил он.

Юлька сидела за обеденным столом, на столе были расставлены лёгкие закуски и бутылки.

– Рейс в три часа ночи, – сказала Юлька. Она всегда отказывалась от государева самолета, летала регулярными рейсами, правда, первым классом.

– Тогда давай поужинаем, – предчувствие нехорошего разговора овладело им.

– У меня тост! – Юлька налила ему полный фужер водки.

– Короткий, – добавила она. – За упокой души!

– Как скажешь, – хладнокровие не покинуло его, он выпил водку залпом. – Как я понимаю, сегодня годовщина.

– Правильно понимаешь, – Юлька пригубила вина. – Меня ты, видимо, пожалел, а с ним, в свойственной тебе манере, церемониться не стал. Спасибо, что живая.

– Он мне никто, – сказал он. – Приблудный ухарь, законопатил тебе голову, чего мне его жалеть. Все, кто клеятся к тебе, видят в тебе меня, извини за неприятную правду.

– В библии сказано: око за око, – сказала Юлька.

– Хочешь меня убить? – спросил он.

– Да, – сказала Юлька. – Не из-за него. Из-за себя, из-за того, что ты превратил меня в грязную тряпку, о которую можно вытирать ноги.

– Хорошо, – сказал он. – Убивай. Легко сказать, трудно сделать.

– Освобождается место нашего представителя при ООН, – сказал пушистик. – Право слово, Костя, это лучший выход для всех.

– Прекрасно, – сказал он. – Это в начале шпаргалки, а что в конце?

Пушистик злобно посмотрел на него.

– Вот Стальевич живёт себе в европах и никому не мешает. Ты же человек уходящей формации, чего, ей-богу, нервы мотать.

– У меня есть своё фамилиё, – сказал он. – И я люблю Отчизну странною любовью.

– Зря ты так, – сказал пушистик. – Мы же как лучше хотим.

– Так не бывает, – сказал он. – Противоречит логике исторического процесса.

– Итак, будет как в плохой итальянской опере, – сказал он. – Яд на дне бокала? Или в сумочке припасен револьвер?

– Электрошок, – сказала Юлька. – Очень сильный разряд. Вызывает мгновенный разрыв сердца. Так меня заверили.

– Ну, хорошо, – сказал он. – Я подремлю в кресле перед смертью, если ты не возражаешь?

Как называется это дерево? Молчишь. Ну, да, ты и должен молчать, болтуну не станут кричать: «Хали-гали, Кришна! Хали-гали, Рама!» Первый раз вижу дерево, которое не отбрасывает тень. Умом понимаю, что здесь иллюзия прекратила быть иллюзией, а душой чувствую – говно это всё. Понимаю, ты хотел бы сказать, если бы захотел говорить – это из моих ботинок течёт дерьмо. Да, течёт, я ведь сосуд, я разве виноват, что в меня всегда попадает всякая срань вместо амброзии.

Никто ни в чём не виноват. Представляю, как в древнегреческом театре актёры ломали руки: сыночек зарезал папаньку, мамашка убила детишек, никто не ведал, что творил, зрячие были как слепые, а слепые внимали глухим, на всё воля богов, против лома нет приёма. Ты думаешь, они в это искренне верили? Мне жаль, если это так. Зачем тебе третий глаз, учёная обезьяна, этот мир всё равно не изменится к лучшему.

Когда взрослеешь, ты думаешь, что видишь свет в конце туннеля, ты идёшь на этот мерцающий огонек, а на самом деле скатываешься в шахту, где вопли, крики и стоны. Говорю тебе как воинствующий атеист – всё в руках божьих. Какая тупая у тебя улыбка. Я тоже тупой, но я хотя бы не оспариваю это.

Зачем это всё? Ты что ли знаешь, хали-гали, прости господи. Потому что потому. Это умно – молчать, когда спрашивают. Это хорошо – не отвечать. А ещё лучше быть инфузорией туфелькой, лежишь амёбой на солнышке и греешь морду. А потом – бац – тебя уж нет, уже сожрали, а ты и не поняла. А если поняла?

4

«Надо сказать Силантьеву, чтобы вывезли тело, – вяло подумал он. – Силантьев мужик непробиваемый, выдержит».

