Текст книги "Что не стоит делать невидимке"

Глава 24

Ба заваривает чай, а я пытаюсь вести себя так, словно сегодня вовсе не был самый странный день за всю мою жизнь.

Работает радио. Ба всегда слушает Радио 3 или Классик FM. (Иногда она спрашивает меня, знаю ли я композиторов, и, если играет орган, я обычно говорю: «Бах» – и примерно каждый второй раз угадываю. О тех случаях, когда я ошибаюсь, ба забывает, так что она имеет совершенно ложное представление, будто я знаю уйму произведений классической музыки.)

Бывает у вас иногда такое, что кто-то ведёт себя с вами очень мило, болтает и так далее, а вам просто по барабану? Но сказать вы ничего не можете, потому что это будет грубо, так что приходится делать вид, будто вы внимательно слушаете, и издавать подходящие звуки? Знаете, приподнимать брови, хмыкать и всё такое.

Вот так я себя прямо сейчас чувствую рядом с ба.

Она всё рассказывает про… Вот в этом и суть. Я не слушаю, так что не знаю, про что она рассказывает. Я улавливаю слова «преподобный Робинсон» и что-то про его сегодняшнюю утреннюю проповедь, потом что-то про миссис Аберкромби и комитет продовольственного фонда, и что-то там про что-то ещё, и…

– Ты в порядке, Этель?

– Хм-м? Да, ба, спасибо. Нормально.

– Вот только я секунду назад сказала тебе про Джеффри миссис Аберкромби, а ты никак не среагировала.

Оказывается – потому что ба снова рассказывает мне, и на этот раз я прилагаю все усилия, чтобы слушать внимательно, – что йоркширский терьер миссис Аберкромби, Джеффри, пополнил список местных пропавших собак.

Я притворилась, что очень ей сочувствую, но:

а) Я слишком устала, чтобы меня это волновало.

б) Джеффри, несмотря на свою трёхлапость, гнусный пёс и, как будто чтобы компенсировать отсутствие правой передней лапы, отрастил себе особенно дурной характер.

И…

в) Мою голову – ясное дело – занимает только одно.

Помните, я сказала, что завязала со слезами?

Оказывается, я ошиблась.

Все кипящие внутри меня эмоции переливаются через край, и я начинаю всхлипывать, сидя за кухонным столом. Я чувствую, как ба обнимает меня, хотя она даже не знает, в чём дело.

– Ничего страшного, – говорит она, хотя откуда ей знать?

Я обнимаю её в ответ: это приятное ощущение. От неё пахнет чаем и цветочно-мыльным ароматом. В тот миг, в этом объятии, всё как будто снова делается нормальным, и я позволяю себе забыть ненадолго, что это далеко не так. Есть у объятий такой эффект.

Это придаёт мне сил попытаться ещё разок.

– Ба? – начинаю я. – Помнишь, утром я сказала, что сделалась невидимой?..

Я надеюсь, что смогу излить ей душу, и она выслушает меня.

Однако такого не происходит. Вместо этого она выдвигает себе соседний стул и продолжает В ТОЧНОСТИ с того места, на котором остановилась раньше: чувство, что мир иногда тебя игнорирует, ощущение, что тебе приходится кричать, чтобы хоть кто-то услышал, что люди смотрят прямо сквозь тебя, будто ты невидимка.

И так далее. Это мило с её стороны и всё такое, но это не помогает.

С языка так и просится:

«Нет, ба. Я имею в виду, что ПРАВДА была невидимкой».

Но я снова проглатываю эти слова.

– Я немножко устала, ба, – говорю я. – Просто лягу-ка я спать, пожалуй.

– Хорошо, дружок, – отвечает ба. – Я принесу тебе наверх какао.

Я поднимаюсь на второй этаж и раз за разом оглядываю себя в большом зеркале в ванной. Всё как будто бы стало как обычно, то есть все части моего тела сделались видимыми.

А более того, мне кажется, что прыщей у меня поубавилось. Нет, серьёзно, их стало меньше. Это не просто моё воображение.

Я чувствую себя ужасно одиноко и от этого вспоминаю маму.

Я уже сто лет не открывала обувную коробку с мамиными вещами. Она стоит на полке, рядом с книгами и мягкими игрушками, и я вытаскиваю её, открываю и достаю лежащие внутри предметы.

