Текст книги "Размышления в окружении мотыльков. Путь детства"

И вот мама вошла заплаканная, с пустым поводком. Я сразу все понял, забыл, что должен атаковать пешку, щеки мои покраснели, из носа закапало. Сумай, Сумай…

Его сбил грузовик. Сумай пытался его обогнать. Он вечно пытался всех обогнать… Тогда его выгуливала мама, а я сидел с соседкой. Учил играть ее в шахматы. Хотя толком и играть-то в них не умел.

Похоронили его у дороги. Помог водитель грузовика. Ни погоду, ни день я не помню. Только ночь.

С тех пор за шахматы я не брался, черно-белая доска забылась на антресоли, а мечты о побеге и войне как-то угасли. Мама выбросила затертый кожаный поводок и миски. Почему-то только после его смерти я спросил:

– Мама, а что значит Сумай?

– Ничего, сынок, не значит, просто кличка.

Так от Сумая ничего не осталось. Казалось, он убежал без меня.

Сидел кузнечик. Заветный город. Развалины наших желаний.

Мою двоюродную сестру зовут Маша. Имя, не совсем подходящее для ее непохожести на всех Маш в округе. Может быть, поэтому ее чаще называли Масянька, но не от точности этого искажения, а от невозможности вдохнуть в ее имя жизнь. Я же просто называл ее Маша и знал, что это лишь знакомая марка, которую клеят на конверт дальнего следования. Содержание конверта неизвестно, адрес получателя неразборчив, водяные знаки размыты, как специально, и даже бумага, из которой этот конверт был сделан, представляется чем-то неоднозначным. Слишком не от мира сего. Хотя по форме – вполне обычное. Конверт как конверт. Марки как марки.

Светло-русые волосы были все время распущены и даже немного запутаны, длинная, как стебель одуванчика шея, неподвижное выражение лица и глаз, чуть приоткрытый рот. Лицо ее напоминало маску, будто все черты лица не прижились и просто остались как есть, как данность привычному, копя в себе усталость и отрешенность. В руках ее постоянно мелькали карандаши и фломастеры. Листочки с рисунками копились вокруг, как листья под засыпающим деревом.

Мы играли с песком. Качались в гамаке. Взбирались на склоны песчаных карьеров, рисовали сюжеты из «Маленького принца», баобабы, раздирающие планеты на куски, и пьяниц, слушали дедушкины рассказы за столом, ели бабушкины блины, пели… пела Маша, а я играл. Петь я совсем не умел, а вот зажимать пальцами струны на дедушкиной балалайке старался. Папа показал мне аккорды и я, перебирая струны, будто набирал номер этими звуками. «В траве сидел кузнечик», «Опустела без тебя земля», Yesterday, мелодия из «Крестного отца», пожалуй, все. Способностей к музыке у меня не нашлось, но мне просто нравилось набирать этот код неизведанного, чувствовать, как ноют под аккордами пальцы, как сырая тишина пытается говорить.

Как-то папа посадил нас на зеленый диван. Над нами висела картина с медным всадником, смотрящим на разводящийся мост. Включил камеру. Из рук у меня торчала балалайка, а в голове тыньтынькал «В траве сидел кузнечик». Я начал играть, а Маша петь, глядя куда-то в сторону приходящих к ней слов. Мелодия отделилась от меня, песня – от нее, но между собой они не сплелись, и получалось, что мы исполняем две разные песни. Я – про себя, а она – про себя. Не знаю, узнавали ли мы себя в этой траве или в жертве, которой стал кузнечик, наверное, мы не особо задумывались тогда над словами, мы просто верили, что там, где-то в конце, они должны соединиться, что слова догонят мелодию, а мелодия позволит словам оседлать себя и поднимется на дыбы. Как медный всадник когда-то. Но, скорее всего, они до сих пор блуждают там, где-то между вишней и камышами и не могут встретиться.

Тем летом по телевизору серию за серией показывали кукольный мультик про Элли и ее поход по дороге из желтого кирпича. Маша очень любила петь ее песню:

Мы в город Изумрудный

Идем дорогой трудной,

Идем дорогой трудной,

Дорогой непрямой.

Заветных три желания

Исполнит мудрый Гудвин.

