Текст книги "Размышления в окружении мотыльков. Путь детства"

Эпиграфы. Раз-два-три-четыре-пять… Мощи, щепка и капелька крови.

1)Если б только

мог я слышать,

как летят

ласточки,

чувствовать усилия детства,

влекущего

меня

назад;

если б только мог я

ощутить, что возвращаюсь

назад

и снова попадаю

в объятия

реальности,

я бы умер.

Умер счастливым

(Джим Моррисон)

2)И пусть тогда – как все, нарядным тленом

я стану сам – в сиреневом ряду,

но эта девочка останется – нетленна,

а эти мальчики – живыми – и в цвету.

(Дмитрий Воденников)

3)Рио-де-Жанейро – это хрупкая мечта моего детства, не касайтесь ее своими лапами!

(Илья Ильф, Евгений Петров)

4)Детство – этот огромный край, откуда приходит каждый! Откуда я родом? Я родом из моего детства, словно из какой-то страны…

(Антуан де Сент-Экзюпери)

5)Помню, ходил с мамой за руку

Маленьким в детский сад.

Плелся за ней, дергал за пальцы,

Помню наощупь путь.

Мам, можно мне не просыпаться?

Можно поспать чуть-чуть?

Можно ли…

(«Белая птица», песня Екатерины Яшниковой)

6)Как ходил Ванюша бережком вдоль синей речки,

Как водил Ванюша солнышко на золотой уздечке.

Душа гуляла,

Душа летела,

Душа гуляла

В рубашке белой,

Да в чистом поле

Все прямо-прямо,

И колокольчик

Был выше храма

(«Ванюша», песня Александра Башлачева)

7)Волшебные раны – дело серьезное…

(Дед Камази, «Унесенные призраками»)

Черное-белое. Мама, кто это?

Первое мое воспоминание черно-белое – фотография у бабушки около ее деревенского дома, на фоне подсолнухов и солнца. Как только что залетевший в лужу воробей, на ней был изображен мальчик в резиновых сапогах и шапочке с маленьким козырьком. Подобно крылышкам, руки его были заведены назад, между щек открыта улыбка. Наверное, к моменту вспышки он не раз прыгал в этой луже, распугав всех кур вокруг.

Забавно, что даже глядя на снимок, я уже не помнил ни этой вышедшей из берегов лужи, ни белых улепетывающих кур, ни того, кто снимал, ни себя.

– Кто этот мальчик, мама? И почему он смеется?

Не дожидаясь ответа, я подбежал к зеркалу, чтобы проверить сходство и задать себе этот вопрос прямо в лицо, но тут, как всегда, ответила мама:

– Это же ты!

Я улыбнулся и подумал, что зеркало, должно быть, тоже большая лужа, про которую мама все знает. Знает меня и все вокруг.

Где я. История моих ушей. Альбом.

Альбом с моими детскими фотографиями, конечно, остался у мамы.

Альбом, где моя голова была сплошь вымазана зеленкой, а я одет в распашонку и штаны с барашками облаков. Играюсь себе весь беззубый и лысый с пищащим котом из резины, пытаюсь откусить ему ухо, бью его головой о кровать и радуюсь. Целый альбом постельного младенческого счастья, и целый мир после. Двухэтажный детский сад, будки дощатых домиков, тяжелые доски качелей и рыжий песок, разбросанный вокруг песочниц.

Где вся моя детсадовская группа в позорных колготках и затертых о ковер шортах, в карманах которых всегда была пенка от какао, которую я не любил, и не знал, что с ней делать.

Где я стоял, пронзенный обидой, в костюме бурого чебурашки с непомерными, вяло пришитыми ушами, потому что мама и так уставала, а я ведь хотел быть пиратом, и соперничать со мной мог лишь другой мальчик в грязно-желтом костюме колобка? Благо, на следующий Новый год мама меня пощадила, и я превратился в обычного зайца с короной картонных ушей. С ними я уже не задевал других детей, обреченных на хоровод вокруг елки, заваленной мишурой и снежинками из бумаги. Так уши мои уменьшались, пока не достигли необходимых для жизни размеров.

