Текст книги "Тень правителей"

– Сейчас свои то ли мантры, то ли псалмы дочитает и придёт. Велел тебя успокоить. Ты «Drambuie» будешь?

– Нет, – сказал я. – Лучше водки. А что такое «Drambuie»?

– Ликерчик такой клёвый. Я когда к Николаю приезжаю, всегда его пью.

Мы сидели молча и пили каждый своё. Николая всё не было.

– Слушай, – всё-таки я не выдержал. – Ты мне скажи, чего там такое наверху было?

– А-а! Фигня! – лёгко сказала Людмила. – Я, правда, тоже чуть не описалась, когда первый раз приехала. Всё кричала: «Дяденька! Не надо мне никаких денег. У меня в сумочке три тысячи рублей есть, заберите, только отпустите!» А он вытаращил на меня свои глазища, раздевайся, говорит, и лезь в гроб. Сам голый, на роликах, а на торчке чёрный бант завязан.

– Сегодня был розовый, – сказал я.

– Это у него от календаря зависит. Розовый или зёленый или чёрный. Жуть как страшно первый раз было. Но поныла-поныла, разделась и залезла в гроб. Он меня розовыми лепестками осыпал, лепестки у него тоже по календарю меняются, музыку включил и давай круги наворачивать и бормочет себе под нос, точно шаман.

– А потом что? – спросил я.

– Да ничего! Сидели на кухне, я «Drambuie» накачалась и заснула. Утром он меня разбудил, дал полторы штуки баксов и отправил на такси. Всё.

– Интересный секс, – сказал я.

– Да не то слово. Только, извини, полторы штуки на дороге не валяются. Я уже пообвыклась. Так что, когда Николай звонит, мигом несусь.

– И давно ты так… – я замешкался, пытаясь подобрать нужное слово. – Приезжаешь.

– Уж года два. В гробу раз десять сидела. Я – архетип божественной красоты. – Людмила подбоченила груди и засмеялась.

– Архикто?

– Архетип божественной красоты! – мечтательно повторила Людмила. – Это Николай мне втолковывает после своих покатушек. В моем теле, говорит, воплотились наслаждения и заблуждения многих поколений. Поэтому я не могу принадлежать одному, а должна принадлежать всем. Старый козлище! Во как! – Людмила снова засмеялась.

– Что, молодежь, пьёте без меня!? – Николай явился на кухню в тёмно-синем халате и того же цвета бандане, закрывшем его лысый череп. – Людка! Плесни-ка мне «вырви глаз».

– Сей секунд, маэстро! – девица шустро метнулась к кухонному шкафчику и притащила бутылку с бурой жидкостью.

«Сейчас что-то будет! – тревожно заскребло у меня на душе. – Спектакль должен ведь иметь продолжение».

Николай нацедил пузатую рюмку и сообщил:

– «Fernet Branca». Итальянский горький ликёр, настоян на полыни и ещё куче трав. На жаргоне забулдыг летчиков и запойных мариманов так и называется – «вырви глаз». Рекомендую, похмелье как рукой снимет.

– Я всё-таки по водке, – неуверенно сказал я. – Мне водкой как-то привычнее.

Николай опрокинул в себя рюмку, крякнул и сказал:

– Друг мой! Заупокойная часть окончена. Пора переходить за здравие. Тем более, у нас в гостях дама! – он сделал царственный поклон в сторону голой брюнетки. Та кокетливо потупила глазки. – Встречать зарю следует с чем-нибудь лёгоньким, почти воздушным. Шампанского в доме не держу, у меня от него изжога, но красного «Lambruscо» запас достаточный. – Он нацедил две пузатых рюмки. – Дерзайте юноша, вступайте в сообщество недобитых романтиков!

«Ой, бля!.. Я в этом доме точно в винный погреб превращусь…» – и я отчаянно выпил эту полынную гадость.

В висках бешено застучало, по всему бренному организму жар прошёл волной туда и обратно, я выдохнул и понял, что абсолютно трезвый. Я оглянулся по сторонам. Мне показалось, что я появился на кухне всего пару секунд назад.