Дальше для Маши слова кончались, и она просто напевала нечто. У-у-у-у-у-у-ум… ма-ма-ма-ма-ма-ма-мум. Нечто могло длиться очень долго, пока вновь не начинался этот припев. И эта песня стала моей любимой. Песня о пути. О заветном городе, где исполнялось все. Вот тебе сердце, мозги, храбрость… роди-тели.

Она играла в моей голове, когда я шел, ехал на велосипеде или мечтал в перерывах между чтением «Робинзона Крузо» и «Двадцати тысяч лье под водой». Голосом Маши. Детским и обреченным. Маша всегда немного грустила. Может, потому, что у нее не было трех желаний или потому, что ее отец жил в Петербурге, а она с мамой в Верхнедвинске. Поэтому встречались они только у бабушки с дедушкой. И была в этом та же потеря, что таилась во мне, хоть я и чаще встречался с отцом. Поэтому мы с Машей были больше, чем просто двоюродные брат и сестра.

Когда я качал Машу на качелях, внутри меня что-то сжималось. Что-то не давало нам в полной мере выдохнуть до конца, беспечно и уверенно. Позади нас жили развалины. Забыть это, освободиться и пойти по дороге из желтого кирпича навстречу волшебнику, который все поправит, не получалось. Мы приходили на темную веранду дома, где все пили, говорили, выясняли, спорили, что-то съедали и уходили. Иногда мы залезали в гамак и лежали там вместе, глядя на звезды. Они срывались, падали в огород к соседям, а мы молча смотрели на них и ждали, пока все начнут расходиться по комнатам и взрослый гул на веранде рассеется.

По-моему, все они там блуждали во тьме и не могли найти друг друга. Мы с Машей уже не задавались вопросами, почему наши родители разошлись, мы приняли это как данность, как эти трясущиеся и отваливающиеся звезды, как комаров и цикад, как лягушек в болоте через дорогу. Мы просто шли к Изумрудному городу. Наши сердца молчали, а наши желания как будто прятались. Где-то очень близко. Где-то совсем.

Добрая великанша. Скорость чтения. Головы прошлых минут.

Татьяна Викторовна… наша первая учительница всего. Классный руководитель. Стройная великанша с чуть выступающим подбородком всевластия, заманчивым промежутком, повиснувшем в передних зубах, и взглядом бессмертной девочки в золотой оправе. Голова ее сложилась из двух частей света и завинченной по бокам прической. Небольшой нос был приделан как-то наспех, по экватору, лишь для поддержки очков. В ушах торчало что-то маленькое и золотое.

Она терпеливо обучала чтению тех, для кого чтение казалось такой же загадочной манипуляцией взрослого ума, как и подсчет времени по стрелкам часов. Слава об ее таланте неслась по городу, и моя мама нашла способ, как пристроить меня в класс доброй великанши средних лет Татьяны Викторовны, а не к какой-то там молоденькой драконихе или пожилой ведьме. Поэтому я не ходил в школу пешком, а путешествовал на Икарусе с окраины города до его центра. Пока автобус трясся, шатался, сквозил, тормозил, заедал в дверях и нежно пах соляркой, я повторял алфавит. До остановок и после. Потому что во время остановок люди пытались войти, и мое тельце все больше сужалось, смешиваясь с курткой и рюкзаком, поэтому нужно было тут же подбирать иную величину вдоха для того, чтобы в голову продолжала поступать жизнь. А, Б, В, Г… К, Л… Улица в Новом городе была одна, поэтому в часы пик люди теряли свои формы и очертания. Интеллигентки пытались уберечь лямки своих сумочек от неотесанных мужчин, а неотесанные мужчины искренне пытались успеть на завод в этом непростом мире высоко разъяренных женщин, разваливающихся автобусов и детей с воспаленными рюкзаками, образующих необъяснимую абстракцию под ногами. Это была настоящая давка.

Постепенно, день за днем, автобус за автобусом, остановка за остановкой алфавит терял свое таинственное очарование и превращался в орудие. Орудие письма, правил, слогов, чтения. Алфавит был лишь приманкой для нас на пути в глухую школьную чащу.

