Текст книги "Братья и сестры Наполеона. Исторические портреты"

Между тем семейства Бонапарт и Богарне оказались связанными еще одной свадьбой. 3 января 1802 года Жозефина убедила своего мужа создать союз, о котором она подумывала еще с тех пор, как сплетни Бонапартов почти преуспели в разрушении ее брака после внезапного возвращения Наполеона из Египта. Гортензия, нервная семнадцатилетняя дочь жены первого консула и аристократа, погибшего под гильотиной, в присутствии всей семьи стала женой Луи, того брата Наполеона, к которому он проявлял особую привязанность ввиду их близкого общения в прежние времена. Это была пара, на которую и Наполеон, и Жозефина возлагали надежды по возможному разрешению их трудностей с наследником. Они были женаты уже около шести лет, и оба пришли к выводу о малой вероятности рождения собственного ребенка. Жозефине было теперь тридцать восемь лет, и когда наметилась свадьба Луи и Гортензии, Наполеон в открытую заговорил о ее надеждах и опасениях, заявив, что смотрит на Луи как на сына и уверен, что его жена обожает свою дочь, «так что их дети будут нашими!». И еще до того как Жозефина смогла выразить свое облегчение, он продолжал: «Мы усыновим или удочерим их, и это утешит нас в том, что мы не имеем собственных детей. Необходимо, конечно, чтобы наш план был с одобрением встречен молодыми людьми».

План не встретил их одобрения, что, однако, не могло стать причиной для его отклонения. Луи не был Люсьеном, а Гортензия понимала, насколько такая свадьба укрепит влияние ее матери на Наполеона. Именно по этой причине, и только по ней одной, она наконец согласилась принять полковника Луи Бонапарта в качестве своего мужа, и это стало решением, которое вызывало у нее сожаление на протяжении всей жизни. Замужеству Гортензии предстояло превратить ее из здоровой девушки в жалкую невротичку, которая фетишизировала все свои личные беды.

Луи, которому теперь было уже двадцать два года, жил в Тюильри, так как Наполеон переехал в Бурбонский дворец, но он, как представлялось, не беспокоил своего брата неблагоразумными поступками, которые практиковали Элиза, Полина, Люсьен или Жером. Молчаливый и подозрительный характер Луи удерживал его от извлечения слишком больших выгод из улучшившейся судьбы семьи. Он не залезал в долги, не принимал участия в любительских театральных представлениях и даже не развлекался в той степени, в какой это делали Жозеф и его жена Жюли. У него было мало от пристрастия к личному хвастовству, столь присущего Жерому, и совсем никакой склонности к интригам, любимому занятию младшей сестры Каролины. Он не любил откровенничать и серьезно относился к своей профессии, но не настолько, чтобы приобрести хорошую репутацию в армии или выполнить обещание своей юности, данное на мосту под Арколой. Сифилис вполне мог бы быть принят во внимание для понимания его склонного к самоанализу характера, но, как представляется, этому не было никаких реальных доказательств, хотя разумно предположить, что он страдал от нездоровья, и еще в раннем возрасте у него развился частичный паралич, который вызвал хромоту и усилил присущее ему мрачное настроение. Он не выдвигал никаких возражений против брака, и Гортензия после недельного размышления информировала секретаря Наполеона Бурьена, что она согласится на такое предложение. За этим последовало множество взволнованных действий, и Наполеон при встрече с Гортензией, спустя примерно один день, заметил: «Хорошо, хорошо! Луи, стало быть, сватается к тебе, не так ли? Это должно устраивать тебя и твою мать». И добавил с шутливым притворством: «Вот и я даю свое согласие!» Такое замечание должно было изумить несчастную девушку.

Наполеон любил раздавать свадебные подарки, и на этот раз он послал своей падчерице несколько ценных бриллиантов, но она не стала их надевать при свадебной церемонии, предпочитая появиться в платье из белого крепа, украшенном жемчужинами и небольшим букетом флёрдоранжа. Читая ее собственный краткий отчет об этом событии, нельзя не поддаться впечатлению, что она предпочла бы носить траур.