ЧТО ЛЕЖИТ В КОРОБКЕ С МАМИНЫМИ ВЕЩАМИ

• Футболка, о которой я вам уже рассказывала. Я глубоко вдыхаю её запах, и он словно творит волшебство: успокаивающий, ободряющий аромат. Я вытягиваю её перед собой на руках, расправляя, и представляю под чёрной тканью маму. Судя по бирке, футболка восьмого женского размера, значит, мама была не такой уж крупной. (Я кладу футболку в расправленном виде на кровать.)

• Дальше идёт открытка. (Я читаю стишок, хоть и знаю его наизусть: мне просто нравится представлять, как мамина рука держит ручку, которая вывела эти слова. У неё, скорее всего, был тёмный маникюр, а ладони узкие и бледные.)

• Потом – три котика-погремушки, все разные: чёрно-белый, полосатый и розовый. На самом деле ещё должен быть четвёртый, потому что я как-то видела в магазине игрушек полный набор – мне не хватает голубого. Но у меня есть всего три, и ничего страшного. Я никогда не давала им имён на тот случай, если мама уже сделала это: мне не хочется случайно выбрать другие имена. (Я раскладываю их ровным рядком поверх футболки.)

• Пакетик мармеладок «Харибо». Странновато, знаю, но ба говорит, что мама обожала «Харибо», а на её похоронах всем пришедшим раздали по пакетику. Я этого не помню, но мне нравится мысль о том, как люди едят сладости на похоронах, хотя я свои, понятное дело, не съела, поэтому они у меня и сохранились. (Я кладу пакетик рядом с котиками.)

• И наконец, здесь лежит листовка, рекламирующая концерт певицы по имени Фелина – она должна была выступить на музыкальном фестивале на набережной Ньюкасла. Вот только мама умерла, не успел концерт состояться. Мне нравится думать, что она ждала его, как я жду праздников вроде Рождества.

Глава 25

Я уже кучу раз этим занималась – раскладыванием вещей из обувной коробки. Я делаю это каждый раз одинаково, и мне никогда не бывает грустно.

Вот только на этот раз мне всё же становится грустно, и это так неожиданно, что я грустнею ещё сильнее. Я быстро убираю всё назад на тот случай, если вдруг опять расплачусь, и сижу на кровати, слушая собственное дыхание.

И вот тут вся странность с невидимостью могла бы и закончиться. Просто какой-то дурацкий день, который настал и прошёл, и никто не сможет подтвердить, что это было на самом деле, кроме непопулярного парня из школы, известного своим бесконечным трёпом, так что никто ему не поверит.

Я могла бы остановиться здесь. Всё было бы нормально.

Но тогда я бы никогда не узнала, кто я есть на самом деле.

Часть вторая

Глава 26

Я обнаруживаю, что, если уж что-то начало происходить, остановить это практически невозможно.

Первое такое «что-то», впрочем, скорее «кто-то».

Это Эллиот Бойд. Точнее, Эллиот Бойд и Кирстен Олен. И я.

Сначала Бойди. Он решил, будто мы лучшие друзья, и вот уже несколько дней супердружелюбно подходит ко мне, ждёт меня в очереди за ланчем и когда пора отправляться домой – и окружающие это заметили.

Я не хочу его обижать, но он по-прежнему действует мне на нервы своим непрекращающимся монологом – всегда о себе самом и о том, что интересует его. Единственное, о чём он хочет разговаривать, помимо маяка, – это моя невидимость, а с другими людьми мы это обсуждать не можем, так что остаёмся только я и он. Я вынуждена его терпеть, потому что у нас есть общий секрет, и к тому же он забрал упаковку «Доктора Чанга Его Кожа Такой Чистый», за что я жутко на себя злюсь.

Последние пару дней я выжидала в туалетах дальше по коридору от шкафчиков, чтобы убедиться, что Бойди ушёл домой раньше меня. Вчера он ошивался тут почти полчаса с таким грустноватым выражением на круглом лице, что я едва не передумала.

В общем, настало время ланча, и близнецов Найт нигде не видно. Я заметила в очереди Кирстен Олен с Араминтой Фелл и Кэти Пеллинг и присоединяюсь к ним, так что, если в столовой нарисуется Бойди, у меня уже будет компания.

