Текст книги "Шпаги и шестеренки (сборник)"

Вячеслав Бакулин
Андромеда для андромеха

Ире и Антону

 
В безбрежности неба,
в бескрайности ясной пустыни
Сражались лишь птицы
и гибли лишь птицы доныне.
 

«Песнь о Нестерове»

(журнал «Искры». № 35. Сентябрь 1914 г.)

– Это просто возмутительно, сэр.

Густые брови сэра Уильяма Фрэнсиса Кларенса Гастингса, 15-го графа Хантингдона и Пятого Морского лорда[1]1
  Начальник Королевской военно-морской авиаслужбы Великобритании.


[Закрыть] Адмиралтейства, изумленно ползут вверх. Он даже подается вперед, привстав с кресла и упершись обеими руками в палисандровую столешницу. Для Его лордства, славящегося невозмутимостью и выдержкой в любой ситуации («Когда при Ватерлоо одному из генералов Веллингтона вражеское ядро оторвало ногу, и герцог воскликнул: «Мой бог, сэр, да у вас, кажется, нет ноги!», тот ответил: «Увы, сэр, боюсь, что вы правы!» И лишь потом этот истинный образец офицера и джентльмена позволил себе упасть с лошади и потерять сознание!»), – поведение неслыханное.

– Милорд, я сожалею, если что-либо сказанное или сделанное мною…

– Не извольте перебивать, сэр.

Разумеется, сэр Уильям не повышает голоса. Букингемский дворец или заваленное трупами поле боя, горечь поражения или триумф победы – тон его одинаково ровен. Только вот от этого спокойствия порой веет полярным холодом, а взгляд лорда бывает тяжел, словно паровой молот.

– Итак, правильно ли я вас понял. Находясь в отпуске, вы отдыхали во Французской Северной Африке?

– Не совсем так, милорд. В соответствии с приказом Адмиралтейства я совершал экспериментальный беспосадочный перелет с Сицилии в Тунис.

В глазах цвета дуврских волн мелькает тень интереса:

– Вот как? «Бристоль Скаут», я полагаю?

– Так точно, милорд. Цельнодеревянный одностоечный биплан с тянущим винтом. Ротативный мотор «Гном» мощностью восемьдесят лошадиных сил.

– Благодарю, я помню. И что же, приказ был отдан непосредственно вам?

– Никак нет, милорд. Я вызвался добровольцем и действовал инкогнито. Под видом британского спортсмена-любителя – состоятельного и немного эксцентричного.

– Надо полагать. Сомневаюсь, чтобы член Тройственного союза позволил офицеру Антанты подобные эксперименты. Даже если учесть итальянскую осторожность и то, что этот офицер – британец[2]2
  Италия, не способная противостоять военному флоту Великобритании, официально уведомила Германию и Австро-Венгрию об отказе в военной помощи союзникам в случае английской агрессии.


[Закрыть].

– Вы совершенно правы, милорд.

Пальцы сэра Уильяма выбивают короткую дробь по лежащей перед ним кожаной папке с документами. Взгляд скользит по батальному полотну кисти Кармайкла[3]3
  Джон Уилсон Кармайкл (1800–1868) – британский художник-маринист.


[Закрыть] на стене и вновь возвращается к собеседнику.

– Продолжайте.

– Слушаюсь, милорд. Полет прошел успешно, но при посадке мой аэроплан получил повреждение.

– Это произошло вследствие вашей ошибки?

– Никак нет, милорд. Вследствие особенностей ландшафта. Занесенный песком камень, милорд.

– Положим. Дальше.

– Кроме того, уже на земле обнаружилось еще несколько проблем, требующих устранения перед продолжением полета, а именно…

Сэр Уильям недовольно поджимает губы.

– Избавьте меня от технических деталей, сэр. Если я пожелаю подробностей, то запрошу ваш официальный отчет. Я уже понял, что вам понадобился авиатехник.

– Совершенно верно, милорд. А также врач.

* * *

«Только бы не разрыв связок! Только не это!» – умоляет небеса молодой человек. Увы, пронзительно-голубая высь, кое-где украшенная невесомым безе облаков, безмолвствует, зато левая нога напоминает о себе все настойчивее. Кроме того, сержант, откомандированный в сопровождающие «британскому спортсмену» комендантом французской крепости-порта Ла-Гулетта, отличается просто феноменальной болтливостью.

