Текст книги "Братья и сестры Наполеона. Исторические портреты"

Судно наскочило на песчаную отмель, и Елизавета, уже беременная, чуть не утонула во время спасательной операции. Все деньги Жерома были потеряны в этой катастрофе, и он вместе со своей партнершей остался в штате Делавэр без всяких средств к существованию. И все же была предпринята еще одна попытка отплыть на военном судне, но в дело снова вмешался назойливый британский флот, поставивший на якорь свой фрегат около французского судна в Чесапикском заливе.

На протяжении всех этих бедствий несчастный Жером не переставал верить, что сам вид Елизаветы растопит сердце его брата. И наконец на судне, принадлежавшем его тестю, Жерому удалось организовать плавание в Европу для себя, своей жены и их небольшой свиты. На этот раз они ускользнули от британских патрулей, но бедняжка Елизавета оказалась плохой морячкой и мучительно страдала от волн Атлантики. Это путешествие должно было стать испытанием для ее любви, так как помимо морской болезни она находилась в состоянии крайнего нервного напряжения, вызванного неопределенностью ожидавшего ее приема.

Они достигли Лиссабона 8 апреля 1805 года, почти через два года после того, как Жером отбыл из Нанта в качестве прапорщика и холостяка. А между тем Наполеон опубликовал декрет, расторгавший «притворную женитьбу несовершеннолетнего Жерома, зарегистрированную в иностранном государстве без согласия его матери», и имперские чиновники повсюду получили инструкцию, чтобы никакие записи этой церемонии не появлялись в их реестрах. В последующем декрете объявлялось, что любые дети от этого брака должны рассматриваться как незаконнорожденные.

Ситуация выглядела особенно уродливо, когда корабль Жерома бросил якорь в гавани Лиссабона. Французская охрана окружила судно, и генеральный консул Франции взошел на борт с вопросом, что мог бы он сделать для «мисс Патерсон». Мужество мисс Патерсон одержало верх над ее нездоровым и оскорбленным состоянием, и она заявила свои права в качестве члена императорской семьи. Это не произвело впечатления на генерального консула. Ей было запрещено высаживаться где-либо во Франции, Испании, Португалии или Голландии, сказал он, и приказы для ее мужа были вполне ясными. Ему предстояло немедленно проследовать в Милан через Тулузу, а «женщину, с которой жил», он должен был оставить в стороне.

Жером выбрал единственно возможный вариант, открывшийся для него в этих условиях. Он сошел на берег и поручил Елизавете отправиться кружным путем в Голландию по морю, заверив ее, что она получит возможность высадиться там, как только он сможет нанести личный визит императору. Ему предстояло увидеть ее снова только один раз в своей жизни – случайно в картинной галерее во Флоренции, в этот момент его сопровождала вторая жена. Никто из них тогда не промолвил ни слова.

Глава 6

Должен ли я изолироваться от всех остальных? Должен ли я полагаться лишь на самого себя?

Наполеон, 1804 год

Они бранились всю свою жизнь и плели интриги с того самого времени, как Наполеон наделил их властью, но стоило только кому-либо из членов клана подвергнуться опасности, как их ряды смыкались и возникало семейное единство. Но одному событию, возникавшему над горизонтом, предстояло все это изменить, нарушить их чувство единения и так ударить по семейной верности, что это принесло мало чести каждому из них и вызвало горькие упреки со стороны человека, который обеспечил их судьбы. И вот он в отчаянии вынужден был провозгласить: «Должен ли я тогда изолироваться от всех остальных? Должен ли я полагаться лишь на самого себя?»

В то раннее лето 1804 года Наполеон предпринял шаг, мечты о котором вынашивал несколько лет. Он провозгласил себя императором французского народа. Немедленно был изобретен титул для Летиции – «мадам матушка», и каждый из братьев, за исключением Люсьена, стал «императорским высочеством». Революция закончилась, отныне каждый человек во Франции должен был обращаться к Наполеону «сир». И только забытый всеми Люсьен, сосланный в Рим, остался в стороне.

