Текст книги "Размышления в окружении мотыльков. Путь детства"

Серика было не догнать. Ни Кире, ни Ваську, ни тем более мне. Он мог пришпорить, как Форест Гамп, и умчаться домой, в начало Нового города, к монументу перовой палатки, возле которой вырос его панельный девятиэтажный дом, похожий на мой, только с мозаикой на подъезде. В Новом городе было много мозаик и много подъездов, на которых изображали то знаки зодиака, то сказочные сюжеты. Что было на подъезде у Серика, я уже и не вспомню. Знаю только, что не увидел бы начало нашего города еще долгое время, если бы не ездил к Серику в гости играть в комп, всасывать Роллтон и размачивать овсяное печенье в чае.

Если за мной числилась пагубная страсть нещадно ковыряться в носу, то за Сериком водилась тяга все грызть. Ногти, заусенцы, мел, кубик Galina Blanka или коржик, пролежавший в буфете школьной столовой все выходные. В тетрадь Серик писал тоже занимательно. Он не отступал строк, не признавал поля и абзацы, поэтому все его тетради были похожи на синее месиво, кричавшее о безупречной последовательности и бережливости этого ученика. Тем не менее, этот способ письма ни во что не ставил какие-либо нормы и правила. На удивление все эти странности Серику шли и казались обаятельными и безумными одновременно. Этим он нас и заражал.

Киря. В каждой голубиной стае найдется рыжий. И среди нас нашелся улыбчивый носитель красной бабочки на первой линейке. Голова его напоминала перевернувшийся оранжевый горшок, из которого торчали: похожий на молоденький кабачок нос, вокруг которого салютовали веснушки; уши, на которых можно было развесить сушиться теплые носки или варежки; необратимая улыбка, которая поддерживала лицо как в радости, так и в неловкости.

Киря был знаком с Сериком до того, как нас прижали крышками парт, через его дедушку, который стал отчимом Ильюшиной мамы по неизвестным обстоятельствам. Эта история также сокрыта в листве и желудях, снявших свои скромные вязаные шапочки.

Кирю любили все. Он был самый настоящий добряк. Единственным, чем он не делился, были бутерброды с докторской колбасой, которые готовила для него бабушка. Он рос вместе со своим котом Марсиком и сам был похож на рыжего кота, у которого вдруг появилась улыбка и исчезли клыки. Говорят, Кирю перевели из нашей школы после первого класса, но верить в это я отказался, потому что всегда хотел остаться с ним в одном классе и дружить без надрывов во времени. В конце первого класса в школе обнаружили утечку хлора, и Кирина мама решила его перевести. Сначала в школу, где учительница била детей, но не Кирю, а потом в школу, где дети издевались над Кирей. Позже мы узнали, что это не было простой утечкой, все было подстроено. Это был передел территории местными бандитами. Запугивание, о котором боялись сказать.

Васек и Серик, чьи мамы учили одному в этой школе – русскому и литературе – и заодно дружили, узнали друг друга раньше, чем буквы. Как-то Васек и его мама пришли к ним в гости. Мама Серика дала Ваську конфету. Серик же, чувствуя вторжение и ревность, отобрал конфету. Так эти гости и окончились. Серик вскоре забыл об этом происшествии и узнавал обстоятельства от Васька. Но потом и Васек забыл об этих обстоятельствах, а Серик запомнил лишь то, что рассказал ему когда-то Васек. В конечном итоге мы все изрядно все поперепутали и позабывали, и какое-то время нам казалось, что наша дружба началась где-то там, в радужном сентябре.

Васек отлично бегал, плавал, нырял. Преодолевать метры рядом с ним было одним удовольствием. Случись война – я с ним. Он бы прикрыл. Высокий, заядлый спартанец, скромный, но стоящий на своих словах до последнего. Круглые, птичьи, аккуратно вмонтированные глаза могли замереть и совершенно ничего не выражать. Так, будто Васек проваливался в свою глубину, летел и падал, а когда возвращался, долго искал выключатель от взгляда, а может, и от всего остального.