– Должно быть, дьявольски сильно она вас донимает, а? – уже в третий раз за последние два часа интересуется он с бесцеремонностью, присущей всем южанам, а южанам-французам – вдвойне. После чего кивает на пострадавшую конечность британца, со всем возможным комфортом устроенную на подушке. – Вон вы как побледнели… Да уж, не вовремя наш дядюшка Пьер свалился с лихорадкой. Он бы в два счета разобрался с вывихом, или что там у вас… Ну ничего, дружище, потерпите еще чуточку. Недолго осталось. Правда, Сугейб?

Туземный солдат, правящий повозкой, к счастью, является полной противоположностью начальнику и лишь молча кивает, сверкая белозубой улыбкой на загорелом дочерна лице.

– Майор Фонтэн говорит: «Дантес!..» Читали Дюма, а? «Граф Монте-Кристо»? Эдмона Дантеса помните? Тоже марселец, между прочим! Пустяк, а приятно… Так о чем я? Да! «Дантес! – говорит майор Фонтэн. – Ты ведь всех в округе знаешь, верно? Нашему британскому гостю нужен самый лучший доктор, а его аэроплану – и как вам только не страшно по небу-то, а? Я бы ни в жисть! – а его аэроплану – самый лучший техник. И быстро». «Будет исполнено, мой майор! – отвечаю я. – Уже бегу, мой майор. Доктор для человека, доктор для “птички”».

Англичанин вновь изображает вежливую улыбку, мысленно проклиная себя за знание французского языка и с тоской разглядывая очередную пальму. Увы, пальма точно такая же, как и все прочие, встретившиеся им по дороге. А было их немало. Толстая или тонкая, высокая или низкая – вот и вся палитра различий. Британец к этому моменту вряд ли может сказать определенно, что осточертело ему больше – эти пальмы или сержант Дантес. Пальмы, по крайней мере, не разговаривают.

– «Быстро», – говорит майор Фонтэн, – и я начинаю думать. А потом хлопаю себя по лбу – вот так, будто комара давлю – и говорю что, а? Не знаете? Ну а ты, Сугейб? Помнишь, что я тогда сказал?

Солдат, даже не поворачивая головы, пожимает плечами, что можно понять и как утверждение, и как отрицание. Впрочем, сержанту, кажется, его ответ совершенно неважен.

– Вот именно! «Сугейб! – говорю. – Я – гений. Нам нужно два первоклассных доктора сразу, и нужно быстро. Ничего себе задачка, а? Но я ее решил. Так что запрягай, mon cher Сугейб, и едем к мсье Кэмпбелу. Да-да, Александру Кэмпбелу! Тем более что наш гость – англичанин, и мсье Кэмпбел тоже…»

– Шотландец, – не выдерживает пилот. И, видя явную растерянность на лице сержанта, с недостойным джентльмена злорадством уточняет: – Судя по имени, стопроцентный «scoit»[4]4
  «Шотлашка» (англ. сленг).


[Закрыть].

– Э-э?

– Одно из самых страшных оскорблений в устах моего отца. Так у нас называют людей, говорящих по-английски с шотландским акцентом.

Дантес, почесав за ухом, начинает было про «Англия, Шотландия, какая разница-то, а?», но мстительный британец тем же тоном произносит: «В самом деле? Очень может быть. Я слышал, что и Франция ничем не отличается от Фландрии…» – и до конца пути наслаждается тишиной да сердитым сопением обиженного сержанта. Откидывается на сиденье, прикрыв глаза, и оказывается совершенно не готов к тому, что увидит.

Покрытая пятнами масла и ржавчины рабочая одежда. Несомненно, мужская, но подогнана под гибкую фигурку так, чтобы не сковывать движений и одновременно не давать слишком уж разгуляться откровенным взглядам посторонних, случись таковые поблизости.

Тяжелый гаечный ключ, небрежно сжимаемый в левой руке. Длинные пальцы с чернотой, намертво въевшейся в поры кожи и под коротко обрезанные ногти. Наверняка при взгляде на них презрительно сморщила бы носик не одна лондонская модница. Впрочем, это – а также многочисленные царапины и даже пара синяков – не столь уж заметно благодаря великолепному оттенку кожи – темно-золотистому, медовому, теплому.