Когда приходила пора проверять скорость чтения, Татьяна Викторовна ставила перед тобой маленькие посиневшие часики, песочные. Они напоминали о том, что песку сыпаться только минуту, ровную, принципиальную, осеннюю минуту. За нее мы пытались прочитать как можно больше, упорно собирая слоги в конструкции, которые трудно поддавались осознанию и звучали, как этикетка на обороте робота-конструктора, но звучали и засчитывались. Когда последняя песчинка отрубала голову прошлой минуте, и та безвольно откатывалась в былое, Татьяна Викторовна ставила точку или черту. Последнее слово было сказано. Ее аккуратная шариковая ручка, желтенькая снаружи, впивалась своей тупой стороной в каждое слово, подсчитывая степень твоего чтецкого дарования. Татьяна Викторовна записывала количество слов, говорила «так-так» и вызывала следующего. Один на один. А предыдущий выходил в коридор. Ко всем. Чтобы подумать над ее «так-так» и ответить на вопрос однокашников: ну как?

Где-то и сейчас, наверное, добрая великанша переворачивает в воздухе минуту – и песок начинает сбегать вниз, как некогда мы по лестнице после звонка, ответов и молчания, которое еще недавно ничего не значило.

Как все. Ведро и плавки.

Зимой мой двор жил, как все. Снег засыпал окно. И все в окне. Мой детский сад, тополиху, асфальт и землю. Каждое утро, когда рассветало (поэтому я мог наблюдать его только по выходным), на снег выходил мужчина в пестром полосатом халате и сланцах. В руках его было ведро воды, в движениях – абсолютная решимость. Мужчина отходил от подъезда метров на десять, заступал на предполагаемый газон, сбрасывал с себя халат и сланцы, делал еще один шаг вперед и плавно выливал на себя ведро. Это было настоящее противопоставление человека в трусах и зимнего оцепенения. После этого ритуала он так же неспешно надевал халат, подвязывался на один бантик и удалялся. После него оставалась лужа, и голуби тут же слетались, чтобы напиться.

Я же возвращался к своему остывшему чаю и маргарину Rama с мыслями о том, как мало нужно человеку для подвига. Ведро и плавки.

Цвет лица акварель. Муки творчества. Праздники или жизнь. Секрет стали.

Наступил март. Оп! Деревья начали подавать признаки жизни. Свитера стали тоньше. Солнце повисло на окнах нашего садика, пробиваясь сквозь бумажные снежинки, родившиеся еще зимой. Цветы на яблонях упивались своей красотой. Я то и дело бросался в догонялки за хихикающими девчонками, глубоко дышал и избавлялся от колючего шарфа при первой возможности. Солнце проникало в их голоса, обнимало их тени, целовало им пятки. Они были похожи на вырвавшихся из наручных часов солнечных зайчиков. Я бежал за ними и был готов не останавливаться. Карманы полны счастья и стеклянных шариков. Морщины на лицах воспитательниц спрятались. Одни улыбки качались между их щек, как на качелях. Шутка-весна! Но тут наша воспитательница строит нас в линию. Опо-поп…

– Ребята, тихо! Даю вам интересное задание! Присмотритесь сегодня к своим любимым мамам, завтра будем рисовать их портрет к восьмому марта. Это будет ваш подарок!

Поп-по-поооп… По нашей шеренге пошла волна интереса. Девочки начали шушукаться.

– А я уже рисовала, хи-хи!

– Ну и что, ну и что! А я, а я уже знаю, как нарисовать!

– Хи-хи-хи, ну, посмотрим, как ты знаешь!

– У себя посмотри! Вот нарисую и не покажу!

– Ну, нарисуй, нарисуй! Хи-хи-хи, – залилась девочка, которая всегда старалась всех и во всем опередить. Даже когда мы пели в хоре, она старалась петь быстрее, чтобы остальные как бы тянулись за ней.

Мальчишки почесали затылки, вздохнули и тут же обрели прежнюю веселость. Меня же пришедшая за ними веселость обошла стороной. Ноги мои потяжелели. Цвет кожи! Цвееет ко-жи… как я могу найти этот цвет в акварельных красках? Я уже пробовал! Смешивал, наносил, смешивал… ничего, кроме размазни, как на доске после пластилина! У меня получался то слишком коричневый, то слишком красный, а то и серый, как пыльные бинты мумии! Лицо мое затянуло тучами вплоть до обеда.

