Текст книги "Падеспань"

Не знаю, в связи с этим случаем или нет, но с тех пор Андре, когда встречал меня в салоне, на улицу уже не гнал, а только вполне дружелюбно спрашивал, как дела и, напомнив, что до 22 часов я должен альберг покинуть, удалялся.

Арабы. Если негров в Мадриде мало, а в испанской провинции их вообще не увидишь, то арабов в Испании полно. Мадрид, как и другие испанские города, изобилует марроканцами. Конечно, есть тут и алжирцы, и тунисцы, и ливийцы, и другие арабы, но больше всего в Мадриде уроженцев Марокко. Как помнит читатель, и первый не испанец, с которым я познакомился в Мадриде, был марроканцем.

В альберге одну треть его обитателей составляли негры, а вторую треть – арабы, почти сплошь выходцы из Марокко.

Хотя арабы, в отличие от негров, могли обычно разговаривать на разных языках, к не арабам они относились пренебрежительно-надменно. Да и вообще – покоя от них не было! Просить арабов не орать было абсолютно бесполезно. Скорее от негров добьёшься толку. Было известно, что и ножи у арабов тоже есть, причём время от времени они за них хватались. Уже после того, как я покинул альберг, там произошла резня – арабы дрались с неграми. Трупов не было; двоих слегка покромсали; было много полиции.

Попросить у араба закурить – бесполезно: он на твоих глазах достанет из полной пачки сигарету, закурит, пачку сунет в карман и, невинно глядя тебе в глаза, скажет, что сигарет у него нет. Сами же арабы были «стрелки» хоть куда.

О «любимом» арабе Шосса я уже писал. В дополнение к его горластости и прочим хамским прибамбасам он ещё, оказывается, любил выпить. В принципе, как известно, арабы как бы не пьют, так как это запрещено Кораном. «Любимый», наверно, пристрастился к алкоголю в Европе. Я сам наблюдал, как он распил на пару с кем-то прямо в салоне за столом, не таясь, бутылку сухого красного вина и так опьянел, что я думал, не умер бы, бедный!

Если негры занимались в городе в основном сигаретным «бизнесом», то арабы, жившие в альберге, зачастую промышляли воровством. Сигареты продавали единицы из них, а вот купить гашиш, причём в самом альберге, проблемы не представляло. Продавали они его чуть ли не в открытую. Наркотики, как и алкоголь, в альберге запрещены, но кому-кому, а арабам было на всё наплевать. Сами они курить гашиш тоже любили.

Араб и Майкл. Однажды в моей спальне один араб предложил другому арабу купить кропаль гашиша. Торг продолжался долго. Орать арабы умеют не хуже негров. Сделка не состоялась, и араб направился к выходу.

– Эй, – окликнул араба «мой» негр по-английски, – дай мне попробовать.

– Это стоит дорого, – надменно посмотрев на негра, сказал по-английски араб.

– Сколько? – спросил Майкл. Араб назвал цену.

Майкл продолжал настаивать, чтобы тот дал ему на пробу; араб ответил гордым отказом и ушёл. Кропаль он скурил сам со своими собратьями и скоро вернулся, шатаясь и хватаясь за что ни попадя. Арабы помогли ему взгромоздиться на верхнюю койку. По соседству с арабом, через проход, на койке лежал «мой» негр. Увидев негра, араб сказал заплетающимся языком:

– Я – марроканец, белый, а ты – негр, – после чего сразу уснул. Майкл только юмористически хмыкнул.

Что касается ислама. Ислам большинству альберговских арабов был, по-видимому, безразличен. Наверное, такая уж публика там подобралась.

Некоторые, впрочем, молились. (Были и мусульмане-негры). Разувшись и встав на коврик на колени, они утром и вечером шептали молитвы и отбивали поклоны Аллаху. У одного араба коврика не было, и он вместо него постилал газету. Увидев такой непорядок, Шосс подарил ему хороший коврик, который где-то нашёл. Араб был так ему признателен за этот дар, что, наверно, пятьдесят раз сказал Шоссу: «Спасибо», растерялся и стал предлагать ему за коврик печенье, консервы, шоколад – всё, что у него было; поскольку Шосс от всего отказывался – такие же консервы, шоколад и печенье он получил в той же самой столовой, – то араб аж огорчился.