– С прибытием на родную планету! – приветствовал меня Николай. – Вино будем пить по-гречески, перемешивая с водой, или на манер царя Митридата – с мёдом?

Я вопросительно посмотрел на Людмилу.

– Нет, нет, – сказала она. – У меня ликёрчик.

– Тогда с мёдом, – резюмировал Николай. – Митридат, один из последних великих эллинистических царей, был гурманом с тонким вкусом.

– Я музыку включу? – попросила Людмила. Он перебирала лежавшие на подоконнике диски: – Можно латино?

– Латино больно шумная, – сказал Николай. – Поставь лучше Макаревича. Он алконавт достойный. Я его книжонку читал, простовато, но мило. Как раз в жилу!

– Я полагаю, что требуются объяснения? – Николай поднял бокал с вином. – Prosit!22
  На здоровье! (нем.)


[Закрыть]

– Хотелось бы, – сказал я. – Предупреждать хотя бы надо.

– Я не предполагал, что ты проснёшься, – миролюбиво ответил Николай. – Впрочем, это не важно. Что ты знаешь о мистериях?

– Кое-что знаю, – напыщенно сказал я. – Я не такой тупой, как тебе кажется.

– Ладно, извини! – почти заискивающе сказал Николай. – О мистериях на самом деле никто ничего не знает. Они относятся к той же категории навсегда потерянных сакральных знаний, как космогония и алхимия. Поэтому у исследователей весьма широкое поле для фантазий: от эротических оргий до полётов во сне и наяву.

– Допустим, – сказал я. – Никто ничего не знает, кроме тебя. И что же такое секретное знаешь ты? И кому это на хер надо?!

– Только не ссорьтесь! – сказала Людмила. От ликерчика щечки её зарумянились, повлажневший взгляд утвердился на моём паху.

– «Duo cum faciunt idem, non est idem». «Если двое делают одно и то же, это не одно и то же», – сказал Николай. – Я тоже, как и все, не знаю. Но я не стал мириться с этим фактом. Я придумал для себя свою собственную мистерию, каковую ты и наблюдал. Мне это нравится, вот, собственно, и ответ на твой второй вопрос. Более того, я готов сделать смелый вывод: поскольку придуманная мною мистерия пробуждает в моей душе неожиданные свойства и качества, то, похоже, и в древности никаких конкретных правил не существовало. Действа происходили по наитию или, если хочешь, по рекомендациям голоса свыше.

– Ну да, ты же бездельник, – сказал я. – У тебя много времени всякой хренотенью заниматься.

– Да, я бездельник! – гордо сказал Николай. – Но не вопреки, а благодаря. В какой-то момент я понял, что если прямолинейно двигаться вперед, то логично, что придёшь к единственному выходу – смерти. Мне кажется, древние римляне именно это имели в виду, говоря: «Memento more»… Или по-другому, на любимый женский вопрос в начале знакомства: «Расскажите о себе?..», само по себе напрашивается: «родился, вырос, живу. Когда-нибудь умру. Девушка, к чему эта болтовня? Пойдёмте в номера…»

Следовательно, гармония не в прямолинейности, не в доме, ребёнке и дереве, точнее, не только в этом, а в понимании необходимости всех вывертов, скачков, падений и подъёмов, которые преподносит нам судьба. И, безусловно, в бесстрашии смотреть в глаза льву, когда, оскалив пасть, он мчится на тебя. Стоять спокойно и смотреть, зная, что ты выше, чем тварь бессловесная.