Нутро и природа его были сшиты из противоречий. Соколиный взгляд со временем все больше страдал от падающего зрения. Развитое, плечистое тело казалось скованным цепями, теми цепями, которыми Прометея пришили к скале, за то, что тот принес на Землю немного тепла. Тем временем пепельно-золотые волосы на его голове жили своей независимой жизнью, покорной лишь шапке и ветру. Никакой старательный пробор не мог успокоить их. А внутри… а внутри его кипела магма.

Васек сидел тихо. Руку не поднимал. Стихи учил всегда безупречно, и как-то написал басню про кота, которую Татьяна Викторовна зачитывала всему классу. Склонность к мастерству была заложена в каждый ящичек его подсознания… Его проволочные человечки поражали воображение – столько мелких деталей, такое плетение… Ни Серик, ни я, ни Киря не могли сделать что-то настолько оригинальное. И в этом была загадка Васька, нечто леонардовское, с припрятанными манускриптами чертежей боевых машин. Об этом Васек тоже молчал, быть может, наблюдая себя как-то со стороны и до конца не веря в свои способности, живущие в его глубине.

Несмотря на всю нашу разность, мы говорили на одном языке. С первого класса, первых прописей, первых алюминиевых вилок, слипшихся макарон и хлебных котлет. Lego объединило нас, скрепило в один большой конструктор. Человечек за человечком. Набор за набором. Это стало нашей первой темой для разговоров и предметом общей игры. Игры в империю, в которую входили наши княжества. Мы вырезали нашим человечкам одежду из бумаги, рисовали на ней кресты и кольчугу. Я нарисовал карту, где вырастали наши владения, наши реки, поля и леса. Каждый рисовал свое. Но населяли наши княжества не только желтоголовые человечки из Lego.

Васек лепил гладиаторов. Киборги, люди, мутанты – все сходились на его аренах. В пластилиновые руки вставлялось оружие, спички, пластмассовые ножи, гвозди, шурупы, лезвия, булавки и скрепки. Из проволоки и кнопок делались доспехи. Как только начинался бой, пластилиновые тела покрывались ранами, гвозди и булавки впивались в головы. Смотреть за тем, как Васек проводит бои, было зрелищнее, чем за бутафорским реслингом, Халком Хоганом и его красной банданой на лысине. Я пытался повторить эти бои и у себя дома, но у меня все кончалось слишком быстро. Шурупом в голову. Мне всегда не хватало терпения. У Васька все решали кулачные бои, у меня же – один прицельный удар, рубящий, режущий или пронзающий.

Мы все мыслили по-своему и будто не успевали за происходящим. Не догоняли, отчего всегда держались друг друга и были в стороне. Мы читали наперегонки книжки про смертельную битву, трансформеров, звездные войны. Я читал медленнее всех, поэтому Васек и Серик прочли «Звездные войны», а я сдался.

У Серика появился Pentium II, и это предрешило нашу судьбу. Игра Age of Empires II предрешила исход нашей империи. В этой игре можно было не только проходить миссии, но и создавать свою карту. Мы вдруг почувствовали себя богами. Мы могли создавать империю без пластилина и деталек Lego, движением мышки. Вырастал лес, рудники, здания, легендарные воины, чудеса света, реликвии, флаги, реки, брод… любое изваяние природы появлялось как по волшебству. И мы скапливались у монитора и меняли друг друга на крутящемся кресле. Кресле Создателя. Выходные летели с наших плеч и все наши беседы на переменах – лишь о Age of Empires II, Project IGI и War Craft 2. Были и еще какие-то игры, но эти поселились в нас. Мы думали о них перед сном, в автобусах, на уроках, где наши способности сводились к отведению полей красным стержнем и ковырянию стирками в наших рисунках.