Несмотря на ощущение некоторого облегчения, Гортензия видела, что Жозефина плакала, но слезы у Жозефины возникали с большой легкостью. Когда гражданские формальности закончились, пара направилась в свой дом на улице де-ля-Виктуар, где кардинал Капрара, недавно прибывший во Францию для участия в восстановлении католической веры, благословил их от имени Церкви. Такое же благословение было дано и другой молодой паре – Каролине и ее мужу Мюрату, которые оформили свой гражданский брак еще до того, как вера была восстановлена во Франции, и теперь вышли вперед, чтобы воспользоваться такой возможностью. Гортензия рассматривала их участие в церемонии с некоторой долей горечи. Ее бывшая школьная подруга была, как она заметила, влюблена в своего мужа, а он в нее. Но Гортензия пыталась утешиться сознанием, что Луи «считался добрым молодым человеком, который будет относиться к ней с мягкостью и вниманием». Вскоре она утратила эти иллюзии. В первый же день Луи упорно ворчал, что его молодая жена не проявляет достаточного интереса к впечатляющей демонстрации свадебных подарков, а позднее, во время их медового месяца, в Мальмезоне между ними произошла первая ссора. Наблюдая за неуклюжим офицером, занятым разрешением какой-то головоломки, Гортензия и ее подружка начали хихикать. Луи, всегда готовый оскорбиться, предположил, что они смеялись над ним, и ответил соответствующим образом. Последовали взаимные обвинения, и Луи, подняв глаза от романа, который писал, прокричал: «Предупреждаю тебя, что только женщина невысокой морали осмеливается смеяться над своим мужем и делать из него посмешище! Скорее я покину тебя, чем позволю, чтобы меня унижали!» После этого бедная новобрачная разразилась слезами, и кто бы мог поставить это ей в вину? Такое замечание позволило Гортензии немного узнать человека, за которого она вышла замуж, и перспективы предстоящих лет ужаснули ее. «После этого, – заявляла она, – Луи вызывал у меня лишь одно чувство. Это был страх!»

Вскоре после этой свадьбы Наполеон и Жозефина отправились на юг, в Лион, где их с энтузиазмом принимали в городе, который в большей степени, чем центр Франции, пострадал от жестокости фанатичных республиканцев. Вероятно, лионцы усматривали в этом человеке правителя, который прекратит претензии на флирт с республиканцами и покажет себя в качестве страстного поборника порядка, торговли и тщательно отсортированного общества. Он уже много сделал для Франции, и его противники за границей давали ему несомненную возможность сделать еще больше. На протяжении двух месяцев в городе горели костры и устраивались фейерверки в честь мира с Англией – мира после войны, продолжавшейся более девяти лет. Между тем, вероятно, сам этот человек надеялся на мир в своем семейном кругу. В то время репутация Жозефа как дипломата возрастала, Люсьен, которому вскоре предстояла высылка, был далеко в Испании, Луи оказался благополучно женат и мог произвести наследника, Элиза, Полина и Каролина были выданы замуж. Оставался неженатым только один Бонапарт, молодой Жером, который теперь постигал свое дело как моряк. При поездке на юг после женитьбы Луи Наполеон обдумывал, как бы найти подходящую жену для Жерома, кого-нибудь, кто поможет парню повернуться спиной к «легкомыслию», слову, которое монотонно звучало во всех сообщениях о Жероме.

В то время, ранней весной 1802 года, Жерому оставался еще год до женитьбы. К несчастью для всех, кого это касалось, это была женитьба, которая ничего не привнесла в достойное имя семьи.