Надо похоронить по-людски, жена всё же. Легенду придумаем потом, как обычно, внезапный инсульт от большой любви к искусству.

Он посмотрел на часы. «Уж полночь близится, а Германа всё нет». Не будем заставлять карлика ждать.

– Я, между прочим, первый, кто разместил рабочий кабинет в Сенатском дворце, – сказал карлик. – Остальные бегали по подсобкам – у Ленина квартирка в Кремле, у Никиты, у Брежнева, у Горбатого – хоромы посолиднее, конечно, но один чёрт коммуналка. Сталин – исключение, он Кремль не любил, на даче жил. Скромный был человек, заметь, дача, а не дворец.

– Я должен прослезиться? – сказал он.

– Ты должен уйти, – сказал карлик. – В ширме больше нет необходимости.

– Давно ли? – сказал он.

– Я понимаю, что ты сейчас думаешь, – сказал карлик. – Но это ничего не меняет. Всё, что можно было развалить, ты и такие как ты, такие как Х, уже развалили. Возможно, в этом была суровая историческая необходимость. Возможно, вам даже теперь хочется созидать, как приятно быть честным и благородным, когда ты богат. Но вы не сможете – для вас миф важнее действительности.

– Ты и сам часть мифа, – сказал он.

– Был, – сказал карлик. – Вынужден был быть, пока разгонял всю эту вашу шайку. Теперь я свободен.

– Миф остаётся в воспоминаниях, – сказал он. – Поэтому практической ценности в нём нет. Всего-навсего возможность для любопытствующего ума извлечь уроки и постараться не наступать на общеизвестные грабли.

– Каждый учится на собственных ошибках, – сказал карлик. – Самый родной велосипед – тот, который ты изобрёл.

– Шахтёр это война, – сказал он. – Со всем цивилизованным миром. Хочешь обратно за «железный занавес»?

– Не стоит пугать ежа голой жопой, – сказал карлик. – Думаю, что мы только выиграем, если этот «занавес» опустится.

– Игра слов и пустая бравада, не более того, – сказал он. – Ты же не знаешь, куда и, главное, как идти дальше. Ты – хороший полицейский, это твой предел.

– Кто, если не я, – сказал карлик. – Выбора нет. Я же не самоубийца.

3

Как звали этого дурачка, который взлетел на соломенных крыльях над Кремлем? Агапка, Захарка, Артамошка? Я читал у Сигизмунда Герберштейна, слух по Москве прокатился накануне, народу утром собралось на Красной площади тьма-тьмущая. Ждали выхода царя. Царь вышел, позвал смельчака, переговорил накоротке, царю вынесли кресло, он сел и велел бабам не голосить. Патриарх подошёл к царю, попросил остановить смертоубийство.

– Он так сам решил, – громко сказал Иван Васильевич. – Как решил, так и будет, на то он и тварь мыслящая.

2

На ковре-вертолёте вдоль по радуге, я лечу, а вы ползёте, дураки вы, дураки. Какие странные мысли приходят в голову. А будут ли мыть мостовую? Булыжник бордовый, а кровь красная – почти незаметно. Юлька никогда не любила делать уборку, родители уезжали летом на дачу, я брал швабру и ведро с водой и намывал квартиру. Она приходила из института и говорила мне: «Как мне повезло с мужем».

«Как интересно устроена природа, – восторгается мать. – Папа брюнет, мама брюнет, а у мальчика локоны прямо золотые».

«Потемнеют, – смеются подружки. – Если, конечно, не от соседа».

«Не от соседа», – улыбается мать.

Извини, мама, что так вышло.

Я хотел написать стихотворение. Жаль, забыл о чём.

1

– Тело сильно изуродовано, в таком виде хоронить нельзя.

– Вы говорили с патологоанатомами?

– Говорил. Говорят, мало что можно сделать.

– Сообщим в прессе, что пропал без вести. Убил жену и скрылся в неизвестном направлении. Ищем. Обязательно найдём.

– Тупо. Не поверят.

– Тупо. Не поверят. Но у нас всегда всё тупо. Так что не привыкать.

Римлянин эпохи упадка

Он сидел на скамейке около остановки 531 маршрутки и пил из горлышка виски. На нем был зелёного цвета дождевик, зелёные же шорты и коричневые резиновые сапоги.