Когда и у Васька появился компьютер, я зашел к нему в гости. Он играл в War Craft 2, посылал орков на темные куски карты. Мы не знали, как применяются теоремы и аксиомы к этим непонятным сплетениям цифр, но вполне уверенно бросались в эту непроглядную тьму кампаний. Тут за нами стояли сохранения и дружеские советы, поддержка, колкая самоирония на тех местах, где игра оказывалась умнее нас или компьютер еще не был готов к таким играм, и графика смешила сама собой. Так, когда у Серика появился Project IGI 2, все юниты в нем оказались белыми и в миссии зимой, на фоне снега, врагов не было видно в принципе. Но даже при таком неудобстве Серик играл. Вгрызаться во что-то было его стратегией. Нас не смущала излишняя чувствительность мыши или торможение объектов, мы не были избалованы. Только лишь тому, что вот он, наш фантастический мир, появился. Вырос из пикселей. Телевизор нас больше не интересовал. Книги закрылись. Время неслось и темнело. Когда мы с Васьком отвернулись от экрана, мой взгляд упал за стекло книжного шкафа, там стояла пластилиновая фигурка лошади. Это было самое совершенное изображение лошади, которое я когда-либо видел. Она смотрелась сейчас как реликвия, найденная на раскопках… этруски, викинги, ацтеки… Империя в нашем воображении была погребена в лице этой лошади, чьи глаза были высечены иглой.

Оперативчик в области сердца. Роман на земле и под водой. Акции души. Белый туман… туда и обратно.

Киря придумал нам название – «Оперативчик». Это не опечатка, это – фантазия. Вольное объединение с более современным именем. «Оперативчик» просуществовал ровно год, пока Киря с нами учился. Татьяна Викторовна ввела одну традицию. Каждый ученик нашего класса в свой День рождения ложился на кусок обоев, его обводили фломастером, а затем каждый писал свои пожелания, рисовал рожки, косички, глаза, пропеллеры, «танчики», конфеты, все, что умел, любил, над чем смеялся и во что играл. «Привет от развалившегося оперативчика!» – гласила одна из надписей на телесном контуре забытого первоклассника в области сердца.

Серик и Васек продолжали крепко дружить. Я – с ними. Это было самое беззаботное время, когда из учителей в лицо мы знали лишь Татьяну Викторовну, великаншу, у чьей доброты не было дна. Чуть позже к нам присоединился и Роман, наш художник, самый высокий человек среди параллельных классов. Черные волосы, восточные надрезы, из которых родились глаза, белые большие зубы, округлый мягкий нос – все сливалось в черты универсального солдата из боевика. Солдата, рисовавшего красоту от природы. Этот дар жил с ним так же тихо, как врожденная грамотность. Однажды, на рисовании, нам дали задание нарисовать персонажа из сказки. Роман нарисовал волка из сказки про семеро козлят. Волка на задних лапах, в русской рубахе. После я попросил у него этот рисунок, чтобы срисовать… так я научился рисовать волка и оборотня.

Мы приняли решение, что теперь будем называться ПНБ (Партия Независимой Беларуси), Роман написал нам Статут (лихая компиляция из исторических документов) красивым объемным почерком, после чего мы почувствовали себя Государством. Так же Роман предложил создать нам печать. Они с Васьком даже надумали, как можно ее вырезать из стерки, но дело заглохло.

Я же выступал в роли казначея. Я собирал на наши компушные посиделки деньги и покупал что-то съестное. Но на этом я не остановился и после беглого прочтения «Мертвых душ» (книга с раздувшимся Чичиковым на обложке хранилась в моем шкафу) я тоже начал скупать души своих одноклассников, но без особого успеха. Продал мне душу лишь один двоечник Воеводин. Остальные же, кто учился получше, держались за свои души крепко. Тогда я решил купить душу у Серика. Серик легко соглашался на авантюры и поначалу с радостью продал, но спустя какое-то время захотел вернуть. К этому времени я уже распределил акции его души между Васьком, Романом и собой. Так что Серику пришлось поторговаться. Когда же его душа встала на место, дело душ было мною прекращено, и даже двоечнику Воеводину душу его я вернул за те же деньги, даже без процентов. Киря тем временем пытался освоиться в других заведениях и для всех нас на какое-то время превратился в нейтральную Швейцарию, о которой мы знали лишь понаслышке, от переговоров наших мам.