Решение Наполеона зачислить Жерома в качестве корабельного гардемарина во французский флот частично было связано с политикой, а частично – с осторожностью. Для Наполеона как для правителя государства было необходимо поощрять своих братьев к тому, чтобы служить хорошим примером в возможно большем количестве областей, а поскольку один из них уже занимался литературой, другой находился в дипломатическом корпусе, а еще один в армии, представлялось желательным послать самого молодого Бонапарта в море, особенно когда Франция отчаянно нуждалась в опытных морских офицерах. Помимо политических соображений, становилось очевидным, что, если позволить Жерому подрасти, не выработав вкуса к дисциплине, он не замедлит обрушить бесчестие и на себя, и на свою семью. В семнадцать лет он был испорченным и несколько порывистым подростком, чей врожденный бурный темперамент наряду с близкими отношениями с самым могущественным человеком Франции сумели заглушить те дарования, которыми он обладал. Его стремление к экстравагантному образу жизни и распущенность были уже замечены матерью и Жозефом, но вина за это ложилась не столько на него самого, сколько на тех, кто давал ему волю во время длительных отлучек Наполеона. Каждый член семьи в то или иное время одалживал ему деньги для свободных трат, и даже его мать, достаточно строгая во всех других отношениях, портила Жерома, когда от него отворачивался Наполеон. В одном плане такое раннее развитие было понятным. Он оказался единственным мальчиком среди Бонапартов, который был еще ребенком, когда прелести жизни стали для них доступны. В отличие от всех остальных, включая и Каролину, он плохо помнил о трудностях тех дней, которые предшествовали Тулону. Как прилежный мальчик с природной склонностью к получению похвал со стороны взрослых, он мог бы многое выиграть от образования в двух отличных школах, которые посещал. Но Жером не был прилежным, и поскольку сам выбирал свой жизненный путь, его нисколько не заботило, что́ о его поведении и достижениях в учебе думали старшие. Он был веселым, предприимчивым, приветливым, живым молодым бездельником с чувством юмора, которое отсутствовало у всех других Бонапартов, за исключением его сестры Полины, но он обладал большим упорством Бонапартов и такой же храбростью и амбициями, как и любой из них. Единственным желанием Жерома в то время было подражать своему знаменитому брату на поле боя, и когда его брат Луи и сводный брат Эжен отправились в качестве помощников к своему генералу, оставив его позади себя с ненавистными школьными учебниками, он прореагировал на это таким способом, который был естественным для мальчика его возраста и темперамента, подменив весельем ту славу, которую, по его убеждению, он мог бы приобрести, если бы ему для этого дали возможность.

Весной 1800 года, несколько месяцев спустя после брюмера, Жером испытал горькое чувство обиды, будучи во второй раз оставленным в стороне, когда армия направлялась через Альпы к Маренго. В этом случае он горевал несколько недель и не пожелал разговаривать с Наполеоном после его триумфального возвращения в Париж. Наполеон понял разочарование парня и отдал ему в подарок шпагу, которую он носил при Маренго. И этот широкий жест вернул ему сердце Жерома. Но в последующий период, когда Наполеон разрешил ему покинуть школу и присоединиться к консульской гвардии, расквартированной в Тюильри, он снова впал в уныние, вначале из-за своей расточительности, а затем в результате дуэли, которая могла стоить ему жизни.