Прекрасной формы нос, по-европейски тонкий, с узкими крыльями, так не похожий на те широкие и приплюснутые, которыми обычно отличается большинство негроидов. Губы, при взгляде на которые приходит на ум лишь одно определение – «сочные».

Слегка вьющиеся волосы туго зачесаны назад и забраны в «конский хвост». Высокий лоб охватывает кожаная ленточка с очками-«консервами», защищающими глаза при работе с металлом. А эти глаза – огромные, влажные, с длинными пушистыми ресницами и чуть приподнятыми уголками, отчего их взгляд немного лукав и насмешлив, – стоит не просто защищать. «За благосклонность таких глаз мужчины испокон веков убивали и умирали», – думает ошарашенный пилот.

На вид незнакомке вряд ли больше, чем ему, то есть немногим за двадцать. Она дочь того самого мсье Кэмпбела, который «дважды доктор», поскольку действительно профессор медицины и по совместительству – механик, способный творить настоящие чудеса. И этот чудотворец, увы, позавчера уехал в Америку. Когда вернется? О, вряд ли раньше, чем к Рождеству, но это не беда. Мы что-нибудь придумаем и без него, правда?

– Обязательно… – китайским болванчиком кивает молодой человек, при помощи Сугейба с трудом выбираясь из повозки. Словно в тумане он слышит, как сержант представляет его хозяйке: «…летчик… поломался… британец, правда, и шотландцев, должен заметить, не любит…» – экая ты, оказывается, скотина, сержант Дантес!

Девушка заливисто смеется и рассказывает старую шотландскую байку. Дескать, Господь, создав Шотландию, говорит архангелу Гавриилу: «Вот Мое лучшее творение! Изумительная, в меру прохладная погода, живописные горы, луга и озера. А уж до чего сильные, красивые, храбрые и добродетельные люди населяют эту землю! Вдобавок Я даровал им чудесную музыку и дивный напиток под названием “виски”. Вот, отведай!». Посмаковал Гавриил виски, восхитился и изрек: «Воистину, велик Господь! Но не слишком ли Ты щедро обошелся с этим народом? Не боишься их избаловать?» И ответил Творец: «Эээ, ты еще не видел, кого Я им подсунул в соседи!»

Теперь уже смеются все трое – даже британец, которого сейчас его горящие ярко-пунцовые уши беспокоят несравненно больше возможной травмы.

Дантес прощается, и они с Сугейбом отправляются в обратный путь, поручив молодого человека заботам «несравненной мадемуазель Дро».

Андромеды…

– …Моя покойная мама была хоть и не царицей, но все же чистокровной эфиопкой, а папа – большой оригинал. Именно из-за этого, кстати, – ну, еще и из-за гордости, конечно; недаром у французов есть поговорка «Fier comme un Ecossais[5]5
  Гордый, как шотландец (фр.).


[Закрыть]», – он не смог оставаться на родине. Его эксперименты с механическим протезированием… Папа часто шутит, что в Средние века давно бы уже угодил на костер, а в наше благословенное время всего-навсего лишился кафедры в университете Сент-Эндрюса.

Английский Андромеды безупречен, но название города она произносит с нарочито шотландским акцентом, «Сент-Андрус», чтобы подразнить гостя. Но молодой человек только рад этому: дразня его, Дро почти всегда смеется. А ее смех – мягкий, переливчатый и удивительно искренний, лишенный даже тени жеманности – самое прекрасное, что он когда-либо слышал в жизни.

Опасения британца, к счастью, не оправдались – никакого разрыва связок, просто сильное растяжение. Оставив гостя на попечение двух слуг-берберов, Андромеда, не слушая никаких возражений, в сопровождении еще двоих едет к месту посадки «Скаута». И через сутки возвращается уже на аэроплане. Да-да, в искусстве управления воздушной машиной она вряд ли сильно уступает профессиональному пилоту. Хотя есть ли что-то, чего не умеет эта удивительная девушка? («Папа часто повторяет, что девиз Сент-Андруса – Aien aristeuein[6]6
  Всегда быть лучшим (лат.).


[Закрыть]. А еще он говорит: хочешь добиться успеха – усвой как следует два правила. Первое: сначала поверь в то, что ты действительно способен его добиться. Второе: принимаясь за какое-нибудь дело, даже сколь угодно малое, либо приложи максимум усилий для того, чтобы завершить его безупречно, либо не берись вовсе. Знали бы вы, как он меня гонял! И в механике, и в медицине. Студентам университета, должно быть, такого и в кошмарах не снилось!»)

