Текст книги "Выборы"

Росс Томас
Выборы

Глава 1

Погоня за Клинтоном Шартеллем завершилась в Денвере, где я нашел его играющим в бейсбол за «Шоферов Квиквея» на песчаной площадке, что на углу 29-й улицы и Чэмпа. Шартелль играл босиком.

«Шоферы» выигрывали 6:5 у «Кузнецов Пуэбло». На скамейках вдоль поля сидели семьи игроков, их друзья и те, кто решил, что в теплый июльский вечер нет лучшего занятия, чем бесплатно посмотреть бейсбол.

Я устроился рядом с толстым мексиканцем, уплетавшим тамали[1]1
  Тамаль – толченая кукуруза с мясом и красным перцем (мексиканское блюдо).


[Закрыть] из газетного кулька и успевающим при этом еще давать указания игрокам.

– Дави! – орал мексиканец, приложив свободную руку ко рту.

То ли из-за аденоидов, то ли по какой-то другой причине, его голос как громом разрывал вечерний воздух.

– Где вы взяли тамали? – спросил я.

– Там вон лоток, – мексиканец показал вниз и направо.

Я подошел к старику с тележкой на велосипедном ходу и купил у него три тамали. Кулек был свернут из «Денвер пост», а каждый тамаль лежал в нем в обертке из кукурузного початка.

Я вернулся на трибуну.

– Почему тот парень без формы? – спросил я мексиканца.

– Одну минуту, – вопль мексиканца вновь подбодрил играющих. – Тот парень сидел и наблюдал за игрой. А когда Коннорс подвернул ногу, он подошел к тренеру, переговорил с ним, ему дали перчатку Коннорса и он вышел на поле. Игры он не портит.

– А обычно играет Коннорс?

– Да, но он подвернул ногу.

– И этот высокий парень заменил его?

Мексиканец дожевал последний тамаль, облизал пальцы и кивнул.

– Совершенно верно.

Игра шла с переменным успехом, и Шартелль ничуть не уступал своим куда более молодым партнерам и соперникам.

– Для старика он играет отлично, – заметил мексиканец после финального свистка.

– Это точно, – согласился я.

– Ему, должно быть, под сорок?

– Может и больше, – я встал и пошел к скамейке «Шоферов Квиквея».

Я никогда не встречался с Клинтоном Шартеллем, но видел его многочисленные фотографии в подробном досье, заведенном на него в агентстве. В основном это были газетные вырезки. Почти на всех фотографиях Шартелль держался на заднем плане, стоя справа от главных действующих лиц. Выражение озабоченности не покидало его лица, словно он постоянно вспоминал, выключена ли плита. На остальных снимках Шартелль стоял рядом с ликующими мужчинами, молодыми, старыми, средних лет, которые широко улыбались и знаками сообщали о своей победе, то ли сложив большой и указательный пальцы буквой "о", то ли сцепив руки над головой в боксерском приветствии.

На фотографиях лицо Шартелля напоминало разбитое сердце. Подбородок сходился в одну точку, над ним изгибался широкий рот. Нос в нижней части чуть отклонялся влево. Нос Шартелля мне нравился, мощный, хороший нос. Глаза смотрели прямо в объектив, левая бровь изгибалась аркой, придавая лицу вопросительное выражение. Никаких чувств не отражалось на этом лице, за исключением разве что рассеянного веселья, сильно смахивающего на цинизм.

Когда я подошел, Шартелль вытирал полотенцем коротко стриженые волосы. Треугольный выступ, которым они вдавались в лоб, поседел, когда Шартеллю было еще девятнадцать лет.

– Отличная игра, мистер Шартелль.

Он повернулся ко мне.

– Вы слишком молоды для селекционера «Питтсбургских пиратов»[2]2
  «Питтсбургские пираты» – профессиональная бейсбольная команда.


[Закрыть], но в моем возрасте приятно услышать такие слова.

– Я Питер Апшоу.

Он положил полотенце на скамью, и мы обменялись рукопожатием.

– Рад познакомиться, мистер Апшоу.

– Я ищу вас пять дней. Вы постоянно в дороге.

– По собственной инициативе ищете?