Девчонки они ничего. Не то чтобы мне не нравилась Кирстен Олен. Дружба у нас расклеилась, но не разрушилась.

А вот Араминта кажется мне подозрительной. Всё начинается, как только мы садимся (я проверяю, чтобы рядом со мной не было свободного места, просто на всякий случай).

Араминта улыбается такой тёплой улыбкой, от которой по моему телу пробегает холодок, и загадочно полуприкрывает глаза.

О боже, это добром не кончится – по её улыбке вижу. Слишком она дружелюбная. Зачем я вообще с ними села?

– Мы тут с бандой говорили…

Ох, да ладно. «Банда» – это сама Араминта Фелл и ещё некоторые девочки за столом, предположительно включая сейчас Кирстен Олен, что весьма удручает. По отдельности они нормальные. Кэти Пеллинг как-то раз дала мне списать домашку по химии, про которую я забыла, что было очень мило с её стороны. Однако все вместе они здорово утомляют. Кажется, что их миссия – по возможности игнорировать школьный запрет на макияж/украшения/короткие юбки, из-за чего им вечно влетает.

Серьёзно: какой в этом смысл?

В общем, Араминта продолжает:

– Мы тут говорили и думаем, что твоя кожа стала, типа, гораздо лучше, чем раньше.

– Эм-м… спасибо?

Кэти Пеллинг начинает фыркать от смеха. Когда такое случается, сразу понимаешь, что смеются над тобой, хоть ты и понятия не имеешь, из-за чего.

Она пытается скрыть это кашлем, но я же не дурочка.

«Уходи, – сказала бы ба. – Уходи и не опускайся до их уровня».

Хороший совет, но что если мне хочется узнать, что они собирались сказать?

– И нам всем стало интересно: это, типа, официально – ну знаешь, ты и твой парень?

Кэти Пеллинг больше не пытается сдерживаться и хрюкает от смеха – такого, который сопровождается непрошеной соплёй, заставляющей остальных ржать ещё громче.

Араминта злится: испортили её подкол с серьёзным лицом, но она сохраняет выражение чистой невинности.

– Парень? – переспрашиваю я, сморщив лоб и пытаясь выглядеть максимально сбитой с толку, хотя точно знаю, кого она имеет в виду. – У меня нет парня. Ты же знаешь, Араминта.

«Хорошо, – говорю я себе, – спокойно, но в то же время твёрдо».

– Но вы с Эллиотом Бойдом та-а-ак мило смотритесь вместе! Разве нет? Кирстен! Разве они не милашки? Эллиот и Этель. Этиот!

Кирстен кивает, пытаясь сохранить невозмутимость.

– Ужасно милые! Я их прям шипперю! – когда она говорит это, моё сердце падает куда-то вниз, потому что я осознаю: я теряю самую старую свою подругу.

– Ты смотри, Этель. Его все девчонки захотят отбить.

– Ей нечего волноваться, – говорит Кэти Пеллинг. – Его на всех хватит!

Снова фырканье и хрюканье.

С меня довольно.

Все эмоции, которые я много дней держала в себе, поднимаются у меня в груди, и я чувствую, как мне становится жарко от гнева.

– Этот… этот пузырь мне не парень! И не друг даже. Он мне вообще не нравится. Да и кому нравится? Он заноза в мягком месте. Ненавижу его. Прицепился ко мне, как вонь.

Последнее заявление – подлый приём. Хоть Бойди и раздражает, я бывала достаточно близко к нему, чтобы знать, что эти подколы про «Запашок» – неправда.

И всё же я думаю, что произнесла это довольно убедительно: сидящие напротив меня Араминта и Кирстен округляют глаза.

Вот только смотрят они не на меня, а куда-то мне за плечо. Не оборачиваясь, я одними губами спрашиваю Кирстен: «Он там?» – и она почти незаметно кивает.

Я встаю вместе с подносом. Краем глаза я вижу Бойди – в руке поднос, стоит достаточно близко, чтобы услышать, что я сказала.

Даже не глядя на его лицо, я знаю, что оно грустное и озадаченное, прямо как тогда, у шкафчиков.

Я себя ненавижу.

Глава 27

У меня есть воспоминание из глубокого детства: мамины похороны.