Где был запечатлен урок пения, на котором ко мне прижалась своей вязаной безрукавочкой самая маленькая, улыбчивая и картавая девочка Света; она то и дело сбивалась, и я взял ее за руку. Первый раз я взял за руку девочку. И продолжил петь.

Где наши воспитательницы смотрели прямо вперед, а мы – куда-то на запад, крутили в руках трансформеров. Мой был совсем маленького роста, но умел превращаться в боевой самолет и танк. Я чаще летал. По ковру далеко не уедешь, а от песочницы я берег его.

Где прозрачные кульки с конфетами вызывали желание праздника, душистой елки и Деда Мороза с колючей бородой, которым всегда выступала наш повар – большая женщина, казавшаяся мне ходячей горой без названия.

Скорее всего, этот альбом лежит где-то в стопке, между альбомами марок, моих грамот за 5-й, 6-й и 8-й классы, по географии, истории и биологии, которые я получил лишь потому, что все остальные пошли на олимпиады по физике и математике. Скорее всего, он все так же пахнет, потому что этот синий картон почти что вечен, потому что сделан в СССР, потому что пережил СССР и уже пережил одну мою бабушку, бабушку Зину, исполнителя старых обрядовых песен, вечного библиотекаря, хранителя семейного архива, памяти и старых настенных часов. С боем.

Белая ночь. Девочки на планете. Во сне.

Девочки – самые невероятные существа на планете. Я понял это еще в детском саду, в тихий час, когда мы все раздевались на маленьких стульчиках и бежали по своим кроваткам. Мы должны были заснуть. Провалиться к Хрюше, Каркуше и четвертинке мультика. Но я притворялся. В этом тоже была игра. Победит тот, кто не уснет. И подсмотрит. Ряды кроваток мальчиков и кроваток девочек делились на две половины. Везло тем, кто находился посередине. Везло мне. В двух взрослых шагах от меня начинались ряды девочек.

Прямо напротив меня лежали Лиля или Алена, мои подружки по двору, живущие в соседних подъездах. Они как-то умели быстро заснуть, наверное, потому что они были активнее, больше бегали, прыгали на резинке и болтали, перебивая воспитательницу. Я же в основном молчал и был погружен в морской бой или в «танчики» на бумаге. Мне нравилось рисовать на них звезды, а потом огонь на подбитых.

Когда Лиля или Алена засыпали – я приоткрывал один глаз (второй я закрывал для воспитательницы) и, глядя на их маленькие, округлившиеся от спокойствия лица, представлял, как их дыхание касается подушки, одеяла, наших чешек. Как оно таится подле вещей других, еле сдерживаясь от шалостей.

Отчего-то за девочками наблюдать было намного приятнее. Они всегда были веселы и опрятны. У мальчиков же все было не пойми зачем и откуда, как внутри, так и снаружи. Кто-то был слишком жадным, кто-то чересчур воинствующим, кто-то просто таким громким, будто только выпал из второй полки плацкарта на всем ходу. Эта вредность и отражалась на их прибитых подушкой физиономиях. Я думал об этом и изо всех сил старался не спать.

Снова и снова смотрел на Лилю, на Алену, потом закрывал глаза и под веками у меня оставались их лики на простынях… покой и белая ночь… и тут во мне все замолкало. Забывались войны с мальчишками. Уходили обиды на тех, кто показывал язык или фигу, и тихий час отбирал всю тревогу и жалость к себе. Жаль, что теперь по-другому.

Катя. Первая любовь. Она снимала с себя колокольчики.

Все началось с перестановки кроваток. В один момент напротив меня оказалась Катя. Она подошла к кроватке напротив в трусиках и маечке, отвернула краешек одеяла и проскользнула внутрь, как осенний листок проскальзывает между страницами книги в надежде найти там свое бессмертие и родное древесное тепло. Глаза ее, нежные, чистые, светло-карие, как прохладная цветущая вода, закрылись, воспитательница зашторила окна. На наши кроватки спустились сумерки. Это любовь, не иначе.