С Сериком и Кирей нас объединяло Джиу-Джитсу, но недолго. Серик занялся Каратэ, а Киря начал смотреть сериал «Друзья» на немецком. Тренировки проходили в спорткомплексе «Садко», спаррингов между нами было совсем немного. Но это были радостные минуты, когда мы лупили друг друга, любя. С Кирей у меня впервые получился мае-гери – самый простой и прямой удар ногой. С тех пор Киря не раскрывался. А Серик, наоборот, мог уйти в глухую защиту, и подрубить его было проблематично. Но даже после спаррингов мы оставались теплыми друзьями и могли поделиться друг с другом полотенцем. Там же мы научились плавать. После тренировок нас запускали в лягушатник, где все учились плавать, как лягушки, я, например, до сих пор только так и плаваю. Брасом.

Плавание неплохо выходило у всех, кроме Серика, но отчаянных успехов на этом поприще достиг только Роман, став мастером спорта по подводному плаванию. Наблюдать, как он с трубкой-рогом и одной литой ластой, как Ихтиандр, за секунды преодолевает 50-метровый бассейн в Садко, было тем еще зрелищем. На Романа можно было равняться. Кроме тренировок под водой, он посещал художественную школу на земле и почти не бывал дома. Его родители не давали ему передышки. И пока мы играли в игры, Роман завоевывал медали.

Однажды мы с Романом поспорили, кто выпьет больше кваса из желтой бочки у второго в нашем городе фонтана – «Посейдона». Несмотря на внушительный рост и телосложение Романа, я отчего-то верил в свои силы и глубину сущности. Спорили на интерес.

Подошли к женщине в белом халате. Халат обтягивал ее как жирного пингвина, но ей почему-то все это очень шло. Бочка, стаканчики, запах кваса, раскладной стульчик, пингвин. Решили пить по стакану в пол-литра.

Первый зашел с удовольствием. Второй тоже. Солнце сверкало в таящих лужицах, беспечные голуби бродили вокруг да около. Мы пили. Третий. Мы обошли вокруг бочки. Четвертый… Что-то в моем горле запершило, но продолжал пить, жмурясь и пытаясь контролировать дыхание. И тут. Взрыв. Лава изверглась из моего рта на асфальт. Голуби рассыпались в разные стороны. Женщина-пингвин даже не повернулась в нашу сторону. С безучастным видом она продолжала дергать за рычаг бочки и разливать свой квас, смахивая пену специальной лопаткой. Дело было за Романом. Роман не спеша выпил четвертый. Улыбнулся, а после, размеренно и плавно приподняв подбородок, будто он глотатель огня, начал скользить домой. После мы созвонились.

– Знаешь, я только до дома донес, только на унитаз присел, видно, что-то в животе погнулось – и все пошло через нос… Пришлось отмывать пол в ванной…

Наверное, тогда мы поняли, что в споре не бывает выигравшей стороны. Спор – это всегда только спор. Спор и голуби. Бесплодное стремление достичь тупика.

Партия независимой Беларуси – красивое название, но, к сожалению, все наши политические идеи датировались временем Великого Княжества Литовского, прогрессивностью и современным глобальным экономическим мышлением не отличались. И мы ушли в подполье. Собирались на Дни рождения и для того, чтобы поиграть. Правил больше не существовало и прошлых территорий тоже. Нашей дружбе больше не нужно было как-то называться. Она просто была между нами, как смех и желудочное расстройство после кубических уравнений.

В один из дней за рекой загорелись торфяники, и весь город заволокло белым туманом. Все остались по домам, и мы созванивались друг с другом по телефону. Я до сих пор помню, как в трубке азбукой Морзе отсчитывались цифры…3 – цок-цок-цок, 5 – цок-цок-цок, у всех шестизначные номера… белый дым, последние этажи, гудки через трубку на проводе и голоса Серика… Васька… Кири… Романа… наши детские голоса, по которым можно было добраться до первого класса, до первого письма, приглашающего на Первое сентября. Туда и обратно.

