Текст книги "Размышления в окружении мотыльков. Путь детства"

Быть может, и дядя Корней станет таким, когда старость проникнет внутрь его загорелого тела, оборвет последнюю главу спецзадания, древо его воображения облысеет. Он перестанет что-то искать на другом берегу, найдет свою заводь. Закинет донки. Подвяжет на них колокольчики. И будет ждать, пока кто-то не позовет его из глубины.

Пять просфор тети Любы. Иисус на корабле. Желтая страница фонарей.

Когда-то тетя Люба была женой дяди Корнея. По возрасту много старше, но разве это помеха? У них родился сын, назвали смиренно Алешей. После расстались. Может, и помеха. Да-да, расставания – это у нас самое семейное, как дедушкин бинокль.

Тетя Люба после того переехала на запад, в небольшой город. Когда-то он был резиденцией великих князей. Теперь уже он не имел значения. Был религиозен и тих. В центре его располагались руины замка. Одна полуразрушенная стена с четырьмя бойницами, похожая на беспалую перчатку, ставшую ребром между землей и небом. Остальные стены были взорваны шведами. Оставшиеся кирпичи легли в дороги этого городка, прямо под ноги потомкам. Замковая гора же осталась, но больше уж ни на что и не надеялась. Ее бурное участие в истории подошло к концу. Бессмертная меланхолия застыла на остановившихся еще в прошлой стране раскопках. Теперь лишь санки тебе, полиэтиленовые пакеты и плохо смазанные лыжи. Такая судьба.

Дядя Корней же уехал на север, к Баренцеву морю, откуда можно было начать кругосветное путешествие. Но дядя сдержался и сдался служить. Он виделся с сыном каждый свой летний отпуск. Не густо, но виделся и дарил машинки. Когда дядя уезжал, у наших берегов тут же появлялась тетя Люба с целью забрать Алексея. Немного гостила, кушала ягоды, много молилась и рассказывала мне о своей вере.

Тетя Люба верила в Бога. Тетя Люба верила в Бога без тормозов. Неистово. Будто между ней и Богом ничего не стояло. Все-то у нее вокруг роились знамения, творились чудеса исцеления и длань божья вершила свой суд. Открой крышку подвала – там ад, отвори чердак – там уж и рай неподалеку, свисают райские ивы, щекочут сердце. Верующая любовь ее к Богу была неутолима и неутомима. В этом был весь интерес ее жизни, брал начало свое и готовил конец.

Она тоже читала интересные книжки, правда, не про шпионов, а про грехи человеческие, про терзания души ими, да про святых, в чьих судьбах множество искушений лежало и мученичества. При всяком удобном случае тетя Люба ходила в церковь. По обыкновению, юбку и платок она не снимала, двигалась мерно, будто несла свой храм изнутри или бережно передвигала, как пешку. В церкви тетя Люба вела себя кротко, у входа подавала нищим и калекам, после покупала свечечку, поджигала кончик ее о свечи других, после плавила ей жопку и помещала в мрачное от гари гнездышко озолоченного подсвечника, покрывая светом тьму. Затем, подпевая хору и крестясь, прикладывалась к иконе богоматери и распятого Христа, обнимая тем самым весь его путь и жертву. Тут нужно приставить, что всю свою жизнь тетя Люба отдала учению малышей музыке. Орудием в подвиге ее был баян, инструмент, как никакой другой иллюстрирующий широту и размах человеческой души.