Мы забирались вместе с ней на яблоню. А когда слишком уставали, то садились под ней, прижимаясь к кривому стволу спинами. По нам полз тенек от листвы и муравьи. Мы отмахивались, собирая из веточек и травинок шалаш. Мама рассказывала: когда воспитательницы заметили, что я играю с Катей в куклы и семеро козлят, они обеспокоились тем, что, может, я неправильно развиваюсь. Ведь правильное развитие для мальчика может быть только с мальчиками, а я дружил лишь с девочками и лишь изредка играл с мальчиками в черепашек-ниндзя, используя лишь по три пальца с каждой руки. Откручивать ими кран, брать вилку и выкрикивать: «Я – Донателло! А я – Рафаэль!» – и представлять невидимое оружие в своих руках… Это точно было не для девочек.

Но когда Катя что-то придумывала, я всегда просил разрешения поиграть вместе, чтобы только быть рядом, готовить всю эту невидимую еду и прятать козлят от волка. «А теперь ты будешь волком!» И я с радостью им становился. Она стеснялась своих плохих молочных зубов и поэтому мало улыбалась, выбирая молчание и язык жестов, который нужно было еще разгадать. Синее платье с вышитыми на нем колокольчиками, две косички, спрятанные под белые банты, делали ее самой красивой девочкой в нашей группе, и тем отчетливее становилась заметна ее отстраненность от этого мира. И я летел на этот свет, а потом она снимала с себя колокольчики, воспитательница помогала с бантами, и засыпала напротив, будто устав от всех своих воображаемых миров, которые я полюбил. И запах смородины… запах ее волос. Где она сейчас? Неужели бухгалтер? Или по-прежнему сидит под яблоней. Ждет, когда я принесу все что нашел под солнцем.

Папа. Деталь космического корабля.

Магнитофон на бобинах. Деталь космического корабля, гость из будущего. Панель управления, россыпь красных и зеленых огоньков, тесные ряды кнопок. Папа разбирался в таких вещах. Он знал куда нажимать и куда все пойдет.

Он часто крутил Jean Michel Jarre`a, The Essentail (необходимость) на своем магнитофоне. Я помню, как заколдованный, медленно двигался вдоль книжного шкафа в коридоре, вдоль нашей улицы и Нового города, и на меня надвигались эти космические звуки, а потом все быстрее и быстрее, отбивающее ритм на Млечном пути… эта музыка не говорила какими-либо словами, она дарила необъяснимое, то, что скиталось между звезд и детей. Невесомость проникала под мою наивную кожу и мурашки покрывали все тело. Волосы на голове приподнимались.

– Папа, папа! Что это?!

– Это музыка, сын.

Когда-то папа брал меня за руки и подбрасывал к небу. Небо было не такое высокое как сейчас, и я думал, что могу задеть его. Взлетая выше папы, я лишний раз старался не двигать ногами, чтобы небо осталось целым. Тогда я впервые почувствовал невесомость. Густую, без правил, где все предметы равны. Пылинка равна самосвалу. А папин взгляд равен маминому. Нет ссор. Нет споров. Нет разваливающегося завода Изменителя, выпускавшего начинку для ракет Байконура (Богатой долины), на котором уже не могли работать ни папа, ни мама. Им нужно было искать другой путь, зачеркнув инженерное прошлое, красные дипломы и веру в то, что есть нерушимое государство братских народов. Климат резко континентальный.

Этот путь предсказал Jean Michel Jarre, путь в котором боишься задеть созвездия, под которыми родились твои родители. Задеть близнецов и стрельца. Задеть их имена. Задеть их теплую постель… только бы все осталось… только бы не упасть.

Падение династии. Живо другое. Течение предметов.

Папа помнил себя с 2 лет. Летний страж. Робкий вечер. Время, когда пора слушать сказки про спящих богатырей и уснувших царевен, тереть глаза и проваливаться в облака. Папа стоял голышом в тазу. Бабушка поднимала его руки и намыливала. Веранда, тьма, в каждом из окон тени, растянувшиеся на полу, слабый свет. Вдруг из-за угла выныривает Баба-Яга! Папа закричал! Заплакал… тут же стал заикаться. Дедушка снял маску, наряд, откинул посох, показал смешную щетинистую рожицу, но это уже не помогло. От заикания папу вскоре исправили, а вот Бабу-Ягу он боялся еще долго. Впрочем, как и я.