– Нет. Я работаю у Падрейка Даффи. В Лондоне.

– Того самого?

– Совершенно верно.

Шартелль кивнул, взглянул на зажегшиеся фонари.

– И как поживает бедный ирландский мальчуган из Чикаго, мечтающий стать знатнейшим английским лордом? – как мне показалось, ответ его вовсе не интересовал.

– Недавно он провел месяц в Нью-Йорке. Мы все надеялись, что его приняли с той же радостью, с какой мы расстались с ним в Англии.

– Как я понимаю, он не изменился?

– Ничуть.

Шартелль одобрительно взглянул на меня и вновь кивнул.

– И название все то же?

– Да, «Даффи, Даунер и Тимз». Де-Де-Те.

– Как я слышал, процветающая организация.

– Грех жаловаться.

– Падрейк Френсис Даффи… или Поросенок, как мы его звали.

– Теперь он выращивает их, если вас это интересует.

– На него это похоже. Он стал бы выращивать поросят, чтобы доказать, что свинарник, естественно, ирландский свинарник, может стать произведением искусства.

Шартелль достал пачку «Пикийунс» и предложил мне закурить.

– Не знал, что их еще производят, – удивился я.

– Их можно купить только в табачных магазинах, где не продается ничего, кроме табака. В других они бывают крайне редко.

– Слишком крепкие.

– Я что-то замерз. Почему бы нам не пойти ко мне в отель? Я приму душ, а потом выслушаю вас, – Шартелль оглядел покинутое всеми бейсбольное поле. – Мне представляется, предложение Поросенка Даффи требует более деловой обстановки.

Шартелль занимал маленький номер в старой части «Браун Пэлис» на углу 16-й улицы и Бродвея. Окна, из которых открывался вид на горы, две дюжины книг на полке, приличный запас спиртного в баре. Создавалось впечатление, что Шартелль обосновался здесь надолго.

– Вы женаты, мистер Апшоу?

– Уже нет.

– Я как раз подумал, что такой образ жизни едва ли покажется привлекательным женатому человеку.

– Все, вероятно, зависит от того, как долго он женат.

Шартелль ухмыльнулся.

– Тут вы правы. Налейте себе что-нибудь, а я – в душ. Ведерко со льдом в холодильнике.

Я налил в бокал «Джентльмена Виргинии», бросил два кубика льда, добавил воды и отошел к окну, чтобы посмотреть, смогу ли разглядеть горы. Кое-где горели огни, но ночью Денвер выглядел точно так же, как Бирмингем, Новый Орлеан и Оклахома Сити, в которых я побывал, прежде чем нашел Клинтона Шартелля.

Он вышел из спальни в белой рубашке, галстуке в желто-зелено-черную полоску – цветах «Фузитеров Ланкашира» – темно-серых брюках и черных туфлях.

– В Денвере, как отметил кто-то из первых поселенцев, на каждый квадратный фут больше солнечного света и мерзавцев, чем в любом другом месте Соединенных Штатов. Возможно, он не ошибся. Я думаю, что Поросенок Даффи пришелся бы здесь ко двору, – Шартелль осторожно опустил в бокал ледяной кубик. – Я вижу, у вас уже налито, мистер Апшоу?

– Да, благодарю.

Он сел в кресло, пригубил виски. Издалека он выглядел на шестьдесят, пока не начинал двигаться. В досье указывалось, что ему сорок три. Вблизи, если не принимать во внимание седину, он не тянул больше чем на тридцать два – тридцать три, несмотря на широкий рот и кривой нос. Я решил, что все дело в глазах. О детских взглядах написано много чуши, но Шартелль смотрел на мир серыми глазами десятилетнего подростка, которому только что сказали, что он должен положить в банк десятидолларовую купюру, найденную им под скамейкой в парке. И хотя он знает, что другой ему не найти, он уже твердо уяснил, что больше никому и никогда не скажет о такой же находке.

– А какова ваша роль в шараде Даффи, мистер Апшоу?

– Я – один из ведущих специалистов.

– По какой части?

– Служба информации.

– Обитаете в Лондоне?

– Да.