Как страна, которая около пятнадцати лет выкрикивала республиканские лозунги, Франция приспособилась к имперскому правлению со скоростью, которая изумила ее соседей. Братское приветствие «гражданин» больше нельзя было услышать на парижских бульварах, и риторический жаргон того вида, что использовал Люсьен в Сен-Максимине, стал не только немодным, но и архаичным. Четырнадцать знаменитых солдат Республики были произведены в маршалы империи, и ни один из них не отказался от этой чести. Сто тридцать мужчин, которые голосовали за расправу над своим королем, поспешили занять должности под руководством авантюриста, который получил бесплатное образование при Бурбонах. Стали практиковаться реверансы и изучались книги по этикету, поскольку вся социальная структура была перевернута вверх ногами, но инициатор всех этих перемен оставался циничным. «Маршалы, имеющие собственные высокие титулы, – говорил он Родереру, – едва ли посмеют смеяться надо мной!»

Жозеф стал главным выборщиком безоговорочно, а Луи таким же образом занял посты коннетабля и начальника императорской (ранее консульской) гвардии. Люсьену, который все еще отказывался покинуть свою жену и вернуться домой, не досталось ничего. Вопреки уговорам, угрозам и подачкам Люсьен предпочел оставаться вне семейного круга.

Мужу Каролины Мюрату, уже ставшему маршалом, был присвоен титул высшего адмирала Франции. Он никогда не служил во флоте, но с учетом того факта, что незадолго до этого французские гусары захватили голландский флот, проскакав по льду в Лекселе, такой титул был не столь уж необычен, как это могло показаться. Каролина и Мюрат высоко котировались в те дни. Им принадлежал золотой обеденный сервиз, куда более изысканный, чем что-либо использовавшееся в Тюильри, но два новых титула, полученные мужем, мало что дали для того, чтобы заглушить разочарование Каролины, когда она узнала, что ее братьям предстояло именоваться императорскими высочествами, в то время как ей и Элизе пришлось довольствоваться скромными «мадам Мюрат» и «мадам Баччиоки». В порыве гнева по поводу этого явного упущения она налетела на Наполеона и выразила ему свое негодование. Он выслушал ее молча, но не стал давать ей никакого титула. «Можно вообразить, что я лишаю их наследства короля, нашего отца», – заметил он, когда она удалилась. Элиза, не столь уж глубоко увлеченная изучением музыки, драмы и поэзии, не могла не считаться с почестями и приняла сторону Каролины, напомнив Наполеону, что Полина уже стала княгиней. Полина, теперь проживавшая в Риме и время от времени ссорившаяся со своим мужем Боргезе и его аристократической семьей, была не столько озабочена титулами, сколько своим продолжительным отсутствием в Париже. Наполеону за некоторое время до этого говорили о ее тоске по дому, и он написал ей жесткое письмо, направив его вместе с другим письмом дядюшке Фешу, который теперь был архиепископом Лиона и кардиналом. Феш, как следует напомнить, также страдал в прошлом тоской по дому. Но теперь он утешал Полину и поддерживал совет своего племянника, что ей следует перенимать римские привычки. Поскольку ее вдовство пришло к концу, Полина вела себя наподобие римской матроны, наслаждаясь ежедневными ваннами из молока и вовлекаясь в любовные приключения с придворными. Но, несмотря на все это, она тосковала по парижским сплетням, парижским лавкам и французским любовникам.

Наполеон был теперь особенно деятельным, и жалобы членов семьи, которые в дополнение к секретным докладам об их сложных домашних спорах вызывали немалое раздражение у человека, занятого подготовкой вторжения в Англию и установлением новой социальной структуры. Время от времени он отвлекался от работы, чтобы заняться их переубеждением, но если и это не помогало, он выходил из себя. Так случилось, когда он узнал, что Жозеф поучал свою дочь продолжать обращаться к своему дяде как к «консулу». «Не воображает ли он, что был возведен в ранг имперского принца для того, чтобы водить компанию с моими врагами и прогуливаться по улицам в круглой шляпе и коричневом сюртуке?» – бушевал он, но не предпринимал никаких шагов против своего старшего брата, поскольку для семьи было более чем достаточно иметь одного мятежника. Вместо этого ему пришла в голову идея получше: восстановить юношеский интерес Жозефа к военной жизни, поощрив его к тому, чтобы стать солдатом подобно Луи. И так Жозеф, уже получавший два миллиона франков в год как имперский принц, был добавлен к списочному составу Великой армии в качестве полковника. Но придирки продолжались. Поддержанный Элизой и Каролиной, Жозеф осуждал предварительные договоренности Наполеона в отношении своего преемника и требовал обещания, что его брат не станет короновать Жозефину на предстоящей церемонии в соборе Парижской Богоматери. Признание Жозефины в качестве императрицы, говорил Жозеф, будет означать, что дети Луи и Гортензии получат преимущество над всеми другими внуками Бонапартов. Наполеон был возмущен такой наглостью и горько жаловался на неблагодарность семьи своим придворным, которым оставалось лишь выслушивать его. При этом он отмечал различие в отношениях к нему между членами его собственной семьи и его пасынком и падчерицей. Эжен и Гортензия, утверждал он, были настолько преданы своему отчиму, что не обращали внимания на его связи с женщинами, имевшие место от случая к случаю, и убеждали мать, что ее муж был все еще сравнительно молодым мужчиной и что подобные эпизоды ничего не означали. Продолжая ворчать, он отмечал, что братья и сестры раздражали его постоянными ссылками на возможность его смерти, и добавлял, что если он не обретет счастья в своей домашней жизни, то превратится в весьма жалкого человека!