В моем дошкольном нежном детстве был небольшой, но бурный период падения династии. Папа и мама мои расходились грозовыми криками. Когда они вступали в схватку, в доме все замирало, шторы зашторивались, бобинный магнитофон переставал тянуть лямку, я утыкался в книгу, пропадал на картинках. И вот шум нарастает, эхо в воздухе скалится и накаляется, а я все листаю книгу сказок… утыкаюсь в одну иллюстрацию, на которой была изображена старуха. Ее нос стелился по гнилым половицам ее избы. Кривоногие мухоморы торчали из ее ноздрей, людоедская ухмылка раскинулась бездной. Осколки зубов обнажились, иссине-малиновое тело языка подалось наружу. Ее заплесневелый взгляд втыкался в меня, а клюка, сжатая в когтистой руке, будто постукивала в нетерпении. Обуглившийся наряд, снятый с мертвой монашки, покачивался. За горбом ее находилось распахнутое окно и метла. Она готовилась напасть на меня. Мама и папа не останавливались. Слова стреляли. Гильзы падали в растущую между ними пропасть. Династия распадалась. Меня вот-вот должны были похитить. Будущее развинчивалось у меня на глазах. Больше нету и не будет. Нас.

Время прильнуло к нашим дверям. Тишина. Я подрос. Папе больше не нужно было стирать мои пеленки. Маме больше не нужно было их варить в кастрюле. Папа приходил вечерами и укладывал меня спать… все это уже истлело в памяти. Живо другое.

Страх старухи. Форточки я старался запирать как можно плотнее, чтобы ничто из ночи. В одеяло всегда уходил с головой, ведь так сложнее оторвать меня от кровати! Но как только я засыпал – она врывалась в мои сны! Цеплялась за мои ноги когтями и все время что-то шептала зло, как темная туча. Ядовитый запах умерших поганок пачкал воздух, я пытался вырваться, но не мог оторваться от простыни. Часто я просыпался, когда Баба-Яга уже поднимала меня в неподвижное холодное небо, шепча и смеясь. Зло. Вот-вот бросит ради забавы! Будто мой страх ее раздражал и она поднималась все выше. Все внутри меня сжималось, как жабры, тело покрывалось чешуей, голос мой пропадал. Будто мамы и папы не стало, и больше некому было меня защитить.

И после этого, и после, каждый раз, когда меня ругали, я старался сбежать в изображение. В панно с оленями на краю леса и озера, обои с лилиями… течение предметов спасало меня.

Солдатская каша. Дедушка. Время всему.

Девятое мая, город хлещет себя флагами. Дедушка ведет меня на празднование к Стелле воинской славы. Рядом со Стеллой на постаменте стоит пушка, целится в облака. На праздник приехали солдаты, кормили всех солдатской кашей – гречкой с тушенкой. Вкуснее я до сих пор ничего не ел, поэтому и запомнил все в мельчайших подробностях.

Кашу раздавали из зеленой бочки на колесах. Желтая бочка с квасом казалась рядом с ней нелепым клоунским реквизитом. Раздавали два солдата в белых халатах. Один черпал, а другой подавал одноразовые тарелки из фольги. Очередь извивалась, блестела медалями и крепилась к асфальту морскими узлами. Когда тарелка в руках стала горячей от каши, моему счастью не было передела.

Вскоре тарелка опустела, и ветер стал вырывать ее из моих рук. Время приходит всему.

На этот праздник дедушка пришел без формы. Он не любил наряжаться. Теперь он был в отставке. От севера, авиации, офицерских пайков и случайной смерти.

Все остальное время мы с дедушкой смотрели вверх. Солдаты стреляли в облака, а я думал о бедных птицах. Птицах с обратной стороны неба.

Бабушкины законы. Дедушкин способ. Исчезновение бобров

– Мужчины, может, за хлебушком сходите? – бабушка всегда поручала нам с дедушкой самые ответственные поручения.

