Текст книги "Индия. 33 незабываемые встречи"

Если учесть, что это был дом одного из самых уважаемых и богатых жителей города, можно представить какие нарушения строжайшей этики индусов ретивыми полицейскими агентами происходили в других кварталах Бенареса.

Вице-король прибыл и благополучно проследовал по надежно охраняемым улицам.

Весь «свет» почтил своим присутствием зал Индусского Колледжа. На сцене мерцали и переливались ожерелья и колье, перстни и кольца холеных властителей княжеств, их царственных жен и благородных отпрысков. Высшие чины британской администрации холодно взирали со сцены в зал, на неразличимые издали лица студентов. Было жарко, душно, торжественно, и речи шли своим чередом, ничем не нарушая установленного протокола. Пахло духами и тонким мужским одеколоном.

На исходе второго дня заседаний на сцену поднялся Ганди.

Его никто еще по сути дела не знал. Политическая жизнь его прошла (ему было уже под 50) в далекой Южной Африке и, когда в 1915 году, он вернулся навсегда на Родину, выяснилось, что он и Индия не знали друг друга. Слишком долго он жил в другом мире, с другими проблемами.

По совету друзей он принял решение – в течение года не вступать в активную политическую жизнь и потратить это время на познание собственной страны.

Естественно, как всегда, Ганди был верен данному слову.

Это был год напряженных разъездов в грязных вагонах третьего класса, набитых сверх всякой меры усталыми потными людьми – иногда не было места даже присесть и сотни километров ему приходилось стоять, держась за цепочку верхней койки; были случаи, напоминающие сцены чаплинских фильмов, когда его, прождавшего всю ночь у закрытого окошечка кассы, грубо отшвыривала набежавшая в последнюю секунду толпа, и он после всех приобретал билет, но и с билетом порой не удавалось протиснуться в вагон, и носильщики проталкивали его внутрь через окно.

Это был год множества встреч и бесед, разговоров и споров, рассказов и исповедей, посещений святых мест, поразивших его своей грязью и суевериями, маленьких провинциальных и патриархальных городков и дымных индустриальных мегаполисов. Год возрастающего интереса к нему со стороны выдающихся соотечественников и неослабного внимания сыскных агентов.

Это был год молчания. Верный данному им слову, Ганди колесил по необъятным просторам страны, нищенски одетый, неприметный и тихий, неотличимый от сотен миллионов индийских крестьян, но все замечающий, все слышащий, все анализирующий. И из множества ежедневных наблюдений, пестрых и разнообразных, постепенно слагалась в его восприятии подлинная картина страдающей, угнетенной и неоспоримо великой Индии. Но миновал год, и кончился срок возложенного им на себя обета публичного молчания Выжженный немилосердным индийским солнцем, пропыленный бесконечными дорогами, вместивший всю неимоверность непосредственных впечатлений Ганди счел себя вправе начать «высказываться по общественным вопросам».

Итак, время действия – февраль 1916 года, место действия – священный город Бенарес, нынешний Варанаси. Ганди выходит на политическую сцену. Наступил, наконец, тот момент, когда по всей Индии зазвучал его голос.

Голос был тихим и слабым. Но уже через минуту в переполненном зале установилась такая напряженная тишина, что, по утверждению очевидца, если бы упала иголка, ее услышали бы.

Первые фразы, хотя и непохожие на выспренние речи предшествующих ораторов, еще не предвещали той бури, которой завершится его политический дебют. «Друзья, – так начал Ганди, – умоляю вас, чтобы под влиянием несравненного красноречия миссис Безант, которая только что выступала, вы не уверовали в то, что наш университет уже законченное творение и что все молодые люди, которые придут в университет, еще только начинающий свое существование, уже пришли и вышли из университета готовыми гражданами великой империи. Не уходите отсюда с подобным впечатлением, и если вы, студенты, к кому я обращаюсь сегодня, хоть на минуту допускаете, что духовную жизнь, которой славится и в которой не знает равных наша страна, можно передать только словами, поверьте мне, вы заблуждаетесь. Вы никогда не сможете одними словами передать миссию, которую, я надеюсь, Индия когда-нибудь принесет миру».

Голос его креп и легко доходил теперь до самых последних рядов. Подавшись вперед, затаив дыхание слушала юная интеллигенция страны.