– Плавали-знаем, – сказал я. – Все эти Махатмы Ганди, Лев Толстой. Непротивление злу насилием…

– Я не совсем об этом, – поморщился Николай. – Вопрос не в том, подставлять левую щеку или нет. Трагедия подавляющего большинства людей заключается банально в неправильной расстановке приоритетов. Попросту говоря, ищут бога в доме, где живет дьявол. Казалось бы, чего уж легче: каждое утро, почистив зубы, задумайся, что для тебя самое главное в жизни. И определив это главное, действуй. Но нет – миллиарды мыслящих существ на планете ежедневно бегут по жизни как белка в колесе, и все эти вопросы – куда, зачем, почему – существуют отдельно от них, став привилегией странноватых людей, в усмешку называемых философами. Хотя в той же русской литературе устами Козьмы Пруткова сформулировано предельно ясно и конкретно: зри в корень! Ну, пытался граф Лев Николаевич обучать своих крепостных наукам и благородной премудрости. Ну, бродили его поклонники разночинцы по деревням и весям. А толку?! Года со смерти Толстого не прошло, как его же любимые крестьяне попытались усадьбу сжечь. Революция, «русский бунт, бессмысленный и беспощадный…» И у другого классика, Федора Михайловича, папеньку, добрейшей души человека, крестьяне на вилы насадили. Те же римляне, извини, высказались жестоко и цинично: «То, что позволено Юпитеру, не дозволяется быку!»

– Все вы, жидяры, русский народ ненавидите! – вдруг сорвалось у меня с языка.

«Тундра! – мысленно сказал я себе. – Ну, ты выдал. Вот не ожидал. Ты же интернационалист….»

Николай улыбнулся и откупорил новую, по-моему, четвёртую бутылку:

– Я жил в Израиле несколько лет. Мне не понравилось. Слишком много евреев в одном флаконе. На земле обетованной всё то же, что и везде – суета сует. Вся эта миссия избранного народа в ходу только у жуликов и чокнутых ортодоксов. Мне там один умник всё доказывал, выпучив глаза, что Каббалу можно изучать только после сорока и непременно обрезанным. Мол, раньше не поймёшь. Я хотел ему сказать: ты и после сорока не поймешь, баранья голова, но как-то постеснялся. Уж больно учено пациент глаза закатывал. – Николай рассмеялся своему воспоминанию.

– Ты уж постесняешься! – я накатил винца и извинился за «жидяр». – Ты извини, ляпнул не подумав.

– Ерунда! – сказал Николай. – Между прочим, жид не более чем южнорусская транскрипция немецкого слова Jude, что означало еврей. Без всякой эмоциональной окраски, просто человек такой национальности. Но какая ещё работа могла быть у тихих евреев в Запорожской сечи? Кабатчики да менялы, любимое занятие всех изгоев во все времена. Вот и кричали казачки пьяными голосами: «Жид, налей! Жид, подай! Жид, скотина, скости православному долг!» Так и превратилось постепенно в оскорбительную кличку. Вообще, влияние национального на характер человека вещь туманная. Как там, у великого поэта: «Знаком я был с коренным русаком по фамилии Штольц, и встречал натурального немца, которого звали Иванов…».

Однако мы отвлеклись. Липон, весьма распространенное в современном греческом словцо-паразит, примерно означающее наше «итак», но с несколько туповатой глубокомысленностью, что вообще свойственно южанам. Я, конечно, не сразу, но в какой-то момент ясно определил свою жизненную позицию: не делать ничего, что противоречило бы моим собственным представлениям о полезности, честности, справедливости и так далее. И если мои представления противоречат общепринятым, то насрать я, строго говоря, хотел на мнение посторонних. Но, в свою очередь, я своё мнение тоже никому не навязываю. В этом смысле, я затворник.

– Хорошо тебе! – сказал я. – У меня семья, да и родители не молоденькие, помогать надо.

– Я понимаю, к чему ты клонишь, – сказал Николай. – Ответственность перед подрастающим поколением, забота о ближних. Прекрасно. Почти как у Платона – благо это общественно полезный труд. Я обеими руками за. Но… Это уродливое но, сгубившее немало умов и так портящее настроение богу, если он есть, конечно. Слишком много мужчин и женщин в конце жизненного пути вдруг с ужасом оглядываются назад и осознают, что прожили жизнь бездарно, нелепо, делали всё не так и невпопад, и никому их старания были не нужны, и пытаются на пороге небытия что-то изменить, стать другими, но силенок уж почти нет, и судороги эти ничтожны и смешны. Можно ли избежать такого финала? Не знаю. Понимание гармонии также безвозвратно кануло в Лету, как и многое другое. Остается лишь нащупывать в темноте. А для этого надо думать. А думать лень, тем более, что гарантий нет.

