Текст книги "Богатыри не мы. Устареллы"

* * *

– Значит, ты желаешь записаться добровольцем? – капитан королевской гвардии хмыкнул и скептически осмотрел нескладного долговязого провинциала с волосами цвета жухлой соломы. – То, что в гвардию добровольцев не берут, тебе, по всему видать, неизвестно. А в рекруты тебя не взяли, так? Кстати, почему?

– Не знаю, господин. – Провинциал опустил очи долу. – По возрасту я гожусь, ещё четвёртый десяток не разменял. Может статься, хиловат я для рекрута.

– А для гвардейца, значит, силён? – хмыкнул капитан. – Ну-ну. Владеешь мечом, саблей? Фехтуешь, может быть? Стреляешь из мушкетона? Знаешь мортирное дело? Гаубичное?

– Нет, господин. Но я могу научиться, чему скажете.

Капитан расхохотался:

– Вот прямо-таки «чему скажу»? Велю тебе выучиться фехтованию, и завтра ты станешь записным бретёром?

– Можно даже сегодня, господин.

– Что?!

– Я сказал, что могу выучиться фехтованию сегодня, господин. К обеду вряд ли получится. Наверное, ближе к вечеру.

– Ты, я смотрю, шутник. – Капитан нахмурился.

– Я не шучу, господин. Фехтовать выучиться просто, надо лишь проглядеть какую-нибудь книженцию, где об этом написано. И потом малость поразмыслить.

– Да? – издевательски спросил капитан. – Про стрельбу, к примеру сказать, из бомбарды тоже достаточно прочитать и поразмыслить, чтобы начать палить?

– Именно так, господин. Вся суть в словах – в книжках они наверняка есть, надо лишь выбрать нужные и сложить.

– Знаешь что, любезный…

– Элам, господин.

– Элам. – Капитан наморщил лоб, имя определённо было ему знакомо. – Элам, Элам…

– Люди обычно называют меня виршеплётом, господин.

– Вы – Элам-виршеплёт? Тот самый? Это про вас говорят, что… – капитан вскочил на ноги. Он не заметил, что стал обращаться к просителю на «вы».

– Про меня многое говорят, господин.

– Садитесь, прошу вас, мэтр. – Капитан рывком отодвинул от стола кресло. – Это ведь ваш вирш?

 
Пора мне в путь. Прощайте, девки.
Глотаю слезы, глух и нем.
Мой хрен висит, как флаг на древке,
когда безветренно совсем.
 

– Мой. – Элам потупился. – Извините, он несколько фриволен и нескладен.

– Что вы, мэтр! Отличный вирш! Под него маршируют мои гвардейцы.

– Кто бы мог подумать! – Элам поднял глаза. – Я сочинил его для старого знакомца, который кучером у его сиятельства графа Эрболе. Должен сказать, кучер остался весьма недоволен свиршением.

– Вы хотите сказать, – капитан едва не подавился смехом, – что ваш знакомец стал, э-э… недееспособным?

– Ну да, естественно.

Капитан откашлялся, вытер слёзы, выступившие на глазах от смеха.

– Хорошо, что мои ребята не знают подробностей. Впрочем, вирш ведь теряет силу после того, как свиршение произошло. Ладно. Итак, вы хотите стать гвардейцем, мэтр Элам? Рядовым гвардейцем?

– Я думал…

– И думать не думайте! Я сегодня же доложу полковнику Эркьеру. Да что там, доложу ему прямо сейчас же. Вы подождёте, мэтр? Это не займёт много времени. Я уверен, полковник найдёт для вас достойное место в гвардии. Скажите только, мэтр Элам. Вы можете… – капитан замялся, – вы можете сочинить вирш, способствующий победе над неприятелем?

– Я никогда не пробовал, господин. Но думаю, что смогу.

* * *

Виршитель Элоим медленно брёл по аллее городского парка. Ветер лениво перебирал палые листья, и накрапывал мелкий косой дождь, но Элоим, привычно поглощённый в раздумья, не обращал внимания. Шестеро вооружённых дворян, невидимые глазу, рассыпались цепью в авангарде. Ещё шестеро следовали в арьергарде: жизнь виршителя, второго лица в стране после короля, а по важности для страны – первого, в военное время становилась бесценной.