Ну, конечно, были и среди альберговских арабов нормальные люди; верующие таковыми являлись прежде всего. От верующих никакой пакости ждать не приходилось. В этом я был уверен, так же как и сейчас глубоко уверен в том, что все конфликты между христианами и мусульманами к религии как таковой не имеют ни малейшего отношения – ни к мусульманской, ни к христианской.

Это, конечно, моё сугубо личное мнение.

Махмуд. Араб Махмуд, живший в спальне Шосса, относился к нам по-приятельски, хотя заповедей Корана явно не соблюдал, так как был пьяницей. Чем он занимался, неизвестно, вечером являлся пьяный, а утром лежал в койке часов до девяти, так как страдал бодуном, а похмелиться ему было не на что. Однажды мы с Шоссом предложили ему утром пойти с нами пить пиво, но Махмуд почему-то с испугом отказался. Здороваясь с нами за руку, он расплывался в улыбке, а Шосса (на свою голову) обучил арабскому ругательству «Зубби», что значит «Иди на…». Особым умом Махмуд не отличался.

– Махмуд! – кричал утром по пробуждении первым делом Шосс.

– Что? – спрашивал со своей койки Махмуд

– Зубби, – говорил Шосс по-арабски.

Махмуд на секунду гневался, но тут же вслед за Шоссом начинал смеяться.

Как-то раз Махмуд, страдая утром в своей койке, принялся очень громко по-испански поносить альберг, его администрацию, «Крус Роха», Мадрид, другие испанские города, Испанию, испанцев и испанское правительство. Дверь была открыта, и эти упражнения услышал работник альберга испанец Рафа.

– Эй, – сказал он, сунув голову в спальню, – ты чего это разошёлся с утра пораньше?

Махмуд сконфуженно умолк. Рафа, усмехнувшись, ушёл, а все, бывшие в спальне, громко расхохотались. (Ругать альберг, и Испанию вообще, считалось среди обитателей альберга признаком хорошего тона).

Махмуд был парень абсолютно безобидный. В целом же арабы своими постоянными хамскими выходками нас весьма раздражали. Когда в какой-то ясный и светлый день большинство их куда-то исчезло из альберга, в том числе и «любимый» араб Шосса («любимый» уехал в Голландию), дышать стало значительно легче.

Другие. В альберге было немного латиноамериканцев. К примеру, в спальне Шосса жил перуанец, с которым Шосс говорил по-английски, а в моей – панамец Антонио, который зачем-то изучал русский язык. Иногда я по его просьбе помогал ему правильно произнести или написать те или иные фразы. Высокий худой смешливый панамец был отличный парень, и я подарил ему испанско-русский разговорник.

Что касается азиатов из неарабских стран, то их было совсем мало. Помню только одного-единственного китайца (который торговал сигаретами), одного вьетнамца (который продавал газеты «Фарола») и одного индийца (который занимался неизвестно чем).

Европу в альберге представляли, разумеется, только граждане бывшего социалистического лагеря. То были румыны, поляки, болгары, чехи, словаки, венгры (почему-то почти не было беженцев из экс-Югославии), ну, и «наши» – граждане развалившегося Советского Союза. Больше всего было поляков и румын.

Поляки, о которых на протяжении нашего повествования будет говориться очень много, работали на стройках, а в свободное время в основном выпивали, что свойственно всем славянам. Представленный уже читателю Стив не работал нигде потому, что не хотел, а занимался сугубо тем, что выпивал и похмелялся за счёт своих соотечественников, а в будущем также и за наш счёт.

В отличие от поляков, отношения с которыми у нас сложились самым лучшим образом, с румынами у нас этого отнюдь не произошло. Негативное отношение румынской публики, подобравшейся в альберге, к русским было очевидно. Арабы к не арабам лучше относились. Было известно, что альберговские румыны занимались в основном воровством; некоторые также продавали газеты. В шоссовской спальне жил румын Ийон, с которым Шосс общался по-приятельски, но таких румын были единицы.