На обед подали драники со сметаной. Умяв две штуки и слизав с тарелки сметану, я чуть воспрял, но не слишком, пытаясь отвлечься от своей угрюмости, я наблюдал из угла за остальными ребятами, но так и не присоединился ни к одной из игр. Вечер подбирался к окнам, дети один за одним стали исчезать…

Акварель – вот самое непонятное вещество для рисования! Кто же мог придумать эту пытку? Президент? Или какой-нибудь директор! Вечно им нужно что-то выдумать не для людей! Цвет кожи, цвет кожи… кто бы мог поделиться со мной этим секретом… ну нет, никто не мог, всем было достаточно нарисовать как попало, но не мне. Не мне! Все… Для меня весна умерла. Вот бы солнце село в лес навсегда, и мы ничего не рисовали. Солнце! Ну, спрячься! Что тебе, сложно? Пока мама завязывала на моей шее шарф, я молчал. Это казнь. Точно казнь. Последний вздох.

Придя домой, на свою территорию, переодевшись и вступив на свой теплый (в отличие от того, что в садике) ковер, я осознал, что любые просьбы в сторону солнца – это несбыточность и принялся думать дальше. И идея незамедлительно родилась. Болезнь? Что если заболеть?!

Я принялся стонать и изображать всяческие недомогания, которые только знал и видел на плакатах в кабинете врачихи в нашем саду. То у меня закатывались глаза от головной боли, то живот не давал разогнуться и обрушивал меня на постель, а то и ковер. Жар бросал меня из угла в угол. Где-то я переигрывал, но что-то определенно выходило недурно, может, даже походило на легкую форму сумасшествия. Аппетит свой я старался не проявлять, что было, конечно, непросто, потому что в саду кормили совсем крохотно, жидко, но я сдержался, припомнив первый драник и через минуту-другую – второй. Съел пару ложек куриного бульона и сказал, что мне нужно прилечь.

Когда мама подошла к кровати, я попросился завтра в сад не идти, сославшись на недомогание всего. «Наверное, весенний авитаминоз, – диагностировала мама, не шелохнув головой, будто и не было всей этой комедии – хорошо, останься дома, чтоб не заболеть».

Это была победа. Я прижал к себе одеяло и заснул. Весь следующий день я проиграл в солдатики на своем ковре. Сражение проходило в построенном мной городе. Здания рушились. Люди гибли. Побеждали викинги. Свет и тьма мелькнули перед окном. Тяжелые шторы захлопнулись.

Утром я снова оказался в детском саду. Все протекало, как прежде. Кормили жидким гороховым супом с долькой чеснока. Мы играли в трансформеров, летали по небу, тюкали ими девочек и убегали в туалет. Но всякому веселью приходит конец. Настало время расходиться. Я уж и забыл все прошлое, надежды и мечты вновь показались в сумерках за окном.

Вдруг моя воспитательница берет меня и еще одного мальчика за руки, сажает за парты на небольшом расстоянии, выдает краски, карандаши и белые листы.

– Ребята, вам нужно нарисовать портрет своей мамы, скоро восьмое марта, а вы пропустили вчерашний день, когда рисовали все. Я предупредила ваших мам, что сегодня мы задерживаемся на кружок, поэтому они зайдут за вами через час.

Тем самым моментом я побледнел. Потом бледность моя облупилась, и я стал цвета той самой парты, за которую был посажен. В следующий момент, пукнув от напряжения, я покраснел, а в результате последующих интенсивных переживаний побурел, как загнанный в ловушку хамелеон. Жизнь не могла быть вечной весной. Тут же игра в больного оказалась пустой. Выхода теперь не нащупать, с какой стороны ни зайди. Я взял в руку карандаш и поставил его на бумагу.

Сначала овал и шея. Янтарные бусы. Потом нос и глаза. Оп. Рот. Рот я стирал несколько раз, то опуская, то поднимая его как веточки с земли. Та веточка. Нет, не та веточка. Вот эта. Мне уже было стыдно. К овалу я приделал обруч из волос. К обручу – уши. Потом волосы, мамину короткую стрижку. Я сразу принялся раскрашивать все сверху вниз.