Дневник, введение. Среда плача. Любовь в доспехах.

Второй класс. Сентябрь, пасмурно и незаметно. Школьная новость о том, что теперь нужны дневники, которые нужно будет заполнять ближайшие 10 лет. 10 лет… эта цифра повисла в воздухе как приговор. Почему мы не могли заполнить их в школе под диктовку, я не понимал. Что писать? В каком порядке? Для чего, когда и так все было понятно? Приходишь в школу и учишься. Зачем дневники? За что оценки?! Так хорошо было без них…

– Кто уже заполнил, ребята? … Марина! Можно я покажу всему классу? Тебе мама помогла заполнить?

Татьяна Викторовна взяла дневник Марины и пронесла вдоль рядов. На каждой строчке совершенным курсивом были названы имена знакомых предметов. Марина светилась и ее дневник тоже. Но тут уж нельзя остановиться только на ее дневнике. Марина была отличницей, всегда быстрее всех поднимала руку и занималась легкой атлетикой, бегала на короткие дистанции. При ответе на вопрос она могла тараторить как белка, грызущая орешек. С самого первого дня она старалась изо всех сил. Уроки были для нее теми же тренировками, только короче, по 45 минут. У Марины была врожденная грамотность и упорство, не помню, чтобы она получала меньше пятерки за изложение или диктант. Два больших белых зуба слегка приоткрывали ее губы, всегда немного потрескавшиеся. Каре, с которым она пришла в первый класс, понемногу отрастало в хвостик. Косичек Марина не носила. Светло-русый хвостик, заколки по обеим сторонам и прямая челка, из-под которой блестели чаинки взгляда. Однажды, когда мы оба не пошли в столовую, Марина попросила посмотреть на моих Lego-человечков: водолаза и папуаса. Взяла их в руки, подвигала их руками и ногами, вернула. Для нее, смело осваивающей этот мир, пустяковая вещь, а для меня… после этого я тайком влюбился в Марину. Но с тех пор она только отдалялась от меня… спортивные сборы, спортивные лагеря, соревнования. Марина всегда общалась с мальчиками постарше, слушала Земфиру, и я чувствовал, что в ее глазах я мальчик-с-пальчик, не больше Lego-человечка, выросшего из пластмассовой горошины. Вокруг меня воздух и никакого взрослого цемента. А Марина уже казалась взрослой и основательной. Перед самостоятельными работами она целовала крестик, каждому решительному взгляду ее можно было позавидовать. Она стала дамой моего сердца… дамой в сияющих доспехах Жанны д`Арк и умом Ефросинии Полоцкой.

Пришло время что-то сделать с дневником. Скорописи, в которых у меня хорошо получилась лишь малая «д», были как-то заполнены, и вот я уже за столом с пустым дневником. На столе лежит стекло, под ним, в безвоздушном пространстве, Сатурн, впившийся в меня своим красным глазом. Аппликация.

«Спрошу-ка я у мамы» – завертелось в моей голове, ведь мама-то точно училась в школе и имела дело с этими дневниками. Но как только моя заунывная просьба заткнулась точкой, я горько-прегорько пожалел о ней. Как в начале какой-нибудь жесткой шотландской сказки с желаниями, которые обращаются против тех, кто их загадал. Вырастает колбаса вместо носа или пропадает сын.

Мама пришла в ярость. Может, от мысли, что я ленюсь и хочу, чтобы за меня все сделалось само, мамиными стараниями, которых и так было приложено достаточно, чтобы найти мне лучшую школу, где в первом классе еще учат читать… может, что-то не то было с моей интонацией… кто теперь что разберет в этом скандале в дряхлом кафтане памяти. Черные дыры повскрывались на ее лице, удары посыпались на мою голову, в которой мирно, как ангел, носился между рядами дневник Марины.

– Вспоминай!