Толкни меня представить, что бы делала тетя Люба, если б Христос не свершил свой подвиг, и я не найду что ответить. Взгляд ее был отрешен от телевизора и газет, под кожей светился бледный фонарь. В руках ее всегда была книга, крест или нечто подобное. Будь она на детской площадке, на даче, в автобусе – лицо тети не изменялось. Всегда припудрено туманцем, взгляд смочен росой. В целлофановом мешочке она носила несколько просфор, которые откусывала по кусочку перед молитвой. Как правило, их было пять, что напоминало о чуде, когда Иисус накормил пятью хлебами пять тысяч человеческих душ. На них изображали святых и кресты, почти на каждой был оттиск греческих букв «Иисус Христос побеждает». В течение недели все пять просфор по кусочку таяли накануне утренних шопотливых молитв. К концу недели тетя Люба вновь посещала церковь, подкладывала в сумочку тело Христово, крестила его, крестилась сама, крестилась при входе, крестилась, когда крестился батюшка, крестилась, когда все крестились, крестилась перед иконами, после своих молитв и на выходе. Каждое движение было размеренно и плавно, будто рука ее двигалась по линейке, от сердцевины лба к невидимому пупку, от левой чаши своих плечей к правой. И столько в этом неслось легкости, что я никак не мог уловить связь между тем крестом, который тянул на себе в гору Христос, его окровавленным терновым венцом лбом, изрытым ранами телом и этим воздушным знамением. А может той связи и не было… какая тут связь, если я даже Варнике мог разгадать с трудами.

Внимательней остального, в храме я разглядывал крылатых зверей. На них будто все вокруг и держалось. И росла во мне вера, что если такие величественные крылатые львы и быки покорились всем этим святым и стали служить подле, то, может, и правда все это. И нечего тут вести споры, есть ли кто там в небесах, кроме дождя и грома, или нет. Есть ли душа или нет, куда важнее, как мне показалось, ощущение некой высшей силы, перед которой можно склониться, даже если ты царь и король вроде крылатого Льва. Склониться и стать существом где-то между землей и небом, не сходя со своей звериной дорожки.

В остальных образах я читал красоту мысли и победу образа над самим происшествием. Георгий Победоносец, пронзающий змея одной лишь спицей. Нерукотворный лик Христа, его кровь и пот на пути к Голгофе, застывшие на льняном платке, поданным девушкой Вероникой. Его последний портрет при жизни, неповторимый и точный. На горе его ждала вершина мук, о которой он знал, знал все и остался. Его дух нельзя было убить. После этого он и воскрес. С тех пор я, наверное, и рисовал его на всех своих пиратских кораблях. С ним они б точно не знали ни глупой смерти, ни голода, а по ночам, когда в море смотреть некуда, он бы рассказывал свои притчи, и все бы кивали ему в такт постукивающим о борт волнам. На моих рисунках он всегда улыбался, синий нимб над его головой ярко светился желтым, а нос был повернут налево, как L, по-другому я рисовать еще не умел. Я б, конечно, мог срисовать нос с икон, но на них нос был выделен незаметно и так тонко, что у меня бы вышла все та же L, только с дырками в неопределенных местах. Папа говорил, что мой прадедушка был иконописец и нарисовал этих икон с тысячу, а то и больше, но подписывать те иконы было нельзя, поэтому и не найти их теперь, как ни старайся, и свечки в подсвечники ни вкручивай – не найти.

Тетя Люба помогла мне составить молитвослов. Печатными буквами, большими, как цифры индекса на щеке конверта. Я как мог, не дрожа, переписал «Отче наш», а потом и все остальные молитвы, которые мне посоветовала тетя. У нее была своя иерархия, которую я уже и не вспомню.

А вот истории про бесов… У-у-у-у-у! У! Она столько вживалась в роль рассказчика, сколько мог весь ее преподавательский состав позади. Голоса бесов выходили как на коньках. Ей-богу, торпедами! Бесы у тети Любы были повсюду, но лишь отлично подвыпившим людям они являлись в полный рост. Ни скверна голоса, ни взгляд падучий, ни под маской красной, а целиком, без штанов. Иногда они принимали обличия людей, но в основном, желая тут же лишить человека рассудка и под шумок умыкнуть его душу, представали как есть. С обугленной от адского пламени кожей. Острой физиономией, уже строчащей дымом по воздуху тебе приговор, со свитком грехов в тонкой клешне, с острым, как семерка червей, хвостом, бьющим по земле хлыстом и копьем. Тетя Люба рассказывала, что меня тоже преследует бес, идет ровно по моим следам, записывая за мной грехи, науськивает к плохому.

– Но не бойся, твой ангел хранитель убережет тебя!

– А кто это?