– Стоя под душем, я думал о вашей фамилии. Вы написали серию статей о Венгрии, – он назвал газету, в которой я когда-то работал.

– Вы правы. Но это было давно.

– А теперь вы строчите для Поросенка Даффи?

– Это точно.

– Как вы меня нашли?

– Связался с национальным комитетом демократической партии в Вашингтоне. Они подсказали, где вы можете быть. Но я никак не поспевал за вами. Мне дано указание поговорить с вами лично, никаких телефонных звонков.

Шартелль поднялся и перешел к окну, из которого открывался вид на ночной Денвер.

– Так что предлагает мне Поросенок?

– Первым делом он велел назвать сумму вознаграждения.

– Естественно.

– Тридцать тысяч.

– О?

– Фунтов, не долларов.

– Я повторяю "о" с чуть большим интересом.

– Не могу винить вас за это.

– Кампания?

– Да.

Шартелль повернулся ко мне.

– Где?

– Африка.

Он улыбнулся, затем улыбка перешла в веселый смех.

– Будь я проклят, – он поперхнулся, засмеялся вновь. – Будь я проклят. Только у этого ирландского сукиного сына могло хватить наглости обратиться ко мне.

– Этого у него предостаточно.

– Да, мистер Апшоу, нахалов на свете много, но едва ли кто сравнится с Падрейком Даффи.

– Он отзывается о вас хорошо, – вступился я за своего работодателя.

Шартелль подтащил стул поближе к моему, наклонился, хлопнул меня по колену.

– Так и должно быть, мистер Апшоу! Так и только так. Вы ничего не знаете обо мне и Поросенке Даффи, а история эта слишком длинная, чтобы пересказывать ее прямо сейчас, но он просто обязан говорить обо мне только хорошее.

– Он упомянул, что вы раз или два работали вместе.

– Он рассказывал о нашей последней встрече?

– Нет.

– Полагаю, об этом знает не так уж много людей, но после того как все закончилось, я предупредил, что сотру его в порошок, если он произнесет мое имя рядом со своим, – Шартелль вновь хлопнул меня по колену. – Так и сказал, как и должен был сказать один южный джентльмен другому.

– Даффи – из Чикаго.

– Появляясь в Новом Орлеане, он становится другим человеком. В Новом Орлеане он уверяет всех, что родился в Брю Бридж. А вы сами откуда, Апшоу?

– Из Фарго. Северная Дакота.

– Ну, окажись Поросенок в Фарго, он представлялся бы уроженцем Мэндена. Или Вэлли Сити.

– Вы знаете Северную Дакоту?

– Юноша, в этой стране чертовски мало мест, которых я не знаю. И если я называю вас «юноша», то лишь с тем, чтобы сознательно перейти на более простой язык, располагающий людей к откровенности и показывающий им, что я не слишком умен, а последнее, возможно, и соответствует действительности.

– Зовите меня Пит.

– Буду стараться.

– Пожалуй, налью себе еще виски.

– Как вам угодно. Так что там насчет Африки?

Я вновь отдал предпочтение «Джентльмену Виргинии».

– Даффи попросили организовать предвыборную кампанию вождя Санди Акомоло, желающего стать премьер-министром Альбертии, которая получит независимость в День труда[3]3
  День труда – первый понедельник сентября, американский праздник.


[Закрыть].

– Кто такой вождь Акомоло?

– Он возглавляет вторую по численности партию Альбертии – национальную прогрессивную.

– Кто участвует в гонках?

– Четырнадцать партий, но считаться нужно только с двумя.

– Каким образом Поросенок впутался в это дело?

– Какао. «Какао Маркетинг Боард» стала его клиентом, и он провел обычную рекламную кампанию.

Шартелль кивнул.

– Слышал. В результате какао стали покупать больше.

– Это очень полезный продукт, – назидательно заметил я. – Так вот, вождь Акомоло входит в совет директоров «Какао Боард». На каком-то совещании он встретился с Даффи и обратился к нему за помощью.

Шартелль встал и снова подошел к окну.

– Ладно, начнем сначала. Каковы ставки?