Стояла немыслимая июльская жара, два дня назад я отправил жену и дочку на море, и в этот законный субботний выходной с чувством честно исполнившего свой долг семьянина отправился бродяжничать.

Я бросил в пакет несколько бутербродов, бутылку кока-колы, сигареты и поехал в Пахру. В тамошних местах, когда дочка была маленькой, мы снимали на лето дачу. Местность была дивная, леса, чистенькие озерца, и у меня, слава богам, прорва времени до начала рабочей недели.

«Может, красотку какую подцеплю! – сладострастно думал я. Полупустой микроавтобус бойко летел по трассе. – Свобода! Надо слегка отдохнуть от семейной жизни!»

Я вышел из маршрутки и увидел это чудо в дождевике. Оно отхлебнуло виски и громко рыгнуло.

«Ну, касатик! – подумал я. – Сейчас тебя загребут стражи правопорядка».

– Вы немец?

Я оглянулся по сторонам. Кроме этого – в зелёном, на остановке не было ни души. Следовательно, и вопрос задал тоже он.

– Я из Антарктиды! – надменно произнес я и уже собрался переходить на другую сторону трассы.

– Я тоже так отвечал. Когда в арабских странах попрошайки доставали с этим своим: «Wey from you? Wey from you?»11
  Откуда ты? (анг.)


[Закрыть] С одним небольшим исключением. В моём голосе не было надменности. Я, в принципе, не националист. Чего, гондурасам тоже на хлеб зарабатывать надо. Кстати, дрябнуть не хотите? – он покачал рукой бутылку виски. – Натуральный «Malt».

«Отчего бы и не дрябнуть, – подумал я. – Виски в жару тонизирует».

Он будто прочитал мои мысли: «Лучше тонизирует ром. Но я, выходя из дома, перепутал бутылки. Слеповат, знаете ли, стал».

Неизвестно откуда он извлек чистый пластиковый стаканчик.

– Не замерзли? – я посмотрел на его резиновые сапоги.

– Александр Васильич Суворов говорил: держи ноги в тепле, а голову в хладе. Я старику доверяю. Ну, со свиданьицем! Николай!

– Владимир, – представился я, и мы чокнулись.

– Не закусываю, – сказал Николай. – Пищевод должен принимать продукт в его изначальной чистоте. Я за раздельное питание: пойло отдельно, жратва отдельно.

– Военный? – спросил я.

– Бездельник, – серьезно ответил Николай.

– Хорошая и нужная профессия! – сказал я.

– Архитрудная! – без тени иронии продолжил Николай. – Я так устаю. Вот и приходится расслабляться. Накатим?

– Ну, за бездельников это святое! – сказал я и мы выпили.

– А живёшь-то на что?

– Ворую понемногу, – бесхитростно сообщил Николай. – Да мне и надо всего ничего: виски, ром, кальвадос хорош осеннею порою, когда суставы ломает. Ну, там колбаски, хлебушка, икорки иногда. Добработнице платить надо, чтобы убиралась и стирала. В общем, всё предельно скромно и незатейливо.

– Да уж, действительно. Ещё такой сущий пустяк, на яхте иногда прокатится по океану.

– Нет. У меня «морская болезнь». Качку не переношу.

У меня слегка затуманило в голове, то ли от выпитого виски, то ли этого бредового разговора.

– Ларьки грабишь?

– Нет, банки.

– А почему не церкви?

– Отбирать надо то, что мешает людям жить. А это деньги. А деньги – в банках.

– Мне деньги не мешают, – сказал я. – Наоборот, даже очень нужны.

– Тебе нужны, другим нет. Я же немного ворую. Кому очень надо, тому останется.

– Понятно! – сказал я. – Выпить ещё есть?

Мы чокнулись.

– А церкви не грабишь, потому что бога боишься?

– Нет, не боюсь. Но он сильнее. Зачем карабкаться по лестнице, которая всё равно рушится вниз. Не люблю я эти теологические разговоры. Теология – мертвая наука. – Николай поставил пустую бутылку на землю. – Ты пить ещё будешь?

– Буду! – сказал я. Потенциальная красотка махнула крылом и исчезла за горизонтом. – Где тут магазин?