Добравшись до пруда, того самого, свиршённого, когда он был молодым виршетворцем, Элоим привычно остановился. Ему вдруг захотелось зачитать вирш вслух:

 
Взгляни. Душа исполнится тоски:
пустырь, крапива, змеи, сорняки,
не близкие ни разуму, ни глазу.
Такой кусок земли не сдашь внаем…
Здесь был бы к месту круглый водоем
в тени дерев. Так будет, но не сразу:
всего лишь ночь. А как придет заря,
любой поймет, что я виршил не зря,
ища ответ на множество вопросов.
Здесь будет роща. В роще – тихий пруд,
на берегах которого приют
найдет любой: и кесарь, и философ.
 

Элоим принялся сравнивать вирш, принесший ему известность и славу, со строками с листа мелованной бумаги. Результат сравнения был явно в его пользу. Однако почему же строки виршеплёта не шли из головы, превратившись в нечто навязчивое, не дающее покоя и заставляющее думать о них и повторять их снова и снова…

Уплывает от меня язь, раздуваясь и меняясь, – в который раз вслух продекламировал Элоим. Якобы виршеплёт сочинил этот вирш, будучи приглашён к графу Эрболе в качестве почётного гостя и стоя на берегу графского пруда. И будто бы на глазах у множества гостей костлявая губастая рыбёшка превратилась в благородную стерлядь.

Элоиму внезапно почудилось, что конусообразная куча опавших листьев в двадцати шагах впереди отличается от прочих, тех, что парковые садовники стащили граблями на обочины. Виршитель вгляделся: обычная куча, может быть, немного выше остальных и не столь правильной формы. Элоим пожал плечами, сморгнул и двинулся дальше.

Бедняга от тяжелой ноши лёг и вдруг увидел рядом кошелёк, – раздражённо произнёс он. Будто бы виршеплёт сочинил это, вздумав одарить надорвавшегося от непосильного груза носильщика. И, разумеется, кошелёк с монетами оказался тут как тут. Элоим сплюнул с досады. Нелепый, с вычурной рифмой вирш. Даже не вирш – строка. Почему же он повторяет её в который уже раз, словно строка эта застряла у него в глотке.

Конусообразная куча опавших листьев внезапно дрогнула, развалилась и приняла форму человека. Виршитель даже не сразу понял, что перед ним человек, а когда понял, осознать, что означает его появление, не успел. Был человек мал ростом, раскос и абсолютно наг, с кожей, вымазанной охряной краской так, чтобы сливалась с парковой палой листвой. Человек взмахнул рукой – трехгранный метательный нож, боевое оружие северных поморов, описал в воздухе короткую кривую и вонзился виршителю в грудь на два пальца ниже левого соска. Элоим упал навзничь, последним, что он увидел, был взметнувшийся в небо голубь.

Выпустивший голубя убийца проводил птицу взглядом, затем опустил голову и сцепил на животе руки, приняв ритуальную позу помора, ожидающего смерти. Через пару мгновений его закололи, но этого виршителю увидеть было уже не дано.

Голубь, описав в небе круг, сориентировался и потянул на север, унося в племена почту – весть о том, что виршитель Элоим мёртв.

* * *

– Виршитель Элоим мёртв. – Эрац оглядел виршетворцев. – Как вам известно, он не назначил преемника. И, значит, одному из нас пятерых предстоит занять его место. Время не терпит, вчера утром передовые отряды поморов смяли наши кордоны на северном пограничье. Место виршителя – в войсках, мы все туда отправимся, но прежде должны сделать выбор. Предлагайте, братья.

– Виршитель не назначил преемника не оттого, что не успел, – задумчиво сказал виршетворец Эспан. – А потому, что мы, все пятеро, равны по силе. И ни один из нас не мог сравниться силой вирша с ним самим.

– Это так, – подтвердил виршетворец Эрмил. – Однако выбор нам предстоит сделать. И сделать споро, его величество не станет ждать. Я предлагаю, братья, попросту бросить жребий.

* * *

Ставку командующего спешно разбили на южном берегу реки Эривье. Сюда стягивались остатки армии, три дня назад разрезанной конными лавами, опрокинутой, разбитой и обращённой в бегство. Полевые лазареты не успевали принимать раненых, которых уцелевшие вытащили на руках. Священники не успевали отпевать мёртвых.