Соленые воды подтопили глаза, я вжался в стул. Склонившись, сгорбившись, завернувшись, как запятая над страницами своего новенького дневника, цинично уставившегося на меня пустыми линейками. Дрожащим почерком я начал выводить буквы Ч-Т-Е-Н-И-Е, Ф-И-З-К-У-Л-Ь-Т-У-Р-А. Слезы невольно начали срываться с ресниц, буквы расплывались, но я продолжал описывать происходившее со мной в школе, вжимаясь в стул и ожидая следующий удар. Очень коротко и медленно, будто откапывая каждую букву из песка, отряхивая ее, я пытался приделать ее к черной линии дневника с тем старанием, на которое только был способен. В результате мой почерк изобразил некое подобие гравюры. Вдавленное и фанатично религиозное. Я заполнял среду. Вряд ли я смогу стереть из своей памяти эту среду и два пустых дня недели над ней, когда еще не ввели дневники и молоденькая осень покалывала первым холодком.

Тем же паролем был изменен мой почерк. Только для него хватило одного удара и немного уединения. Мама приходила и уходила, впиваясь в мою тетрадь взглядом инженера-конструктора, за которым стоял не один совершенный график. Представляю, какое раздражение у нее вызывало мое покореженное письмо. После удара я вкладывался в каждую букву, а слезы старался вытирать до того, как они срывались на бумагу. Мне не нравилось, что получалось, но для школы это подошло. После я показывал маме каждое домашнее задание и давал на подпись каждую страницу дневника, пока все не забылось, увлекаемое чередой приятных оценок к другим берегам. Молочные реки, кисельные берега… это же надо было так точно сравнять еду и природу… сахарный домик – это-то понятно, ловушка! Паутина! А молочные реки, кисельные берега… нежный сплав очарования. К слову, у нас всегда в доме было и что-нибудь сладенькое… Мама была еще той сладкоежкой.

Когда мы идем навстречу новому, что-то внутри должно умереть. Дальше изо дня в день я писал старательнее, соединяя буквы, под наклоном.

Теперь я слежу за той легкостью, с которой эти буквы появляются на экране. Как вспышки. Простые. Невесомые. Но внутри уже ничего не живет. Не спотыкается, не прячется, не болит. Теперь внутри стоит лишь небольшой монумент с прислоненным к нему венком. «Первым буквам, погибшим в городе N. Первым, но не последним».

27. Лодка против течения. Новый почерк. Не только предмет.

«Моих» в школе было три предмета: Биология, География и История. На всех трех что-то вывешивали на доску. То скелеты и плакаты с микроорганизмами (инфузория туфелька, как же ты хороша! Вакуоль, ядро и ядрышко – гармония строение твое!), то полумесячные карты Северной и Южной Америки, а то и движение Наполеоновских войск к Москве. Так что можно сказать, что на уроках биологии, географии и истории я присутствовал, а на остальных, типа алгебры, отсутствовал. Ну, то есть тело мое по-прежнему грело место за партой, а вот ум был где-то в плюще за окном. Как ни силилось мое воображение, как ни выкручивались извилины, я не мог представить себе логарифм или условный мотоцикл, опережающий не менее условный мотороллер и страстно стремящейся из пункта A в пункт B. Как можно представить мотоцикл, которому ничего, кроме пункта B, в этой жизни не нужно?

Конечно, я знал, что этот фантомный мотоцикл никогда не сломается, призрачный мотоциклист никогда не заболеет, а мираж дороги будет всегда ровным, без выбоин, потерянных досок и кирпичей. Но зачем? Это все как-то не по-человечески! Конечно, я знал, что это такая программа и такой предмет, но все равно никак не мог это представить и тем более решить, ведь мотоциклиста этого никто не провожал, не ждал, не скучал по его прозрачному лбу. Все было слишком условно и чересчур абстрактно. Он был подчинен одной сомнительной цели, и даже мертвый еж, обвитый змеей и дорогой, не мог попасться ему на пути, не мог натолкнуть его на мысль о том, что пункт B – это смерть для него и взрыв для его мотоцикла, а смысл его существования упирается лишь в собственную скорость, пройденный путь и скорость бедного мотороллера, который ему придется обогнать. Ни у него выбора не было, ни у меня. Нас ждал только ответ из нескольких цифр километров или километров в час.