– Это защитник твой, при крещении тебе дан.

– Даже если меня пьяный священник крестил?

– Кто тебе такое сказал?

– Папа сказал.

– А даже если и так, Бог все видит, и если кого-то бес отвлечет, так точно к младенцу приставит, за младенцами там особое наблюдение…

– А зачем еще следит Бог, тетя Люба?

– Бог следит за всем, что внутри человека, за его духовным поиском и сердечной чистотой, правда, без тяги к добру самого человека Бог бессилен.

– М-м-м-м-м-м, – подводил я, когда не знал, как выразить продолжающийся живой интерес к незнакомой теме, по которой еще не мог задать нужный и полезный вопрос. Может, так и чувствовал себя Адам с Евой, оттого и съели они этот плод, чтобы быстрее понять, о чем это все. Вот и провалились на землю.

Значит, Бог не отвечает за людей и животных, хоть и создал их? А каждый тут сам за себя? Ну и ну. Я задумался. Каждый, выходит, живет, как хочет, и всему этому итог лишь в конце? Ад или Рай, откуда можно провалиться на землю, а вот можно ли подняться из Ада? А может, все это внутри нас? И рай, и ад, и Бог, добро и зло. Все внутри! И наше дело выбросить лишнее, оставив только добро, хотя бы крупицу добра…

– Тетя Люб, а вы делаете добрые дела?

– А как же… но с возрастом я чаще стараюсь не наделать плохих, церковь и дети помогают мне в этом, они меня берегут…

Пока тетя Люба читала свои книги, ее маленький сын был одержим сбрасыванием предметов с балкона нашего второго этажа. Огурцы, яблоки – все, что разлеталось на части, влекло и вдохновляло его. Последней каплей для бабушки стало то, когда Алешка сбросил с балкона модель военного крейсера, подаренного дедушке на один из праздников военно-морских сил. Корабль подразвалился, но сохранил основу. Потом дедушка его клеил, сначала приклеили трубы и пушки, а потом черную плиту постамента. Брата моего к балкону старались не подпускать. Того и гляди выпадет. За ним вообще надо было присматривать, почаще купать. Но тетя как-то неявно отстранялась, лишь изредка повышая на Алешу шепот и как-то теряясь в тех местах, где нужно было проявить масть твердой руки. После дяди Корнея к тете Любе других мужчин не привязывалось, и как-то с первого взгляда не за что было, потому что всю себя она уже посвятила служению Богу, свечою тает, под огоньком молитв, и вряд ли какой-либо из мужчин-автолюбителей, рыбаков-лодочников способен охватить своим обаянием это безудержное цветение религиозного ума и эту жестокую кротость, под которой читалась сила, да, сила, которая могла в одиночку растить сына, учить детей и готовить себя к незримому, тому о чем просто так не расскажешь на первом свидании под мороженое.

Меня же, после общения с тетей, к ночи, давя головой на гусиное перо перед чайником сна на желтых страницах фонарей, мыслящих на уровне второго этажа, ждал вафельный с прослойкой диалог с бесом и ангелом, что торчали за мной грехи и сортировали, как гречку, мои дела. Черные – в список к бесу. Румяные – к ангелу. У беса я просил что-нибудь вычеркнуть, замазать… Ангелу говорил, что можно дописать, по мелочи. Ангел-хранитель также был там. Опираясь на свой искривленный меч, он покойно смотрел на всю эту мою извилистую суету и улыбался своей маленькой черточкой, намекавшей на рот. После того, как мы с бесом и ангелом завершали свою корректорскую работу, я брал в руки крестик, читал «Отче наш». Крестился и закапывал себя в ночь, накрываясь одеялом с головой.

Все предметы, кроме наивности, обрели вес. Поступки и мысли набрели на лихие течения. У-у-у-у-у и скучно же мне жилось до тети Любы! Ох, как скучно!

Одинокие чипсы. Храм инфекций и клизм. Витя в Гиперборее.