Одним из первых дел, которым занялся Наполеон по возвращении в Париж после новой кампании, стало изучение долгов его жены, и когда они были улажены, он, как обычно, обратился к долгам своего младшего брата. По возвращении из Маренго он был изумлен, обнаружив среди бумаг Жерома долг в 10 000 франков, которые были истрачены на покупку специально отделанного чемоданчика для одежды. Когда Наполеон послал за Жеромом и потребовал от него объяснений, парень начал дерзить. «Таков уж я, – беззаботно ответил он. – Я люблю только красивые вещи!» Обследовав чемоданчик, Наполеон обнаружил, что тот содержал две бритвы. «Как смел ты истратить такую сумму еще до того, как тебе понадобилось бриться?» – взревел он, но Жером не стал давать обещание исправить свои привычки. Инцидент как будто бы был исчерпан, но через несколько недель Жером вновь оказался перед первым консулом, на этот раз для объяснения дуэли на пистолетах с приятелем-гвардейцем по имени Даву. Жером рассказал, что они поссорились и решили прибегнуть к делу чести, встретившись друг с другом с карманами, полными патронов, и стреляя прямой наводкой до тех пор, пока все боеприпасы не будут израсходованы или один из них не будет поражен пулей. Даву, очевидно, оказался лучшим стрелком, так как Жером вернулся с дуэли с пулей в груди, которая оставалась там на протяжении всей его жизни и была обнаружена хирургом лишь после его смерти шестьдесят лет спустя. Наполеон был шокирован этим глупейшим происшествием и решил отправить брата в море. Он был откровенен в объяснении причин своего решения. Если какой-либо член его семьи и умрет от пистолетных ран, то он, как первый консул, сможет по крайней мере утверждать, что один из Бонапартов пожертвовал жизнью ради Франции.

Летиция возражала против этого. Море всегда было ей ненавистно, к тому же тревожила перспектива, что ее младший сын подвергается риску стать участником военных действий или жертвой кораблекрушения. Но Наполеон не обратил внимания на ее возражения, и Жером был направлен в Брест на службу под руководством адмирала Гантома, который тогда готовился отчалить в Египет, чтобы восстановить остатки армии, брошенной там Наполеоном в предыдущем году. Предпринимались шаги к тому, чтобы Жером не пользовался предпочтительным отношением. «Я посылаю вам, – писал Наполеон Гантому, – гражданина Жерома Бонапарта для прохождения учебы во флоте. Вы знаете, что он нуждается в строгом отношении, чтобы восполнить утерянное время. Настаивайте на том, чтобы он точно выполнял все обязанности своей профессии».

После различных проволочек, вызванных яростными штормами (всю свою жизнь Жерому предстояло быть вовлеченным в штормы того или иного рода), эскадра миновала Гибралтар и направилась к восточному Средиземноморью, но высадка там оказалась невозможной, армия была оставлена на произвол судьбы, а Гантом вернулся домой, не выполнив своей миссии. Юный Жером, несдержанный в силу своей молодости и полного отсутствия опыта, написал письмо с резкой критикой адмирала и его руководства экспедицией. Но, как представляется, Гантом не очень серьезно отнесся к инструкциям Наполеона в отношении его брата, поскольку, когда французам удалось захватить отдельное британское судно «Свифтшуа», именно семнадцатилетний ученик был послан на его борт, чтобы получить шпагу британского офицера. Наполеон, услышав об этом, пришел в восторг. «Позволь сказать тебе, что ты очень хороший юнга, – писал он, – и не разрешай никому работать за себя».

После девятимесячного пребывания в море Жером вернулся в Париж и был принят там с распростертыми объятиями. Но Наполеон не был склонен позволять самодовольному морскому ученику пропускать столь обещающее ученичество и возвратиться к распущенной жизни в городе. Через три месяца Жером снова оказался в отъезде, на этот раз сопровождая закончившуюся неудачей экспедицию Леклерка на Санто-Доминго. Он служил на борту флагманского судна «Фудройан» и покинул Рошфор в середине декабря 1801 года.

Морская часть экспедиции находилась под командованием адмирала Валларета-Жойеза, который был еще более тактичен, чем его предшественник. Одно из его первых решений выразилось в повышении Жерома до ранга прапорщика, и молодой человек не замедлил использовать это повышение. Будучи отправлен на берег с посланием к генералу Леклерку в Кап-Гаитьен, где размещался французский штаб, Жером удивил многих, появившись в форме бершинийских гусар! Леклерк мрачно уставился на молодого человека и, оправившись от изумления, заметил, что форма гусара вряд ли подходит для самого младшего морского прапорщика.