Виршитель Эрмил, избранный главой Ордена по жребию, расхристанный, простоволосый, стоял, держась за полог, у входа в разбитый для него шатёр. Он больше не походил на подтянутого высоколобого красавца – плечи виршителя поникли, вьющиеся вороные волосы спутались, залоснились и выбелились сединой, смуглая холёная кожа обветрилась, обтянула щёки и стала серой.

В который раз Эрмил повторял про себя вирш, который в муках сочинял с того дня, как стал виршителем. Дни и ночи напролёт подбирая, шлифуя рифмованные слова, складывая их в строки. Вирш, который он, воздев руки к небу, надрываясь, прокричал, едва на горизонте появились первые ряды конной лавы. Вирш, который должен был разразиться свиршением, тем, что перехватит лаву на подступах к ретраншементу, остановит, сомнёт и повернет вспять. Вирш, оказавшийся бессильным.

 
Негоже нам перед врагом дрожать
нестройной неумелою дружиной.
Мой славный вирш поможет одержать
заветную победу над вражиной.
Кружит над полем брани вороньё,
являя миру свой шакалий норов…
Но верю я: свиршение моё
раздавит войско северных поморов, —
 

снова и снова прокручивал в уме Эрмил. В вирше была сила, он знал это, чувствовал. Но её было мало, ничтожно мало. Такой вирш способен остановить сотню мечников или копьеносцев. Пускай две сотни. Пять. Но не яростную многотысячную лаву. Не те слова, с горечью думал Эрмил. Лучшие из тех, что он нашёл, мобилизовавшись, выложившись, отдав всё, что в нём было. И – не те. Слабые, выхолощенные слова, бессильные, никакие. Эрмил закрыл лицо руками. Он не справился. Не сдюжил, не смог, не сумел.

– Виршитель, – вырвал Эрмила из оцепенения голос за спиной. – Вас хочет видеть командующий.

В генеральском шатре царил траур. Командующий армией, генерал от инфантерии Эсарден, коротко кивнул на походное кресло и, не глядя в глаза, заговорил:

– Его величество прибудет в ставку назавтра. Нам с вами придётся держать ответ, виршитель, но дело не в этом. Давайте напрямоту. Ваше мнение: мы обречены?

Эрмил долго, опустив голову, молчал. Затем поднял глаза.

– Мне больно говорить об этом, генерал. Я не гожусь в виршители, мне не хватает силы, той, которой в избытке обладали Элоим, Эдгар и другие до них. Остальные виршетворцы не слабее, но и не сильнее меня. У нас нет человека, способного свиршить победу. Во сколько раз поморов больше, чем нас?

– В десятки раз. – Генерал Эсарден вскинул голову. – Я не верю, что положение безнадёжно, виршитель. Правый фланг, несмотря ни на что, не обратился в бегство. Гвардейские роты полковника Эркьера отразили атаку и выстояли. Они отступили по команде, сохранив знамёна, артиллерию и боевой порядок.

– Там был виршетворец Эрац, – сказал Эрмил устало. – Виршетворец Эрац убит, генерал.

– Полковник Эркьер был у меня за десять минут до вас. Он говорит, что атака была остановлена уже после того, как погиб виршетворец. И что остановил её человек, прокричавший экспромт, когда лава уже подступала ко второй линии обороны. Полковник клянётся, что свиршение наступило мгновенно. Кони встали на дыбы и сбросили седоков. Лава смялась, смешалась и откатилась, давя упавших. Человек, остановивший атаку, месяц назад был зачислен в гвардию добровольцем. Он называет себя Элам-виршеплёт.

– Элам-виршеплёт?! – Виршитель Эрмил вскочил на ноги. – Вы уверены, генерал? Где он сейчас?

– По моему приказу полковник Эркьер к вечеру доставит его сюда.

* * *

– Вот они, – прошептал генерал Эсарден. – Началось. Вы готовы, мэтр?

Элам не ответил. Он стоял в десяти шагах от речного берега, долговязый, нескладный, ветер трепал волосы цвета жухлой соломы. Элам вглядывался в набухающий, застилающийся чёрным северный горизонт. Там, несметная числом, полная ярости и ненависти, катилась на юг конная лава поморов. Жестоких, презирающих смерть и презирающих жизнь, пощады не знающих и не дающих.