В такие моменты дедушка откладывал газету. Но если я не расскажу про газету, то я не расскажу про дедушку. Поэтому я расскажу. Газету дедушка читал особенным образом. Он надевал очки с двойными стеклами. Нижняя часть была для чтения вблизи, верхняя – для просмотра телевизора издалека. Спускал их на нос, на кончике которого у него была синяя родинка, которую он очень боялся. Дедушка думал, что если ее сковырнуть, то из нее пойдет кровь, как из сломанного крана, и не остановится, пока не вытечет, до конца лишив его всяких жизненных сил. Даже в гараж потом за машиной будет не сходить – только лежать. Потом брал в руки сложенную газету, расправлял ее и переворачивал спиной к себе, передовицей в пол. Сразу впивался в колонку с анекдотами, бросал взгляд на фигуру кроссворда, пробегался по объявлениям, где обычно скупали оленьи рога и старые монеты дорого…

– Алла! Тебе учебники по физике за 8-9-е классы не надо?! Даром отдают!

– Нет, Коль! Спасибо! У меня в школе этим добром весь кабинет завален!

Отвечала бабушка из кухни. Она еще преподавала в вечерней школе для взрослых. Тех, кто вернулся из армии с другой головой в основном, но были и те, кому просто пришлось рано начать работать, были сироты. И им повезло! Бабушка была преподавателем из души. Каждый год, на день учителя, к ней приходили ее старые ученики. Приносили вино и конфеты. Рассказывали про то, как изменилась их жизнь. У бабушки даже была шкатулка с памятными подарками от учеников, бронзовыми подковой и кленовым листом, на которых белым курсивом были выведены прощальные слова. Но самым заметным подарком была статуэтка Циолковского с ракетой. Развивающийся плащ и марширующие конечности делали из бородатого Циолковского супермена, готового вот-вот ворваться в атмосферные слои. Но сначала – ракета, блестящая и острая. Этой статуэткой можно было проткнуть насквозь не только космическое пространство, но и человека. Бабушка с дедушкой вешали на нее связки ключей. Но тут уж не обойтись без рассказа про бабушку, про ее педагогический дар и осень.

Наступила грязь. Листья вывалялись в грязи. Собаки вывалялись в грязи. Машины даже не пытались мыть. Бабушкины ребята играли в футбол на большой перемене. Капитаном команды, голкипером и старостой класса был один мальчик. Ноги его были в грязи по колено. У остальных примерно на том же уровне. Голы залетали. Пар изо рта шел, и восторгу не было предела. Но большая перемена имеет свойство перекрывать кислород и отбирать мячи. И этот раз был не исключением. Ребята тянули до последнего, но ах и увы, пора на физику. Законы физики в школе важнее, чем на улице, хотя, думаю, что ребята здесь могли бы поспорить и оказаться правы. Но законы школы всегда более правы, чем законы жизни, и урок всегда побьет перемену и любое вольнодумство. И вот все, как есть, в грязных кедах, на пороге кабинета физики. Дверь подчиняется закону двери, и вся компания замирает на пороге. Бабушка замолкает и смотрит. Но не в глаза, не блуждая взглядом от одной взъерошенной головы к другой, а на ноги, на ноги одного мальчика, капитана команды, голкипера и старосты класса, и тут, надо сказать, он полностью оправдал все свои регалии. Самым бравым и показательным образом он разоружает свои ноги и остается в одних носках. Потом берет свои кеды, ставит за дверь и лишь потом садится на свое место. Надо ли тут говорить, что все последовали его примеру? Ничего не сообщая лицом о событии, бабушка продолжила урок, взяв в руки белоснежный мел и нанося на бордовую доску формулу, о значении которой еще никто не подозревал.

И после таких вот историй я верил в необыкновенность бабушки больше, чем в великие дела Циолковского. И когда я в очередной раз пробовал ее сырники, хрустя их твердой золотистой корочкой, я верил, что ем что-то волшебное. И расту.