Девушка снова заразительно хохочет, отчего на ее щеках появляются очаровательные ямочки. Летчик слушает ее и улыбается. Он вообще не уверен, что за всю прошлую жизнь улыбался хотя бы вполовину столько, как в эти волшебные, восхитительные дни. Дни, в которые он внезапно открывает для себя совершенно неведомые доселе цвета, запахи и звуки. Дни, в которые ему хочется, наплевав на тщательно пестуемую с раннего детства рассудительность и сдержанность в эмоциях, подобающую истинному джентльмену, беспричинно смеяться, петь и обнимать весь мир. Хотя бы мир. Потому что весь мир сейчас – это она.

Рассветы и закаты. Солнце и ветер. Море и песок. Цветы и пальмы… мой бог, какие они, оказывается, разные! Почему он не видел этого раньше?

«Скаут» давно уже полностью приведен в порядок и даже несколько усовершенствован. Нога тоже ведет себя прилично. Сержант Дантес приезжал в очередной раз пару дней назад, интересовался, не нужно ли чего. Смотрел на англичанина странным долгим взглядом. Верный Сугейб улыбался, как всегда молча, и слегка кивал каким-то своим мыслям.

А дни все идут, перетекают один в другой, сливаются в щемящее, пронзительное, звенящее безвременье…

Солнце тонет в море. Ночной ветер шепчется с листьями пальм, а соленый прибой отвечает ему так вкрадчиво. От запаха жасмина и еще каких-то неведомых цветов кружится голова. Кружится настолько, что хочется упасть спиной на остывший после дневного пекла песок, раскинув руки крестом, и зажмуриться крепко-крепко. Но даже так, сквозь опущенные веки, по-прежнему видеть волшебный, немного шальной и удивительно родной блеск ее глаз.

– Так странно… Почему-то я самого детства была уверена, что, раз я Андромеда, то моего мужа непременно должны звать Персеем. А папа смеялся и говорил, что это может оказаться проблематичным. Где ж найти чудака-родителя ему под стать?

Перехватывает дыхание. Хоровод в голове прекращается резко, вдруг, будто налетев с размаха на бетонную стену.

– Например, в Англии, – с трудом выговаривает молодой человек, открывая глаза. И быстро-быстро, словно боится, что его оставит решимость, продолжает: – Нет, не говори ничего, позволь мне закончить. Я действительно британец, но Ричард Грей – не мое имя, и в Тунисе я очутился совсем не по той причине, которую озвучил итальянцам, французам и… тебе. Богатый спортсмен-повеса – лишь маска, дорогая. Хотя мой отец там, в Англии, весьма богат и влиятелен. А еще он очень знатен. Настолько, что, в соответствии с древней традицией, назвал своего единственного сына пышным рыцарским именем Персиваль. Именем, которого он… я… всегда стеснялся, предпочитая простое «Перси».

Девушка некоторое время молча пересыпает песок из кулака в ладонь и глядит в море. А когда вновь решается заговорить, голос ее слегка дрожит:

– А я-то думала…

– Дро…

– Нет, теперь ты позволь… закончить мне, – она сглатывает раз, другой, словно что-то в горле – плотное, шершавое, колючее – мешает ей говорить. – Черт, да ты представить себе не можешь… столько раз я произносила твое имя. То, под которым узнала тебя. Произносила вслух и про себя. Пыталась петь его и кричать. Ричард… Рич… Ричи… Рики… Дик… Дикон… Не то. Не отзывается. Глухо. Мертво… – по ее щекам медленно текут слезы, дрожь в голосе усиливается. – И немецкое Рихард. Французское Ришар. Итальянское Рикардо… А дело вовсе не в том… не в том…

– Дро… Моя Дро…

* * *

– И вы, сэр, член одной из славнейших фамилий Империи, наследник рода, известного с одиннадцатого века, офицер Королевской военно-морской авиации с блестящим будущим, вы обвенчались с этой… особой. Женщиной, стоящей неизмеримо ниже вас на сословной лестнице. Полукровкой, рожденной в сомнительном союзе шотландского авантюриста, под страхом тюремного заключения высланного из собственной страны за богопротивные эксперименты, и темнокожей невольницы. Достойной дочерью своего отца, занимающейся ремеслом, о коем благовоспитанной девушке грешно даже подумать. Обвенчались тайно, не испросив родительского благословения, поскольку вам в нем, разумеется, было бы отказано. Что же вы молчите, сэр?