В это время разрыв между семьями Бонапарт и Богарне становился все шире, но при этом братья и сестры, по всей видимости, теряли почву под ногами, так как их продолжавшиеся подкалывания побуждали Наполеона защищать женщину, чье поведение после его возвращения из Египта было безупречным и которая теперь, как казалось, ценила его подлинное величие. «Она хорошая жена для меня! – заявлял он. – И она будет коронована, даже если это будет мне стоить две тысячи человек!»

И он сдержал свое обещание, но прежде, чем коронация состоялась, в семье возникли новые раздоры, и на этот раз они проистекали из источника, который сильно тревожил императора и императрицу. Брак между Луи и Гортензией явно терпел неудачу.

Размолвка во время медового месяца была улажена, но раны, нанесенные хихиканьем Гортензии и предрасположенностью Луи к ссоре, помешали примирению, которое обычно следует за перебранками новобрачных. Сколь бы ни старалась Гортензия, ей никогда не удавалось установить контакт с подлинным Луи, скрывавшимся за молчаливым, сомневающимся в себе молодым человеком, за которого она вышла замуж. Между ними никогда не было любви, но его хвастовство и ворчание с самого начала отравляли их взаимоотношения. Через несколько недель после свадьбы Луи стал надолго отлучаться из дому и неожиданно возвращался в надежде застать Гортензию втянутой в какое-нибудь безрассудство или недостойное поведение. Ее зависимость от матери сводила его с ума, и он был убежден, что она считала его предметом своих развлечений. Несомненно, были ошибки с обеих сторон, и каждый, кто прочитал бы собственный отчет Гортензии об этом печальном периоде ее жизни, пришел бы к заключению, что она страдала от того, что теперь получило диагноз комплекса преследований, но большая часть вины за это ложится на необузданное воображение Луи. Гортензия нуждалась в муже, способном восстановить в ней некоторую долю самоуверенности, но из всех Бонапартов Луи сам больше всего нуждался в уверенности и страдал от депрессивной подавленности, которая проявлялась в недоверии ко всем, кто к нему приближался. Здоровье его никогда не было хорошим и становилось все хуже, и он приходил в раздражение от некоторых последствий тяжелого падения с лошади во время итальянской кампании. Он был настойчивым, но это было упорство слабого, нерешительного человека, крайне отличавшееся от спокойного и мужественного упорства его старшего брата, Люсьена. Он как во сне пережил первый год супружеской жизни, занимаясь исключительно своим ревматизмом, а также наблюдая за ходом изменений в загородном поместье под Байлоном и делая постоянные нападки на жену, которую он обвинял во всех видах несовершенства, так что она либо плакала, либо искала убежища у своей матери. Слезы ее нисколько не смягчали сердце мужа. «Когда бы я ни говорил с ней, она заливается слезами», – жаловался он Наполеону, обвинявшему его в жестокости в отношении жены. В конце концов Луи заявил, что ему необходимо отправиться в Пиренеи, чтобы принимать водные ванны от своего ревматизма, и что Гортензия, невзирая на беременность, должна сопровождать его. Наполеон и Жозефина возражали против этого, указывая, что длительное и утомительное путешествие в карете могло бы оказаться фатальным для породившегося ребенка. В результате Луи отправился один. Гортензия, вздохнув с облегчением, вернулась в Тюильри, где повергла в шок наблюдателей, появляясь на балах и демонстрируя фигуру, которую большинство жен отказались бы рекламировать.