Ба говорит, на маминых похоронах было немного народу, но я помню иное. Наверное, это потому, что мы считаем своих родителей ужасно важными, и скромное мероприятие не соответствовало бы этому представлению, не так ли?

В общем, мы находимся в большой церкви, но вместо органной музыки играет рок. Громкий, гремящий рок, и кругом куча народу, и все едят «Харибо».

(Кстати, это не сон – по крайней мере, мне так не кажется. Это определённо воспоминание, но, возможно, оно с чем-то перемешалось, потому что на похоронах обычно не включают громкий рок, хотя «Харибо»-то правда были, так что я не знаю наверняка.)

Рядом со мной ба и прабабуля, кажется, тоже в кресле-каталке. И ба злится, но не на меня.

Не грустит: просто злится. Лицо у неё холодное и мрачное, как море в нашем заливе в зимний день.

Вот и всё воспоминание. Странное, а?

Это немного, но потерпите капельку.

Так вот, не хочу вас пугать или что-то в этом духе, но вы знали, что когда мы говорим о пепле умершего, это не совсем пепел? Это размолотые кости, прах. Кости – практически всё, что остаётся после кремации: это когда вместо того, чтобы похоронить тело покойного, его сжигают, и вам выдают пепел, чтобы вы сами его похоронили, или развеяли над морем, или что-то такое. Ба говорит, так сейчас поступают с большинством людей.

К чему я веду? Знаю, звучит крипово, но я скоро всё объясню. Дело вот в чём: у моей мамы нет могилы.

Видите ли, я смотрела много фильмов и читала много книг, в которых умирают люди, и у мёртвых людей всегда есть могилы. Живой человек – как правило, муж, или девушка, или ещё кто-нибудь – потом приходит на могилу и разговаривает с умершим, рассказывает про свою жизнь. Потом он обычно кладёт на могилу цветы или касается надгробия, и это мило и грустно, и я часто плачу на этих моментах.

Но я так сделать – навестить могилу – не могу, потому что маму кремировали.

Если подумать, я даже не знаю, что стало с маминым прахом. Надо спросить у ба.

Зачем я вам это рассказываю?

Думаю, таким образом я наказываю себя. Инцидент с Бойди расстроил меня, и я заслуживаю того, чтобы чувствовать себя плохо, думая о маме.

Большинство людей в моей ситуации попытались бы чувствовать радость, вспоминая свою маму. Но не я.

По крайней мере, если не перебираю мамины вещи из обувной коробки.

(Но даже тогда я не чувствую особой радости.)

Однако оно остаётся со мной, это чувство печали и вины, и именно из-за него я в итоге снова становлюсь невидимой.

Что – по самой меньшей мере – весьма неразумно.

Глава 28

Проходит больше недели, а я так и не вернулась навестить прабабулю.

Честно говоря, я начинаю думать, что это игра моего воображения. Ну знаете, то, что прабабуля втайне дала мне понять, что хочет, чтобы я пришла к ней одна. Зачем ей так делать? Я снова и снова прокручиваю это в голове, и по сути это был всего лишь взгляд.

Ей сто лет. Мне могло просто показаться.

Но моё чутьё говорит мне, что это не так. Моё чутьё говорит, что всё неспроста – что прабабуля пытается сказать мне что-то, о чём я должна знать.

По дороге домой (в одиночестве, конечно) я замечаю очередной плакат о пропаже собаки на Фонаре Для Объявлений О Пропавших Питомцах. Это Джеффри. Тут его фото и текст:

ПРОПАЛА СОБАКА

Йоркширский терьер, передняя лапа отсутствует. Красный ошейник.

Отзывается на кличку Джеффри.

Позвоните миссис К. Аберкромби

07974-377-337.

ЗА ВОЗНАГРАЖДЕНИЕ

Я возвращаюсь домой, и чаепитие с ба проходит странно.

Она какая-то очень тихая. Так что, учитывая, что я чувствую себя виноватой из-за ситуации с Бойди, а с ба непонятно что происходит, чай мы пьём в полной тишине.

И печенье магазинное. Это очень необычно.

Я никак это не комментирую.

Чуть позже я отправляю Бойди сообщение. Наверное, это самое непростое, что мне когда-либо приходилось писать.

Привет. Прости за тот случай. На самом деле я так не думаю. Друзья?

Тринадцать слов. Я раздумываю, достаточно ли этого, когда мне практически моментально прилетает ответ.