«Пóшли до вина Вова и Марек». Чех в альберге имелся только один. Парень он был вежливый и культурный; было видно, что альберговский бардак очень его угнетал. Он был нашим добрым знакомым. Звали его Владимир – как он объяснил, такое имя дали ему родители-коммунисты. Владимир немного говорил по-русски. Вечерами он обычно сидел в салоне и писал, так как изучал испанский язык.

Владимир собирался ехать в Аргентину и готовил для этого документы. Для этого он регулярно посещал аргентинское посольство, и дело у него шло успешно; вместо Буэнос-Айреса, впрочем, он быстро оказался в родной Праге – ниже я объясню, почему.

Приятелями Владимира были два словака. Одного звали Марек, а другого – Янек. На нас, русских, они смотрели сперва косо. Чехам и словакам, как и другим восточноевропейцам, конечно, есть за что не любить русских. При посредничестве Владимира сошлись мы и со словаками. По-русски они не говорили.

Марек и Янек ребята были простые. Часто они скандалили из-за чего-то между собой, причём дело, возможно, доходило до рукоприкладства.

Как-то я наблюдал их разборки. Сначала Марек и Янек вполголоса переругивались, потом альберговский гомон перекрыл голос Марека:

– Еден х..!

На это Янек что-то ответил, и Марек с размаху врезал кулаком по столу:

– Ты ешь свóе, я ем свóе!

Неугомонный Янек вновь что-то пробубнил, и горячий Марек, вскочив, воскликнул:

– Пóйдем выйдем!

Драка не состоялась.

Однажды, когда у нас с Шоссом завелись какие-то деньжата, я выпивал вместе с Владимиром, Мареком и Янеком. Пили мы вино из картонов на скамейке на улице Сумель – это пешеходная улочка возле метро Симанкас. Картоны, которые покупались тут же рядом то мной, то Владимиром (у словаков денег не было), быстро выпивались и сменялись новыми. С чехословаками мы обсудили как пражские события 1968 года, так и раздел Чехословакии на два государства. Выяснилось, что и чех, и словаки считают своей страной Чехословакию, а образование на её территории двух государств – придурью политиков. Беседа, правда, была затруднена тем, что я ни по-чешски, ни по-словацки почти ничего не понимал, а по-русски говорил только Владимир, да и то неважно.

Через пару дней чехословаки вновь собрались на улицу Сумель и активно агитировали меня составить им компанию, но мне то ли не хотелось в тот вечер пить вино, то ли я предчувствовал недоброе. Так и случилось: Владимир, Марек и Янек, основательно накачавшись из картонов, подрались с неграми. Я так думаю, что инициатором, как самый горячий, был Марек; факты таковы, что приехавшая полиция забрала всех троих, а позже депортировала. «Пóшли до вина Вова и Марек…» – имитируя чешскую речь, напевал потом Шосс.

Габриел и Андре. Бассом мазолят. Словак Габриел, с которым мы познакомились на второй день нашего пребывания в альберге, жил в моей спальне. Отношения с ним мы поддерживали и после того, как из альберга съехали. Парень он был свойский: время от времени основательно надравшись, он спал в одежде поперёк койки, а по-русски говорил вполне понятно. Габриел происходил из города Чоп, что находится на стыке Словакии, Украины и Венгрии, и свободно говорил по-венгерски со своим другом венгром Андре из Будапешта; я слышал версию, что и сам Габриел – словацкий венгр.

Как Габриел, так и Андре в то время занимались продажей газеты «Фарола».

Венгра Андре не следует путать с вышеупомянутым Андре, шефом альберга, и поэтому будем лучше называть его так, как его звал Габриел, то есть Унгар. Это значит «венгр», хотя по-каковски это, я не знаю. С Унгаром у нас тоже сложились самые дружеские отношения. В отличие от весьма простого, хотя и по-крестьянски хитро-смекалистого Габриела, Унгар был парень очень начитанный и умный. С Унгаром, впрочем, приходилось общаться по-испански, так как по-русски он не понимал.

По-русски Унгар знал слова «товарищ», «дружба» и «человек».