Людмила, всё последнее время клевавшая носом, вдруг очнулась:

– Меня сегодня кто-нибудь трахнет?! Тоже мне мужики, всё талдычат да талдычат. Педики грёбанные…

– Спокойно, киса! Пьянство не красит дам! – сказал Николай. – Поднимайся-ка ты в спальню, секус скоро будет.

– Только обещаете… – Людмила неверной походкой отправилась наверх.

– Между прочим, устами падшей женщины глаголет истина, – сказал Николай. – Завершая наш спор, могу только произнести банальную истину: всё надо делать вовремя! Обидно, что всё время не получается.

– Обстоятельства… – расплывчато сказал я и подумал в манере Николая: «А что, собственно, есть эти обстоятельства?»

– В противовес могу ответить: каждый кузнец своего счастья, – сказал Николай. – Сколько ещё бредовых измышлений привести в пример? Нет никаких обстоятельств, никакого кузнеца и ничего предначертанного. Сопротивляться судьбе также бессмысленно, как и верить ей. Человеческую жизнь направляет интуиция, во всяком случае, того, у кого она есть.

– Налей! – сказал я. Мысль отправиться вслед за Людмилой всё больше увлекала меня. – Чего-то ты меня под утро совсем запутал. Верить, не верить. Когда кажется, креститься надо.

– И то верно, – Николай устало потянулся и посмотрел в окно. – Хотя я некрещёный. А в этом деле честность нужна. Рассвело. Давай-ка передохнем. Я буду в кабинете, если что. Барышню сам найдёшь?

– Как-нибудь справлюсь, – сказал и потопал на второй этаж…

Я проснулся в то время, когда порядочные люди обедают, то есть часа в два. В кровати рядом со мной никого не было, но в спальне ещё оставался пряный запах недорогих людмилиных духов.

Удивительно, но голова не болела. Просто она была набухшая, как стог сена после дождя. Я лежал и тупо смотрел в потолок. Никаких мыслей, ни связных, не бессвязных не было. Некое состояние прострации, у меня произошло нечто подобное один раз, довольно давно, когда я перенервничал на защите диплома в институте.

Я тягостно вздохнул и сказал вслух: – Ладно, ехать пора! Завтра к станку!

Я оделся и спустился на кухню. Николай, в том же халате и бандане, что-то варганил на плите.

– Пивасика?! – сказал он с явно преувеличенной жизнерадостностью. – Или кофию с коньячком?!

– А можно просто воды? – сказал я. Сушняк у меня был нешуточный.

– Понимаю, – сказал Николай. – Сам ненавижу опохмеляться. – Он протянул мне бутылку минералки. – Позавтракаем, а потом я тебе сделаю напиток по украинскому рецепту: ложка уксуса на стакан воды. Говорят, помогает.

– Веревка с мылом мне поможет, – сурово сказал я. – Да-а-а! Если бы я так пил каждый день, точно бы помер!

– Ну, это не главное в жизни! – сказал Николай.

– Не главное, что? – спросил я. – Помереть?

– Нет, пить каждый день.

– А ты, оказывается, моралист, – сказал я и принялся вяло ковырять ложкой в тарелке с овсяной кашей.

– Может, всё-таки коньяка? – сказал Николай.

– Послушай! – сказал я. – Ты, конечно, явно большой оригинал. И, если я правильно понимаю, своим образом жизни пытаешься нечто доказать. Только вот что ты хочешь доказать? Что все остальные бараны, винтики с колёсиками в машине, которая крутится сама о себе, не спрашивая их мнения? Так ведь?