– Пошли ко мне домой, – предложил Николай. – У меня лучше, чем в магазине.

«Вроде не гомик», – подумал я и сказал. – Пошли. Далеко до твоего дома?

– Четыре километра триста шестьдесят два метра. Если по прямой через лес. Если по объездной дороге, четыре километра девятьсот пятьдесят четыре метра.

– Откуда такая точность? – удивился я.

– Чтобы сродниться с землей, её надо мерять шагами. Пошли, выпить охота.

Дом был огромный, четыре этажа, массивное крыльцо с псевдоантичными колоннами, украшенными резьбой, напоминающей то ли арабскую, то ли еврейскую вязь.

– Санскрит, – сказал Николай. – Сам изречения вырезаю, когда не пью.

Одна из колонн действительно была не завершена.

– Пойдем, парк покажу! – Николай решил проявить гостеприимство.

Территория вокруг дома, соток пятьдесят по моим прикидкам, была окружена двухметровым забором и невпопад засажена фруктовыми деревьями. Лужайки между деревьями, правда, были аккуратно подстрижены.

– Я тут английский парк хотел разбить, – сказал Николай. – Но садовод из меня никудышный. Бросил на полдороге. Но траву стригу.

– Когда не пью! – сказал я.

– Нет, – сказал Николай. – В этом деле регулярность нужна, а то зарастёт, трактором не выдерешь. Моджахедов зову, – он показал на видневшийся невдалеке коттеджный поселок. – Две тысячи и всё в ажуре.

Мы вошли в дом. И кухня, и комнаты были чистенькие, я бы даже сказал, вылизанные, во всяком случае, на первом этаже. Образцовый порядок нарушали только там и сям разбросанные книги.

– Ты что, писатель? – начал догадываться я.

– Нет. Читатель. Писателей сейчас пруд пруди, – сказал Николай. – А кто их читать будет? Вот я и читаю. Садись в кресло в каминной комнате. – Он показал направление и нырнул вниз, видимо, в подвал.

По дороге я протрезвел и теперь терзался запоздалым раскаянием: «Чёрт меня занёс к этому чудику! Сейчас бы лежал на берегу озерца, грел бока, может девчонки какие прискакали бы от жары спасаться!»

Николай появился передо мной с ящиком, заполненным разномастными бутылками:

– Что будем пить?

– Раз уж начали с виски, давай и продолжать, – сказал я. – У меня тут в пакете бутерброды есть. Будешь?

– Попозжа! – сказал Николай. – Алкоголь вещь калорийная. Курево есть и слава богу.

Мы выпили.

– Чем занимаешься? – спросил Николай.

– В строительной фирме работаю. Инженер по эксплуатации подъёмных агрегатов.

– Хорошее дело, – сказал Николай. – Но гиблое.

– Это почему гиблое? На наших объектах никто не погибал.

– Не говори гоп, пока не перепрыгнешь, – сказал Николай. – Это вопрос времени. Современные строители не знают, как строить, и поэтому здания рушатся с завидной регулярностью. Накатили?

Вообще, я пьянку хорошо переношу, всё-таки профессиональный строитель, но в данном случае меня развезло. «Жара действует!» – подумал я.

– Слушай, ты не прав! – сказал я, четко понимая, что мысли в моей голове несутся быстрее, чем плохо поворачивающийся язык. – Я вот окончил строительный институт, не с отличием, конечно, но своё дело знаю.

– Дело ты знаешь, – мирно сказал Николай. – А как строить, нет.

– Ну, расскажи мне, как надо строить. – Я начал заводиться: «Валить отсюда надо, а то, чувствую, мордобоем дело закончится».

Николай сделал большой глоток, поудобнее устроился в кресле и пояснил:

– Любое строительство начинается с жертвоприношения.

– Чего?! – алкоголь подействовал неожиданным образом и я начал хохотать, как умалишённый. – Таджика зарезать и в фундамент положить? Или лучше директора фирмы?

– Я говорю о жертве духа, – невозмутимо сказал Николай.

– О-о-о! Может тебе харэ сегодня пить?

– Об этом поговорим утром. – Николай достал из ящика вторую бутылку. – Предлагаю перейти на ром. Этот благословенный напиток прочищает мозги и устраняет полипы из носа, как утверждала героиня одного из романов Ремарка.