Пошли толки. Вскоре появились сплетни, что первый консул проявляет исключительно живой интерес к ожидавшемуся ребенку, даже поговаривали о его усыновлении до рождения, и он давал понять, что, если Гортензия родит сына, тот будет объявлен наследником престола. Имело ли это особое значение? Была ли в этом связь с неспособностью Жозефины родить ребенка? Побуждали ли требования государства к первому консулу предавать свою жену и своего брата?

Наверное, ни один человек в современной истории не становился предметом большей клеветы, чем Наполеон. Вплоть до наших дней историки идут дальше намеков на отцовство этого ребенка, Наполеона Шарля, равно как и на кровосмешение Наполеона со своими сестрами. Но никаких существенных доказательств этого представлено не было.

Впрочем, весьма скоро подобные слухи дошли до Луи. Они нашли благодатную почву для его болезненного воображения. Вернулся он с Пиренеев еще до того, как ребенок родился. Роды произошли внезапно в ночь на 10 октября 1803 года. И когда престарелая нянюшка воскликнула: «Вот он, наш преемник!» – Луи бросил на нее сердитый взгляд и велел попридержать язык. Его настроение не улучшилось и при попытках Гортензии позабавить его еще до рождения ребенка. Посмеиваясь, она сообщила ему, что, если ребенок родится в предсказанный день – 1 октября, он появится на свет на три дня ранее девяти месяцев, считая с момента их свадьбы в январе. Из всех близких Гортензии следовало бы лучше других знать, понравится ли Луи такого рода шутливое замечание, но стала бы она делать его, если бы Наполеону действительно удалось соблазнить ее? И как обычно, все закончилось ее слезами, а Луи отправился получать отповедь своего брата, что он грубый парень и не заслуживает такой жены.

Через несколько дней после рождения Наполеона Шарля первый консул предложил его родителям усыновить ребенка, но ни отец, ни мать не восприняли это положительно, и в конце концов Наполеон пошел на компромисс, заручившись принятием закона, который уполномочивал его осуществлять полный контроль над будущим ребенка, когда тот достигнет возраста восемнадцати лет. Затем он и Жозефина занялись исправлением положения в семье новорожденного, и молодую пару отправили в Компьень, где был расквартирован полк Луи. Но ссоры продолжались, слезы следовали за претензиями и замечаниями со стороны Луи, и Гортензия попыталась забыть свое личное горе в вихре светских развлечений. Она считалась одной из лучших бальных танцовщиц Парижа, и на балах придворные вскакивали на стулья, чтобы наблюдать за ее движениями. Однажды вечером какой-то молодой офицер, заняв такое положение, столь увлекся танцем, что начал аплодировать, но немедленно получил выговор за плохие манеры. На следующий день в сопровождении своей матери он явился к Гортензии, чтобы принести извинения. Извинения были приняты, и он стал посещать последующие вечеринки. Звали его Огюст де Флаот, и были все основания полагать, что он являлся внебрачным сыном Талейрана. И сам он, и его официальные родители числились в списках ссыльных, но Жозефина, всегда готовая помочь кому бы то ни было, находящемуся в беде, убедила Наполеона позволить им вернуться домой. Вскоре де Флаот стал частым гостем в доме Гортензии, а затем его визиты без всяких объяснений прекратились. Луи дал ему понять, что они не будут более приветствоваться, и на этот раз его подозрения были вполне обоснованы. Запрет, однако, последовал слишком поздно. Еще до рождения своего второго ребенка Гортензия была серьезна влюблена в молодого офицера.

Единственный период, когда от Луи можно было ожидать каких-то проявлений нежности в отношении жены, наступал при ожидании ребенка. Но даже тогда его хорошее настроение продолжалось не долго, и вскоре он уже терзал себя новыми сомнениями и воображаемыми атаками на его достоинство. Слухи касательно отцовства его старшего сына продолжали мучить его, и вскоре после рождения второго ребенка (появившегося на свет почти через год после первого) он поведал жене, что самое его заветное желание заключается в том, чтобы ребенок походил на него. Иногда его подозрения повергали Гортензию в бешенство, например когда он день и ночь скрывался от нее во время ее болезни молочной лихорадкой. Но очевидно, Луи так никогда и не обнаружил, что привязанность его жены теперь целиком распространялась на Флаота, что любовники были в переписке, причем Флаот писал письма за подписью своей сестры, и что иногда они встречались в Булонском лесу. Но Луи продолжали мучить сомнения в отцовстве его первого ребенка, и ему был глубоко ненавистен эдикт о том, что всем внукам Буонапарте должно было присваиваться имя Наполеон.