Через полчаса лава достигнет северного берега, и поморы с ходу погонят неприхотливых выносливых коней в воду. Форсируют реку за считаные минуты и выкатятся на южный берег. А потом…

Никакого «потом» не будет, твёрдо сказал себе Элам. Не будет. Вирш готов, весь, кроме последней строфы. Той самой, решающей. Которую не сочинишь умом, которая должна родиться в сердце, в душе и выплеснуться из неё словами – яростными, пронзительными, хлёсткими, разящими наповал. Свиршающими.

Эти слова в душе рождались сами, они не могли не родиться, они рвались наружу, как ураган, как стихия, и потому Элам называл их особым словом – стихи.

– Мэтр, начинайте, прошу вас, мэтр! – взмолился стоящий в пяти шагах слева генерал Эсарден.

Лава преодолела уже три четверти пути от горизонта до речного берега. Элам сглотнул и набрал в рот воздуха. Слова пришли к нему, сгруппировались, сложились в метафору, оделись в рифму, обрели силу, стройность и красоту.

– Давай! – вслух сказал себе Элам. Он стиснул зубы, выдохнул и начал декламацию. Слова вырвались из него и понеслись навстречу бесчисленной конной лаве атакующих:

 
Мы пережили засуху и мор,
неурожаи и светил затмения.
Мне жаль тебя, воинственный помор,
решивший взять числом взамен умения.
Над вешним миром стянута петля —
уздечкой на стреноженной каурою, —
и плачет изможденная земля,
пропитанная кровью нашей бурою.
Нас мало. Мы изранены в бою.
И я, хоть нет меня несовершеннее,
всего себя, всю ненависть свою
готов вложить в последнее свиршение.
Виршу: гостей незваных, северян,
пора навек из наших жизней вымести.
Да станет враг безумьем обуян
и то безумье на своих же выместит!
 

Стремительно накатывающий сплошной поток всадников внезапно надломился и выгнулся. Ряды конных смешались. Грозный рёв – вырывающийся из тысяч глоток боевой клич поморов – вдруг оборвался, перешёл в заполошный крик, а затем обратился в визг, страшный, пронзительный. Через мгновение к нему присоединился хрип – то хрипели вставшие на дыбы, осаженные на скаку кони. Тысячи клинков взметнулись ввысь и разом опустились на головы соплеменников.

Замерев, Элам неотрывно смотрел на бойню. Вот вылетел из седла и покатился по земле раскосый помор с раскроенным черепом. Завалился на бок, подминая под себя седока, зарубленный конь. Пал на колени и сбросил всадника другой. Понёсся к реке, волоча за собой убитого хозяина с застрявшей в стремени ногой, третий.

Элам не знал, сколько длилась резня. Он пришёл в себя, лишь когда немногие уцелевшие унеслись на север и почтительный голос за спиной произнёс:

– Виршитель Элам.

Элам оглянулся. Генерал Эсарден застыл в пяти шагах, слёзы чертили дуги у него на щеках. Рослый красавец с падающими на высокий лоб вьющимися, наполовину седыми волосами, протягивал Эламу гнутый блестящий предмет.

– Возьмите, виршитель. Это Лира, знак власти, принадлежащий главе Ордена.

Элам помолчал. Затем отрицательно покачал головой.

* * *

Экзамен на соискание звания виршетворца теперь проходят не только выпускники Академии, но и ученики, закончившие уездную школу, которую держит человек, называющий себя Элам-стихоплёт.

В школе этой нет лекций. Ещё там нет обязательных упражнений, зубрёжки, да и учебников, говорят, почти нет. Так что чему в ней учат, неизвестно, и учат ли вообще – тоже. Попасть, однако, в школу нелегко. Для этого нужно обладать особым свойством, называемым талант, и что это за свойство такое, никому не ведомо. Говорят, что и самому стихоплёту неведомо, хотя он и определяет, есть в человеке то свойство или нет. А спросишь его, что за талант такой, лишь отмахнётся да скажет «та ланно вам». Потому, видать, талантом и назвал.