– Ром так ром! – нелепость происходившей ситуации вдруг успокоила меня и я отдался плавному течению событий: «В конце концов, ты же искал приключений…»

– И чего там твой дух требует? – спросил я. – Какую ещё жертву?

– Дух не мой. И не общий. Он единый, – с естественной невозмутимостью лектора продолжил Николай, будто непослушные ученики просто заставили его сделать короткую паузу. – Вкратце можно сказать так – универсальный Дух. Собственно, термины применяются разные: великий Брахман, Дао, Храм Соломона, Триединство Сущего, но херня одна: откуда вышли, куда вернёмся и в чём живем.

– Ты не сектант, случайно? – спросил я.

– Нет, – сказал Николай. – Я вообще в бога не верю, в современном смысле, конечно. Я говорю о том, что деградация существующей цивилизации заключается в том, что миром окончательно стала править борьба противоположностей, а они, эти противоположности, в высшей своей форме едины, и поэтому перед тем как строить, надо слиться в одном порыве с образом здания и, фигурально говоря, умереть в нём, чтобы возродиться, когда оно будет закончено. Это и есть жертва духа. Тогда дом будет стоять вечно.

Я выпил рома и сказал: – Может, всё-таки пожрем. У меня чего-то под ложечкой засосало.

– Закончим тему и пойдём жарить яичницу с беконом, – сказал Николай. – Разговор нельзя прерывать на полпути. Иначе останки слов разлетятся по округе и будут смердить.

– Это серьёзно меняет дело, – сказал я. Николай промолчал. «Да, с юмором у дядьки трудно!» – подумал я. На вид Николаю было около шестидесяти, но у него был тот странный тип лица, когда то ли освещения, то ли от мимики возраст неуловимо ускользал от точного определения. Седых волос у Николая не было по простой причине, что и череп, и лицо, и грудь, и руки, и ноги были тщательно выбриты.

– Мне шестьдесят семь лет, – сказал Николай. – Но кроме статистического факта это ничего не означает. Можно быть мудрым в двадцать лет, и бараном в восемьдесят. Разговоры о старческом маразме, равно как и юношеском максимализме не более чем, жалкая попытка окружающих объяснить то, чего не понимают. Человек рождается, живёт и умирает с одним стержнем в душе, а вот каков этот стержень: золотой или оловянный, рассказать доступными человеческому языку средствами практически невозможно.

Я почему-то вспомнил своего начальника, Павла Николаевича. «Вот редкостный дуболом. Его бы точно на ближайшем объекте в жертву принести…»

– Но дома всё равно не стоят вечно, – сказал я. – Хоть этим египетским пирамидам сколько-то там тыщ лет, но и они рано или поздно рассыпятся в прах. Вечного ничего не бывает.

– Мы подошли к важнейшему пункту, – торжественно сказал Николай. – То есть к пониманию относительности. Люди любят бросаться расхожим выражением: всё в этом мире относительно, но вряд ли отдают себе отчёт, что это значит на самом деле.

– Да помрём все когда-нибудь! – брякнул я. Моё опьянение явно вошло в стадию веселья. – Будет праздник смерти: поминки и духовой оркестр.

– Ничто не уходит в никуда и не возвращается до срока, – несколько мелодраматично объявил Николай. – Впрочем, если отбросить пустоголовую риторику, относительность соответствует тому человеческому времени, когда ещё не окончательно исчезла склонность к созерцанию. Когда землю вместо людей заполнят клоны, рухнут и пирамиды по простой причине ненадобности.

– Я, конечно, пирамиды не строил, – сказал я. – Да и вообще мало где был. Но по телевизору смотрел как-то фильм про этих, с острова Пасхи. Фантастика, конечно, как они свои многотонные каменюки ворочали. И главное зачем? Сколько их там было, этих аборигенов несчастных. Я понимаю, в Китае миллионы рабов Стену строили. А здесь-то? Объясните, господин профессор!

– Они просто знали, зачем это делают, – сказал Николай. – И поэтому делали. Когда известен ответ, вопросов не задают.

– Что-то непонятно мне, – сказал я. – Ты по-русски объясни, по-человечески.