Как-то раз, встретив на улице идущих к метро Габриела и Унгара, Шосс вспомнил вычитанное когда-то в книге про солдата Швейка венгерское выражение бассом мазолят и немедленно сообщил его Унгару, который действительно был чрезвычайно похож на венгерского гонведа с известных иллюстраций Йозефа Лады. Лицо Габриела вытянулось, а Унгар выпучил глаза и спросил, откуда Шосс узнал эту дрянь. Шосс объяснил и поинтересовался, что это по-венгерски значит. Унгар развеселился, но отвечать не захотел.

– Это значит «… твою мать», – объяснил Габриел, и они с хихикающим Унгаром скрылись в метро.

С тех пор мы приветствовали Унгара строго выражением бассом мазолят, а он отвечал тем же и хихикал. С Габриелом же мы здоровались общеславянским словом курва.

Гога и Нодар. Бывший Союз Советских Социалистических Республик в альберге «Эль Парке», кроме нас с Шоссом, представляли: молдаванин Саша (мы так и называли его – Саша-Молдаван); грузины Нодар и Гога; крымчанин Гена (ныне покойный); русский Вова-Карман; ещё какие-то русские хмыри; политик А. М. Бедарьков; наконец, Олег, позже наречённый Тушканом, с которым мы впоследствии стали друзьями.

Гога и Нодар, конечно, сразу узнали в нас с Шоссом бывших соотечественников, но заговорили с нами не сразу и поначалу неохотно. Позднее я понял, почему. Русскоговорящая публика, обретающаяся на Западе, вдали от границ бывшего СССР, – как правило, весьма сомнительного свойства. В скором времени мы с Шоссом сами в этом убедились.

Пообщавшись с заграничными русскими и поняв, что не в пример лучше иметь дело с неграми, нежели с бывшими соотечественниками, я, заслышав где-то в Мадриде русскую речь, старался не подавать виду, что я русский. Позже я ещё вернусь к этой теме.

Конечно, даже среди экс-советских встречались ребята нормальные. Гога и Нодар, несомненно, таковыми являлись. Ну, что значит нормальные? С ними можно было поговорить о том, о сём, не испытывая при этом неприятных эмоций. Напротив, они нас часто веселили, а мы – их. Мы обедали вместе в столовой на Палос де ла Фронтера, ходили в парк Ретиро, а иногда даже выпивали как за наш, так и за их счёт.

Думаю, Гога и Нодар на меня не обидятся, если я упомяну, что они были любителями покурить чего покрепче табака. Купить у альберговских арабов первоклассный марроканский гашиш, как я говорил, не являлось проблемой. Что касается Гоги, то он также обожал кодеин, который выпрашивал в аптеках следующим образом. Зайдя в аптеку, Гога говорил с жалостливым видом:

– Я турист, я русский, я грузин, – и дёргал себя за кадык. Это должно было означать, что у него кашель: как это сказать, Гога не знал (кодеин считается средством от кашля). Рассказывая об этом, Гога веселился. Кодеин отпускался по рецептам, но, услышав про русского-грузина, Гоге его иногда продавали и так.

Жуки. Куда-то идти с ними было невозможно, так как передвигались они со скоростью 2 км/ч, да и то часто останавливались, так как всегда были погружены в некие астральные мысли. Если была возможность проехать на метро хотя бы одну остановку, Гога и Нодар немедленно направлялись в метро: высокий Гога прыгал через рога (удивляюсь, как при его постоянной заторможенности это у него так резво получалось), небольшого роста Нодар жуковал под рога. Оказавшись по ту сторону турникета, Гога и Нодар мгновенно возвращались к прежнему темпу своего передвижения – они действительно напоминали больших жуков. По билетам они, кажется, не ездили вообще никогда.

Утром они вставали позже всех. Персоналу альберга всегда стоило больших трудов их растолкать. Встав, они, как большие жуки, долго ползали по коридору в туалет, в спальню, опять в туалет, в салон, опять в спальню, опять в туалет и т. д., невзирая на то, что альберг уже все покинули, и персоналу надо было его закрывать.