Оба ребенка Луи были официально признаны наследниками престола, и каждое проявление расположения его брата к Гортензии Луи воспринимал с раздражением и озлоблением. Но все же дело не доходило до открытой размолвки между братьями, подобной разрыву между Наполеоном и Люсьеном, и весьма сомнительно, что Луи действительно доверял скандальным слухам, которые продолжали ходить. Его отношение к своей жене, теще и своему брату проистекало из чувства личной несостоятельности и его положения какого-то чужака, которое он занимал между двумя конфронтующими семьями. Если бы он обладал мужеством Люсьена, он никогда бы не позволил себе быть втянутым в такой брак. А если бы он был таким же ветреным, как Полина, или расчетливым, как Каролина, то смог бы извлечь немалые преимущества из своего положения. Но будучи всего лишь Луи, он просто дрейфовал – унылый, раздражительный, нерешительный, выискивая неприятности и находя их, – жертва болезни и предательств. Немногие могли бы проводить свое время столь жалким образом, как это делал Луи в те недели, которые вели к наиболее выдающимся событиям, свидетелем которых стал Париж.

Намечалось, что коронация должна была состояться 2 декабря 1804 года, и по этому случаю его святейшество Папа прибыл из Рима. Восторженные толпы стояли на отчаянном холоде, чтобы посмотреть на проезд императорской кавалькады из Тюильри в собор Парижской Богоматери. И свидетель, который вспоминал великолепие поездок Марии Антуанетты в дни, предшествовавшие революции, не стал бы колебаться, заявляя, что Наполеон намного превзошел Бурбонов в организации публичных зрелищ.

Верный своему обещанию, Наполеон отвел наиболее высокое положение своей жене, и ее грация и достоинства в этом случае предоставили ему всяческие преимущества. В возрасте сорока одного года Жозефина выглядела, по свидетельству мадам Жюно, не более чем на двадцать пять. Ее платье из белого атласа, отороченное серебром и золотом, было перехвачено в талии поясом, украшенным драгоценными камнями, а на голове была тиара с жемчугом и бриллиантами. Бриллианты сверкали у нее в ушах и на шее, ими же был обшит узкий корсаж. Вслед за ней, поддерживая шлейф из белого бархата, окаймленный золотом и серебром, двигались четыре торжественно одетые женщины, и Жозефину можно было извинить за то, что она приостановилась во время своего статного продвижения к главному алтарю, чтобы бросить благодарный взгляд через плечо. Шлейф ее несли жена Жозефа Жюли, собственная дочь Гортензия и ее две наиболее опасные золовки – Элиза и Каролина Бонапарт.

Присутствие Элизы и Каролины в качестве носительниц шлейфа ознаменовало собой еще одну небольшую победу Наполеона. Обе они заявляли, что ничто не сможет заставить их выполнять такую унизительную обязанность. Вот уже в течение девяти лет Бонапарты вели войну против ненавистной Креолки, женщины, которая не только могла похвастаться набором великолепных бриллиантов, украшавших ее, но и располагала семьюстами платьями и двумястами и пятьюдесятью шляпками, женщины, которая завоевала доброжелательное отношение армии и народа, чего им никогда не удалось бы сделать, и которая стояла между семьей и источником необъятных богатств и абсолютной власти. Наполеон молча выслушал их упреки, а затем спокойным голосом предоставил им четкий выбор: либо они примут участие в коронации как носительницы шлейфа Жозефины, либо совсем не будут в ней участвовать. Обе сестры немедленно сдались.

За два дня до церемонии возникли некоторые опасения за Жозефину, но она сама их спровоцировала, и это был хитро рассчитанный риск. Жозефина информировала Папу, что не была замужем с точки зрения Церкви, так как ее поспешная гражданская церемония в мэрии восьмого округа в мартовскую ночь 1796 года не сопровождалась религиозным обрядом. С учетом этого она поставила вопрос о своем праве быть коронованной на следующий день в соборе Парижской Богоматери. Его святейшество, которого, должно быть, удивило, почему Жозефина столь поздно решила исправить свою ошибку, немедленно организовал частное религиозное бракосочетание в Тюильри, и Наполеон, призванный занять свое место в качестве жениха через девять лет после первоначальной свадьбы, протестовал и ворчал, но в конце концов уступил с хорошей миной на лице. Дядюшка Феш выступал в роли хозяина в присутствии двух свидетелей, и Жозефина, внешне расстроенная, но внутренне торжествующая, вернулась в свои апартаменты, чтобы осмотреть туалет для коронации, сознавая, что отныне будет действительно очень трудно сместить ее как жену и императрицу.