Волосы желтые, глаза – синие, хотя у мамы были карие, но мама любила море. Губы – красные, бусы – желто-красные – под цвет волос, кофта – зеленая. Лицо. Время тянулось, как реклама посреди мультика. Жаль, это был не мультик. Коротко пукнув и далеко выдохнув, я смело примешал к белой акварели немного желтой и решительно покрыл этим составом мамино лицо, стараясь не вылезть на уши и не залезть в глаза. Это была не та кожа, на которую я привык смотреть перед сном, когда мамина рука касалась моей головы, но пришлось смириться. Что-то китайское… китайцы ведь желтые?

В конечном счете я мог сказать маме, что красок было немного и времени мало, и вообще нам не рассказали, как сделать так, чтобы голова не казалась плоской и без подбородка. Во мне примирительно созрели все эти оправдания, и я отдал портрет воспитательнице с чувством продуманной защиты. И та забрала его к себе, в тайную комнату, сохнуть. Туда, где пропадали все воспитатели на тихом часу.

      Настал тот самый день. Нам вручили наши произведения, выдали по ландышу и построили в ряд. Зашли мамы. И мы, как по команде, под некую престарелую музыку из патефона, бросились врассыпную, врезаясь в толпу одетых мам и вручая им беспристрастный цветок и эти наши высохшие акварели.

Вот оно. Освобождение, воля… теперь никаких обязательств и пыток, можно обо всем забыть. Весна! Теперь точно весна. Пытки праздниками кончились. Скоро к бабушке на вареники, к дедушке – на рыбалку. Ура! Внутри меня выросло твердое убеждение, что я вырос настолько, что могу даже через забор перелезть, а может, даже и с первого этажа спрыгнуть! И вроде все рады вокруг, и мама ничего не заметила. Кто-то даже написал «с 8 мартом» под мамой – и тоже ничего! Вот это чудеса.

Когда мы пришли домой, мама с гордостью просунула мой рисунок под стекло книжного шкафа. Рисунок прогнулся, но устоял. Хитрый синий взгляд теперь встречал меня каждый раз, когда я подходил к полкам за энциклопедиями с динозаврами. Портрет долго смотрел на меня, а я на него. Изо дня в день, перебегая от одной минуты к другой, пока я не привык к нему. К своему страху, поражению и освобождению. Но оказалось, это только начало моих пыток акварелью.

Взгрустнул бродяга февраль. Я пошел в третий класс. Сел за первую парту. Моя подруга акварель смотрит на меня разноцветными глазами, в некоторых ячейках, синей и фиолетовой, краски осталось лишь по краям. Старательно размазюканные воронки упирались в дыры из белой пластмассы. Я не жалел краски для неба. Учительница трубит:

– Сегодня мы будем рисовать портреты своих пап! Их мы подарим им на 23 февраля! Все знают, как выглядят их папы? Ха-ха-ха. Приступаем!

Ну и ну. Восьмимартовский кошмар умылся во мне. В подмышки просочился холодный пот. Меня снова настигли и воткнули кисточку в горло. Я значительно повзрослел, отчего симптомы от портретной фобии развились еще отчетливее. Почти бесконтрольно. Руки мои начали дрожать. Я, конечно, приступил к рисованию, и лысая голова папы выходила сносно до поры до вре-ме-ни, но вот когда дело дошло до кожи… пот превратился в весенние ручейки, небольшие, но в них вполне можно было утопить с десяток солдатиков, если всунуть их туда головой. Прямо в весну! Я резко бросил руку в коричневую краску! В белую! Начал покрывать папино лицо… и… кошмар воплотился в жизнь и плоть быстрее, чем я ожидал… коричневый цвет не пропадал, и папино лицо мигом покрылось коричневым, как картофельной шелухой. Что делать было дальше, я не представлял, поэтому оставил так. Тяп-ляп! Лозунг новой экзистенциальной философии, поразившей мой ум во втором классе. Просто глаза сделал более зелеными, а на рубашку добавил клетки. Но вердикт учительницы… был подобен ядерному взрыву, который разметал мою нервную систему, как Хиросиму:

– Что-то папа у тебя какой-то нерусский, ха-ха-ха!