Выйдя наконец из альберга, они, как жуки, медленно ползли к метро. Утром они иногда продавали газеты, а потом отправлялись в парк Ретиро, где до вечера дремали возле большого монумента Альфонсо ХII у пруда. К ночи они постепенно приползали в альберг.

Утренние разговоры с Гогой. Однажды утром, проснувшись, я услышал, что меня зовёт Гога. Он лежал, и глаза его были закрыты.

– Капитон, – медленно сказал Гога, не открывая глаз, – у тебя есть… э-э… золотой бумажка от шоколада?

– Нет, – сказал я, – а зачем тебе?

– Э-э… – сказал Гога. – Героин курить.

В другой раз, войдя утром в салон, я увидел, что Гога сидит там неподвижно и в полном одиночестве, а перед ним на столе лежит только какая-то большая и массивная никелированная ложка.

– Гога! – сказал я. – А это-то тебе зачем?

– Э-э… – сказал Гога. – Героин делать.

Так делать. Русские слова Гога иногда забывал. Как-то раз он попросил у Шосса рубашку, и он ему дал. Вечером Шосс увидел, что рубашка висит у него на кровати ненадёванная, но выглаженная.

– Гога, – сказал Шосс, – ты же просил рубашку, а сам её не взял.

– Э-э… – сказал Гога. – Я её взял, э-э… так сделал, – Гога изобразил, как гладил рубашку утюгом), – и… э-э… на место поставил.

– А почему не надел?

– Не знаю.

После этого случая мы с Шоссом разработали целый язык, в котором абсолютное большинство слов было заменено на «так делать», сопровождаемое соответствующими жестами. К примеру, один из нас говорил другому:

– Сейчас я пойду туда, где так делают, там вода так делает, а потом я пойду туда, где так делают, и буду сначала так делать, а потом так делать.

Жесты при этом объясняли, что человек сначала пойдёт в душ (то есть в то место, где моются и где сверху течёт вода), а потом в салон, где едят и смотрят телевизор, чем и будет заниматься, после чего пойдёт спать.

Нодару, который по-русски говорил очень хорошо, так как был менее заторможенным, чем Гога, этот язык очень понравился, и он, например, спрашивал у Шосса насчёт тюбика зубной пасты:

– Шосс, у тебя есть это, с которым так делают, чтобы так делать?

При этом Нодар смеялся до упаду. Гога же смотрел на нас из своего далека как на идиотов, так как эта игра была ему непонятна.

…А вы думаете, это такой примитивный язык? Как бы не так: Шосс, фельдшер по профессии, сумел выразить на нём такое понятие, как «вегетососудистая дистония». А также он сумел передать название известного произведения «Материализм и эмпириокритицизм»!

Правда, для передачи этих понятий потребовалось больше времени, чем для выражения «тюбик зубной пасты», ну так ведь эмпириокритицизм – это вам не какой-то тюбик!

Глава 6. Альберг «Эль Парке» – III: А. М. Бедарьков и другие. «Фарола»

На сцене появляется Анатолий Михайлович Бедарьков. Робость и трепет охватывают меня при попытке хотя бы вкратце рассказать вам об А. М. Бедарькове, которого все экс-советские обитатели альберга звали просто Михалыч.

Некоторые русские именовали его также «Ленин». Эта кликуха, впрочем, распространения не получила, а самому Михалычу категорически не нравилась. Дело в том, что В. И. Ленина он никогда не называл по имени, а только разными крайне нехорошими словами, приводить которые здесь нет особой надобности. Михалыч был политик. Таковыми он считал, кроме себя самого, всего нескольких человек из многих репрессированных в Советском Союзе диссидентов, да и среди тех он, несомненно, являлся первым. А. И. Солженицына, к примеру, Михалыч к политикам вообще не причислял.

Михалычу было 50 лет; он был крепок, бодр и лыс. Он был белорус. По его словам, 17 лет он провёл в советских лагерях за свои политические взгляды, после чего покинул территорию бывшего СССР. Сменив четыре велосипеда, он пересёк на них Польшу, Германию, Швейцарию, Италию и Францию. В этих странах он пережил множество занятных приключений, о которых регулярно нам рассказывал.