Слишком поздно. И не мечтай. «Пузырь?» Я думал, некоторые вещи – табу. Очевидно, нет.

Значит, он слышал всё, включая «пузыря». Это не совсем то же самое, что назвать его жирным, но из той же области. Зачем я так сделала?

За то время, что мы знакомы, Бойди ни разу не упомянул мои прыщи или, раз уж на то пошло, мою внешность в принципе, кроме того случая, когда он сказал, что мои волосы хорошо выглядят, а потом так зарделся, что, думаю, пожалел о сказанном.

И я тоже никогда не упоминала его размеры.

Но некоторые темы должны быть под запретом – и неважно, насколько вы расстроены. Ссылаться на вес Бойди, как я теперь выяснила, – одна из них. Всё его сообщение пропитано обидой.

Он как-то сказал мне, что всю жизнь был «крупным» и что ненавидит таким быть. И я только что всё усугубила.

Задевать чувства людей – явно достойный бабушкиного списка «весьма пошлых» вещей пункт. Хотя, если задуматься, обидные замечания касательно чьей-то внешности, скорее всего, считаются «жутко пошлыми».

Мисс Холл сказала, что загрузит мою домашку на школьный сайт, но её там не оказывается или я не могу её найти, и я кликаю везде, где только можно, когда вижу объявление о школьном конкурсе талантов, который состоится завтра, – и имя Бойди в списке участников.

Ну кто бы сомневался. Если и существует кто-то, кого отсутствие всяческого таланта не удержало бы от участия в конкурсе талантов, это будет чрезмерно уверенный в себе Эллиот Бойд. Он говорил мне об этом, в одном из своих монологов по дороге из школы, но это вроде как затерялось на фоне общего издаваемого Бойдом шума.

Он учился играть на гитаре ровно один месяц. И, глядя на список его конкурентов, я уже вижу, что ему труба.

• Трэш-металл-группа под названием «Мать драконов» из десятого класса, которая как-то выступала на линейке – очень шумно и здорово;

• Саванна и Клем Робер, занимающиеся бальными танцами под современную музыку, как по телику. Они тоже хороши;

• Нилеш Патель из одиннадцатого, который выступает с нормальными стендапами, а не просто нудно пересказывает шутки из книжки.

На самом деле, все весьма хороши. Его разобьют в пух и прах. Бедняга Бойди хоть убей не сможет толком сыграть на гитаре и будет освистан.

Собственно говоря, освистать его не освищут, потому что такое пресекается. Но на него будут смотреть в абсолютной тишине, неискренне аплодировать, а потом дразнить всю оставшуюся жизнь.

И я осознаю, что:

а) я не хочу, чтобы это с ним произошло. И…

б) если я как-то смогу это предотвратить, он простит меня за то, что я поливала его грязью перед Араминтой Фелл и компанией.

Тут-то я и решаю снова сделаться невидимой.

Чтобы попытаться спасти Бойди. Это меньшее, что я могу сделать, учитывая, как я ранила его чувства.

Прямо странно, до чего быстро это решение формируется в моей голове. Я таращусь на монитор компьютера, и тут – бац! – всё становится очевидным. Я обнаруживаю, что это ободряет: это должен быть хороший план, раз он так быстро пришёл мне на ум.

Или нет?

Я знаю, что вы думаете: но это менее легкомысленно, чем звучит.

Чуточку менее, по крайней мере.

Я выйду на сцену, когда он будет выступать. Я стану невидимой: как-нибудь отвяжусь от занятий в этот день и всё утро проведу в солярии. Я буду шептать Бойди в ухо, что делать, и возьму гитару из его рук, тем самым создавая поразительнейшую иллюзию: парящую в воздухе гитару!

Вообще-то я немного умею играть. Уж точно лучше, чем Бойди, так что пока гитара будет «парить», я чуть-чуть побренчу, а он помашет руками, как волшебник, и это действо встретят восторженными, ликующими, невиданными овациями!

Звучит неплохо, а?

Нет. Теперь, когда я набросала план, он звучит совершенно нелепо: фантазия мозга, повреждённого китайскими зельями и чрезмерным воздействием ультрафиолетового света.