А рядом бегемотики

Схватились за животики:

У них, у бегемотиков,

Животики болят…

(эти строки –

все, что я запомнил из стихотворения

«Айболит» К.И. Чуковского)

Смерть любит карнавал. В бесконечном множестве масок путается ее лицо и причины. Приближалась она и ко мне. Впервые, сразу после рождения, в роддоме, когда я подхватил какую-то кишечную инфекцию, настолько сильную, что если бы не антибиотики, то выжить бы мне и не пришлось. Маме тогда тоже досталось. Роды дались ей настолько тяжело, что сразу после них она начала угасать, день за днем, ходить только держась за стенку и не спеша, но в послеродовом отделении не принято было придавать значение мелочам. Если бы не одна из медсестер, забившая тревогу, когда у мамы уже завалились глаза, неизвестно, чем бы мне показалась эта жизнь, представляющая собой стечение странностей, волосков, хрупких ключей и случайных гостей в белом, которые могут подарить нам все или дернуть не за ту ниточку – и дверь закроется.

С тех пор боль моя поселилась неподалеку, как прилив и отлив, она наступала на меня изнутри, отсекая любые пути к отступлению. Дорожка к моему желудку была проторена, и когда рядом показалась дизентерия, ничто не вмешалось в ее шаги. Вам знакомо ее имя – дизентерия? Я расскажу.

Самый агрессивный возбудитель этой болезни – Шигелла, бактерия, названная в честь японского врача Киеси Сиги (или Шига), который открыл ее в 1897 году. Многое в этом невидимом мире названо именами ученых, также как проливы и острова названы именами путешественников, а звезды – именами персон из древнегреческой мифологии. У нас она получила имя Григорьева-Шиги. Соединив имена двух ученых, не знавших друг друга, но разглядевших под микроскопом ее ухмылку. Они первыми стащили с нее покрывало. И это двойное имя не обошлось без какого-то неопределенного сплетения дат.

Судебный медик Алексей Григорьев выдвинул предположение о роли палочковых микроорганизмов в развитии болезни в своей работе 1891 года «О микроорганизмах при дизентериях», тем самым опередив японского микробиолога на 6 лет. Хотя он и был старше японца на 11 лет, но умер на 41 год раньше, за год до февральской революции без почестей и орденов – в 55 лет. Поэтому говорить о степени первенства и усилий сложно. Ведь любое опережение относительно. Тем более жизнь судмедэксперта в предреволюционном Петрограде – предмет особый, касающийся нашей темы вскользь. Работа японского ученого опустилась к большей глубине, к пределу всех оснований и, возможно, дала больше для последующей науки, но тут уж хватит. К телу.

Болезнь поражает толстую кишку, вызывает жар, головокружение, бесчеловечную слабость, бесконечные визиты в «та-ра-ра»-клозет, с надрывом в области таза.

Известно, что с 1-го века нашей эры эта болезнь не отпускала человечество и всегда шла рука об руку с войнами, отбирая солдат у пуль и снарядов. Пик болезни пришелся на Первую мировую, когда на фронтах восточной Африки дизентерией болел каждый 4-й. В развивающихся странах от дизентерии в разные времена в годы эпидемии мог умирать каждый 2-й ребенок. Шигелла прославилась, унеся жизни многих монархов, а также жизнь конкистадора Эрнана Кортеса, завоевавшего Мексику и заодно жену. Фридриха Ницше Шигелла пожалела. Как он написал потом: «сделала только сильнее» – хоть и посадила его на диету из вареных овощей.

Шигеллы вида Зонне поселились в СССР с коллективным размахом, пытаясь украсть жизни детей до 4 лет. Быть может, и я оказался в этом замешан. И именно она пыталась забрать мою жизнь, еще не начавшую ползти, звеня погремушкой. Но меня откачали. Забросали мое тельце антибиотиками – я выжил. Правда, с тех пор на желудке моем висит терновый венец, и с едой у меня отношения деликатные, если не сказать натянутые.

Отравление, желудочное расстройство, запор, понос – отнюдь не новые вещи даже для моего крохотного второклассного тельца, но дизентерия – это что-то новенькое и неповторимое, как грибной суп и Sprite, пиво и вино, турецкие сладости и голодный желудок. Встреча белых и красных солдат во чреве горящего бронепоезда. Теперь к случаю.