Слухи об Эламе-стихоплёте ходят самые разные. Говорят, что он кавалер всех пяти Орденов Размера, пожалованных ему лично его величеством. Ещё говорят, что Эламу предлагали стать виршетворцем, но он отказался. А некоторые, закатив глаза к небу, утверждают, что даже не виршетворцем, а чуть ли не самим виршителем, вторым лицом в стране после короля. И якобы этот чудак предпочёл остаться в глуши, чтобы сплетать слова, рождающиеся в душе, подобно урагану, стихийно, и потому называемые им стихами. И обучать недорослей, в которых отыскал неведомое свойство талант.

Также поговаривают, что в приземистый, неказистый дом, в котором Элам живёт, захаживают знатные люди. По слухам, сам его сиятельство граф Эрболе держит стихоплёта чуть ли не в друзьях, а поселившийся по соседству отставной генерал от инфантерии Эсарден при встрече кланяется первым. Также говорят, что раз в год на поклон к Эламу является инкогнито сам виршитель Эрмил и, дескать, он стихоплёту старый знакомец, а то и его должник.

Слухи, однако, на то слухи и есть, чтобы утверждать всякий вздор. Достаточно на Элама-стихоплёта посмотреть, и сразу в том убедишься. Долговязый, нескладный, небрежно одетый, с волосами цвета жухлой соломы – настоящая деревенщина.

Татьяна Романова
Морег

По ту сторону ручья берег был изрыт лошадиными копытами. И, сколько бы Морег ни смотрела на эти следы, они упорно не желали исчезать.

Наверное, надо было что-то сделать. Рассказать обо всём отцу и Вэл, помчаться в деревню за священником – а ещё лучше, отыскать там доброго человека, который согласится отвезти их в Монтроз до наступления темноты. Но все мысли разбивались об одну, мрачную и непоколебимую: «хуже не будет». И это было плохо. Уж ей ли, Морег, не знать, насколько обманчивым бывает ощущение дна.

Мама умерла в октябре. Случилось это здесь, на берегу озера, куда она приехала – «на пару дней, Морри, не больше», – чтобы успеть закончить картину к открытию выставки. Картину, облепленную песком и водорослями, отыскал на отмели Том Финнеган из деревни. Маму так и не нашли. Усатый инспектор, явно недовольный тем, что пришлось тащиться в такую глушь, потоптался по берегу и заявил, что дело кажется ему печальным и очевидным: леди испугалась дикой лошади (тогда-то эти проклятые следы и появились в первый раз), оступилась и упала в озеро; скорее всего от холода ей свело ногу – так можно утонуть и на мелководье. Бред собачий. Чтобы мама – и испугалась лошади? Мама, которая выросла в семье коннозаводчика? Которая и приехала-то сюда, чтобы нарисовать легендарного Водяного Коня?

Тогда-то Морег и подумала в первый раз, что хуже быть уже не может. Ну и зря.

Вскоре выяснилось, что вместе с матерью они лишились и отца. Нет, он, слава богу, был жив и здоров, но утратил всякий интерес к окружающему миру. Бросил чтение лекций в университете, стал чураться людей, дни напролёт проводил в маминой комнате. Потом, на излёте зимы, стал где-то пропадать вечерами. А потом как-то за ужином спокойно и буднично объявил Вэл и Морег, что женится.

Избранницей отца оказалась молоденькая девица из Эдинбурга с выражением вечного испуга на бледном, невыразительном личике. За время первой встречи леди Грейс едва ли произнесла с полсотни слов: сидела в тёмном углу комнаты и то и дело стягивала пальцами края шали, как будто та была магическим покровом, защитой от злобных падчериц.

А потом, за пару дней до свадьбы, выяснилось, что тихоня не так уж и проста.

– Стала бы столичная штучка так внезапно переезжать в Монтроз! – Пегги, молодую горничную, прямо-таки распирало от желания поделиться тайной. – Миссис Данэм написала своей кузине в Эдинбург – и что ж вы думаете, мисс Морри? Эта девица, оказывается, связалась с каким-то писателишкой, проходимцем без роду без племени, куда только родители смотрели? И поговаривают, что они (тут Пегги понизила голос) перешли черту. Вы, может, и не понимаете, о чём речь, но оно и к лучшему.

Морег прекрасно понимала – зря она, что ли, таскала нудные французские романы из комнаты старшей сестры? Когда девица остаётся наедине с возлюбленным, рано или поздно у неё в глазах меркнет свет. Обычно в это время за окном бушует гроза, а ангел-хранитель стыдливо отворачивается. Жуткие, в общем, вещи творятся.