– Отчасти ты прав, – сказал Николай. – Во всяком случае, внешне это именно так и выглядит. А граница между формой и содержанием на деле всегда очень зыбкая. Есть одна деталь. А дьявол в деталях как раз и скрывается, как утверждал господин Вольтер. Я так живу, это моё. И не вижу причин менять на что-то другое. А является это доказательством или просто высокомерием, какая мне, собственно, разница. Я тебе говорил, я – затворник, своего мнения никому не навязываю.

– Про высокомерие это честно сказано. За короткий период нашего знакомства я не раз почувствовал себя остолопом, – я отодвинул от себя тарелку с овсянкой. – Кашка замечательная, но жрать совершенно не могу.

– Нормально, – сказал Николай. – К завтрашнему утру будешь как огурчик. Могу только снова посоветовать выпить коньяка и сразу проблеваться. Выведет кислоту из организма.

– Нет уж, спасибо, – сказал я. – Обойдусь минералкой. Только я вот не понимаю, а что тебе даёт право быть высокомерным? Ты же ходил в советскую школу и большую часть жизни прожил при Советской власти, а в те времена лишнего не ляпнешь. Или ты гондурасил на Колыме за идеалы свободы и демократии?

– Упаси боже! – сказал Николай. – Цирк не понимаю и не люблю, и потому никогда не уподоблялся клоунам. Моё высокомерие взращено на ниве тихого научного института с гуманитарным уклоном, где я годами прозябал за чтением книг в абсолютном презрении к общественным процессам. Среди моих не слишком разговорчивых коллег я слыл особенным букой и занудой, едва ли не сексотом. Меня старались обходить стороной, так что я затворник довольно давно.

– А женщины? – спросил я. – Неужели никого не любил?

– Отчего же! – сказал Николай. – Любил. Я бы даже сказал: много и нелепо. Но мне чаще попадались Лукреции Борджиа, нежели Беатриче, если ты, конечно, понимаешь разницу.

– Разницу я не очень понимаю, – сказал я. – Короче, кидали тебя бабы, невзирая на все твои прочитанные книжки.

– Можно и так сказать, – сказал Николай. – А точнее вот так: мне с женщинами скучно. Даже в самых экстравагантных из них крепко сидит курочка, мечтающая о насесте и некотором количестве зёрнышек во дворе в придачу.

– Это плохо? – спросил я.

– Нет. Но для этого надо быть обывателем.

– То есть таким, как я? – сказал я.

– Да, таким как ты, – подтвердил Николай.

– А ты, видать, обывателей не любишь? – похмельный гнев начал закипать во мне.

– Я мирюсь с их существованием, – сказал Николай, пронзительно смотря мне в глаза. – Коли есть пастырь, должно быть и стадо.

– Да пошёл ты!… – зло сказал я. – Врезать бы тебе по печени. Только я в гостях хозяина не бью, тем более пенсионного возраста. Мне ехать пора, где тут такси вызвать?

– Я вызову, – сказал Николай и вышел из кухни.

Я сидел, уставившись в окно, и пытался разобраться в нахлынувшем на меня бешенстве. Похмелье, конечно, сыграло свою роль, но гораздо неприятнее было осознавать, что слова Николая задели некую струну в моей душе, которая болезненно заныла своим дурацким вопросом: «Каково же твое место в этой жизни?» Как это ни глупо, в моей памяти замелькали самые разные эпизоды, какие-то случайные встречи и даже обрывки разговоров с людьми, которых я совершенно не помнил, а может быть и не знал. В этом суетном мельтешении я настойчиво пытался увидеть собственную правоту.

– Через десять минут приедет, – Николай вернулся на кухню. – Кофе сварить?

– И всё-таки ради чего? – сказал я. – Жить затворником, презирать людей, искать книжный образ вместо человечьего? Ты надеешься, как очередной безумец, создать грандиозный план переустройства мира. Венец распятого Христа покоя не дает?

– Нет, – сказал Николай. – Хотя вот кто уж был высокомерен, так это он. Висел себе на кресте и думал: «Я вам не какой-нибудь Варрава. Захочу и воскресну».

– Мерзкая трактовка, – сказал я. – Я хоть и атеист, но вместе с инквизицией дровишек в твой костёр подбросил бы.