Лето, пора алычи, каникул у моих бабушки с дедушкой. Неизвестное желудочное расстройство обрекает меня на постель. Бабушка начинает хлопотать, скорая забирает меня на носилках, точнее, забирает полено, из которого еще не успели выпилить мальчика.

В списке обвиняемых первое место заняли чипсы. Что еще. Все знали, бабушка знала. Чипсы – еда от лукавого. Как-то бабушка прочитала на обороте, что пакеты с чипсами наполняют азотом для предотвращения слипания и порчи. Этот факт прочно засел в ее учительской голове, и самообладание покидало ее всякий раз, когда я тянулся к заветному. Другими причинами я, по памяти своей, не располагаю… вода, молоко, грязные руки – все могло иметь место в первом ряду. Но, скорее всего, Шигелла давно выслеживала меня и догнала-таки, и набросилась на мое нутро, пытаясь отвоевать прошлые территории.

Реклама Lays и Pringles сменяли друг друга в моей голове. Веселые истории, где больше хрустели, чем говорили. Уж не знаю, чем они хрустели на самом деле, но хотелось тут же зашуршать желанием, понтовито бахнуть фольгированным пакетом и съесть в полном одиночестве перед телевизором, не смотря на все эти компанейские истории. «Вась, я тоже хочу Lays».       Pringles считались чем-то, что выронили из рук боги. Не для простых школьников. Редкие, дорогие, в привлекательном тубусе, который можно было использовать для хранения карт с сокровищами. Pringles, Pringles… их я ел только в своих мечтах. Lays же тоже нечасто, тайком, среди своих. Это было бесконечное познание новых вкусов… бекон, паприка, сметана и лук, сыр… всегда сыр – вкус, рождавший самое невероятное слюноотделение в природе.

Санитары флегматично переложили меня на кровать. Я смотрел на все изнутри какого-то стеклянного короба и чувствовал, что нахожусь где-то посреди опасного фокуса, конец которому придет в неизвестное время, потому что фокусник вышел, щелкнув каблуками, и не вернулся.

Впервые в жизни я не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. В теле лежала степь. Поначалу у меня еще получалось, набравшись сил, совершать походы в туалет. Держась за пошатывающиеся стены, я добирался до желтого оголенного унитаза, подмывался дрожащей рукой и быстрее возвращался на койку, затягивая себя на нее с тем трудом, который не мог сравниться ни с чем, что было со мной до этого.

Первую ночь бабушка провела со мной в палате, давала мне чай и воду, потом ушла, оставив меня на попечение своей соседки по даче, тети Кати, медсестры с пятью золотыми зубами. Тут же мне поставили огромную клизму, после которой мой живот раздулся как шарик, а все остальные органы поджались. Через минуту из моей задницы вырвалась струя, по силе напоминавшая взбесившийся пожарный гидрант. Выжатое тело дрожало на пропитавшихся потом простынях и грубом целлофане, которым предусмотрительно была обита кушетка. Бессилие, кромешное бессилие опустилось на меня. Приступ желчи обжигал язык. Глаза то и дело гасли, как выбитые фары. Жалость к себе растворялась в каком-то тупом необратимом одиночестве, с которым можно было только смириться.

Спустя пару дней я мог шевелиться, но походы в ванную комнату продолжали приносить лишь страдания. Уборная в палате была почти такого же размера, как палата. Две ванные, три унитаза, никаких тебе стульчиков, крышек и туалетной бумаги. Желтая эмаль и плитка, незакрывающиеся двери – все не переставало жевать тебя, вновь и вновь сплевывая на койку.

В этом течении болезни у меня появился сосед. Он был на несколько лет младше и, по его словам, отравился куриным яйцом. К сожалению, на противной подвижности его характера это ничуть не сказалось. Он то и дело пытался запереть меня в уборной, из раза в раз, приставляя к дверям стул. В конце концов, осознав, что сопротивления и задора оказать в ответ я не могу, он прекратил всякие попытки надо мной подшутить и даже подносил воду по просьбе. Читать мой сосед еще не умел, и именно этот факт предопределил наши дальнейшие взаимоотношения. Костя, Коля, Витя… точно не помню, как его… пусть будет Витя – это больше подходит к его торчащим, как сыроежки, ушам.