– Очень высокие. В стране двадцать миллионов жителей, плюс-минус один или два миллиона. Одна из лучших на Западном побережье Африки. Есть нефть, добыча которой еще не началась, полезные ископаемые, крепкое сельское хозяйство, государственная машина, которая будет крутиться еще сотню лет без доильного завода. Англичане позаботились об этом.

– Кто будет считать голоса?

– Представитель королевы.

– Значит, тот, кто победит на этот раз, будет подсчитывать голоса на следующих выборах?

– Вероятно.

– То есть настоящими будут только первые выборы, потому что потом все будет предопределено.

– Вы, похоже, хорошо знакомы с африканской политикой.

– Нет, я знаком с политикой вообще. Эту науку я изучаю всю жизнь. В определенных кругах меня считают непререкаемым авторитетом, говорю об этом без ложной скромности.

– Я слышал, вы добились впечатляющих результатов.

– Сколько получит Даффи?

– Не так много, как вы думаете. На все отпущено пятьсот тысяч фунтов. Ваша доля, как я уже говорил, тридцать тысяч.

– А если вождь победит?

Я посмотрел в, потолок.

– Точно я не знаю. Скажем так, имеется молчаливое согласие на то, что ДДТ загребет под себя все: деловые консультации, рекламу, маркетинг, экономическое прогнозирование.

– А результат?

– Я пожал плечами.

– Полагаю, ежегодная прибыль составит двадцать миллионов.

– Долларов?

– Фунтов.

Шартелль хохотнул и покачал головой.

– Ну и ну! Поросенок подобрал себе кандидата-ниггера, который будет приносить ему двадцать миллионов в год, и просит о помощи.

– Он предупреждал, что вы так и скажете.

– Что именно?

– Кандидат-ниггер.

– Вас это нервирует?

– Не слишком, мистер Шартелль.

– Позвольте мне внести ясность.

– В смысле?

– Поросенку на это глубоко наплевать.

Тишина становилась все гуще. Я закурил привычную «Лаки Страйк», но дым пах прелой соломой, а Шартелль разглядывал меня с легкой улыбкой, как смотрят на пятнадцатилетнего подростка. И был прав: я сам не дал бы себе больше тринадцати.

– Послушайте, мы можем сидеть тут всю ночь и вы будете подкалывать Даффи, но я у него на жаловании, так что не обижайтесь, если я не буду вам подпевать.

Шартелль усмехнулся.

– Знаете, Пит, не стоит кипятиться из-за того, что я сказал ниггер.

– Я и не кипячусь.

– Знаете, юноша, я могу показать вам членские билеты Эн-Эй-Эй-Си-Пи и Си-Эр-И. Или благодарственные письма моих цветных друзей, активно участвующих в борьбе за гражданские права. Или, как южный джентльмен, могу сказать, что лучше других понимаю цветных, потому что вырос вместе с ними, как, собственно, оно и было, а свою старую цветную няньку я любил больше, чем кого бы то ни было. Я могу прямо сейчас представить вам доказательства, реальные доказательства того, что моя любовь к неграм безгранична, а закончить рассказом о том, как чуть было не женился на стройной азиатке, которую обхаживал в Чикаго, но она убежала с коммивояжером фирмы, продающей пожарные машины. Наверное, он нашел более веские аргументы, раз увел ее от меня. И я говорю «ниггер» только потому, что не могу слышать тех, кто пытается произнести ни-и-гро, а это слово застревает в горле, как рыбья кость. Говоря ниггер, я не вкладываю в это слово ничего обидного, потому что придерживаюсь теории расовых отношений Шартелля, созданной на основе многолетних взаимоотношений черных и белых и долгих часов учебы и раздумий. Как вы заметили, я по натуре человек общительный.

– Заметил.