– Милорд… Я отправил родителям письмо…

– О да! – сэр Уильям не скрывает сарказма. – Почти полгода спустя. Поскольку предстать перед ними рука об руку с супругой, конечно, не посмели.

– Нет, милорд. Потому что началась война. А я, как вы только что справедливо напомнили, оставался британским офицером. И лишить меня священного права сражаться за мою страну не мог ни он, ни король, ни сам Господь Бог. Мой отец был вправе отречься от сына, который, как он считал, опозорил его, и он поступил именно так. «Ты говоришь, что выбрал любовь? Так довольствуйся отныне лишь ею!» – вот все, что было в его ответном письме, которое я получил много позже, во Франции. Я очень хорошо помню тот день, милорд. Шестое апреля тысяча девятьсот шестнадцатого года. День, когда я умер…

* * *

Три британских аэроплана «на охоте» в районе Камбрэ. В составе этой мини-эскадрильи и старший лейтенант Перси Гастингс – опытный пилот с шестью подтвержденными победами на личном счету, переведенный из морской авиации в первое крыло поддержки армии.

Примерно через полчаса после вылета пилоты замечают одинокий «Фоккер», идущий значительно ниже их, словно провоцируя. Просигналив, покачиваясь с крыла на крыло: «Атакую!», лейтенант Гастингс направляет свой истребитель вниз, заходя немцу в хвост. Дает короткую пристрелочную очередь, но противник делает резкий крен вправо. Две крылатые машины начинают смертельный танец на высоте в десять тысяч футов над землей. Кружат друг за другом, как сумасшедшие, выжимая из двигателей максимально возможное на все более головокружительных виражах. Каждый стремится оказаться в «мертвой зоне», но если противники стоят друг друга, то «Фоккер» более легок на подъем и маневрен, чем истребитель британца. Это и решает исход дела – ему все-таки удается зайти сверху и сзади. К тому времени высота меньше на три с половиной тысячи футов, а ветер благоприятствует «Фоккеру», относя обе машины все ближе к немецким позициям.

До германских окопов остается примерно полмили, когда Перси понимает, что чересчур увлекся, израсходовав куда больше горючего, чем следовало бы, а враг вот-вот превратит хвост его машины в крошево. Британский пилот бросает машину в штопор, одним махом снижаясь еще на четыре тысячи футов, но немец не отстает. Круги, которые описывают аэропланы, становятся все у́же, и теперь их разделяют едва ли не полтораста футов. Если бы не шлемы и летные очки, пилоты вполне смогли бы разглядеть выражения лиц друг друга. К тому времени у Перси остаются лишь две возможности: приземлиться на вражеской территории или постараться улететь за линию фронта. Разумеется, он выбирает второе. Остались сущие пустяки – поскорее разобраться с проклятой «птичкой» кайзера.

Противостояние выходит на финальную стадию. Стараясь обмануть вражеского пилота, британский истребитель отчаянно петляет, щедро расходуя боекомплект, хотя до этого состязание заключалось исключительно в искусстве пилотирования. Немец, словно поняв, что развязка близка, отвечает тем же – два его синхронных пулемета то и дело плюются свинцом.

Высота ниже пятисот футов и продолжает падать. Перси пытается уйти резким зигзагом, но «Альбатрос» не отстает. Подныривает, задирая нос и беспрерывно поливая противника очередями, сливающимися в две сплошные линии. Они скрещиваются, вспарывая днище истребителя, как винтовочный штык – банку тушенки. Круша, перемешивая дерево, металл и живую плоть в одно. Мир Перси Гастингса затягивает багровая пелена, в которой есть только боль и единственное слово… крик… стон длиной в сотни миль и столетий: «Дрооооооо!!!»…

* * *

Там, за окном, бурлящая Уайтхолл – десятки автомобилей и мотоциклов, сотни людей, тысячи звуков, сливающихся в неясный гул. Там бьется, ни на миг не замедляясь, сердце огромного города. Столицы Империи, над которой не заходит солнце. Империи, ведущей величайшую войну в истории человечества. А здесь, в просторном кабинете Рипли-билдинг[7]7
  Одно из пяти зданий, составляющих комплекс Адмиралтейства, в котором размещались зал заседаний Комитета, другие официальные залы и резиденции лордов-заседателей.