– Закончить жизнь в компании с Джордано Бруно – не самый плохой вариант, – сказал Николай. – Я хоть и воспитан на брехтовском театре, но приспособленчество Галилея меня никогда не вдохновляло.

– Ты не ответил. Ради чего?

– Я не знаю, – сказал Николай. – Я так живу. Как в математике, достаточное условие для существования гипотезы. Истина тем и хороша, что её никто не знает. Внушает оптимизм, что лучшее всегда впереди.

– Лучшее враг хорошего, – сказал я. – Это ведь кто-то из твоих говорил?

– Это Демокрит говорил, – сказал Николай. – Тот, который первым придумал атом. История лишь умалчивает о том, что сказал он это перед тем, как прыгнуть в пропасть. Водку на посошок будешь?

Вдруг по всему дому зазвучал приятный женский оперный голос. Я вздрогнул от неожиданности.

– Это домофон, – сказал Николай. – А точнее, телефон. Я телефон в домофон вмонтировал, эффект громкоговорящей связи. Подожди-ка. – Он вышел в коридор к входной двери.

– Такси вызывали… Через три минутки будет. Чёрная «тойота», номер… – заскрипел в динамике голос оператора.

Я тоже вышел в коридор.

– Ну, ладно! Я поехал. Приятно было познакомиться. Извини, если что ляпнул не по делу…

Вдруг мне стало очень грустно. Николай, хоть и был довольно высокого роста, показался мне маленьким, каким-то сдавленным, и вроде как пиратская бандана смотрелась скорей кургузым ночным колпаком персонажа из комедий Мольера.

Мы вышли во двор. Солнце палило нещадно.

– Сковородка! – сказал я. – Не припомню в Москве такого безумного лета.

– Жарко! – ответил Николай. – Тебя провожу и приму ледяную ванну.

– Ты поаккуратнее, – сказал я. – Сердце там и всё такое.

– Всё отлично, – сказал Николай. – Помирать пока не входит в мои планы.

Мы подошли к автомобилю.

– Ну… – я расправил плечи и выпрямил спину. – Может, ещё когда увидимся…

– Подожди минуту. Я быстро, – сказал Николай и скорой походкой пошёл в дом.

Через минуту он вернулся и протянул раскрытую ладонь. На ладони лежал сероватый гладкий, без единой прожилки, камешек.

– Лунный камень, – сказал Николай. – Самый настоящий. Доставлен на Землю одной из экспедиций. Я его в музее космонавтики спёр. Некрасиво, конечно, экспонаты воровать, но очень мне хотелось прикоснуться к необитаемому миру. Дарю! Счастья он, конечно, не приносит, но что-то завораживающее в нём есть.

– Как-то неудобно, – сказал я. – Он, наверное, сумасшедшие деньги стоит.

– Бери! – сказал Николай. – Дарить подарки старомодная, но очень симпатичная традиция. Рад был с тобой познакомиться. И удачи тебе в этом бушующем мире. – Он резко развернулся, дошёл до забора, повернув голову, кивком ещё раз попрощался со мной и захлопнул калитку.

Я сел в машину.

– Кум? – спросил водитель.

– В смысле? – переспросил я.

– Я говорю, кум ваш?

– Почему кум? – сказал я.

– С отцом так не напиваются. Для брата или мужа сестры староват. Я на психфак готовлюсь поступать, вот и провожу самостоятельные тренинги. Извините, если что не так…

– Ничего, всё нормально, – сказал я. – Дядя. Самых честных правил. Приболел тут не на шутку, вот я и поддерживаю, во всяком случае, морально.

– Трудно с этими больными родственниками, – сочувственно произнёс водитель и тронулся с места. – Они как чемодан без ручки: и бросить нельзя, и тащить тяжело. – И, замолкнув до конца поездки, он погрузился в бездонную пропасть психоанализа…

Я вновь оказался в этих краях в конце января наступившего года. На сей раз я был по делам, интересы фирмы потребовали согласования вопросов в газовой конторе, которая находилась сравнительно недалеко от дома Николая. Выезжая из Москвы, я решил, что если обернусь быстро, то обязательно навещу затворника.