В итоге он приехал в Испанию и теперь жил в альберге. Велосипед Михалыч сдал в камеру хранения, а питался Михалыч в нашей столовой на Палос де ла Фронтера.

Бардак, царивший в альберге, Михалыча нимало не волновал. Михалыч работал над книгой, которая называлась «Развитие преступного мира в СССР». (Позже, весной 1996 года, она вышла в свет на испанском языке и с портретом самого Михалыча на обложке. Я лично держал книгу в руках).

Попив утром в альберге чаю, Михалыч отправлялся продавать газеты «Фарола», после чего обедал в столовой и удалялся на вокзал Аточа, где работал над книгой или просто спал в ботаническом саду, а вечером возвращался в альберг к раздаче бокадильос, то есть не раньше восьми вечера.

Ужиная бокадильос с чаем в компании русских, то есть всех экс-советских, он беседовал с ними о всякой всячине и давал им различные дельные советы.

Население альберга, перемешанное в спальнях искусственно, в салоне, конечно, кучковалось за столами по расам и нациям: марроканцы – с марроканцами, негры – с неграми, да и то граждане не всякой страны сядут за один стол с гражданами всякой другой, пример – Гана и Либерия; там в сумраке блестят очки на пьяной роже Дядьки – значит, там поляки; здесь мерцает лысина Михалыча – значит, вокруг него собрались бывшие «наши».

Там, в салоне, мы с Михалычем и познакомились.

Разговор с Михалычем. Расспросив нас о Санкт-Петербурге, о том, о сём и выслушав наши сетования на полное отсутствие денег и перспектив их заработать, Михалыч стрельнул у нас сигарету и сообщил, что это не проблема.

– Завтра, – сказал Михалыч, – встретимся в столовой. Вы ведь едите на Палос де ла Фронтера? После обеда я покажу вам, где баня. Где вы моетесь, в душе? Никогда туда не ходите, ещё заразитесь грибком. Я вас отведу в баню, там чисто и вода горячая, а билет стоит 4 песеты. Если у вас нет – я заплачу. Одежда вам нужна? Ну, конечно. Вот я, когда живу в какой-нибудь стране, всегда встаю на её довольствие и одеваюсь полностью в одежду этой страны. В Швейцарии я был одет во всё швейцарское, в Италии – во всё итальянское. Сейчас я одет во всё испанское. Завтра четверг – я вас отведу на роперо.2121
  Роперо (ropero) – гардероб. В данном случае: пункт бесплатной раздачи бывшей в употреблении одежды. Роперос имеются при многих церквях, благотворительных столовых и альбергах.


[Закрыть] Там вы выберете всё, что вам надо из одежды. Потом я поставлю вас продавать газеты.

Мы сказали Михалычу, что уже ходили в контору «Фаролы», но у нас там ничего не вышло, и нам сказали приходить потом.

– Ну вот и придёте потом, – сказал Михалыч, – а завтра я вам дам свои газеты. Цена газеты 200 песет. Продаёте газету за 200 – 100 песет мне, 100 – вам. Я вам дам для начала 10 газет. Заработаете 2.000, тысячу отдадите мне, на свою тысячу купите у меня уже 20 газет. Потом, когда вам выдадут тархеты, будете брать в офисине газеты по 50 песет и иметь будете уже по 150 песет с каждой газеты. Да вам и так будут деньги давать. Испанцы – они такие: деньги дают, газету не берут. Денег у вас заведётся столько, что не будете знать, куда их девать.

Эта перспектива нам понравилась. На следующий день мы встретились с Михалычем после обеда на Палос де ла Фронтера.

Баня и роперо. Для начала Михалыч отвёл нас в баню. Она находилась в 20 минутах ходьбы от нашей столовой, возле метро Эмбахадорес (линия 3). Входной билет стоил 4 песеты; в спичечном коробке у нас было песет 15. Мыло и полотенца мы принесли с собой. Их, впрочем, можно приобрести и в бане за отдельную плату. В душевых кабинках, действительно, было чисто, а вода была как горячая, так и холодная2222
  Такие же 4-песетные бани были возле метро Альварадо (линия 1) и Ла Латина (линия 5). В 2000 году билет стоил уже 25 песет.