После бодрого и громкого выкрика в сторону кухни, в парадном расположении духа, дедушка читал передовицу. Обычно оттуда смотрел какой-нибудь лысый политик, в плечи которого были вставлены руки Ленина, одна из которых смотрела всегда вперед, а другая назад. Дедушка тоже был лысый и, видимо, поэтому проникался доверием к любому такому политику, но к концу статьи отчего-то всегда хмурился, громко плевал на пальцы и переходил к оборотной стороне дел – странице номер два. Там обычно печатали что-то из мира промышленности. Особенно дедушку интересовала авто– и авиапромышленность. Он обводил взглядом колеса, корпуса, крылья так, будто делал гимнастику для глаз, стараясь сохранить внутри самые прекрасные ощущения. Как правило, на фото с самолетами дедушка опять переламывал газету, складывая ее пополам, чтобы ничего не отвлекало и не дергало. Только он и самолет. И больше ничего вокруг. Потом, переходя к следующему развороту, дедушка все больше пробегал глазами интервью эстрадных звезд и только когда натыкался на советы садоводам-любителям и тайны народной медицины, брал ножницы и аккуратно вырезал эти статейки как самое сокровенное, чтобы собрать их в свою красную папку к остальной накопленной мудрости. Когда газета была изрезана, переломана туда и обратно, дедушка принимался за последнее. Брал в руки ручку и разгадывал кроссворд.

– Алла! Находится в атомном ядре… и не имеет электрического заряда!?

– Нейтрон, Коль!

Бабушка и дедушка понимали друг друга не глядя, на расстоянии прихожей, коридора, книжного шкафа, шатающихся синих висюлек и Циолковского – хранителя всех ключей от дома и гаража.

– Коль! Так за хлебушком!

– Иду-у-у!

Дедушка вновь откладывал газету. Надевал носки, белые брюки, вправлял белую с коротким рукавом рубашку внутрь, затягивал ремень. Подходил к зеркалу, нажимал на резиновый шарик, свисавший на резиновой трубке, ведущей к флакону с одеколоном. Два или три раза. И только потом говорил.

– Ну что, пошли!

Я был готов. Только кубики задвинуть под кровать и сандалии… вдеть ремешки по бокам. И вот одной рукой я уже держал дедушку за штанину, во второй нес денежку, на которой были нарисованы бобры. Ноги мои еще не совсем удачно ходили, но радость от предстоящего наполняла меня, и Земля будто сама подкручивалась, передвигая меня на нужное место. Крошка-кулинария, где выпекался хлеб, была недалеко от дома, прямо за зданием аптеки, через дорогу, выходившую из двора. Там, прямо там, где кончились наши дома и солнце отбилось от пятиэтажных теней, запах хлеба щелкнул меня по носу. Это были большие серые кирпичи, в которых находилось много всего. И детский мир, и почта, и продуктовый… Серые ступеньки вели наверх.

На лестнице пришлось взять дедушку за его мозолистую руку и высоко поднимать коленки, на которые тут же налетали солнечные лучи, как голуби на батон. Бобры в моей руке складывались и раскладывались. Я нес их на вытянутой руке, как знамя, как нечто, что делало меня взрослым и отличало от других людей, тянувших за собой машинки на веревочках!

В кулинарии было душно. Над сладостями, пышными рулетами, подсохшими эклерами и пирожными с белым кремом и вторкнутыми в него грибочками летали осы. Дедушка старательно отгонял их от нас, но они были настойчивы, и я прятался за дедушкины штанины. Очередь была небольшой, но старенькой, двигалась не спеша и с разговорами на темы последних передовиц, цен и болезней. О хорошем старались не говорить, чтобы не сглазить. Некоторые отгоняли ос газетой, некоторые – ивовой веткой, которую сорвали неподалеку. Весь наш бульвар был засажен ивами, проходя сквозь их свисающую листву, казалось, что вот-вот, и ты попадешь в другое измерение, но с обратной стороны оказывался все тот же бульвар и твои любимые качели. Заняты. От хороших мыслей я тоже пытался уклониться, как от ос. Когда мы добрались до продавщицы в белом чепчике, из-под которого лезли закрученные волосы, а в глазах не было ни одной мысли, я задрал свою маленькую голову с козырьком и протянул деньги. Бобры, как сейчас помню, вмиг приподнялись на лапки и сделали свои носы по ветру, притаившись.

– Чего тебе, мальчик?

Тут я перевернул свою задранную голову на дедушку.