– И писатель этот был вынужден сделать ей предложение. А потом, за три дня до свадьбы, сбежал. Представляете? То-то был скандал! Бедным родителям ничего и не оставалось, как спровадить её в нашу глушь, от позора подальше. Ох, бедный ваш батюшка. И ведь он обо всём знает! Миссис Данэм вчера показала ему то письмо, так он рассердился, аж жуть! И сказал, что нечего прислуге нос совать не в своё дело.

Что ж, любви к мачехе это не добавило. На бракосочетании Морег просто кипела от злости: только посмотрите, стоит, лицемерка, в белом платьице. Глазки потупила, голосок дрожит. Тоже мне святая Цецилия!

Хуже быть не может, да? Тогда как вам такое?

Через несколько дней после свадьбы отец дал расчёт всей прислуге – даже Пегги – и заявил, что они на лето всей семьёй переезжают в коттедж у озера. Тот самый, где провела последние дни мама. Глупышка Вэл обрадовалась: природа! Долгие прогулки по лесу! Чаепития на веранде! А Морег… Она и раньше не любила этот дом – слишком мрачным и неуютным он ей казался. Теперь же находиться тут стало просто невыносимо. Не в последнюю очередь из-за Грейс: та, видимо, от скуки, решила заняться воспитанием падчериц. Каждый божий день по два часа бесполезных мучений над учебником французского языка, шутка ли? А ещё и фортепиано.

Морег пожаловалась было папе – тот только отмахнулся, мол, для девушки это полезные умения. Для хорошенькой Вэл, может, и полезные. А хромоножку Морег никто замуж не возьмёт, даже если она научится по-китайски щебетать. Только время тратить. А тут ещё эта моль бледная нудит:

– Ты не стараешься, Морег! Ты же умная девочка. Приложи усердие.

Как-то раз Морег не выдержала. Захлопнула книжку и заявила:

– А знаете, пойду я лучше книжку писать. Увлекательное, говорят, занятие.

Вэл ойкнула – не любит она, когда ссорятся. А эта – покраснела как рак, глаза опустила и продолжает долдонить: «j'eus dormi, tu eus dormi, il eut dormi»…

Да чёрт бы с ней, с этой Грейс. Проблема была в другом.

В Водяном Коне.

В первый раз Морег увидела лошадиные следы на прибрежном песке через пару дней после переезда. Не обратила внимания – до того ли было? А зря.

Потом во дворе стали обнаруживаться всякие неприятные штуки. Вэл поранила ногу о какую-то пакость из проволоки, обвитую водорослями и листьями можжевельника. Сама Морег отыскала плетёнку из сухих веток – да не где-нибудь, а на самом пороге.

– Соседские дети балуются, – ворчал отец. – Выбросьте и забудьте.

Да вот только соседей тут, считай, и не было. Роджерсы съехали ещё в позапрошлом году, Малкольмы и того раньше. Озеро ведь с каждым годом расширяется – кому охота, чтобы дом под воду ушёл? И не походили эти штуки на детские игрушки. Они были слишком уж неприятными, уродливыми – и вместе с тем тщательно сделанными. И злыми.

А сейчас вот эти следы у самой кромки ручья. Того самого, через который когда-то перепрыгнула храбрая тёзка Морег, дочь старого Мак-Грегора, спасаясь от Водяного Коня, будь он неладен.

По ночам Морег порой казалось, что она слышит доносящееся со стороны озера тихое ржание. Но ночью, в старом доме, где все стены увешаны мамиными картинами с изображениями лошадей, ещё и не такое послышится. А вот следы – другое дело. Они были осязаемы. И никуда не исчезали с приходом утра.

– Доброе утро, милая!

Морег, вздрогнув, обернулась. Грейс – и когда она только успела подойти? – стояла в двух шагах. И явно была намерена пообщаться.

– Доброе утро, – буркнула Морег.

– Скажи мне, пожалуйста, что происходит с Вайолет? Она в последнее время сама не своя. Я волнуюсь.

Да неужели?

– Так, может, вы, маменька, сами её спросите? – Морег безмятежно улыбнулась.

– Уже спрашивала, – нахмурилась Грейс. – Она постоянно где-то пропадает, на занятиях витает в облаках… А это ещё что?