– Так вот, теория Шартелля о гармоничных расовых отношениях простая и честная. Или мы должны дать ниггерам их права, причем не на словах, а действительное право на все, от голосования до прелюбодеяния, должны заставить их иметь эти права, подкрепить и поддержать их законом, суровым законом, следить за исполнением которого ФБР будет до тех пор, пока самый последний из ниггеров не станет равным протестанту англо-саксонского происхождения. Я не зря сказал «или». Или мы даем им право жениться на наших дочерях, если они у нас есть, и заботимся не только о том, чтобы они могли занять равное с нами положение в обществе и получить такое же образование, но и об их экономических правах, то есть предоставить им те же возможности и средства, которыми обладают белые в погоне за счастьем, дать возможность жить не в лачугах, а на респектабельных городских окраинах. Вот тогда они будут такими же, как вы, белокожие, с вашими крепкими моральными устоями, вашей христианской добродетелью и вашим драгоценным единством. Разумеется, они, пройдя этот путь, могут что-то потерять. К примеру, свою самобытную культуру, а это не пустяк. И я говорю: или мы делаем все это для них и они становятся такими же, как все, или, клянусь богом, мы должны загнать их в свинарники! – и кулак Шартелля с силой опустился на стол.

– Что значит «ваша» христианская добродетель, Шартелль? Вы такой же, как я.

– Нет, юноша, отнюдь. Моя пра-пра-пра-прабабушка была очень милой негритянкой из Нового Орлеана. Так, во всяком случае, говорил мне отец. То есть я на одну шестьдесят четвертую – цветной, а в большинстве южных штатов это уже очень много. Так кто имеет больше прав сказать ниггер, чем мы, ниггеры?

– Вы смеетесь надо мной, Шартелль.

– Возможно, юноша, но как знать наверняка? – он усмехнулся. – Но вы не собираетесь убеждать меня, что это имеет какое-то значение?

Глава 2

Следующим утром мы завтракали вместе. Поздним вечером накануне Шартелль взял тайм-аут, сказав, что ночью хорошенько обдумает предложение Даффи. «Я хочу уделить вашему предложению самое серьезное внимание, – как писал один конгрессмен своему избирателю, пожелавшему построить мост над Большим Каньоном».

На завтрак он пришел в темном костюме, синей рубашке и галстуке в сине-черную полоску, который, должно быть, позаимствовал у другой английской военной части.

– Ночью я кое-кому позвоню, Пит, – он намазал гренок маслом.

– Кому же?

– Двум приятелям в Нью-Йорк. Поросенок хвастался там своими успехами. Этого, впрочем, следовало ожидать. Но более интересно другое – у вас объявился соперник.

– Кто же?

– Другое рекламное агентство.

Наверное, такое же выражение, как и у меня, появилось на лице Эйзенхауэра, когда ему сказали, что Макартур уволен.

– Какое?

– «Ренесслейр».

– О. Или лучше: о, о, о.

– Я отреагировал точно также. Одно упоминание «Ренесслейра» действует на нервы. Как скрежет ножа по тарелке.

Я на мгновение задумался.

– Отделения в Лондоне, Стокгольме, Копенгагене, Брюсселе, Париже, Мадриде, Франкфурте, Цюрихе, Риме, в дюжине городов США, Гонконге, Бомбее, Токио и Маниле. Что я упустил?

– Торонто, Сидней, Сеул и Йоханнесбург.

Существует несколько типов рекламных агентств. Состоящие из одного-двух сотрудников и существующие на подачки таких же крохотных радиостанций и газет. Быстрорастущие, хватающиеся за все и вся, ракетой рвущиеся к успеху, чтобы затем раствориться в общем рисунке делового мира. Есть агентства вроде «Даффи, Даунер и Тимз», концерны с многомиллионными оборотами, движимые прелестями, гением, излишествами и нравами карнавала денег. И, наконец, есть десяток агентств, размеры, финансовая мощь и безжалостность которых сравнимы разве что с их чудовищной посредственностью. Именно они ответственны перед нацией за нынешний уровень телевидения, радио, значительной доли американской субкультуры, которая столь прибыльно эксплуатируется за рубежом.

В этом десятке «Ренесслейр» по своему могуществу занимал третью или четвертую позицию. Если остальные делали деньги на плохом вкусе американской публики, то «Ренесслейр» решил стать совестью мира.

– Они организовали у себя управление международных дел, – задумчиво заметил Шартелль. – Оно сочетает в себе худшие черты Морального перевооружения, Корпуса мира и Международного общества ротарианцев. У них есть лекторское бюро и они готовы доставить оратора в любое место в течение двенадцати часов, при условии, что слушателей будет не меньше пятисот. И он произнесет речь на языке аудитории. У них есть отделы Океании, Юго-Западной Африки, Италии, Исландии. Насколько я знаю, даже Антарктиды.