«Я сам, продолжал Ганди, – сыт по горло речами и лекциями. Я исключаю из этой категории (вежливо повернулся он к блистающей сцене) лекции, которые были прочитаны здесь в течение последних двух дней, потому что эти лекции были необходимы. (И снова в зал) – Но осмелюсь предположить, что мы исчерпали свое красноречие почти до конца. Однако недостаточно усладить свой слух и зрение, – надо, чтобы были затронуты наши сердца, чтобы наши руки и ноги пришли в движение».

Итак, меньше слов, больше дела. Какого дела? Но мысль Ганди делает неожиданный поворот «Глубоким унижением и стыдом для нас является то, что я вынужден сегодня под сенью этого великого колледжа, в этом священном городе обращаться к своим соотечественникам на чужом для меня языке». Лощеные британские офицеры и свита вице-короля заерзали на своих местах на виду огромного, наполненного индийцами, зала, уж очень демонстративно этот, – как его фамилия? – Ганди, игнорировал их, абсолютных хозяев Индии. А Ганди действительно обращается напрямую к своим соотечественникам и только к ним. Он уже полностью овладел аудиторией, и когда он бросил в наэлектризованный зал «Есть ли здесь хоть один человек, который мечтает, чтобы английский стал когда-нибудь национальным языком Индии?» студенты взорвались криками «Никогда! Никогда!».

Ганди говорит как на антиправительственной сходке. И то, что он делает это открыто и бесстрашно, стоя рядом с всесильными чужеземцами, за каждым из которых вся полнота власти, весь административный аппарат, карательные органы, армия, весь чудовищный капитал гигантской империи, словом, за которыми безграничная, казалось бы, сила, – это делает его выступление очищающим актом освобождения каждого из присутствующих индийцев от страха и приниженности. Эти худенькие черноволосые мальчики чуть ли не физически ощущают радость свободы.

Так ли уж прав Ганди, обрушиваясь на английский язык? Ведь это язык, объединяющий всю интеллигенцию страны, преодолевающий языковые барьеры субконтинента. Это язык, позволяющий общаться со всем миром.

Однако, Ганди не случайно отвлекся и заговорил о языке. Языковая проблема это как бы дверь, через которую он выводит своих слушателей к самому главному, о чем надо им сказать, к мысли о свободной Индии. Но мало указать этим юношам идеал, нужно хоть в двух-трех словах обрисовать им, какой видится ему свободная Индия. И Ганди говорит: «Предположим, что в течение последних пятидесяти лет мы получали бы образование на своих родных языках, чего бы мы достигли сегодня? Индия была бы свободна, у нас были бы свои образованные люди, не чувствующие себя иностранцами на родной земле, а кровью связанные со своим народом; они работали бы среди беднейших из бедных и все, чего они достигли бы за эти пятьдесят лет, принадлежало бы всей нации».

Здесь не случайно каждое слово. Это не сожаление о несостоявшемся прошлом, это программа их будущей жизни, сжатая до предела и доступная каждому – и студенты встречают ее бурными аплодисментами.

Ганди переходит прямо к вопросу о самоуправлении Индии. Он говорит о политических партиях, о Конгрессе и Мусульманской Лиге, он не сомневается, что они выполнят свой долг. Но ему важно показать этим мальчикам, что они не могут, не должны играть роль сторонних наблюдателей, их долг всеми силами включиться в нелегкую борьбу за свободу: «Я должен честно признаться, что я не столько заинтересован в том, что они (политические партии – Р.Р.) могут сделать, как в том, что собираются делать студенты или народ. Никакие постановления на бумаге никогда не дадут нам самоуправления. Никакие речи не сделают нас способными к самоуправлению. Только наши собственные действия сделают нас способными к самоуправлению». И вновь молодежь разражается овацией.

Это как будто уже не те люди, что тихо и чинно слушали в течение двух дней велеречивых ораторов. Встревожено покачивает седой головой Анни Безант, перешептываются разукрашенные как павлины махараджи, недоуменно бесстрастны шокированные англичане. Зал уже не видит их, все внимание Ганди, все сердца отданы этому немолодому человеку в крестьянской одежде.

И тут (ах, как характерно это для Ганди) он внезапно выливает на слушателей ушат холодной воды. Он заставляет их критически посмотреть на самих себя и шире – на любимую страну.