– А может ты предпочитаешь латынь или ахейский, – улыбнулся Николай. – Знания древних были цельными, не делились на отдельные науки, и поэтому они видели процесс одновременно во всем объеме. Научно-технический прогресс по сути является разбитым зеркалом, осколки которого предельно искажают действительность. Первым это зафиксировал как данность Аристотель, закончил Картензий.

– Короче, сука этот Аристотель, – сказал я. – С него, гада, атомная бомба началась.

Кто такой Картензий я, честно говоря, не знал.

– Я ценю тво ё чувство юмора, – сказал Николай. – Но, к сожаленью, движенья миров во вселенной нечувствительны к человеческим эмоциям. И потому улыбка Шивы в индуистских храмах скорей грустная, чем оптимистичная.

– Не был, – сказал я. – Но буду. Поднакоплю деньжат и поеду с семьёй в Гоа.

– Впрочем, нам пора перейти на сладенькое, – Николай достал из ящика очередную бутылку. – «Beherovka», отменная травяная настойка. Благотворно влияет на желудочно-кишечный тракт, как утверждал её изобретатель чешский доктор Бехер. И которую, как гласит надпись, видимо специально для русских туристов, в одной гостинице в Карловых Варах, следует пить рюмку до обеда и рюмку после обеда, а не бутылку вместо обеда. Но мы не поверим гостиничным работникам, и будем честно шмалить всю бутылку.

«Beherovka» подействовала мягко и взбадривающе. Я решил сменить тему, хотя бы для того, чтобы понять, куда я, собственно, попал.

– Один живёшь? – спросил я.

– Один, – сказал Николай. – Жену убил и съел. Нет, закопал в саду. – Николай сделал страшное лицо. – Хочешь, покажу место?

«Да! Совсем плохо у дяденьки с юмором», – подумал я.

– Тоскливо, наверное, одному на таком пространстве жить?

– Тоскливо бывает вообще жить, – сказал Николай. – Пространство здесь ни причём, чистой воды самообман. Лично мне не тоскливо. Скажу больше, эти стены защищают моё ego от убогости жизни.

– Если тебе наша жизнь такая убогая, продай дом и живи во Франции. Или на Пелопоннесе. – Настойка пробудила во мне патриота. Про Пелопоннес я, правда, сказал так, ради красного словца: бухгалтерша из нашей конторы ездила туда в отпуск и показывала фотографии – красота необыкновенная!

– Римские императоры эпохи упадка одно время взяли моду менять столицы. Нерон постоянно жил в Остии, на берегу Тирренского моря. Другие держали двор в Медиалануме, нынешний Милан. Константин вообще перебрался через Босфор в Византий, переименовав его в свою честь. Вечный город в эти века превратился почти что в периферию. Но не помогло.

– Не помогло от чего? – спросил я.

– От неизбежности наступления варваров, которые в осколках вышеупомянутого зеркала уже видели себя властителями всего обитаемого мира. Каковыми и стали, пройдя мучительным тёмным путем, освещённым кострами инквизиции и озвученным воплями негров на хлопковых плантациях в Новом Свете.

– Мне искренне жаль древних римлян, – сказал я, понимая, что уже мертвецки пьян. – Но если поминать, то по русскому обычаю – водкой.

– Ты прав, – сказал Николай, сходил на кухню и принес оттуда два гранёных стакана с водкой. Мы встали.

– Я пью, – голос Николая был строгим и трезвым. – За величайшую цивилизацию, когда-либо существовавшую на европейском континенте. В значительной степени наши законы, наши развлечения, наш индустриальный подход к освоению природы, наша политика и вообще вся наша дурь – их наследие. Плохо понятое и в основных постулатах по-обезьяньи скопированное, но не переставшее быть великим.

– И я того же мнения, – хотел с пионерским задором добавить я, но строгость поминального тоста остановила меня. Да и сам вид Николая смутно напомнил мне портрет какого-то Гракха из школьного учебника по истории.

– Пьём до дна! – сказал Николай.

Я выпил и рухнул в кресло: – Слушай, я следующую пропущу! Ну, ты и пить, точно профессор!