В ночь коронации Наполеон и Жозефина ужинали в одиночестве, и в игривом настроении он посоветовал ей сесть за стол облаченной в маленькую корону, которую он сам надел ей на голову немного раньше в тот же день. Это был маленький жест, который означал многое, возможно, окончательную победу над семьей.

Летиция, мадам матушка, была вызвана, чтобы принять участие в церемонии, но она не приехала, предпочитая продемонстрировать миру верность своему сосланному сыну Люсьену и его жене, которую она отказывалась сбрасывать со счета. Полагая, что последующие поколения могут счесть отсутствие его матери многозначительным, Наполеон проинструктировал своего официального художника Давида вписать лицо матушки среди лиц других родственников, окружавших трон в соборе Парижской Богоматери. Приблизительно в это время кто-то, малознакомый с этой гордой, неулыбчивой корсиканской женщиной, спросил ее, не была ли она поражена теми продвижениями, которые осуществили в мире ее сыновья и дочери. «Все это очень хорошо, пока все продолжается», – отвечала престарелая дама на своем итальянизированном французском языке.

Вопрос о преемственности казался в данный момент урегулированным. Наполеон любил нянчить Наполеона Шарля, теперь уже двух лет от роду, на своих коленях, но Луи, его отец, не был польщен этим. Поддержанный Жозефом, он поклялся, что не станет стоять в стороне и спокойно взирать, как его и Жозефа обходит в наследовании его же собственный ребенок. Наполеон не нажимал в этом вопросе. Взрывы его негодования в отношении братьев и сестер становились менее частыми, поскольку он льстил себя надеждой, что научился обращаться с ними. Он был уверен, что, если потребуется, Жозеф и Луи могут быть поставлены на колени, и он серьезно не волновался о безответственном малютке семьи, теперь пролагавшем себе путь по пыльным дорогам Испании, в то время как его жена, миссис Патерсон, плыла в Голландию, чтобы ждать там вызова к императорскому двору. Люсьен все еще оставался серьезной проблемой, но даже он мог бы быть подкуплен после пребывания около года или двух в ссылке. Полина навлекала на себя скандалы и вообще вела себя как пустопорожняя девица, какой она всегда и была, но за Полиной никогда не водилась любовь к интригам, ей была свойственна лишь опрометчивость и экстравагантность, а как муж Жо-зе-фины, Наполеон приобрел опыт общения с женщинами, обладающими такими качествами.

Что же касается Элизы, то она периодически жаловалась, что ей мало уделяют внимания, поскольку она вышла замуж за тупого человека, но теперь, когда стало ясно, что у Баччиоки никогда не получится карьеры солдата, он всегда мог получить гражданскую должность, где почитался бы за важного человека, но не причинял бы какого-либо вреда империи. Каролина и ее напыщенный муж Мюрат продолжали раздражать Наполеона, но приближалась война, и Мюрату предстояло вскоре быть занятым на театре военных действий, а он уже знал, как обращаться с Каролиной, когда она становилась слишком требовательной. Вскоре после коронации, когда она и ее муж увидели Наполеона, играющего с маленьким Наполеоном Шарлем, и услышали, как он спросил: «Знаешь ли ты, малыш, что тебе грозит опасность однажды стать королем?» – Мюрат вскричал: «А что будет с моим мальчиком? Что будет с Ахиллом?» Наполеон ответил нарочито снисходительно: «Ахиллом? О, могу сказать, что из маленького Ахилла выйдет хороший солдат!»