Он заговорил о городе, лежащем за стенами Колледжа, о священном Бенаресе, о грязи дорог, ведущих к храмам, о кривых и узких улицах. «Если даже наши храмы мы не можем сделать просторными и чистыми, то каким же будет наше самоуправление? Станут ли наши храмы воплощением святости, чистоты и мира, когда англичане удалятся из Индии совсем – по доброй воле или по принуждению?». Эти вопросы, эти мысли вслух задели всех слушателей – индийцам не понравилось, что Ганди в присутствии англичан не постеснялся открыто говорить о том, что города их страны это «смердящие логова», а англичан потрясли как бы мельком брошенные слова об их неминуемом уходе, да еще «по принуждению». Но Ганди сказал еще далеко не все.

Какое-то время он развивал свою мысль о физической нечистоплотности. Богатый опыт прошедшего года пригодился ему сейчас: «Я часто езжу по железным дорогам. Я вижу трудности, с которыми сталкиваются пассажиры третьего класса. Но ни в коем случае нельзя во всем винить железнодорожную администрацию. Мы понятия не имеем об элементарных правилах гигиены. Мы плюем на пол вагона, не думая о том, что он нередко служит нам местом для спанья. Нас не волнует наше поведение в поездах, результат же – неописуемая грязь в купе».

В зале нарастал шум, кто-то что-то выкрикивал, студенты спорили друг с другом Они пытались уразуметь, какая связь между плевками на полу и тем светлым видением свободной Индии, которым так увлек их уже этот странный, ни на кого не похожий человек Ганди между тем продолжал, связывая воедино все свои мысли и не давая возбужденным слушателям повода думать, что эти его наблюдения их не касаются. «Пассажиры так называемых высших классов внушают благоговейный страх своим менее счастливым собратьям. Среди них немало и студентов. И они ведут себя иной раз нисколько не лучше. Они говорят по-английски, носят норфолькскую куртку с поясом и поэтому считают себя вправе врываться в вагоны и занимать сидячие места…. Разумеется, все это мы обязаны упорядочить в своем движении к самоуправлению».

Председательствующий, усатый пожилой махараджа Дарбханга, увенчанный за заслуги перед британской короной титулом баронета, встревожено советовался с наклонившимися к нему устроителями церемонии. Если бы он мог знать в этот момент, о чем через секунду заговорит Ганди!

А Ганди повернулся к возмущенно гудевшей сцене – вчера и сегодня, сказал он, здесь много говорили о нищете Индии, но что мы видели на открытии этой церемонии? Необычайную роскошь, выставку драгоценностей, которая порадовала бы крупнейших ювелиров Парижа. Когда бы ни приходилось мне слышать о величественных дворцах, возводимых в наших городах, будь то в Британской Индии или в княжествах, я думаю об одном – вот куда уходят деньги наших крестьян. Я сравниваю, продолжал он, перекрывая поднявшийся страшный шум, миллионы бедняков Индии с утопающими в роскоши титулованными особами и мне хочется крикнуть этим титулованным особам – нет для Индии спасения, пока вы не сорвете с себя эти драгоценности, вы не более как хранители их, а принадлежат они вашим соотечественникам!

На сцене поднялся неописуемый хаос. Махараджи и махарани стали торопливо, толкаясь в дверях, покидать зал. Председатель, недавно истративший 160 000 фунтов стерлингов на строительство очередного дворца, выскочил первым. Студенты, вновь зачарованные Ганди, аплодировали стоя.

Но Ганди еще не закончил свой дебют. Он обращался теперь к тем, кого так блистательно игнорировал все это время. Глядя прямо в прищуренные холодные глаза англичан, он заговорил во внезапно установившейся тишине замолчавшего зала о том, о чем никто еще не осмеливался говорить вслух Зачем, спросил он, по всему Бенаресу на пути следования вице-короля были расставлены агенты полиции? Откуда такое недоверие, откуда этот страх? И уж не лучше ли было бы лорду Хардингу, вице-королю Индии, даже умереть, чем влачить существование живого трупа?

И вновь повернулся к напряженно слушающей аудитории. И снова как бы пригласил их заглянуть в зеркало: «Мы можем волноваться, раздражаться, негодовать, но не будем все же забывать, что Индия теперь в своем нетерпении породила целую армию анархистов». «Я уважаю их за мужественную готовность умереть за Родину; но я спрашиваю: разве убийство благородно? Разве кинжал убийцы годится быть причиной благородной смерти? Я отрицаю это. Ни в одной священной книге вы не найдете оправдания таким методам». Он неожиданно улыбнулся: «Я сам анархист, правда, иного порядка».