Со мной оказалась книжка про Конана-варвара, «Конан и песня снегов». Маленькая и мягкая. На обложке был изображен сам Конан, вручную сражавшийся с двумя огромными белыми волками и ночью в каком-то заснеженном краю. Лицо его скалилось, волосы походили на пламя. Рядом на снегу лежал поверженный факел, который освещал схватку из последних сил.

Витя молил: «Почита-а-ай, ну, почита-а-ай». Я открывал книгу и наступали те блаженные минуты, которые можно было сравнить с благословением предков. В этом чувстве я начинал читать и продолжал, не жалея себя. В другом месте, на даче или в квартире, я бы ограничился несколькими страницами, отбежал бы к другому делу, телевизору или поесть, тут же единственным побегом от обстоятельств была книга. И мы с Витькой провалились в нее, как Алиса в страну чудес, и летели, летели… суровая Гиперборея, кровавые схватки, волки, нагие женщины… образы, как шкуры зверей, падали к нашим ногам. Старая побелка, отваливающаяся от трехметровых потолков, продолжала сыпаться, запах мочи и хлор по-прежнему стоял в воздухе, но мы с Витей были где-то далеко, верхом на белом волке, в первых рядах трибун на гладиаторских поединках, мы подсматривали за тем, чем занимались взрослые без трусов. Эти нехитрые и прямые истории смягчали тяжелое время, скопившееся вокруг, и подогревали наше воображение ровно настолько, чтобы не плакать от одиночества и не ныть. Они были оружием против клизм, порошков, таблеток, термометров и холодных компрессов. Оружием света, потому что читали мы только при свете дня. По вечерам, освещение пробивалось к нам только через общее с коридором стекло.

Из книги я уже ничего теперь не помню, кроме золотоволосой девочки Соль, больших белых волков и фразы на последних страницах книги: «Женщины не стоят того, чтобы их вспоминали». Позже я узнал, что эту книгу написала женщина. Какая ирония. Дуглас Брайан был лишь одним из ее псевдонимов. И сама она жила далеко от настоящей вселенной Конана – в правдивых 1990-х, где варвар был лишь глупым варваром, несущимся навстречу приключениям, волшебникам и полуобнаженным амазонкам. Не больше. Но разве это имело значение для нас с Витей? Вокруг нас ожила Гиперборея, и мы были готовы затеряться в ее снегах, посреди этого душного и больного лета.

Я успел дочитать «Песнь снегов» до конца и приняться за вторую – «Золото гномов». Но на ней я быстро пошел на поправку, и мы не успели закончить. Витя остался без гномов и без их золота. Несмотря на то, что он был совсем маленький, его никто не посещал, кроме медсестер. Лишь однажды к нему пришел дедушка, постоял у окна, протянул в форточку связку бананов и скрылся. Складывалось впечатление, что от Вити из-за его дурного характера решили избавиться или подержать его тут какое-то время. Просто так.

И вот настало утро. Чистое с небольшим белым налетом небо набралось в окно, как колодезная вода в кувшин. За стеклом показалась мама, мой спасательный катер. Здоровая, красивая, в больших очках, тонкой бежевой куртке и голубых джинсах. Я закричал:

– Мама!!! Мама!

И заплакал. Это было похоже на освобождение. От этих немых медсестер, глухих коридоров и древних палат. От всех больничных теней и Шигеллы внутри.

Я собрал книжки в пакет, «Песнь» и «Золото», засыпал их испачканными трусами. Витя молча сидел на своей измятой кровати, его торчащие уши были готовы к новой истории и новым приключениям. Всегда были. Я сказал: «Ну, пока!» и вышел. Не знаю, сколько еще Витя провел в этом одиночном заключении. Больше мы не встречались. Ни в городе, ни в поезде, ни в стране.