[Закрыть].

После помывки и перекура (Михалыч курил наши сигареты; хоть убей, не помню, откуда они у нас тогда взялись) мы пешком отправились на роперо.

Путь пешком от бани до роперо занял не меньше часа, к тому же всё время надо было идти в гору. Роперо, куда привёл нас Михалыч, находилось возле метро Новисиадо (линия 2) при евангелистской церкви. Работало оно по четвергам с двух до пяти. Найти его было легко по множеству самых разномастных плусов у входных дверей. В ожидании открытия роперо плусы занимали живую очередь.

В два часа двери открылись, и священник раздал номерки – отдельно, начиная с первого номера, для мужчин, и отдельно для женщин. В церкви во дворике желающим выдали бокадильос, печенье и горячий кофе, и хотя мы с Шоссом недавно до отвала наелись на Палос де ла Фронтера, всё предложенное мы осилили.

Когда подошла наша очередь, мы пошли выбирать себе «всё испанское». В комнате, завешанной и заваленной одеждой, две монашки2323
  В Испании их называют эрмана (hermana) – «сестра».


[Закрыть] спрашивали, какая именно одежда требуется, и предлагали на выбор рубашки, куртки, брюки, свитера и т. д. Всё это бывшее в употреблении, но чистое и глаженное. Иногда встречались и новые вещи.

Как я, так и Шосс набрали впрок по огромной куче одежды. В этом же роперо каждому вдобавок выдавали новые, с этикеткой, носки и трусы, а также станок для бритья и мыло. Заминка вышла с обувью (у меня 45 размер); всё-таки ботинки мне нашли, и я их надел по совету Михалыча прямо на улице:

– Эти попы любят, когда переодеваются прямо здесь – значит, их обувь кому-то нужна, – сказал Михалыч.

«Фарола». Обременённые огромными сумками с одеждой, мы двинулись, опять-таки пешком, потому что на метро Михалыч тогда почему-то принципиально не ездил, в направлении весьма далёкого отсюда альберга. Пройдя по улицам Сан Бернардо, Гран Виа и Алькала, миновав Пасео дель Прадо и площадь Сибелес, мы поднялись в гору и вступили в парк Ретиро. Прошагав его весь, мы остановились на отдых в северо-восточном углу парка, за которым пересекаются улицы О’Доннелл и Менендес Пелайо.

Для начала, за трапезой (на этот раз мы ели «сухой паёк» с Палос де ла Фронтера), Михалыч рассказал нам несколько очередных поучительных историй. На этот раз то были истории о том, как он ночевал вместе с велосипедом в Польше в склепе на кладбище и наутро, вылезая с велосипедом из склепа, напугал кладбищенского сторожа, а также о том, как он собирал арбузы в Италии.

Затем Михалыч извлёк из своей сумки на свет пачку газет «Фарола».

Когда мы с Шоссом увидели газеты, то несколько скисли. Честно говоря, нам совсем не хотелось их продавать. Дело это было абсолютно для нас новое; мы ещё никогда ничем не торговали. Тут нужно стоять на улице, предлагать купить газеты, говорить с покупателями, и мы этого крайне стеснялись, хотя продажа газет, по словам Михалыча, сулила столько денег, что некуда будет девать.

В этом мы сильно сомневались. Дело не в том, что сколько бы денег ни было, их всегда запросто можно куда-то деть.

Гуляя по Мадриду, мы несколько раз видели продавцов «Фаролы». Продавцы уныло стояли со своими газетами в людных местах меж витрин магазинов; на груди каждого была прицеплена тархета с названием газеты, фотографией и именем продавца. Некоторые стояли с газетами просто так, молча, некоторые что-то вскрикивали, некоторые даже залезали в метро и, таскаясь по вагонам, совали каждому газету в рыло – люди на неё и не смотрели. Только пару раз мы видели, чтобы кто-нибудь нехотя всё-таки газету купил.

– Ничего подобного, – сказал Михалыч, – это только так кажется. Один мой знакомый армянин на газетах заработал себе на машину, а другой мой знакомый грузин, продавая газеты, познакомился с испанкой и на ней женился.