Весь класс засмеялся. Нет. Заржал, как стадо бешеных пони. Я – в горючие слезы. Обида залилась в сердце, карманы и рюкзак. Слезы не останавливались. Сначала меня отвели в медпункт, дали валерьянку, я посидел под плакатом о том, как правильно чистить зубы и вернулся обратно в класс. Там уже сидели старшеклассники, которые учились во вторую смену. Меня посадили на отдельный стул позади парт, вызвали в школу маму, чтобы она меня забрала. Боль, скопившаяся во мне, не исчезала, и в голове звучало одно: «что-то папа у тебя какой-то нерусский!»

Папа уже с нами не жил, причина его ухода оставалась невыясненной до конца. Мне стало жалко, что я ничего не подарю ему на 23 февраля. Жалко, что ничего не выходит. Кожа ненастоящая, а позор навсегда. Ни папы, ни его портрета. Что я тебе сделал, акварель?! Внутренность моя ныла от всего этого.

Мама, конечно, скоро приехала, ее вызвонила наша Татьяна Викторовна. По дороге домой купила мне Kinder Surprise. Внутри был довольный танцующий пингвин с банданой на шее. Шоколад растаял во рту.

– Вот видишь, сын, все не так плохо. Я хотела подождать до 23-го с подарком, но, так и быть, подарю сегодня.

Мы зашли в квартиру, разделись и я начал заинтересованно следить за мамой.

– Зайди в комнату.

Я зашел. И тут послышался звук двигающегося стула и скрип дверец, прикрывающих наши антресоли.

– Выходи! – радостно крикнула мама.

– Только глаза закрой!

Я покидаю свою комнату на ощупь. Чувствую руками дверной проем, книжный шкаф…

– А теперь открывай! Только я упаковать забыла…

Глаза открылись. В натянутых маминых руках лежали акварельные краски «Ленинград». Сердце мое съежилось, как мошонка под холодной водой, но лицом я вида ее не выдал. Что же это… Они шли за мной по пятам, дышали в затылок и не давали остаться один на один с простым карандашом, ручкой или фломастерами. Им нужен был грязный стакан воды, толстые и тонкие кисти и какой-то секрет, о котором я не знал. Секрет кожи. Секрет смешения. Секрет стали… прямо как в «Конане-варваре», секрет стали, который мне так и не открылся, а, скорее, закрылся. После всего этого я все больше проникал в глубины философии «тяп-ляп», наблюдая за поведением своих однокашников. И в конечном итоге просто перестал рисовать цвет лиц. И лица с тех пор у меня всегда оставались белыми и невозмутимыми. Без глупого румянца или чумазых разводов. Как у вампиров.

– Спасибо, мама…

– Сын, это лучшие, бери, я видела, что у тебя уже заканчиваются.

И я взял.

Вершина всего. Машина времени. Брат Женя-терминатор. Стихи ершей.

Лучше всего мне жилось у бабушки с дедушкой. Представьте белое солнце, бережные холмы, просторный лес, судоходствующая река с течением, которое обламывает берега. Веки его усыпаны пляжами. В книжных магазинах пахнет прохладой. Над городом – самолет. Не вру! На самом высоком холме, на статной серебряной дуге – самолет! Красная звезда, провалившийся нос, совершенная формула ампулы с крылышками. Вершина нашего мира, вершина всех вещей, всех птиц, всякого блеска цивилизации. Винтовая дорога обрамляла эту возвышенность, уходя к реке и автобусной станции. Жители города, вероятно, давно привыкли к нему, но меня этот самолет всегда завораживал, заговаривал… полет, полет, полет… и дедушка пускал машину накатом, вроде как экономя бензин, а вроде как прислушиваясь к замершему сердцу этой величественной машины – а вдруг сорвется и полетит!