Дома я продолжал лежать и есть пресную гречку. Живот продолжал жить. Золотоволосая девушка Соль лежала в моей голове неподвижно. В конце книги она умерла вместе с Шигеллой. Боли в основании пупка отступали. Имя дизентерии внесли в мою историю болезни. Это было как возвращение с того света с оценкой. На полях дней и ночей. И вот, как по воздуху, меня перенесли из склепа обратно, в свою кроватку, начиненную знакомыми пружинами. Сложно что-то вынести из этой хромой истории моего краткого больничного заточения, кроме одного. Вити… Я начал ценить того, кто тебя внимательно слушает и отличать таких людей от других, выделять и быть им благодарным. Сколько раз я еще хотел почитать кому-то вот так, от завтрака до обеда, от обеда до ночи. За киселем и манкой. Сколько раз… да только некому было читать так, да и незачем.

Реклама чипсов еще преследовала меня. Перед сном в белую дверь моей комнаты по очереди заходили. Мама и бабушка. Все наставляли, бодрили, желали.

– Больше никаких чипсов!

– Да, мама, никаких…

– То-то, спокойной ночи, сын!

– Больше никаких тебе чипсов теперь!

– Да, бабушка, никаких…

– Все, молодец, внучек. Гашу свет. Спокойной ночи.

Я развернулся лицом к стене, бабушка нажала на клавишу света – и тени от занавесок накрыли меня.

Зацепившись за небо. Воздушный замок на пути.

Воздушный змей… оживленный дыханием планеты, он рвался из моих рук, и на мгновение мне показалось, что он зацепился за небо.

Впервые я встретил воздушного змея на иллюстрации к «Франкенштейну» Мэри Шелли. Лорд Байрон, ночные беседы и дождливое лето с грозами подтолкнули ее. С помощью воздушного змея была доказана электрическая природа молнии и Виктор Франкенштейн. Используя последние изыскания и опыты с подергивающимися лягушачьими лапками, он решил достать из неба молнию и оживить существо, сшитое из людей. И у него получилось. Даже больше. Вместе с чудовищем он оживил свое проклятье. К слову, лучше бы он оживил мамонта. Но не мне судить гениев, так что расскажу о том, как я запустил змея в хорошую погоду.

Бумажного змея у меня не было. Был из целлофана. Белый скат, на спине которого сидел и плакал синий слоник. Я бегал с ним по полю около Лучежевич. Сначала это поле засеивали кукурузой, и мы с Денисом там играли в прятки, а потом только рапсом. В августе, когда все съедали комбайны, и из земли торчали растрескавшиеся голоса стеблей, я начинал свой бег. Ветер приходил от железной дороги и двигался к речке, а я его ловил. Слоника подхватывало, в мои пальцы тут же впивалась нить. Управляя змеем, я пытался понять пришедший ко мне ветер. Когда видел, что за каждой деревянной жилкой змея затвердевала его белая кожа, я бросался за ветром, к реке, пытаясь его обогнать. На поле не было никого, кроме задремавших жуков, ленивой саранчи и моей тени, похожей на стрелку часов.

Запнувшись о какой-то камень, дыхание мое сбилось и целлофан жизни сделал пике… Я остановился, чтобы исправить падение. Поначалу слоненок метался вверх – вниз, будто оказался в тесной комнате, но потом выровнялся, начал набирать высоту, и красные ленты вновь вывалились у него из ушей.