Удача продолжала сопутствовать Жерому. Когда генералу понадобился офицер для сопровождения денег во Францию, он, естественно, выбрал брата первого консула, и прапорщик-гусар снова отправился в Брест, прибыв туда в апреле, и продолжил свой путь в Нант в карете. Характер его прибытия в этот город вспоминали многие годы спустя, так как на подъезде у него возник спор с форейтором, и когда тот отказался продолжать путь, Жером вскочил на одну из лошадей кареты и прискакал в город, облаченный в штаны до колен, в шелковые носки, размахивая форейторским кнутом. С ним был лейтенант Хаган, командовавший бригом «Эпервье», на борту которого они прибыли из Санто-Доминго, и по приезде в Париж Жером убедил своего брата передать его другу командование другим бригом, на котором им предстояло возвращаться в Вест-Индию.

Вернувшись в Нант, два молодых моряка обнаружили, что их корабль еще не готов к плаванию, благодаря чему они провели очень приятное время в ожидании, зачастую направляя в Париж требования о высылке им дополнительных денег. В одном из своих кратких ответов на подобные просьбы Наполеон писал: «Умирайте молодыми, и я утешусь этим, но только не в том случае, если вы бесславно проведете шестьдесят лет без пользы для своей страны, не оставляя следов своего существования. Лучше бы вам тогда вовсе не существовать». Жером пережил этот совет как раз почти на шестьдесят лет. За этот период он был мало полезен своей стране, но он оставил за собой единственный день славы. Она была завоевана под Ватерлоо.

Мало смысла прослеживать увеселительные поездки Жерома в последующие десять месяцев. Вместе со своим другом Хаганом и несколькими другими веселыми молодыми людьми он дрейфовал вокруг Карибских островов иногда по приказам терпеливого Валларета-Жойеза, а иногда не подчиняясь им, если они не соответствовали их намерениям или обстановке. Порой их сумасбродное поведение раздражало неудачливого адмирала, а то и приводило в замешательство, к примеру когда Жером, теперь уже командовавший кораблем, сделал выстрел по мирному английскому торговому судну и заставил его капитана подняться на борт, чтобы «выяснить, как продвигаются дела между Францией и Англией». Отчаявшийся адмирал в конце концов приказал ему вернуться во Францию, но Жером, довольный собой, отвечал, что никто не мог быть вполне уверен, существовал ли все еще мир с Англией, и что если бы он был захвачен британским флотом, то первый консул возложил бы на адмирала ответственность за это. Валларет-Жойез был вынужден признать, что у Жерома имелись некоторые основания для подобных утверждений, и согласился на то, чтобы в обратный путь он отправился на нейтральном судне. Жером, который очень хотел посетить Соединенные Штаты, отплыл на американском судне с острова Мартиника и направился в Норфолк, штат Вирджиния, куда и прибыл в июле 1803 года.

Как брат человека, которому вскоре предстояло стать императором Франции, он ступил на сушу со штатом служащих из четырех человек и был тепло встречен гостеприимными вирджинцами. Но группа французов не долго оставалась в Норфолке и вскоре выехала в Вашингтон. У Жерома было неотложное дело. Ему не только следовало найти нейтральное судно, которое доставило бы его во Францию, но и отыскать генерального консула Франции, чтобы одолжить у него некоторую сумму денег.

В то время французы были исключительно популярны в Америке. Колонисты, которые за двадцать пять лет до этого порвали с Англией и образовали свою собственную республику, не забыли об активной помощи их борьбе со стороны людей вроде Лафайета, и связи, укрепившиеся между двумя странами во время войны за независимость, оставались прочными. Кроме того, каждый житель Вашингтона теперь был наслышан о знаменитом Наполеоне, и возможность оказать гостеприимство его брату всячески приветствовалась. Приглашения стекались со всех сторон, хозяйки конкурировали друг с другом за право развлечь младшего брата прославленного Наполеона. Пишон, генеральный консул Франции, был готов к сотрудничеству и занимался арендой судна в Филадельфии, откуда он надеялся отправить Жерома домой с инструкцией путешествовать инкогнито, так как англичане теперь были заняты наблюдением за ним.