Думайте, что хотите, только я для себя уже всё решила. Да, это риск. Но в прошлый раз любые неблагоприятные последствия были, что ж… их не было. Моя кожа стала лучше. У меня даже получается убедить себя, что мои волосы заблестели, и я пытаюсь откинуть их назад, как Араминта Фелл, но получается плохо. Я, наверное, смахиваю на умалишённую лошадь, которую достали мухи.

Так что решение принято. Но прямо сейчас я должна сделать ещё кое-что. Это тот вечер, в который я решила навестить прабабулю одна и выяснить, что же такое она имела в виду – и имела ли вообще, – так странно поглядев на меня в свой день рождения.

Я слышу, как ба кричит с первого этажа:

– Я ушла! Пока, милая. Вернусь не поздно.

Сегодня у ба «концертный вечер». Раз в месяц или около того ба со своими друзьями отправляются на концерт. Классический или джазовый: стариковская музыка, короче.

Сегодня он что-то рановато. В шесть с хвостиком в Уитли-Бэйском драмтеатре. Какой-то джазовый квартет. Закончат в восемь.

Что даёт мне чуть больше пары часов, чтобы добраться до пансионата для престарелых и разобраться, почему прабабуля была такая загадочная на своём дне рождения.

Глава 29

К тому времени как я добираюсь до «Прайори Вью», на часах уже семь, и я промокла насквозь – снаружи от дождя, который начался в ту секунду, когда я шагнула за порог, а внутри от того, что вспотела в водонепроницаемом плаще.

Я доехала на метро и взяла с собой Леди. С ней в пансионате бывать хорошо, потому что, если на прабабулю нападает состояние ничего-не-говорения (что происходит в большинстве случаев), тогда я могу гладить Леди, которой всё равно, кто что говорит, до тех пор пока ей чешут пузико. И прабабуля всегда улыбается, увидев её.

До Тайнмута всего три остановки. Потом надо пять минут идти вдоль побережья под обстрелом толстых игл солёного летнего дождя с Северного моря.

В общем, я вхожу в резиденцию-пансионат для людей пожилого возраста «Прайори Вью» с Леди на поводке, а навстречу мне выходит какой-то мужчина. Вот только он не смотрит, куда идёт, и мы почти сталкиваемся, но не совсем. Однако я сразу же замечаю, что он курильщик: вокруг него висит застарелый запах табака.

Он отрывается от своего телефона, в котором он что-то печатал, и между нами начинается беседа. На первый взгляд, в ней нет ничего особенного, но она оставляет меня в тревожных и растерянных чувствах.

Мы оба говорим: «Ой, простите!», как обычно бывает, потом он останавливается, вроде как преграждая мне путь, но не агрессивно, ничего такого, и – дело вот в чём – смотрит на меня очень пристально.

Потом он опускает взгляд, будто поняв, что пялится, и говорит:

– Красивая собака!

У вас есть собака? Неважно; слова «красивая собака» – это вроде универсального начала разговора между людьми, когда по крайней мере у одного из них есть собака. Это всё равно что беседы о погоде, только менее скучные.

Схема такая:

«Красивая собака!»

«Это девочка или мальчик?»

«Какой она/он породы?» (Этот вопрос обычно задаётся, только когда порода непонятна. А если понятна, как в случае с Леди, то он звучит так: «Лабрадор, да?»)

«Сколько ей/ему?»

«Как её/его зовут?»

Примерно так, более-менее. После этого вы продолжаете разговор, если хотите, а если не хотите, то все расходятся по своим делам.

Примерно такая беседа и происходит у меня с этим мужчиной, только несколько неловкая, потому что:

а) Мы топчемся в дверях пансионата и

б) он продолжает на меня смотреть.

Странно, но мне не становится от этого стрёмно, что было бы нормально. Таращащийся на вас незнакомый мужчина – как правило, весомая причина, чтобы почувствовать себя неуютно, но, видимо, не в этот раз. Каждый раз, когда я поднимаю на него взгляд, он пристально вглядывается в меня.

Он нестарый – слегка за тридцать, наверное, – и одет, как учитель. Вельветовые штаны, рубашка с расстёгнутым воротником, джемпер с треугольным вырезом, начищенные ботинки. У него короткие волосы песочного оттенка, худое лицо и идеально ровные зубы чересчур белого цвета, которые он то и дело демонстрирует, улыбаясь мне – многовато для кого-то, кого только что встретил.