Между тем оставалось выполнить неприятный долг. Жером должен был подчиниться дисциплине и раз и навсегда отказаться от своей буржуазной американской девицы, которую он вез по всему пути от Балтимора. Наполеон написал своей матери, отмечая, что «глупый парень прибыл в Лиссабон с женщиной, с которой жил», и были распространены инструкции отказывать «мисс Патерсон» в высадке на берег во Франции или на дружественных территориях. «Если же она попытается уклониться от этих приказов и появится где-нибудь еще, она будет препровождена в Амстердам и помещена на борт первого же судна, отправляющегося в Америку». Что же касается «того молодого человека», он должен проехать прямо в Турин через Перпиньян, Тулузу и Гренобль, а затем сообщить о себе из Милана, куда ему будет направлен ультиматум лично императором. «Я не стану проявлять к нему милосердия, – продолжал Наполеон, – если он не будет расположен смыть бесчестие, которым запятнал мое имя, отвергнув пристрастие к этой никудышной женщине, я полностью откажусь от него и, возможно, сделаю из него пример, чтобы обучать молодых офицеров святости военной службы и показывать им, сколь чудовищно будет преступление, которое они совершат, если предпочтут бабу флагу!»

Близ Трухильо в Испании Жером встретил нескольких земляков, одним из которых оказался старый друг его семьи. Лоретта Пермон, теперь мадам Жюно, сопровождавшая своего мужа со специальной миссией в Португалию, поразилась, когда Жюно пришел к ней с сообщением, что только что встретил Жерома Бонапарта, направлявшегося в Милан. Жюно, сердечный человек, глубоко переживал за этого парня и пригласил его на завтрак, но Лоретта была расстроена, обнаружив, что она принимала человека, совершенно отличного от того молодого весельчака, которого она встречала в доме своей матери в Париже. Его живое выражение лица, как заметила она, сменило отражение печальной меланхолии, в нем явно происходила страшная борьба с собственным самосознанием. Когда же Жюно стал убеждать его забыть американскую девицу и заключить мир с императором, Жером вспылил: «Даже при признании, что я совершил ошибку, на чью же голову падет наказание? На голову моей бедной, невинной жены! Наверное, мой брат не станет приводить в ярость чувства одной из наиболее уважаемых семей в Америке!» Затем он показал миниатюрный портрет Елизаветы. И Жюно, который недавно был влюблен в Полину Бонапарт и разочаровался в ней и которому вскоре предстояло стать жертвой ее сестры Каролины, сделал замечание о схожести этой девушки с сестрами Жерома. «Я лишь хотел бы, чтобы мой брат согласился повидать ее, – добавил Жером. – Если он это сделает, то, по моему убеждению, ее триумф станет столь же полным, как и у жены Люсьена Кристины, которую император отвергал, но в конечном счете она ему понравилась, так же как и другие его невестки». Жюно ничего не сказал на это, сознавая, что перспектива приведения в ярость уважаемой в Америке семьи не удержала бы императора от неприятия его невестки, которую он не одобрил с первого раза. Прошли те дни, когда он мог себе позволить делать лучшее из плохой работы, как это произошло с Кристиной Бойер, и это вполне подтверждалось его отношением ко второй жене Люсьена.

Жером достиг Турина 24 апреля. Он, вероятно, спешил по отвратительным дорогам Испании, так как преодолел расстояние за пятнадцать дней. Из Турина он послал жалобное воззвание к своему брату, а затем прибыл в Италию, ожидая его коронации в качестве итальянского короля. Но Наполеон отказался принимать его до того, как он даст обещание, что готов уступить. В течение одиннадцати дней Жером рассматривал альтернативу: безоговорочная капитуляция или ссылка и возможный арест как дезертира. В конечном счете, упомянув о «душевных оговорках», он сдался, и Наполеон позволил ему продолжить путь в Александрию. В письме, написанном ему из этого города, Наполеон указывал: «…в твоем поведении нет таких ошибок, которые бы не сглаживали в моих глазах твое искреннее раскаяние. Твой союз с мисс Патерсон ничего из себя не представляет и по религии, и по закону. Напиши же ей и скажи, чтобы она возвращалась в Америку. Я предоставлю ей пенсию в 60 000 франков пожизненно при условии, что она ни в коем случае не будет носить моего имени, на которое у нее нет никаких прав, поскольку ее брака не существовало. При аннулировании таким образом твоей женитьбы по твоей собственной воле я восстановлю к тебе свою дружбу и, возможно, те чувства, которые я испытывал к тебе со времени твоего детства». В тот же день Наполеон написал Элизе, а также морскому министру, информируя их обоих, что Жером признал свою ошибку и что Елизавета теперь дезавуирована.