– Нам об этом известно, – кивнул я. – Они рассылают тексты речей. Их переводят и дают оратору для выступления. Они наводнили этими речами весь мир.

– Помнится, в прошлом году они проводили предвыборную кампанию в Калифорнии.

– Кого они поддерживали?

– Их клиент играл в кино злодеев. Тот, кто играл героев, отстал на полмиллиона голосов.

– Вы в ней участвовали?

– Собирался, но разузнал, что к чему, и решил, что связываться не стоит. Я не смог рассчитать, каким будет расклад голосов. Но, похоже, под влиянием «Ренесслейра» многие избиратели в последний момент передумали.

Ложкой я выводил на скатерти замысловатые узоры.

– За кем стоит «Ренесслейр»?

Шартелль выудил из кармана полоску бумаги.

– Имя я записал. Как раз хотел спросить вас о нем. Клиент «Ренесслейра» – мусульманин. Что вы о нем знаете?

– Образование получил в Аги, говорит с чистейшим оксфордским акцентом, если таковой существует. Богат, личный самолет, конюшня «роллс-ройсов». Наследный правитель нескольких миллионов альбертийцев, живет во дворце к югу от Сахары, подробное описание которого можно найти на страницах «Тысячи и одной ночи». Англичане его любят, потому что у него не забалуешь.

– И Поросенок Даффи хочет, чтобы я поехал в Альбертию и провел предвыборную кампанию вождя… как его там… вождя Акомоло. Санди Акомоло сэра Алакада Меджара Фулава? О, его имена просто скатывались с языка.

– Насколько я слышал, он их укоротил.

– Вот что я скажу вам, Пити: это и иностранная политика, и Мэдисон Авеню, и Торговая палата, и Африка, связанные воедино голубой ленточкой. А Поросенок Даффи плюхнулся в самую гущу, нахлебался и завопил о помощи. Словно старина Клинт Шартелль, в пробковом шлеме и шортах, только и ждал, когда же придет пора его спасать. Ха-ха-ха!

– Зовите меня Питер, – огрызнулся я. – Или Пит, или мистер Апшоу, но, ради бога, обойдемся без Пити!

– Почему, юноша? Или вам не нравится мое произношение?

– О, черт с вами, обращайтесь ко мне, как вам угодно.

– Из этого следует, что и вы намерены участвовать в кампании вождя Акомоло?

Я кивнул:

– Да, я вытащил короткую соломинку.

– И каковы ваши будущие обязанности?

– Я буду писать. Если найдется хоть один читатель.

– Это прекрасно. И какой из вас писатель, Пит?

– Я пишу быстро. Не очень хорошо, но быстро. В свободное от основного занятия время могу очинивать карандаши и смешивать коктейли.

– Так что конкретно хочет от меня Даффи?

Я взглянул на него и улыбнулся. Впервые за все утро:

– Мистер Даффи хотел бы, чтобы вы, я цитирую, «привнесли в предвыборную кампанию немного американской пошлятины».

Шартелль откинулся на спинку стула, изучая потолок.

– Интересно. И что, по-вашему, я буду делать?

– У вас репутация лучшего организатора политических кампаний в Соединенных Штатах. Шесть мэров крупнейших городов, пять губернаторов, три сенатора и девять членов палаты представителей конгресса США вы можете смело занести на свой счет. Благодаря вам в четырех штатах прокатили закон о налогообложении, в пяти – проголосовали за его принятие. Другими словами, лучше вас никого нет, и Падрейк Даффи просил сказать вам об этом. Вы должны сделать все необходимое, чтобы вождь Акомоло стал премьер-министром.

– Видите ли, Пит, я как раз заканчивал мое, так сказать, сентиментальное путешествие.

– О чем вы?

Шартелль потянулся за чеком, подписал его и встал.

– Давайте-ка пройдемся, – мы вышли из отеля и направились по Бродвею к Колфаксу. Шартелль закурил.