Жером соглашался со всем, что ему советовал Пишон, но вместо того, чтобы посетить Филадельфию, он поехал в Балтимор в ответ на приглашение моряка удачи по имени Жошуа Барней, которого он встречал во время плаваний по Вест-Индии.

Через четыре дня он привел в ужас Пишона, узнавшего, что личность Жерома стала известна всему Балтимору, и поэтому возникала большая вероятность того, что судно, которое они арендовали, будет перехвачено британскими патрулями. Этим обстоятельством не замедлил воспользоваться Жером, поскольку он был очарован американским гостеприимством и не хотел уезжать.

Его внушительная внешность, достойные манеры и свободные траты производили впечатление на каждого американца, и с помощью Жошуа Барнея, выступавшего в качестве его адъютанта, Жером получал максимум возможного от своего пребывания в Америке. После дальнейших отсрочек и вежливого отказа Жерома от поездки в западные штаты было решено, что ему следует подождать инструкции первого консула в отношении конкретного способа его возвращения домой. Еще до того, как такая инструкция пересекла Атлантику, Жером довольно далеко продвинулся в укреплении франко-американских отношений. Он женился на балтиморской красавице.

Уильям Патерсон, сын донегальского фермера, был уважаемым и исключительно процветающим торговцем. С помощью напряженной работы и своей проницательности он вырос от положения кассира, занимавшегося страхованием судоходства, до статуса человека большой значимости в Америке. Он жертвовал крупные суммы денег на общественные нужды во время войны за независимость и был на дружеской ноге с президентом страны. Его старшая дочь, Елизавета, считалась лучшей невестой в Балтиморе, так как в дополнение к богатству своего отца и его общественному положению она была ослепительной красавицей. При черных волосах, красивых глазах, правильных чертах лица ее пухлый рот как бы свидетельствовал о нежности, которой она в действительности не обладала. Во время встречи с Жеромом ей было восемнадцать лет, и она получила, по здешним понятиям, хорошее образование, хотя, как поспешил информировать Талейрана Пишон, «у всех молодых людей в этой стране образование сводится к очень малому». Они повстречались на одном из приемов, организованных для Жерома его другом Барнеем, и Жером с самого начала был пленен ею. Елизавета поощряла его ухаживания, и как только стало известно, что американская девушка завоевала сердце привлекательного молодого Бонапарта, каждый патриот Балтимора стал поддерживать эту пару. Родители Елизаветы были в восторге от такого выбора, более того, поощрительные жесты стали поступать даже от генерального консула Испании, которому Жером и поручил сделать формальный запрос в отношении руки мисс Патерсон. Все благоприятствовало тому, чтобы поспешить с оформлением этого союза. Елизавета, будучи без ума от любви к этому веселому молодому французу, заявила: «Я предпочитаю стать женой Жерома Бонапарта хотя бы на один час, чем женой любого другого мужчины на всю жизнь». Но когда о предстоящей женитьбе услышал Пишон, он пришел в ужас, усмотрев в ней всего лишь позор для Жерома и катастрофу для самого себя. Вначале он опровергал возникавшие слухи как нелепые, но в конце октября слухи получили подтверждение, когда сам Жером зашел к генеральному консулу и заявил, что собирается жениться, добавив, что свадьба состоится через пять дней.

Пишон немедленно принялся убеждать своего беспокойного гостя, что подобное действие настоящее безумие. Ведь хорошо известно, что первый консул рассматривает браки всех Бонапартов как свое личное дело. Женитьба Жерома на дочери американского торговца могла бы вызвать такой шторм с другой стороны Атлантики, который наверняка сокрушил бы их обоих и, возможно, привел бы к тому, что Жерому было бы запрещено возвращаться во Францию. Жером оставался невозмутимым, отвечая, что, как лейтенант старше двадцати одного года, он может жениться на ком хочет с согласия своего брата или без него. И ушел, пригласив опешившего Пишона присутствовать на грядущей церемонии.