– Следы, маменька. Смею предположить, что лошадиные, маменька.

Грейс склонилась над тропинкой. Близоруко прищурилась.

– Это не лошадь, – заявила она. – Следы слишком крупные. И с ними что-то не так.

Вот это номер! Барышня из Эдинбурга в амплуа Натаниэля Бампо.

– И что же? – смиренно спросила Морег.

– Ну как же? Вот, смотри. – Тонкий палец коснулся углубления в земле. – У лунки след должен быть глубже. А здесь – наоборот.

– И что ж это значит? Что к нам Водяной Конь заявился? Это у него копыта поставлены задом наперед.

– Не шути так! – побледнела Грейс. – Морег, я знаю, что ты меня ненавидишь. Хоть и не знаю, за что. Но здесь что-то происходит, и мне это не нравится. Вэл где-то пропадает целыми днями. Ты чего-то боишься. Мистер Фэйтон занят.

– Чарли, – неожиданно для самой себя выпалила Морег. – Вэл познакомилась с юношей по имени Чарли. Он живёт по соседству. Только она дико разозлится, если узнает, что я проболталась.

– Что ещё за Чарли? – нахмурилась Грейс. – Ты его знаешь?

– Нет.

– А мистер Фэйтон?

Морег только плечами пожала.

– Так почему бы этому молодому человеку не прийти к нам на ужин? Понимаешь, милая, нехорошо, что они гуляют вдвоём. – Она залилась краской. – Хотя я уверена, что твоя сестра – разумная девушка… но ты уж поговори с Вэл, хорошо? Пусть она его пригласит.

Поговори с Вэл. Отличный совет! А ничего, что она всю неделю только и пытается, что разговорить сестрицу?

– «Никому ещё не удавалось выжить после встречи с ним, – нараспев читала Вэл. – Те немногие, кому не посчастливилось увидеть, как Водяной Конь выходит из темных озёрных вод, падали замертво – слишком ужасно было зрелище. На берегу чудовище принимало разные обличья, являясь то в виде черного ворона, прислужника Кромахи, то в виде проворной ясноглазой лисицы. А свой настоящий вид Водяной Конь обретал, только настигая добычу, чтобы схватить ее и растерзать…»

– Хватит, а? – попросила Морег, нервно поглядывая на незапертую дверь. – Мне уже тринадцать. Усну и без сказки на ночь. Тем более, без этой.

– А маме она нравилась! – заявила Вэл. И снова уткнулась в книжку: – «Старики говорили, что Водяной Конь чёрен и громаден, что на его голове торчат два дьявольских рога, а когда он мчится по вересковой пустоши, то время замирает…»

– Пригласи его в гости, что ли?

– Кого?

– Этого Чарли. Или как там его зовут.

– Ага. Чтобы он увидел, в какой развалюхе мы живём? – наморщила носик Вэл.

– Он же не лендлорд с проверкой. Как-нибудь переживёт встречу с тусклым столовым серебром и пыльными портьерами. Omnia vincit amor, разве нет?

Вэл запустила в неё диванной подушкой.

– Ну хоть мне его покажи! – взмолилась Морег.

– Не думаю, что ему интересно общество тринадцатилетней девочки, – отрезала Вэл.

И всё.

Ночью Морег разбудило тихое тоскливое ржание. В который уже раз.

Она прижалась лбом к стеклу, вглядываясь в темноту. Густой белый туман медленно заволакивал двор – уже не было видно ни старой ветлы над ручьём, ни ворот, ни беседки.

Вэл тревожно заворочалась во сне. Морег оглянулась и вздохнула: свечи погасли. Если сестра проснётся до зари, визгу не оберёшься. Девица на выданье, а темноты боится.

Морег опустила босые ноги на пол. Ойкнула – доски оказались холодными и скользкими. Грейс пришло в голову полы помыть после того, как все заснули? С неё станется.

Подсвечник мирно поблёскивал на столике. Морег нашарила коробок со спичками, зажгла свечи. Неуверенный, дрожащий свет залил комнату. Ну и славно.

Она осторожно побрела обратно к кровати, стараясь не смотреть на левую ступню – скрюченную, уродливую. Pes equinovarus, лошадиное копыто – так это называют медики. Дрянная шутка матушки-природы.