– Ну, говори, «нам хлеб, без сдачи», – дедушка все продумывал до мелочей.

– Нам хлеб без сдачи! – выпалил как из мелкокалиберного орудия я.

– Девушка, дайте, пожалуйста, круглый, – скорректировал мой залп дедушка.

Денежка тут же испарилась из моих рук как по волшебству. В очереди за нами прокатились смешки, осы прилипли к стеклу, за которым стояли все сласти.

И мне выдали хлебушек. Горячий. Прямо в руки. Такой же маленький, как я! Тогда не было пакетов или другой упаковки, отделяющей человека от вкусностей. И вот. Вместо штанины и бобров у меня оказался в руках хлебушек. Я проскочил мимо позолоченных улыбок пенсионеров и покачивающих своими брюшками ос и оказался на той же лестнице, но уже совсем взрослый. С хлебом! Я попросил дедушку оторвать мне горбушку. Горбушка была любимой. Было в ней что-то самое настоящее, вечное.

На следующий год таких денег уже не стало. Ни бобров, ни зайцев, ни зубров в моих руках уже не водилось. Всех занесли в красную книгу. Бобры исчезли, как когда-то в кулинарии. По волшебству. А страна из большой превратилась в маленькую. Так мне рассказывал дедушка, читавший много газет, смотрящий новости и знавший, «что в мире творится». Все в этом мире наоборот! Я расту, а страна уменьшается. А хлеб… а хлеб все тот же. Он и теперь продается на том же месте – в начале бульвара в конце высооокой лестницы. Под ослепительным солнцем.

Любимые качели. Побег от смерти. Решение в трусах.

Качели изобрели мечтатели. Наверняка, это первое изобретение, которое так чутко могло отражать настроение человека. Тем более ребенка, чье настроение распахнуто как мчащиеся июльские окна машин. Если мне было грустно – я мог тихо покачиваться, наблюдая за движением травы и клевера, весело – мог раскачиваться так, чтобы все вокруг казались предметами непостоянными и наспех приделанными к этому миру, нашему бульвару, фонтану и детской площадке. Отчаянное настроение определялось максимальным размахом. Так что при падении ты отрывался от сидения и ветер проходил под тобой, как под съежившимся листом. Все начинается с толчка ногами, а заканчивается… невесомостью. Воздух приходит в движение и волосы отрываются от лба земли. И дальше полет. Лишь подгибай ноги и выпрямляй, касаясь сандалиями голубого неба. Смотри, как птицы огибают плывущие континенты и острова, летя то на север, то на юг.

В неторопливый летний день, когда лучше прятаться от солнца в винограде и следить за неторопливостью из тени, я раскачивался на своих любимых качелях. Маленьких, со спинкой из темных гладких дощечек. Ни одной заусеницы ни вопьется в тебя, ни одной царапины не останется. Самые добрые качели. И не страшные.

Вдруг я заметил небольшого пыхтящего черного пса, кучку угля на коротких ногах. На нем не было ни ошейника, ни какого-либо родного взгляда, наблюдавшего за ним поодаль. Глаза его выглядели печально и виновато. Он медленно шел к моим качелям и, подворачивая свою голову на бок, сжевывал попадавшуюся ему зеленую траву. Спустя несколько минут произошло необъяснимое для маленького меня, застрявшего головой в облаках. Его начало тошнить. И мне показалось, что вот она, смерть. Он умирает. Голова его вздрагивала, а шея сокращалась так, будто из этой угольной кучки сейчас покажется Чужой или другая фантастическая мразь. Что-то желтое начало выходить изнутри.

Я спрыгнул с качелей и побежал, спотыкаясь и захлебываясь слезами, к бабушке. Помню, как только я вбежал в прохладный подъезд, пахнущий мусором и газетами, я закричал:

– Там труп, там труп! Там труп, живой труп!