Как только за будущим женихом закрылась дверь, генеральный консул погрузился в изучение законов своей страны, касающихся этого вопроса, и обнаружил, что ни один француз не может жениться без согласия своего отца или матери, пока не достигнет двадцати пяти лет. Написав письмо с такой информацией Жерому, он тотчас же направил послание представителю Франции в Балтиморе и еще одно – Уильяму Патерсону, отцу невесты. После чего поспешил навестить генерального консула Испании и высказал ему некоторые мысли относительно поддержки Жерома в таком опасном мероприятии, а также заручился обещанием испанца, что тот не будет присутствовать на свадьбе. Затем он принялся за выполнение самой неприятной для него задачи – подготовки полного изложения фактов для Наполеона.

С точки зрения Пишона, штормовые тучи в последующие несколько дней немного рассеялись. Патерсон, изучив письмо Пишона, заявил Жерому, что в настоящее время не может дать согласия на свадьбу. Когда же письмо с протестом Жерома достигло Пишона, тот отметил, что, сколь бы ни был упрям молодой человек, он не мог осуществить свой план без достаточных средств. Теперь же Жером не имел никаких денег, так как истратил 16 000 долларов, с тех пор как в июле приехал в Вирджинию. Деньги, как представлялось, были ключом к создавшейся ситуации, и Пишону пришло в голову, что стоит лишь придерживать фонды, чтобы надвигавшаяся опасность миновала. Ему предстояло еще многое узнать о талантах Жерома как заемщика.

К немалому облегчению для Пишона, в начале ноября до него дошли новости, что по зрелом размышлении Жером решил разорвать помолвку и Елизавета отправилась охлаждать свой пыл в фамильное поместье в Вирджинии. Его удовлетворение при получении такой новости было подкреплено сообщением о том, что в Балтимор прибыл французский фрегат. Пишон собирался заманить Жерома на его борт и совершенно отвлечь от глупейшего свадебного проекта. Но Жерома нелегко было завлечь в ловушку. Он заявил как Пишону, так и капитану фрегата, что находится при исполнении «особой миссии» и ни от кого не получал приказа уезжать. После этого он отправился в Нью-Йорк, чтобы присутствовать там еще на одном раунде приемов, ужинов и балов, которые давались в его честь.

Несмотря на отказ Жерома покинуть Америку на фрегате, ему удалось убедить Пишона, что о свадьбе он больше не помышляет, и поэтому Пишон предоставил ему тысячу долларов с обещанием одолжить еще девять тысяч, если тот будет себя хорошо вести. Но Пишону не было известно, что влюбленные во время их краткой разлуки поддерживали между собой постоянные контакты и что Елизавета убедила свою мать разрешить ей вернуться из поместья в Вирджинии на некоторое время. Когда в начале декабря Жером вернулся в Балтимор, молодая пара, насладившись восторгом воссоединения, взялась за попытки растопить сердце папаши. Упрашиваемый своей женой, умоляемый дочерью и осаждаемый десятками полных энтузиазма друзей, Патерсон вскоре пошел на уступки. На этот раз Пишон не получил приглашения на отложенную свадьбу. В канун Рождества Жером Бонапарт и Елизавета Патерсон вступили в брак в доме Патерсона в Балтиморе. Церемонию проводил преподобный Джон Каррол, епископ Римско-католической церкви в этом городе.

На церемонии присутствовало много высокопоставленных лиц, включая мэра, и жених выглядел весьма представительно в пурпурной атласной мантии и в белых с атласными полосками брюках, доходивших до самых каблуков. На его ботинках виднелись бриллиантовые пряжки, волосы были густо напудрены. Невеста была в более скромной одежде, и, как утверждали свидетели, ее свадебный наряд мог бы уместиться в одном из карманов ее мужа. Места для этого оставалось достаточно, так как внутри находился лишь чек на 4000 долларов, присланный верным Пишоном.