Морег опустилась на кровать. Потянулась, чтобы поплотнее задёрнуть шторы, и оцепенела от ужаса: там, во дворе, кто-то был! Крупная тёмная фигура медленно брела по направлению к дому.

Из тумана поднялась конская голова, увенчанная рогами. Алые глаза смотрели прямо на освещённое окно.

Морег выскочила в коридор. Затарабанила в дверь отцовской спальни, из-под которой струился мягкий свет.

Отец не отвечал.

Это же сон, да? Ну конечно, сон. Нечего бояться, Морег Энн.

Внизу тоскливо скрипнули петли входной двери. Порыв сырого холодного ветра пробежал по коридору, взметнул полы ночной рубашки.

Едва дыша, Морег вышла на лестницу. Вцепилась непослушными пальцами в перила, осторожно свесилась, чтобы увидеть, что там внизу.

Грейс – босиком, в ночной рубашке – стояла на пороге и глядела в туман.

Тихонько подвывая от ужаса, Морег бросилась обратно в комнату. Забралась с головой под одеяло, крепко зажмурилась, закрыла уши руками. Но даже так невозможно было не слышать мерный неторопливый стук копыт.

* * *

– Морег, ты даже не притронулась к еде, – укоризненно заметила Грейс за завтраком – как всегда, аккуратная, с идеально уложенной причёской. – Тебе нездоровится?

Нельзя выдавать себя.

Морег слабо улыбнулась:

– Просто я не люблю омлет.

– Ну и балда, – Вэл потянулась за добавкой. – А папа почему не спустился?

– Он вечером просил не будить его. Сказал, что будет работать допоздна.

– Он вообще спит по ночам? – осведомилась Вэл с набитым ртом.

– Не знаю, – отчего-то смутилась Грейс.

– Морег у нас тоже любит полуночничать, – наябедничала вредная сестра. – Кстати, Морег, может, ты объяснишь мне, что стало с водой в кувшине?

– А что с водой? – Грейс насторожилась.

– Она тухлая! И в ней водоросли плавают! И если кое-кто считает, что зачерпнуть воды из озера в мой кувшин для умывания – это смешно, то этот кое-кто ой как ошибается!

– Морег, дорогая, это ты сделала? Но зачем? – удивлённо спросила Грейс.

Морег вскочила из-за стола и опрометью бросилась прочь. Подальше от этого дома, от этой лицемерной тихони.

Оказавшись за оградой, она постаралась взять себя в руки. Никто за ней не гнался – уже это было хорошо. А ещё наконец-то стало совершенно ясно, что так дальше продолжаться не может. Надо что-то делать.

Что ж, если кое-кто не хочет знакомить сестру со своим обожаемым Чарли, то сестра сама придёт к нему в гости. Просто чтобы убедиться, что Чарли – это человек из плоти и крови, а не тварь из озера, принявшая обличье юноши. Конечно, без приглашения заявляться к соседям не вполне прилично, но это однозначно проблемы кое-кого, а не глупышки Морег.

Она ускорила шаг. Мерзкая нога уже начала ныть, но что ж – придётся ей, ноге, потерпеть.

Идти по заросшей просёлочной дороге было страшновато – яростный задор здесь, под сенью разлапистых елей, как-то поутих. Мурашки пробегали по коже, стоило вспомнить, что там, за спиной, мертвенно-спокойная гладь озера.

А чего вообще боится Водяной Конь, кроме проточной воды? Омелы. Кажется.

Думать об этом сейчас, под весёлым майским солнцем, было настолько стыдно, что Морег зажмурилась – будто кто-то здесь, в глухом лесу, мог подслушать её мысли. Прежде чем верить в невероятное, стоит сначала исключить всё вероятное, разве нет? Итак, Чарли. Если его семья переехала сюда недавно – а так оно, наверное, и есть, – то его семья могла вселиться в особняк Роджерсов. Или в малкольмовский, но это вряд ли: мама ещё несколько лет назад говорила, что старый дом совсем обветшал.

По прошествии часа стало ясно: Роджерсы, судя по всему, и не думали возвращаться в милый домик у озера (есть же на свете умные люди). Ставни были добротно заколочены, на двери висел тяжеленный амбарный замок, а некогда белые стены потемнели от потёков и соцветий плесени.

А вот особняк Малкольмов…