[Закрыть], отделенном от внешнего мира лишь двумя рядами окон, оглушительная тишина. Какое-то время ее нарушает лишь басовитое жужжание мухи цвета тусклого бутылочного стекла.

– Что же было потом?

– Потом? Мой аэроплан рухнул примерно в сотне ярдов от вражеских окопов. Падения я не помню – потерял сознание. Это и к лучшему, поскольку еще в небе я дал себе слово застрелиться, но не попадать в плен. В тот день… – стоящий перед Пятым Морским лордом слегка усмехается, – я отчего-то подумал, что мне больше не для чего жить. Что ж, я ошибся, милорд.

Сэр Уильям быстро моргает раз, другой; кто-либо иной вполне мог бы предположить, что это признак эмоции, но только не человек, вызванный сегодня в Адмиралтейство. Он слишком хорошо знает Пятого Морского лорда, чтобы не сомневаться: все дело, конечно же, в случайной соринке. Деликатно прочистив горло, он продолжает свой рассказ.

– Мой противник оказался благородным человеком. Наша пропаганда, – он одними глазами указывает на скрученную в трубку «Таймс», лежащую перед хозяином кабинета по соседству с папкой, – часто представляет немцев сущими мясниками, живодерами, начисто лишенными чести. Хладнокровными и расчетливыми убийцами. Так вот, это неправда, милорд. Германскому пилоту, при всей его выдержке и бесстрашии, как оказалось, было не занимать милосердия и уважения к достойному противнику. Он не только не прикончил совершенно беспомощного врага, не только не позволил сделать этого своим солдатам, но и добился того, чтобы тот окровавленный кусок мяса, в который я превратился, поместили в немецкий офицерский госпиталь.

Три месяца спустя, при очередном обмене военнопленными, меня передали союзникам. Именно там Андромеда и нашла меня… виноват, милорд, оговорился. Не меня. Старший лейтенант Гастингс не вернулся из боевого вылета. Дро достался безымянный калека – жалкий, беспомощный, лишившийся кисти правой руки и обеих ног выше колена. Лишившийся смысла жизни.

* * *

– Дай мне пистолет, Дро. Прошу. Умоляю!!!

– Нет, Перси. Мой Перси. Ты еще будешь летать, вот увидишь.

– Летать? – пересохшее горло исторгает хриплый, лающий смех. – Летать?! Дро, посмотри на меня! Посмотри внимательно! Твой Перси давно мертв, понимаешь?! Мертв! А обрубок, который ты видишь, он… вообще недостоин называться человеком. Потому что человек имеет две руки, две ноги и, будь я проклят, способен ходить! Пусть не летать, но хотя бы ходить!!! Не извиваться змеей с перебитым… кхххааа!..

Обтянутый пожелтевшей кожей скелет на больничной койке, кажущейся такой несуразно длинной, скручивает жестокий кашель. Зубы выбивают чечетку на краю металлической кружки, так что большая часть ее содержимого проливается мимо. Но все же калеке удается сделать пару глотков, и спазм проходит. Абсолютно седая голова двадцатипятилетнего мужчины бессильно опускается на подушку.

– Родная, к чему мучить себя и меня, когда одна быстрая, милосердная пуля способна поставить точку в этом омерзительном фарсе, и без того затянувшемся дольше всех разумных пределов? Дай пистолет! Ну же!

– Нет. Если ты все еще Перси, если хоть немного любишь меня, ты будешь бороться. За себя. За нас.

– Я люблю тебя больше всего на свете и хочу, чтобы ты была счастлива. Была свободна. Ты молода, красива, талантлива. У тебя впереди вся жизнь. Дай пистолет.

– Нет.

Минута за минутой, час за часом, день за днем длится этот поединок двух любящих людей. Поединок, в котором один из них рано или поздно должен уступить.

– …Хорошо. Давай попробуем. Но обещай мне: если ты однажды поймешь, что ошиблась… Если поймешь, что ничего не получится…

– Никаких «если», мой Персей. Aien aristeuein, помнишь? Я – твоя Андромеда. Я никогда не берусь за дело, если не уверена в победе. У меня все получится…

…И у нее действительно получается. Впрочем, как оказывается, не только у нее.