Все время, отведенное классу на задачку, я пытался растянуть на то, чтобы написать номер задачи, переписать саму задачу, отступить место и написать ответ. С большой «О», с очень большой «О», иногда худой, как огурец, иногда пополневшей, как кабачок, а иногда круглой и жирной, как велосипедное колесо. В похожем свернувшемся состоянии я ждал, пока кто-нибудь не выбежит к доске. Сердце мое ускорялось, в то время как скорость мысли падала и в голове летала пыль.

Уже тогда я понимал, что не быть мне мотоциклистом и математиком. Никогда не понять их, хотя я все время пытался. Я оставался после уроков и приходил из «Б» класса в «Г», чтобы выслушать пару примеров для «старательных оформителей» или просто «отстающих».

Помню, как дежурные уже мыли пол, а я все сидел перед математичкой, пожираемый ее взглядом поверх очков. Сидел и думал: «Во что я ввязался? Лучше б я просто смотрел в окно, мечтал о карьере писателя или просто помог вымыть пол этим красивым девчонкам. Я вообще ничего не имею против мытья полов! Я люблю это дело! И девочек могу домой проводить… учебники-то, особенно хрестоматия, такие тяжелые, а если еще и форма на физкультуру, кроссовочки… Не лучше бы было так, а? Нет! Это школа, это программа, и никто в этом больше не виноват». Следующая задачка была про лодку, плывущую против течения. Ее я тоже решить не смог, после чего меня все же отправили домой с дополнительным домашним заданием про велосипед.

История же… о, история, моя пещера с сокровищами. Татьяна Леонидовна, неповторимая, как древнегреческий браслет, обвитая ожерельями из камней, поглаживающая и поправляющая свои браслеты и кольца. Любимым делом Татьяны Леонидовны были таблички с датами. Красивым печатным почерком она наносила их на панцирь доски и мы писали за ней, зная, что по ним же будет самостоятельная, дополнительные вопросы. Это были настолько прекрасные образцы письма и мысли, что из них можно было бы выдавить неплохое вино. Татьяна Леонидовна и сама была похожа на грациозный сосуд для вина из «Тысячи и одной ночи», с тонким горлышком.

На трансляции материала, будь то появление первых мануфактур или соляной бунт, Татьяна Леонидовна никогда не спешила, как молочная речка, перетекала она от войны к восстанию, от Лжедмитрия к Лжедмитрию. Большие глаза ее все время меняли цвет, как будто она проживает каждую из своих прошлых жизней прямо здесь и сейчас, пока мы следим за ней по параграфу. Воображение мое оживало, как бабочка, и парило от одного исторического события к другому, как от цветка к цветку. И тут я задерживал взгляд на Татьяне Леонидовне. На ее открывшихся тонких запястьях, под которыми тает мел и возникает понятие. На родинке слева от рта, на больших, внимательных, как у молоденькой совы, глазах, на словах… шагнувших в прошлое.

Я старался скопировать все, что сделает Татьяна Леонидовна или скажет, запечатлеть ее покойное вдохновение и греческий профиль. И буквы мои стали меняться в очертаниях, стали прямее и потеряли всякие связки между собой… мой почерк больше не преследовали, и я начал писать печатными буквами, повторяя за Татьяной Леонидовной. Она, не зная того, подарила мне свободу. Новым почерком я мог отсечь эти прописи, эти наклонные линии и красный стержень, крушивший все на своем пути, отсечь и забыть, как бредовый сон, где я бегал из класса в класс и не мог понять, где же мой, где мой «Б» класс, где Марина, Серик, Васек…