Каждое лето этот город поражал меня и убаюкивал. Столько восторгов и столько крепкого сна я не переживал больше нигде. Жирная тень девяностых простиралась под ним. Наркоманы, браконьеры, афганцы, чернобыльцы… за каждым жила своя боль, у каждого был свой цвет лица. Везде валялись шприцы, в фонтанах плавали трупы кошек, из квартир выносили телевизоры и магнитофоны, то и дело кто-то сигал с балкона или переходил между ними по воздуху. Из форточек вылетали сокровища и странное: будильники, солдатики с поломанными ногами, картриджи, использованные презервативы, рваное белье, прокладки… бродя под окнами, мы с моим троюродным братом Женей познавали жизнь. В кустах всегда можно было найти бутылки из-под чернил, детского молока или кефира, которые можно было сдать за деньги. В ларьках продавали жвачки с крутыми вкусами и наклейками разъяренных динозавров на фоне джунглей, саванн и гор. В каких-то мы находили женщин с обнаженной грудью. Их мы прятали в своих тайниках, под кроватью (взрослым всегда не охота нагибаться), хотя водители автобусов совсем не стеснялись приклеивать их в своей кабине по всей приборной доске и сверху над головой, оттого в автобусе мы старались пробраться поближе к ним, чтобы получше рассмотреть все это мечтательное великолепие из дорогих машин, манящих взглядом красавиц, динозавров, героев боевиков и африканских животных. Статная женщина советов все-таки обнажила свои плечи и декольте, отбросила партийные значки, а мы, будучи совсем маленькими, бросились их собирать, как сокровища.

И тут же ко мне приходили самые передовые мысли. Стройным летом, вдали от школы, извилины в голове вдруг разгорались. Я мечтал сбежать. Предположительно из дома. Строил всякие планы. Поле? Лес?

Но когда я взял лопату, тележку для вывоза песка, охотничьи колбаски и вышел в лес, то понял, что лес – это корни, корни, корни и ужи. Внутри и снаружи. Вечером комарье, которое как-то находит тебя и сжирает твои голые ноги. Землянки не выкопать, черникой и сыроежками не наесться. Так долго не проживешь.

Когда же я убежал «в поля», взяв с собой компас, спички и ножик, понял, что кузнечиками сыт также не будешь, полевых мышей не словить, не понять. Да и любому полю приходит конец, контрастная черная полоса, за которой – бездушный асфальт. И пустота.

Оставался еще один план, более научный и взвешенный. План в одну сторону, но какую! Я стал копить деньги на машину времени. Бутылка за бутылкой, бумажка за бумажкой. Собирал я их в старенький облупившийся прямоугольный кошелек, доставшийся мне от мамы. На улице я собирал диоды, провода, алюминий вместе с Женей. Женя всегда поддерживал мои передовые идеи, хоть и был старше и уравновешеннее. И уже вовсю говорил фразами из песен Децла, типа «я выкинул дневник, с ним домой идти – без мазы» и кинофильма «Брат», вроде «кто брата тронет – завалю» или «любишь медок – люби и холодок».

Мы собирали машину времени. Этот план казался мне беспроигрышным. Все необходимое можно было найти в тени домов и свалок. И мы находили. Приносили ко мне домой, а после играли в бадминтон.

Дачный поселок Лучежевичи стал для нас с Женей лабораторией, прибежищем. Здесь мы не переставали размышлять и углубляться в природу вещей. Днем мы старались плыть против течения, отсекать головы у крапивы, ходить босыми ногами по шишкам, горячему асфальту и влажным грядкам, копать червей, ловить кузнечиков, подрезать виноград, собирать колорадских жуков в банки с соляркой, набирать в карманы и ведерки из-под майонеза алычу и сливы. Малину и ежевику мы почему-то собирали в железные кружки.

Когда же солнце закатывало свои глаза, мы шли на берег реки, чтобы ловить ершей. Представляете. Вот луна. Большая, белая, своя. И тут ты подсекаешь жирного ерша! Выдираешь его из воды и смотришь, как он, мрачный, вместе с брызгами, будто в парадном сопровождении мальков, влетает в этот космический свет, как в прожектор, и громко шмякается оземь. Конечно, достать крючок из ерша в темноте почти невозможно, заглатывали они по самый хвост, но Женя всегда помогал мне. Потом по возвращении из тьмы в нас влетело тряпкой от бабушки. Но эта цена нас устраивала.