Голос его властвовал над залом: «Если мы верим в Бога и боимся Его, нам не нужно бояться никого – ни махараджей, ни вице-королей, ни сыщиков, ни даже короля Георга!».

Это было уже слишком для взявшей бразды председательствования в свои руки Анни Безант. Она решительно прервала оратора. Снова поднялся страшный гвалт. Ганди с улыбкой попытался всех примирить: «Друзья мои, пожалуйста, не возмущайтесь тем, что меня прерывают. Если миссис Безант полагает, что я не должен выступать, это потому, что она тоже любит Индию и считает, что я поступаю нехорошо, делясь с вами, молодыми людьми, своими мыслями. Пусть так, но я говорю просто потому, что хочу очистить атмосферу в Индии от недоверия с обеих сторон…»

Все смешалось в некогда чинном и пристойном зале – кто-то уходил, громко хлопая дверями, кто-то кричал «Сядьте, Ганди!», кто-то аплодировал и взывал «Продолжайте, продолжайте!». Прервав Ганди на полуслове, Анни Безант закрыла заседание.

Так 4 февраля 1916 года именно здесь, в Бенаресе, вступил на политическую сцену Индии Мохандас Карамчанд Ганди. Это не значит, что наутро он проснулся знаменитым. Это тем более не значит, что он в мгновение ока стал вождем национально-освободительного движения. Путь к всеиндийскому признанию был совсем не так быстр. Просто отсчет начался именно с этого выступления. Его услышали. Его заметили.

Или же сделали вид, что не заметили – как Анни Безант. Последнее слово в Индусском колледже осталось за ней. В конце того же 1916 года их снова сведет судьба – на очередной сессии Индийского национального конгресса в Лакхнау; но там Анни Безант будет одним из лидеров (еще через год ее изберут Президентом Конгресса), а Ганди затеряется среди двух с лишним тысяч делегатов. И лишь постепенно их роли начнут меняться. И настанет день, когда постаревшая Анни Безант, склонив голову, торжественно отметит открытие большого портрета Махатмы Ганди – впрочем, наблюдательный современник запишет, что в своей речи Белая Леди называла его по-всякому, то «этот выдающийся человек», то «этот великий сын Индии», но ни разу не употребила тот титул, которым нарекла его в то время уже вся Индия – Махатма. Как это ни печально, но потратив так много сил на «астральные общения» с Махатмами мифическими, эта незаурядная женщина по сути проглядела единственного настоящего Махатму.

По иронии судьбы портрет Ганди, который ей под блицы фотографов придется украсить гирляндами живых цветов, находится в том самом зале Бенаресского Индусского Университета, где 4 февраля 1916 года состоялся политический дебют Ганди в Индии, где прозвучало его первое обращение к соотечественникам.

Так, со священного города Бенарес началась когда-то феерическая деятельность Ганди на родной индийской земле.

Ганди и Бенарес связывает еще одна небольшая деталь. По инициативе Махатмы здесь был создан уникальный храм, по экстравагантности своей вполне вписавшийся в череду странных храмов Бенареса (обезьяний храм, храм осла и др.) – речь идет о Храме Матери Индии. Всё пространство пола в нем занимает огромный мраморный рельеф – выпуклая карта Индии. И поныне приходят сюда индийцы и стоят, сложив ладони, и шепчут что-то, глядя сверху со второго этажа на очертания своей страны.

Это как бы урок не только религии, но и географии. А если кого-то тянет вспомнить историю, то по понтонному мосту можно довезти свою семью до дворца! бывшего махараджи – музей, разместившийся там, похож на плюшевый старый альбом умерших родственников (множество фотографий первой половины прошлого века, антропологически чужие нашему времени лица раджей, их слуг, и англичан; ветхие автомобили; инкрустированные ружья; старые вещи – и на всём пыль, пыль, пыль, как говорил их современник Р. Киплинг).

А на обратном пути снова видишь нескончаемую панораму гхатов, окрашенную желтизной короткого заката.

Вечер падает стремительно, на улицах завивается грязь и мусор от торговых лотков, грохочут спускаемые ставни магазинов и город наполняется неестественной пустотой. И только отдельные велорикши натружено скользят редкими тенями по опустевшим узким улицам.