Все мои друзья любили историю, я же любил не только предмет. В самой Татьяне Леонидовне было нечто притягательное, какие-то древесные масла, разноцветные минералы, сменявшиеся на ее небольшой груди, любовь ко мне… Однажды, дежуря в столовой, я заметил, как Татьяна Леонидовна не сводит с меня глаз. Она сидела за одним столиком с другими преподавателями, но совсем не обращала на них внимания, и могло казаться, что остальные учителя просто открывают рот, без слов. Все слова закончились на уроках, а теперь они просто, как рыбы, набирают внутрь воздух. Руки Татьяны Леонидовны были сцеплены в замок под столом, браслеты обнажили запястья, плечи ушли вперед, ожерелье парило в воздухе, слегка касаясь обнаженной, как сабля, шеи, заканчивающейся приподнятым вверх подбородком. Быстро встретившись с ее глазами, я тут же убрал свой взгляд куда подальше. Она явно о чем-то задумалась, и я просто не хотел мешать. Она была так прекрасна в этот момент… я расставил по столам все порции, разложил вилки, разнес компоты, вернул коричневый поднос в стопку «чистых», поправил на правом рукаве красную повязку, заткнув под нее торчащие тесемки, занял свое место и тоже задумался. Не о еде.

На следующий день Татьяна Леонидовна объявила самостоятельную по одной из ее табличек. На кону был XVI век, восстания. Я знал все эти даты и приложил к ним всю свою память и логику изложения. Быстро написав все ответы, я первым положил самостоятельную на угол учительского стола, что означало «обратной дороги нет». Сев на место, я начал проверять за собой ответы и обнаружил, что перепутал две даты. Что-то в моей голове сделало рокировку, а я и не придал этому значения, но все остальные ответы были точны, и за свою оценку я не волновался. Каково же было мое удивление, когда, при объявлении результатов, сразу после моего имени и фамилии, Татьяна Леонидовна приставила – «десять». Шорох прокатился по классу, все отличницы, в том числе и Марина, начали качать головами. Может быть, у меня не было врожденной грамотности, рекордов по физкультуре, и по математике я всегда тупил, но в истории я был лучшим, с этим не могли не считаться и даже немного завидовали. «Десять» был высший бал в только что введенной системе новых оценок. В основном его ставили за дополнительные рефераты и олимпиады. Мне же поставили просто так. Одна десятка на весь класс. Но было одно но. Я знал, что ошибся.

После урока я подошел к Татьяне Леонидовне за тем, чтобы попросить взглянуть на свою работу, на что она, перевернув листочки с самостоятельным лицом к столу, сказала:

– А зачем?

Ее глаза окрасились в нефритовый цвет, и, несмотря на всю формальную дистанцию между нами, несмотря на учительский стол, мне захотелось перегнуться через него, дотянуться до ее губ и… поцеловать.

Клок земли. Больше тройки. Вселенная без конца.

Это была Вселенная. Предмет, в который хотели вместить физику, астрономию, биологию и, вероятно, азы алхимических знаний, давно утерянных и оттого не включенных. Пожалуй, это самая высокая учительница, которая когда-либо встречалась на моем пути. Двухметровая и высоко несчастная. Длинные пепельно-русые волосы пытались скрыть ее большие уши. Карие глаза, похожие на слабо заваренный чай, не блестели и не моргали. Все в ней, казалось, уже умерло и усыпляло любой интерес к земле и звездам.

Я помню одну лабораторную работу. Про земляные породы. Необходимо было собрать дикую землю, сварить ее и разделить на составляющие. Главным предметом описания был гумус. Почему-то мне казалось, что у меня все получится. Я сходил на речку, выдрал клок черной земли вместе с прибрежной травой, принес домой, стряхнул ее в кастрюльку, в которой мама обычно варила пельмени, подлил воды и начал варить. С землей что-то происходило, но я не совсем понимал концепцию этого превращения. Показался белый песок и камни, но в целом картина не изменилась. Земля как земля. Никакого алхимического чуда и перевоплощения. После эксперимента я добросовестно записал происходившие со мной и с гумусом события. Получилось мало, но зато честно. Лабораторная работа позволила мне взглянуть на один из аспектов планетарного бытия, и я не сомневался, что сделал все верно.