Эта дьявольская война, эта непредставимая по масштабам бойня, к тому моменту превратившаяся из европейской в мировую, обходится ее участникам слишком дорого. И материальные ресурсы – ничто по сравнению с человеческими. Окровавленные шестерни военной машины начинают прокручиваться вхолостую, не получая вдосталь свежей человечины. Грозя взрывом.

В Америке мистер Александр Кэмпбел, отец Андромеды, заручившись поддержкой ряда влиятельных промышленников и конгрессменов, проводит целый ряд операций по сращиванию живого – и неживого. Творений бога – с творениями человека. В первую очередь пациентами Кэмпбела становятся инвалиды, подобно Перси Гастингсу потерявшие конечности, но это только начало. Искусственные руки и ноги. Внутренние органы. Кожа. Кости. Говорят, профессор изобрел нечто, из-за чего инородные материалы не отторгаются человеческим организмом. Или получил его от самого Дьявола в обмен на свою бессмертную душу. Так ли это, никто не знает, но бродвейская постановка «Новый Фауст» бьет все рекорды посещаемости.

Почти сразу же, благодаря какому-то ушлому писаке, появляется термин. Обозначение. Клеймо.

Андромех.

Общество раскалывается надвое. Одни благословляют профессора Кэмпбела, другие проклинают. Первый из андромехов, заводской рабочий с искусственной кистью, полученной взамен потерянной из-за несчастного случая, разорван на куски озверелой толпой религиозных фанатиков через два дня после выхода из клиники. На жизнь самого профессора совершено шесть неудачных покушений, а двое его ассистентов гибнут прежде, чем становится ясно: запущенный маховик уже неостановим.

Первой из членов Антанты инициативу Америки поддерживает Франция. И не просто поддерживает, но и запускает широчайшую пропагандистскую кампанию. Обложки журналов, в первую очередь сверхпопулярного мужского еженедельника La Vie Parisienne, пестрят цветными иллюстрациями, на которых раскованного вида красотки страстно обнимают статных воинов с блестящими металлическими руками и ногами. Алые губы беззвучно кричат: «Хочу такого! Только такого!! Хочу!!!». «Пусть в моем теле стали больше, чем в твоем, гражданин, зато в нем бьется сердце настоящего патриота!», «Пока я сражаюсь за Отчизну, Я – ЧЕЛОВЕК!» – вот самые популярные темы плакатов, висящих в мобилизационных пунктах; президент Пуанкаре при большом скоплении народа торжественно вручает нескольким андромехам орден Почетного легиона.

В России, напротив, несмотря на предельно высокие потери убитыми и ранеными, к андромехам относятся с большой настороженностью. Поместный собор Православной российской церкви выпускает специальное воззвание, в котором провозглашается анафема андромехам и всем тем, кто способствует их появлению. Впрочем, результатом становится лишь новый всплеск антиклерикальных настроений и раскола в обществе, и без того тяжко больном социализмом. Провозвестники которого, напротив, тут же поднимают угнетаемых калек, которым «кровавый царизм» отказывает в возможности возврата к полноценной жизни, на свои знамена.

Позиция Великобритании, хотя и не отличающаяся русским радикализмом, более сдержанна. До поры…

* * *

The Times

Понедельник, 5 сентября, 1916 г.

СИЛЬНАЯ РУКА ГЕРОЯ

Андромех против цеппелина

В ночь на 3 сентября рекордное количество немецких воздушных кораблей достигло берегов Англии. По непроверенным данным 13 дирижаблей противника с тоннами смерти на борту получили приказ, пользуясь густым туманом, прорвать системы нашей противовоздушной обороны и, зайдя с северо-запада, обрушить на Лондон свой ужасный груз. Но, в отличие от прошлого года, львы Британии были начеку и преподали славный урок германским стервятникам.

Та ночь, когда весь город словно тонул в океане светового дыма, образованного лучами прожекторов, неравномерным мерцанием трасс и разрывами снарядов, запомнится многим. Плотнейший заградительный огонь зенитной артиллерии заставил все цеппелины освободиться от бомб значительно раньше намеченного и убраться восвояси, спасаясь от неминуемой гибели. Всех, кроме одного.