– Я попал на бейсбол после того, как купил дом. Для старика я выглядел совсем неплохо.

– Вам сорок три. Кеннеди в вашем возрасте играл в американский футбол с больной спиной.

– Признаю, я очень подвижен, в детстве не утруждал себя чтением.

– Вы упомянули о сентиментальном путешествии, – напомнил я. – Кварталом раньше.

– Сентиментальное путешествие напрямую связано с моей юностью. Я жил в этом городе, знаете ли.

Мы свернули на Колфакс и направились к золотому куполу Капитолия, рядом с которым имелась географическая отметка, сообщающая, что город Денвер расположен на высоте 5280 футов над уровнем моря.

– Я жил здесь с отцом и его подругой в 1938 и 1939 годах. Неподалеку от бейсбольного поля. Район и тогда был так себе. Отец и я, шестнадцатилетний подросток, приехали из Оклахома Сити. Остановились в «Браун Пэлис», и отец взял в аренду участок земли близ Уолзенбурга, поставил там вышку, нанял людей и пробурил три самых глубоких сухих скважины.

Шартелль коснулся моей руки, и мы вошли в маленький бар, сели за столик, заказали кофе.

– Отец, естественно, разорился. Он кричал на всех углах, что в Колорадо должна быть нефть, и в конце концов оказался прав. Просто он поставил вышку не на том месте.

Официантка принесла кофе.

– Мы съехали из «Браун Пэлис» и сняли дом, который я вчера купил. Жили мы там втроем: я, отец и его подруга, Голда Мей. Времена настали трудные, но я продолжал заниматься, оставив папаше заботы о деньгах.

– Заниматься чем?

– Атлетической гимнастикой. Так это теперь называется. По самоучителю. Увидел его рекламу в каком-то журнале и заказал. Еще в Оклахома Сити, когда отец был при деньгах. Я следовал разделам самоучителя, как Святому Писанию. Поэтому сегодня я такой подвижный.

– И что вы собираетесь делать с домом?

– Не торопите меня, – притворно рассердился Шартелль. – Вскоре после того, как деньги кончились, Голда Мей исчезла, и мы с отцом остались вдвоем. Я сожалел о ее уходе, с ней было хорошо. А как-то раз папаша зовет меня и говорит: «Сынок, моего заработка не хватает, чтобы прокормить нас обоих, так что какое-то время тебе придется жить одному. Но ты можешь взять нашу машину». Предложение было щедрым, хотя и бесполезным. Стояла зима, а у нас не хватало денег на технический спирт, вода замерзла и разорвала радиатор. Но он мог предложить мне только машину, что и сделал в конце концов, и мы не стали упоминать о том, что она не стоит ни гроша. Я лишь поблагодарил его и отказался, как он меня учил, – Шартелль помешал кофе. – Вчера я купил дом в Денвере, а до этого – три дома в Новом Орлеане, Бирмингеме и Оклахома Сити. В этих домах мы с отцом жили дольше всего. Теперь они мои, и я в любой момент могу войти в них, пройтись по комнатам, вспоминая прошлое… или не вспоминая.

– Вы собираетесь в них жить?

– Нет, я буду их сдавать. Беднякам-неграм за один доллар в год. При условии, что смогу прийти и походить по дому, когда мне этого захочется. Я требую не слишком многого, не так ли?

– Думаю, что нет.

Мы встали. Я расплатился, и мы вернулись на Кол-факс. Пошли обратно к Бродвею. Я оглядывался вокруг, стараясь представить, как все тут было двадцать семь лет назад, когда семнадцатилетнему подростку предложили уехать из дому на машине с лопнувшим радиатором.

– А как ваш отец? – спросил я.

– Не знаю. Наши пути разошлись. Я не видел его лет двадцать пять.

– Не пытались его найти?

Шартелль взглянул на меня и улыбнулся.

– Честно говоря, нет. А как по-вашему, стоило?

– Затрудняюсь ответить.

Полквартала мы отшагали молча.

– Когда Поросенок Даффи ждет меня в Лондоне?

– Как можно раньше.

Шартелль кивнул.

– Значит, вылетаем сегодня.