Пока это продолжается, Леди обнюхивает его ботинки и виляет хвостом, а когда мужчина протягивает руку, чтобы погладить её по голове, я замечаю кое-что, что – лично мне – кажется совершенно выбивающимся из его серьёзного образа учителя какой-нибудь там географии, и это тот факт, что на двух его пальцах виднеются желтоватые пятна от сигарет. (Раньше я видела такое только раз, у оборванного старика в церкви, с которым ба всегда здоровается, потому что, как она говорит, больше этого никто не делает.)

– Знаете, я лучше, эм… – говорю я, мотая головой вглубь пансионата.

– Да, да, конечно, – отвечает мужчина, словно ему вдруг сделалось неловко.

Он говорит с лондонским акцентом. Точно не с ньюкаслским. На секунду я задумываюсь, не отец ли это Бойди или кто ещё. Но с чего бы ему здесь быть?

– До свидания, эм… Не услышал твоего имени.

Ладно, теперь это и впрямь становится немножко стрёмно. Беседа о собаках обычно не заканчивается личным знакомством.

– Этель, – отвечаю я, вовсе не намереваясь, чтобы голос звучал настолько холодно, но выходит именно так.

– Понятно, – говорит мужчина, и его тон становится бесцветным. – Понятно. Ну, до свидания, Этель. И Леди.

– До свидания.

Я наблюдаю, как он спускается по ступенькам, оставляя за собой в лобби застарелый запах табака. Мы минуем тёплую регистратуру с её коврами и направляемся прямиком в прабабулину комнату. Завернув за угол, я оглядываюсь – мужчина по-прежнему стоит на ступеньках, прикуривая сигарету, – и он немедленно отворачивается: ему явно неловко, что я заметила, как он смотрит.

– И-и, дружочек – да ты вымокла до нитки! – говорит одна из здешних сотрудниц, когда я вхожу со стекающими с моего плаща дождевыми каплями.

Леди от души встряхивается, но вместо того чтобы рассердиться, женщина лишь смеётся. Она знает меня, но не по имени.

– Пришла навестить бабулю, дружочек?

– Прабабулю, да.

– Что ж, она только что выпила горячего молока. Сейчас она посиживает.

– Как она?

Медсестра делает паузу, явно прикидывая, сколько вообще можно мне рассказать. Наконец она останавливается на:

– То так, то сяк, дружок. То так, то сяк. Нынче не шибко хорошо. Но она будет рада тебя видеть. Ты уже вторая её гостья за сегодня!

Я не знаю больше никого, кто навещает прабабулю, но, полагаю, мне не всё о ней известно.

Мы с Леди шлёпаем дальше по коридору, мимо комнаты старого Стэнли.

Он на месте, как всегда, сидит спиной к окну и слабо приподнимает руку в знак приветствия – скорее Леди, чем мне, наверное, но это ничего. На этот раз я останавливаюсь.

– Здравствуйте, Стэнли.

Я бы назвала его мистером Как-его-там, если бы знала его фамилию, но я не знаю. Он не слышит меня, кажется.

Потом мимо раздражённо протискивается какая-то медсестра, абсолютно меня игнорируя.

– ЛАДНЕНЬКО, СТЭНЛИ, ДОРОГУША! Я ПРИНЕСЛА ТЕБЕ СВЕЧЕК!

Я ухожу. Не хочу знать подробности про Стэнли и его средства от запора.

Прабабуля сидит почти в точности так, как сидела в последний раз, но сегодня она не очень-то на меня реагирует. Кажется, она не ждала меня, хоть я и звонила в «Прайори Вью», чтобы предупредить, что еду.

Её кресло повёрнуто к большому окну, а руки спрятаны под клетчатое одеяло.

– Привет, прабабуля! – говорю я, а Леди подходит и бодает прабабулину руку, требуя ласки.

Никакой реакции. Вместо этого прабабуля смотрит вперёд невидящим взглядом и слегка двигает челюстью. Наверное, у неё во рту конфетка, скорее всего, мятная. Она их любит.

– Как ты поживаешь? Ты хорошо выглядишь. Мне нравится твой кардиган. Он новый?

После каждого вопроса я делаю паузу, и если не дожидаюсь ответа, то вроде как притворяюсь, будто ничего и не спрашивала. Я этому научилась от ба – она всегда так делает.