Слезы мои разбивали о ступеньки головы. Я хватался за поручень и пытался вытащить себя наверх. Из-за двери показался дедушка, тут же взял меня за руку, тряхнул легонько, завел домой и начал успокаивать. Мне налили чаю, разбавили кипяченой водой и выдали две конфеты «Буренка» из позолоченного «слоника», чтобы я сразу принялся за угощение. Еще какое-то время я подвывал, но потом все же успокоился, глядя на обеспокоенные бабушкины и дедушкины глаза. Перестал плакать и принялся отворачивать у «Буренки» края. Угощения из «слоника» были всегда самыми лакомыми и всегда меня успокаивали. Стоило только воспарить падишаху в воздухе (крышечке от этого тайника), внутри меня сразу наступало равновесие и уютный туман.

Потом мы пошли с дедушкой на то место у качелей, чтобы проверить, жива та собака или нет… но ее там уже не оказалось. Пропала.

И я вроде как успокоился. Жива!

Пришла ночь. Я, как водится, накрылся с головой (даже летом я накрывался с головой), тут же оказался во сне. Во сне, в котором не было неба, детей, взрослых. Только я и качели. И я все ждал чего-то. Мне мерещилось, что вот она, черная собачка, шатаясь на своих угольных лапках, выходит из-за моей спины, двигается ко мне, как плывет… смотрит на меня, а потом закатывает глаза, обрушивается со своих ножек в траву и испускает дух. Смерть!

Проснувшись утром, первое, на чем я остановил взгляд – глазные впадины высушенного мной ерша. Решимость бурлила в моей голове. Я встал с кровати, выпрямил одеяло, накрыл покрывалом, распрямил углы и пошел к бабушке. Как был. В трусах. Каждое утро она проводила на кухне и оттуда уже вместе с пением синиц разлетались ароматы.

– Бабушка, я понял, кем хочу стать!

– Кем же, внучек?

– Я хочу стать ветеринаром!

– А почему? Ведь раньше ты хотел быть изобретателем?

– Раньше я думал, что можно изобрести машину времени, но с моим конструктором это тяжело, а животных можно и без деталей лечить! Я не хочу, чтобы они умирали от болезней! Им ведь тоже очень страшно, бабушка…

– Да, внучек, от болезней умирать страшно, но так бывает, что даже врачи не могут ничего сделать, и тут уж ничего не поделаешь.

Бабушка всыпала в кастрюлю капусту, затем картошку и принялась помешивать. Рядом с кастрюлей на другой конфорке стояла чугунная сковорода с медленно переваливающимися в сливочном масле луком и морковью. Скоро и они провалятся в кастрюлю. Я знал. Кухня наполнялась запахом капусты и лаврового листа. По радио передавали погоду. Дожди.

– Хорошо, поливать не надо будет, сможешь с дедушкой на рыбалку пойти! Рыбу сможете опять засолить.

– Ура!

Я подскочил с места и побежал в комнату собирать вещи для поездки на дачу. Тогда еще я не мог представить, что существует нечто, что может быть вкуснее соленых окуня и ерша.

«Я буду лечить от смерти!» – думал я про себя, пряча коробочку с крючками для удочки в боковой отдел своего рюкзачка.

Сумай. Убежим вместе.

Сумай – моя собака. Ротвейлер, породистый, с коротким черным хвостом и длинным розовым языком. Вместе мы играли в войну. Я расставлял солдатиков, вдыхал в них боевой клич, а он сминал их. Этот сильный ротвейлер мог вытащить меня из коридора в зал на канате. Локти моей рубашки тогда нагревались, а щеки краснели. Я любил, когда Сумай тянул меня по полу, будто мы где-то на северном полюсе спасаемся от вьюги. Он был самой большой игрушкой. Больше грузовика, на котором умещались все мои солдатики, и Пьера Ришара по телевизору. Сумай всегда поддавался.

Если мы были на улице – мы бегали. Он с палкой, я с водяным пистолетом. Он всегда обгонял, но потом возвращался, и мы снова бежали рядом. Набегавшись, я падал в траву. Падал и он. Мы валялись, я чесал Сумаю его золотой живот, мечтал убежать из дому и жить на воле без воспитателей и этих дрессировщиков, пытавшихся научить сидеть за несколько шариков корма. Я спрашивал:

– Убежим вместе?

Но Сумай только преданно смотрел на меня, показывал довольный язык и продолжал утыкаться своим мокрым носом в мою шею, чтобы я продолжал его чесать.