535-футовый колосс, настоящий воздушный Левиафан, из-за плохой видимости оторвался от остальной армады. «Ныряя» из облака в облако на большой высоте, он пытался увернуться от шарящих по небу пальцев прожекторов. Как знать, может, ему бы даже повезло, но той ночью Бог и судьба были на стороне правых. Капитан Королевского летного корпуса, в последний момент заметив дирижабль, устремился за ним в погоню на своем истребителе. В царящей кругом неразберихе отважный летчик сумел подобраться к темной туше цеппелина незамеченным и открыть огонь из пулемета. Несмотря на то, что смельчак опустошил целый диск с зажигательными патронами, атака не увенчалась успехом. Но капитан не собирался упускать противника – совершив рискованный маневр, он поднялся выше дирижабля и снова атаковал. И опять безрезультатно. Для третьей и последней атаки летчик выбрал позицию точно позади противника, чуть ниже его громадного хвостового оперения. И снова стрелок не снимал пальца с гашетки до тех пор, пока не выпустил все патроны до единого. Несколько мгновений летчик, совершенно безоружный, не считая револьвера, с глухой яростью наблюдал за уходящим в ночь врагом. И вдруг внутри непроницаемо черной оболочки дирижабля появилось свечение. Сперва еле заметное, оно стремительно распространялось вперед и вширь, становясь все отчетливее. Очевидцы утверждают, что несколько мгновений дирижабль походил на гигантский китайский фонарь из рисовой бумаги с горящей внутри свечой, скользящий по небу. Внезапно из кормовой части цеппелина вырвалось ослепительно яркое пламя. И вот уже запылал весь воздушный корабль, освещая землю чуть ли не на шестьдесят миль вокруг.

Кто же этот смельчак, подобно библейскому Давиду дерзнувший заступить дорогу посланному кайзером Голиафу? Кто он, отплативший врагу за Ярмут и Скарборо, Хартлпул и Уитби, Лоустофт и Фолкстон?

Андромех!

Да-да, дорогие читатели! Небо Лондона вместе с прочими героями ныне хранит человек, чьи высочайшие моральные принципы и несгибаемое мужество не позволили ему, потерявшему на фронте правую руку и обе ноги, оставить борьбу. Вы спросите, как его имя? Увы, отважный летчик оказался также и бесконечно скромным человеком. «Так ли важно, кто я и откуда? – спросил он нашего специального корреспондента Джона Хаксли, не без труда разыскавшего героя. – Солдат, который честно исполняет свой долг. Почтительный сын и любящий муж. А имя… – он усмехнулся и сжал в кулак свой стальной протез, – …скажем, Армстронг». Когда же мистер Хаксли поинтересовался у капитана Армстронга, не хотел бы он передать кому-нибудь привет со страниц нашей газеты, пилот, немного помедлив, сказал: «Почему бы и нет? Моей любимой жене, подарившей мне новую жизнь, и моему достопочтенному отцу, разъяснившему мне, что же в этой жизни самое главное».

Немецкая пресса не так давно утверждала, что «…наши цеппелины вознесли огненную десницу возмездия над Британией»[8]8
  Газета Kölnische Zeitung от 21 января 1915 года.


[Закрыть]. Что ж, на это мы можем ответить агрессорам лишь одно: сколь бы ни был жарок этот огонь, он будет отражен стальной рукой истинных англичан!

Боже, храни короля!

* * *

Сэр Уильям молча смотрит на стоящего перед ним офицера в парадной форме капитана Королевского летного корпуса. На тускло поблескивающий Крест Виктории[9]9
  Высшая военная награда Великобритании, вручаемая за выдающийся героизм, проявленный в борьбе с врагом, солдатам и офицерам британской армии, Королевского флота и воинам армий союзников, совершивших выдающиеся действия в бою в интересах британской Короны.


[Закрыть] и столь же тусклый блеск пальцев правой, неживой руки. Ничто не отражается на слегка порозовевшем лице Пятого Морского лорда, когда он медленно поднимается из своего кресла. Шаг сэра Уильяма, как всегда, тверд, осанка безупречна. По-прежнему свернутую в трубку газету он сжимает в левой руке, и то, что газета эта слегка подрагивает, способен заметить только самый внимательный наблюдатель. Остановившись напротив офицера, Его лордство несколько свинцово-тяжелых мгновений смотрит ему в глаза. Во вновь наступившей тишине монотонное жужжание мухи, отчаянно бьющейся в оконное стекло, кажется особенно громким.