Не могу сказать, что я часто вспоминал Николая. Работа, семья, всегдашние заботы захлестнули меня, как любого нормального человека. Он снился мне иногда в самых разных ситуациях, и чего греха таить, предельно скабрезных. «Это не удивительно, – успокаивал я себя, – впечатлений, полученных в ту ночь, тебе, парень, хватит надолго». И вот ещё что: лунный камешек, подаренный Николаем, я так и не решился показать ни жене, ни дочери. Первое время я таскал его в портфеле, а затем спрятал в верхнем ящике моего стола в офисе.

Итак, в газовой конторе я управился быстро, теперь предстояло найти дорогу к дому Николая. Ни его фамилия, ни тем более адрес мне, разумеется, известны не были. Я подошёл к такси, стоявшему на остановке маршруток.

– Слушай! – сказал я. – Тут в округе дядька один живёт, такой чудаковатый. Николаем зовут. Как к нему доехать, не знаешь случайно?

– Николай?! – переспросил таксист. – Это тебе, наверное, в дом банкира.

«Банкир?!» – Я вспомнил род занятий Николая и сказал: «Видимо, да».

– Сто пятьдесят и поехали.

– Поехали! – Я сел в машину.

Минут через пятнадцать мы упёрлись в наглухо заваленную снегом дорожку.

– Нечищено! – сказал таксист. – Странно. Вон там за поворотом его дом. Отсюда метров пятьсот. Извини, дальше пешком.

Я рассчитался и побрёл по колено в снегу. На некоторых участках дорожки, обметённых ветром, проглядывались свежие следы. Значит, кто-то ходит…

Я добрался до калитки и принялся стучать. Наконец раздались шаги, а затем женский голос: – Кто там?

– Здравствуйте! – сказал я. – Я к Николаю.

– Его нет, – ответил голос из-за забора.

– А когда он будет?

Калитка приоткрылась на ширину дверной цепочки и я увидел миловидное лицо женщины лет сорока пяти.

«Домработница…» – подумал я и сообщил: – Я его давнишний приятель. Здесь по делам, вот и решил навестить.

– Его нет, – повторила женщина.

– Может быть, вы передадите записку?

Женщина внимательно посмотрела на меня и сказала: – Я не смогу передать!

– Почему?.. – я замешкался с продолжением беседы и тут до меня начало доходить: – С Николаем что-то случилось?

Женщина молча смотрела на меня.

– Он вообще живой? – спросил я.

– Да вы проходите, – сказала женщина. – Чего на холоде стоять.

Мы сели за стол на кухне и домработница рассказала следующее. Она приехала третьего января, в кабинете нашла записку: «Ушёл купаться на озеро!»

– Куда купаться? Бред какой-то! – сказал я. Зима в этом году наступила лютая, так что озеро, без сомнения, замёрзло напрочь.

Домработница только покачала головой. Она отправилась на озеро, «метель ещё сильная была», – сказала она. На берегу обнаружила грубо сколоченный крест, возле креста зелёный дождевик, зелёные шорты и коричневые резиновые сапоги. Вещи она принесла домой, а крест оставила.

– И ещё вот это! – он достала из сумки и положила передо мною табличку.

На табличке было написано фломастером: «Ушёл искать дно мира. Заупокойную по мне не читать.»

– Д-д-д-да! – сказал я. – Вы в милицию обращались?

– Обращалась, – сказала женщина. – Там похихикали, у Николая Алексеевича репутация чудака была, сказали, что весной вызовут водолазов. Вы чай будете? Меня Лариса зовут.

– Да, давайте, – сказал я. – Владимир. А родственники у него есть, жена там или дети?

– Не знаю, – сказала Лариса. – Я у него пять лет работаю, ни разу не говорил.

Она разлила чай: – Помянуть, конечно, надо бы. Но с другой стороны, без вести пропавших не поминают. Да мне и ехать сегодня, я машину возле трассы оставила, тут не проберёшься.