Только поле, мое дыхание, ветер, змей. Тень моя бледнела и истекала. Плачущий слоненок стремился в налипшие на солнце облака. В это мгновение я забыл о том, что хотел сбежать, об этой пятнице, о дорогой спиннинговой катушке, о здоровом окуне, которого я не словил, о больном сердце дедушки, о потухающих мечтах приручить время, вылечить смерть (я думал ведь, что смерть – это просто болезнь), о колючей ежевике, о жирных личинках майских жуков, о холодном, как звезды, Циолковском, о кортике в рыжем шкафу, о сломанном проигрывателе пластинок, о маленьком черно-белом телевизоре и его скрипящих раздвижных антеннах (ловил он лишь ОРТ), о кислом винограде, о сохнущих на чердаке ершах, о погребе с мокрицами, о зеленке на голове, о сыром постельном белье, об опустошении дизентерией, о воде в сапогах, о слепне, залетевшем в теплицу, о личинках колорадских жуков, о посеревшем деревянном туалете, в котором пауки поджидают мух, а запирается он лишь на крючок, о списке литературы, который я так и не смог начать, об одежде на вырост, которую мне подарила мама, о моем хомячке Пятнышке и его смерти, о надоедливом комарье по ночам, о бабушкиных нервах, о том, как папа далеко, о древнем компьютере, о сгоревшем в печи воробье, о гусеницах на капустных листах, о брошенной землянке, упершейся в корни, о том, что думаю, думаю и мечтаю о том, как беру Нику за руку, но она все равно переезжает в Москву, а я остаюсь без нее, без воздушного замка на нашем пути…

Я разжимаю раскаленные пальцы и отпускаю змея… как ничего и не было… в этой маленькой жизни… пустое поле… невидимые ветра…лето.

Мы были одни. Портреты друзей. На лице пластилиновой лошади.

На развороте учебника по истории Беларуси был нарисован дуб, древо великих князей полоцких. В корне дерева, в тени ветвей с потомками находился мрачный портрет убитого Рогволода. Он все начал.

Каждый раз, когда я разглядывал это древо, на ум приходили мои школьные друзья: Серик, Киря, Васек и Роман. Мы были одни у своих родителей. Те считали, что ставки слишком высоки и почти все решения принимали за нас. С течением бесконтрольного скачивания учебных материалов ради нашего будущего и внешнего материального благополучия наших семей, обеспечивших нас компами, мы приняли это за норму и послушно верили в ту картину мира, которой не суждено было сбыться. Каждый из нас дошел до кнопки перезагрузки, и экран нашего прошлого вдруг превратился в черный квадрат. Мы выключили свои 1990-е и обнулили свои нулевые, чтобы начать жить по-своему, переродиться и проникнуться уважением к своим драгоценным родителям, которые выжили и смогли. В тех условиях, когда соли и сахара не было в детских садах, а на обед нам могли выдать лишь какао с кусочком батона, они смогли вырастить нас, выпустить в люди, хоть поначалу им и пришлось все взять в свои руки.

С первого класса наши судьбы сплелись и с тех пор мы не выпускали друг друга из виду, даже не смотря на расстояния, которые обваливались между нами. Не смотря на молчание в даты рождений и пропасть, которая показалась нам вместо трибуны взрослой жизни. Всего теперь не найти в этой разлетевшейся дубовой листве, но я точно помню, как все началось.

Серик стукнул меня в плечо за то, что я не дал посмотреть ему на свой зеленый супер-пенал. В него влезало столько фломастеров, что он больше походил на складную пулеметную ленту, а на обложке был нарисован лысый инопланетянин. Стукнул и отвернулся. Я надулся, пытаясь закопать свою обиженную голову в джинсовый воротник, в очередной раз думая: что же я в этой школе делаю? Татьяна Викторовна это заметила. Мы сидели прямо перед ее столом. Серик на первой парте, я на второй. На перемене она подвела нас друг к другу и помирила. Мы верили в ее безграничную власть и не сопротивлялись.

На будущий год Татьяна Викторовна уже забыла об этом незначительном для первоклассной жизни случае и как-то спросила нас:

– А вы помните, как вы подружились, мальчики?

– Он первый все начал… стукнул в плечо… так и подружились, – ответил я.

Эта история всегда вызывала улыбку, а за улыбкой можно не продолжать. Да, все началось с Серика. С черного ежика его головы. Весь наэлектризованный, задиристый, безнаказанный, с ресницами такой необыкновенной длины, что, казалось, они пришли к нему по наследству. Думаю, из-за ресниц и необъяснимо пропорциональных черт лица Настенька и волочилась за ним, и однажды около дверей школьной библиотеки призналась, что «втюрилась», но Серик тогда и не знал, что с этим делать, и Настенька осталась, как и была, с этим чувством наедине.