Николай налил себе из какой-то очередной бутылки: – Авиценна писал, что когда мысли становятся вязкими, следует выпить кубок чистого вина. Просто у каждого свой кубок.

Я скользил в невесомой теплоте по волнам эфира и сквозь разреженный воздух внимал речи Николая.

– … История человеческих цивилизаций идёт по спирали, неуклонно стремящейся вниз. В этом смысле строительство Вавилонской башни была, пожалуй, последней попыткой поднять голову к звёздам. Но, увы, безуспешная. Башня была разрушена, строители мертвы. Следовательно, таково предназначение человечества в мироздании – сидеть на земле и ковыряться в своих эгоистических комплексах. Заметь, за очень короткий срок, каких-то там три-пять тысяч лет, великие сакральные науки человечества: космогония и астрология превратились в жалкий аттракцион для болванов. И мы гордо запускаем ракеты на несчастные сто километров, чтобы удивляться крупицам знаний, которые сами по себе, вне целостности бытия, ничего кроме вреда не приносят.

– Ну, ты не прав, насчёт ракет, – моя попытка проявить эрудицию была героической и последней. – Слушай, а Вавилонская башня это где бог все языки перемешал и народ передрался?.. – не договорив, я вновь поплыл по волнам эфира.

– Как дело было, точно никто не знает, – голос Николая звучал совсем уж издалека. – Покрыто мраком времени. Археология, конечно, хорошая наука, только по черепкам и окаменевшим какашкам не угадаешь чувств и настроений тогдашних людей. В этой науке самая популярная точка зрения – реконструкция, а, проще говоря, домыслы конкретных учёных мужей, каким им хотелось бы видеть тот или иной исторический этап. Домыслы, кстати, часто бескорыстные и без тени на тщеславие, но столь же нелепые, как если бы за бабло они создавали телевизионные мифы. Письменные же источники столько раз переписывались, терялись и находились во множестве версий, служили авторам подспорьем для доказательства одним им близких постулатов и поэтому давно уже позабытых. Признаться, я много бы дал за то, что на каком-нибудь том свете пообщаться с авторами Библии. Согласись, эти люди, прикрывшиеся всякими Луками, Матфеями, Иоаннами, сумели подняться над временем и пространством, иначе созданные ими образы не влияли бы так сильно на души всю христианскую эру. Но и в тоже время они завораживающей красотой истины заложили фундамент этого дамоклова меча сомнения – «верь в меня, потому я есть…» Уже просвещённые римляне, впитавшие в себя все достижения материалистической логики, я бы сказал, достойные ученики Пифагора, сочли это нелепицей, если не дикостью. Как можно верить в незримое, которое не пощупать, ни проткнуть мечом. Древние боги были роднее, те подличали, с удовольствием завидовали и предавались людским порокам, с ними в известной степени можно было договориться, ведь договорился же Парис украсть чужую жену. А здесь же – чрезмерная жертвенность подозрительно плохо пахнет, и зачем отказывать себе в жизни ради эфемерного загробного небытия. Но, как есть усталость металла, так есть и усталость умов. Римская цивилизация, наверное, могла бы путем синтеза влившихся в неё знаний вынести из тогдашней сумятицы нечто более гармоничное, чем сегодняшняя духовность…

Увы! История не терпит сослагательных наклонений, император же Константин, провозгласивший христианство догмой, слишком торопился, революцию надо делать, пока молод и красив, и женщины рукоплещут, и литавры гулко звучат в ушах, и рука крепко поднимает меч за правое дело.

Существует любопытное предание о некоем Бруте, однофамильце убийцы Цезаря. Один из последних римских сановников в Британии, когда войска уже вовсю эвакуировались, и полчища совсем не джентльменских англосаксов лезли через вал Андриана, сидел на своей вилле на берегу Темзы и превесело употреблял варёные яйца. Он ел их целыми дюжинами, запивая по греческому обычаю вином, разбавленным водой. Именно эту деталь почему-то подчёркивал один из немногих его спасшихся рабов, когда добрался до метрополии и докладывал родственникам о печальном конце Брута.