Так что я начинаю рассказывать ей про школу. А следом и про Араминту Фелл с её бандой и про то, какие они бесячие. Я пытаюсь рассказывать смешно, но это трудно, когда не получаешь никакого ответа.

Рассказ про Араминту тянет за собой рассказ про Бойди, и не успеваю я опомниться, как выкладываю прабабуле всё про свою невидимость.

Я знаю, что не стоило так делать, но, даже если она кому-то и расскажет, кто во всём мире ей поверит? От этого отмахнутся как от бредней очень пожилой леди. Поймав себя на этой мысли, я чувствую себя виновато: будто пользуюсь прабабулиным молчанием. Она просто сидит, глядит на дождь, стучащий в окно, посасывает конфетку – уже добрых минут десять как. Возможно, я – сама того не понимая – с самого начала собиралась ей всё рассказать.

Леди устроилась у прабабулиных ног, вытянувшись во всю длину, чтобы хорошенько вздремнуть.

Мы делаем паузу. Если точнее, я делаю паузу. Довольно утомительно поддерживать разговор в одиночку. Что она услышала? Что поняла?

Потом она кое-что произносит.

– Невидимая.

И всё. Больше она не говорит ничего. Однако мне этого достаточно, чтобы понять, что последние десять минут я сотрясала воздух не впустую.

Я продолжаю щебетать.

– Я слышала, у тебя сегодня был ещё один гость, прабабуля? Кто это был? Какой-нибудь старый друг из Калверкота? Наверное, здорово, когда приходят гости, ага?

О господи, теперь я понемногу начинаю чувствовать отчаяние. Однако, когда я поднимаю взгляд, оказывается, что прабабуля уронила голову на плечо и дремлет, сидя в кресле. Я поднимаюсь, чтобы уйти, и Леди, увидев это, тоже вскакивает.

В этот момент в комнату входит одна из медсестёр.

– Так-с, Лиззи. Не хочешь пойти в общую комнату? «Жители Ист-Энда» идут. Посадим тебя в кресло, и я тебя прокачу. – У неё заграничный акцент. Не знаю, откуда она, но говорит она примерно как Надя из седьмого класса, которая родом из Литвы.

– Она спит, – говорю я медсестре.

– Спит? Я так не думаю – Лиззи не спит. ТЫ ЖЕ НЕ УСНУВШИ, ДА ВЕДЬ, ЛИЗЗИ?

Прабабуля приоткрывает глаза – кажется, она удивляется, завидев меня.

– Видишь? У неё просто глаза отдыхавши, да ведь?

– Прошу прощения, – говорю я этой суетливой медсестре так вежливо, как только могу. – А кто ещё сегодня приходил к моей прабабуле?

Медсестра не смотрит на меня.

– К ней гость приходивши, а? Ух и везёт тебе, Лиззи, сразу двое за день! – Потом она обращается ко мне: – Прости, дорогуша. Моя смена только начавшись. Но ты можешь глянуть в книге посетителей. Туда всех записывают.

Меня вот туда точно не записывали. Тут за этим не особо следят.

– Эй, Лиззи. Ты там не сварилась ещё под этим одеялом, а? Давай-ка уберём его.

Медсестра поднимает клетчатое одеяло. Всё это время прабабулины руки скрывались под ним, стискивая листок плотной бумаги.

Это фотография. Старая, глянцевая.

Я немедленно понимаю, кто тот мужчина, что на ней изображён, – это мой папа, лохматый и бородатый, и он держит на руках ребёнка, который может быть, а может и не быть мной (фото слегка нечёткое). А позади него стоит женщина – она улыбается и держит руку на моей ножке, словно очень хочет быть в кадре, хочет показать, что она тоже его часть.

Вот только это не моя мама. У этой женщины ярко накрашенные губы, тёмные поднятые на лоб очки и пышная каштановая укладка. Она смутно напоминает мне какую-то рок-звезду/знаменитость, но я никак не могу вспомнить её имени.

С чего бы кому-то, кто не является моей мамой, быть на таком фото? Может, это какая-нибудь папина сестра. Если подумать, это может быть кто угодно.

Абсолютно кто угодно.

Но это не так, правда?

Прабабуля хотела, чтобы я увидела это фото, поэтому и сказала мне прийти.