– Подождите-ка! – сказал я. – В памяти его мобильного телефона должны же быть номера. Надо прозвониться, может, и найдём кого.

– У него не было мобильного телефона, – сказала Лариса. – Я как-то пошутила: «Старомодный, говорю, вы человек». А он мне в ответ: « Мобильник – костыль человеческого общения. А я пока не инвалид». Он вообще последнее время хмурый был, я ему даже сказала: «Вы бы съездили куда, развеялись.» А он только оторвётся на секунду от книжки, хмыкнет и снова читать.

– У него девушка знакомая была, Людмила, – сказал я. – Не знаете, как её найти?

– Не знаю, никогда не видела.

Мы посидели некоторое время молча.

– Скажите, Лариса, вы не курсе, чем он занимался? – спросил я.

– Нет, – ответила женщина. – Мне он платил регулярно, без задержки. Больше ничего не могу сказать. Алхимик, наверное.

– Почему алхимик? – спросил я.

– Книжек больно много читал, – ответила женщина. – И иногда подолгу сидел за компьютером, потом надевал свой лучший костюм и уезжал. Куда, зачем, понятия не имею. Мутил он что-то, ей-богу!

Лариса помолчала, а потом жёстко добавила: – Деньги-то у него водились. И немалые. Я точно знаю.

Я вдруг понял, что она после исчезновения Николая обрыскала весь дом, но, видимо, ничего не нашла.

В воздухе опять повисло тягостное безмолвие.

– Ну, я, пожалуй, пойду, – сказал я. – Ещё сколько времени до дому добираться.

– Конечно, езжайте, – с явным облегчением сказала Лариса. – Темнеет сейчас рано.

Прощаясь возле калитки, я спросил: – А с домом-то что будет? Хороший дом, большой…

– Не знаю, – сказала домработница. – Я сюда ещё один раз приеду, запру всё. Пусть государство разбирается. Вы поторопитесь. Говорят, тут шайка бездомных собак объявилась. – С этими словами она захлопнула калитку.

Я шёл по протоптанной мною же тропинке в быстро смеркающийся вечер и думал, что не так уж плохо быть обывателем. Через несколько часов дома меня ждал вкусный ужин, лопотание дочки, которая в следующем году пойдёт в школу, теплая женушкина постель. Я выпью с мороза рюмочку, а то и две. Жизнь прекрасна и удивительна, особенно если не заморачиваться.

Мне показалось, что вдали мелькнул силуэт человека. «Неужто, Николай?!» – подумал я. Я остановился и принялся вглядываться.

«Он считал себя человеком эпохи, давно канувшей в Лету. А ведь не дурак же был и не сумасшедший. Но родился-то и жил в наше время, и зачем ему нужны были эти игры в подкидного с судьбой. Жил, судя по всему, странно и исчез также по-идиотски».

Я поймал себя на мысли, что слово идиот только в наши дни стало ругательным, а раньше просто означало – блаженный. Блаженный это и не хорошо и не плохо. Это другой взгляд на мир, наверное, очень высокомерный, вполне под стать этим древним римлянам. Это ведь блажь быть блаженным, а блажь от скуки, от пресыщения, от того, что все вокруг тебя носятся. Я понял, что начинаю рассуждать точь-в-точь как Николай.

«Чего он добился, чего он хотел показать своей жизнью? Как там? „Моменте морэ“… Чего, собственно говоря, о ней помнить. Она придёт и заберёт, не спрашивая. Точно, права Лариса. Алхимик. Искал этот свой философский камень, может и сейчас ищет. А, может, понял, что и нет никакого камня на самом деле. Что на самом деле надо жить, а не мудрить. Или что… Как он тогда назвал философов? Люди со странной усмешкой? Или к ним относятся со странной усмешкой?»

Мороз рассеял видимость человеческого силуэта, я поглубже натянул вязаную шапочку и зашагал в сторону трассы, оставляя за собой обломки этих вечных шальных вопросов…