Так вот, этот вышеназванный Брут сидел на вилле, ел яйца и рассуждал: «Наша эпоха умирает. Она была великая, но мне сложно сказать, насколько лучше или хуже предыдущих. Я не поэт и не философ, поэтому мне трудно оценивать. Я просто понимаю, что небо расчищает место иным факторам, которые, очень хотелось бы верить, никогда не достигнут нашего величия. Зачем бежать через пролив в Галлию? Она падёт. Зачем бежать дальше в Рим? И он падёт. Возможно, это произойдёт спустя много лет после моей смерти. Но мне отчего-то не нравится остатки моих дней наблюдать за агонией».

С этими словами умер Брут или успел ещё что-то высказать, раб точно не знал. Он отчалил от берега на лодке в те минуты, когда варвары уже взламывали ворота виллы.

Но хватит, пожалуй, грустных историй. Девок вызвать, полночный кутила?

– Ага! – сказал я и провалился в сон.

…. Я не знаю, во сколько точно я проснулся. Мобильный телефон разрядился, стояла кромешная тьма, так что часов, если они и существовали в доме, видно не было. Я лежал на диванчике, который, как я начал припоминать, располагался рядом с креслами и столиком, где происходило наше возлияние. Голова трещала нещадно.

«Блядь, намешал всякого говна! – моему раздражению не было предела. – Свет что ли в доме отрубили?!»

Я поднялся, подошёл к столику и нащупал зажигалку. Я закурил и допил остатки рома из стоявшей тут же бутылки. Реальность постепенно обретала вполне осязаемые формы. Николая нигде не было. Я сунул руку в карман джинсов: деньги и паспорт на месте. Хотя вряд ли хозяин этого дома мог оказаться банальным воришкой.

«Кухня, кажется, в том направлении…» – и, вытянув вперед, как свечку, постоянно гаснущую зажигалку, отправился на поиски Николая.

На кухне на полу стоял не до конца опустошённый ящик с бутылками, в котором, слава яйцам, лежал фонарик.

И тут я услышал музыку. «Мерещится…» – сначала решил я. Но, нет, совершенно отчётливо откуда-то сверху звучала органная музыка. Я включил фонарик и принялся обследовать дом.

Я походил по второму этажу, где размещались спальни. Ни души. Третий этаж занимал огромный кабинет-библиотека, обставленный с изысканным вкусом антикварными, скорей всего, вещами, поэтому компьютер на зеленом сукне письменного стола смотрелся некоторым диссонансом. В кабинете музыка была слышна совсем хорошо. Торжественная, но не подавляющая. «Бах, наверное…» – подумал я.

Из кабинета наверх, к источнику музыки, вела узкая винтовая лестница. Я поднялся по лестнице, открыл люк и выбрался на небольшую площадку. Метрах в трёх из слегка приоткрытой двери лился мягкий свет и звучала музыка. Я заглянул и первый раз в жизни мне всерьёз захотелось перекреститься.

Посреди огромного пустого зала стоял стол. На столе чёрный лакированный гроб, в котором неподвижно сидела обнаженная брюнетка с шикарными формами, усыпанная жёлтыми лепестками лилий. Глаза брюнетки были закрыты. Вокруг гроба с брюнеткой катался на роликах голый Николай с кокетливо повязанным на члене розовым бантиком и бормотал что-то невразумительное себе под нос. Торжественно звучала музыка. Вдруг брюнетка открыла глаза и захохотала.

Я кубарем скатился вниз, схватил первую попавшуюся бутылку и залпом осушил её. Я перевёл дух: бесы вроде бы за мной не гнались…

Так прошло минут десять. Миллиарды противоречивых мыслей одновременно крутились в моей гудевшей с бодуна голове, когда лестница заскрипела под лёгкими шагами. Я резко оглянулся в поисках кухонного ножа или хотя бы вилки.

Брюнетка вошла на кухню и сказала: – Привет! Тебя кондратий не хватил?

Я молча пялился на голые сиськи.

– Да не бойся ты! – засмеялась брюнетка. – Я не призрак. Хочешь титьку потрогать?

– Ты кто такая? – ко мне наконец вернулся дар речи.

– Я – Людмила. С Ленинградки. Я приехала два часа назад. Ты разве не слышал?

– Нет. Я спал, – сказал я.

– Немудрено, – сказала Людмила. – Николая не перепьёшь. Старый чёрт, но крепкий.

– А где Николай? – спросил я.