После того как были приняты поздравления со свадьбой, счастливая пара отбыла для проведения медового месяца в поместье Патерсона за пределами города. 3 января обуреваемый горем Пишон направил отчет о происшедшем Талейрану. Большая часть его письма была посвящена попыткам отмежеваться от соучастия в свадьбе.

В течение всей той недели с Восточного побережья Америки отправлялись письма с парижскими адресами. Жених и невеста писали Жозефу и его матери, Пишон в отчаянии обращался к Талейрану, Уильям Патерсон направил письмо лично Наполеону, переслав его с помощью своего сына Роберта. Другие письма направлялись президенту Соединенных Штатов и государственному секретарю с вложениями для первого консула. С прибытием каждого письма ярость Наполеона возрастала, так что вскоре лишь немногие решались упоминать при нем об этом деле. А когда 11 марта 1804 года в Париж прибыл Джон Патерсон, Талейран резко передал ему, чтобы тот посоветовал Жерому лучше остаться в Соединенных Штатах, пока не остынет гнев его брата. Наполеон услышал об этой помолвке (и ее приостановке) в январе и сразу же послал Жерому приказ вернуться домой, который достиг Америки не раньше мая, так что первое известие о свадьбе Наполеон получил из доклада Пишона, посланного 9 января. Семья не разделяла чувства гнева Наполеона и склонялась к тому, чтобы смотреть на эту свадьбу с некоторым удовлетворением. Джон Патерсон, брат новобрачной, имел успокаивающий разговор с Люсьеном, тогда как Жозеф и Летиция выразили ему то, что было равнозначно их благословению. Жозеф даже говорил о возможности инвестирования денег в Америке, чтобы его брат получил доступ к семейным фондам. Но проходили дни, а отношение Наполеона оставалось неизменным, и, хорошо зная Жерома, он предпринял явный шаг к тому, чтобы поставить его на колени. Пишону было запрещено передавать ему хотя бы доллар, а французские капитаны получили инструкцию не позволять «молодой личности, к которой у брата первого консула сформировалась привязанность, ступать на борт французского корабля.

Наполеон уже готовился стать императором, и морской министр, через которого передавались инструкции относительно Жерома, предостерегал новобрачного от повторения судьбы, которая только что выпала Люсьену. На протяжении длинного доброжелательного письма он поведал Жерому, что брат простит ему его ошибку только в том случае, если он вернется домой без жены, но если же Жером опрометчиво повезет с собой Елизавету, ей не будет разрешено ступить на французскую землю.

В ожидании новостей из Франции Жером и его жена продолжали участвовать в балах и приемах. Патерсон образовал вокруг них своего рода миниатюрный двор, и президент Джефферсон проявлял к ним интерес и доброжелательность. Пишон возобновил свои попытки заманить Жерома на борт французского корабля без сопровождения его жены, но они были безуспешными, и только после того как несколько таких попыток провалилось, прибыло судно с капитаном, который еще не получил инструкций относительно запрещения приема на борт Елизаветы. Жером воспользовался этой удачей, и молодая пара погрузилась на «Дидон», но британские фрегаты были недалеко от берега, поэтому корабль не мог выйти в море. Уже наступил август, и пришли новости о принятии Наполеоном титула императора, а также распоряжение, чтобы Жером отказался от своей жены и незамедлительно вернулся домой на первом же удобном судне. Возникшая перед Жеромом дилемма была жестокой. Пока его брат был первым консулом, у него оставался некоторый простор для маневра, но теперь все переменилось, и молодой человек с трепетом писал морскому министру, умоляя его о более снисходительной альтернативе. В конце концов, был нанят какой-то бриг, и в октябре уже планировался тайный отъезд пары из Филадельфии, но удача покидала Жерома.