Спали же мы одни, на втором этаже. И перед сном вели свои беседы о том, куда переправимся, когда достроим нашу машину. Женя хотел в будущее, к терминаторам, меня же тянуло назад – к динозаврам… Потом ели собранные за день ягоды, разговаривали о девочках, и Женя делился своей практикой тренировки поцелуя на помидорах. Мы говорили и говорили, покачиваясь на наших пружинистых скрипящих о своем, старческом, кроватях. Дачный дом был покрашен в желтую и голубую краску, такими же мне казались и сны.

Там, с Женей, который уже был на несколько лет впереди, в будущем, с удалявшимся грохотом железной дороги на лунном берегу реки, с банкой, в которой были проделаны дырочки для жизни червей, и хлебным мякишем в кулаке я не чувствовал пустоты, не думал о слизи, покрывавшей ершей, забывал о сильных подводных течениях. Просто дышал, ловил, бежал, говорил, уминал ягоды… Мне всегда было куда идти и куда возвращаться. Я продумывал план побега, рисовал машину времени, думал, как бы ее запитать от солнечной батареи, чтобы у дедушки бензин не брать… Скучать… слова такого я и не знал. Точнее, забывал каждое лето и вспоминал лишь первого сентября. Еда была вкусной, камни теплыми, трава мягкой, малинник, лес, чердак – самыми интересными существами на свете. Тишина говорила со мной своими стихами. Стихами, не имеющими ничего общего со списком школьной литературы. Женя по ночам сопел, а я порою совсем не мог заснуть, думая сначала о машине, потом о самолете, а потом о девочке, круглой отличнице, которую полюбил.

Клетчатый Варнике. Жук Пуаро. Так, чтобы непонятно.

У каждого в книжном шкафу есть книга, о которую можно переломать все свои зубы мудрости и пару очкастых голов. Обычно это книга головоломок или шахматных задач. У меня была желтая книга, которая объединяла эти выпады в букет. В роли эталонного гения в ней выступал инспектор Варнике. Весь клетчатый, как москитная сетка, он был изображен на обложке с поднятым клювом воротника. Изо рта его выползала курительная трубка – инструмент, по обычаю иллюстрировавший у детективов основательный процесс ума. Мне же казалось, что именно лысая голова его, прикрытая кепкой, и курчавые остатки волос на затылке выдавали в нем ту самую личность, что мыслила нелинейно, обаятельно и с дымком.

Детективные задачки выглядели, как картинки с происшествием и текстом под ними. Всего-то щепотка абзацев – и Варнике мгновенно раскусывал преступника, а зрителю нужно было понять, как. Где на картинке та деталь, которая выдала преступника? Где он мог провалиться в своем преступлении?

В голову взрослых, окружавших меня, разгадки приходили слишком быстро. Как будто мысль для них не случайность и не гость. Каким-то образом из всех спичек в черепной коробке они выбирали нужную. Жизненный опыт? Тщательный просмотр «Эркюля Пуаро»? Оконченная школа? Неужели школа может привести к таким результатам ума? Мне не верилось.

Мой жизненный опыт, сложившийся на базе стремления путешествий во времени и желания лечить от смерти собак, пока что не мог снабдить меня необходимым для разгадки. Смотреть же «Эркюля Пуаро» с бабушкой и дедушкой всегда было жутковато, поэтому цепочки раскрытия преступлений улика за уликой уходили от моего внимания, отодвигаясь на безопасное расстояние. Я хорошо помню нарисованный паровой поезд с заставки и эту музыку кокетливого ума, отражающуюся от шевелящихся бриллиантов его головы. Сам Пуаро со своим пинцетом и моноклем был очень похож на жука. Ухоженного. Спешащего по следам. С часами. Того и гляди провалится в нору. Он надевал свой котелок как корону, а своей тростью он будто прощупывал пульс земли, будто она тяжело больна и за ее состоянием нужно следить. Больше решительно ничего не помню. Ни одного случая убийства. Помню только, что все эти люди были обеспечены, ходили под зонтиками в жару и махали ракетками в большой теннис. И все они остались живы в своем раю. Остальное кануло, как крестовая отвертка в ящике с инструментами, провалилось в туман моей памяти и наружу не показывалось.