– Почему же вы, Михалыч, не купите себе машину? – спросили мы. – Вы же сами тоже продаёте «Фаролу».

– Мне машина не нужна, – сказал Михалыч, – у меня есть велосипед, на котором я уже объехал Европу и намерен объехать весь мир. А деньги мне не нужны вовсе. Обедаю я в столовых, а живу в альберге; когда я в дороге, то ночую, где придётся, а питаюсь, чем Бог пошлёт.

Насчёт планов Михалыча объехать весь мир мы уже слышали. В частности, он собирался отправиться в Африку с тем, чтобы на велосипеде проехать её всю. Наши доводы о том, что это не Европа, и там зачастую просто нет дорог, а бесплатных столовых и подавно, и не найдёшь не только еды, но и воды, на Михалыча не действовали. «У меня есть точные сведения: в Африке полно еды и море воды», – говорил он.

Особенно нам с Шоссом претило то, что продажа газеты «Фарола» сродни выпрашиванию милостыни.

«Фарола» – благотворительная газета для помощи неимущему, то есть самому продавцу: он покупает в конторе газету за 50 песет, а продаёт за 200, и 150 песет с каждой газеты идут ему в карман, а 50 – на содержание редакции и выпуск новых газет.

На первой полосе газеты над шапкой: «LA FAROLA» стоит девиз газеты: «Mendigar nunca más» – «Никогда больше не нищенствовать», а внизу напечатано: «El periódico de los sín techo y sín empleo» – «Газета бездомных и безработных».

Издаётся газета с сентября 1994 года раз в месяц. В ней содержатся материалы о бездомных и безработных, прежде всего о самих продавцах «Фаролы», а также сочинённые продавцами газет дурацкие рассказы и стихи.

Ясное дело, что люди, покупая эту газету, платят деньги не за информацию – которой в «Фароле» нет, – а для того, чтобы материально помочь продавцу. В мусорной урне мы как-то видели целую кучу «Фарол», которые, судя по всему, выкидывали сразу после покупки. Короче, «Фарола», как таковая, никому не нужна.

Информация содержится в «нормальных» газетах, продающихся в киосках, – таких, как «Эль Паис», «Эль Мундо», «АБС» и самая популярная спортивная газета «Марка».

Кстати, и стоили эти значительно бóльшие по объёму газеты 110 – 130 песет: дешевле 200-песетной дурацкой «Фаролы», не годной не только для чтения, но, в связи с плотной бумагой и большим количеством иллюстраций, также и для других нужд.

Продажа её, таким образом, является тем же самым попрошайничеством, только замаскированным.

Услышав, что мы видели газеты в мусоре, Михалыч воскликнул:

– Так почему же вы их не взяли?! Их же можно было продать!

Доводы о попрошайничестве он отверг, сказав, что испанцам приятно сделать кому-то приятное.

– Испанцы – они католики, – сказал Михалыч, – и, покупая газету, считают, что искупают свои грехи. А нужна им газета или нет – вовсе не ваше дело. Раз покупают, значит, нужна. Есть такие, кто её читает.

Однако на этом разговор ещё не был окончен. Мы указали Михалычу на то обстоятельство, что у нас нет тархет на право торговли «Фаролой», и поэтому могут быть неприятности: а что, если полиция…

– Полицию не интересует «Фарола» и те, кто её продаёт, – сказал Михалыч. – Для вас единственная опасность – это фарольщики с тархетами. Да и то рискуете не вы, а я: если они донесут в офисину, что я кому-то даю газеты для продажи, то меня лишат тархеты. Я вас поставлю продавать там, где их нет, но, продавая газеты, будете посматривать в обе стороны улицы и в случае чего газеты уберёте; ну, да и я на первый раз буду недалеко.

Михалыч дал каждому из нас по пять газет.

– На них вы заработаете две мили, – так Михалыч по-эмигрантски называл тысячи2424
  Mil (исп.) – тысяча.


[Закрыть], – миля – вам, миля – мне. То, что получите сверх двух миль, – всё ваше.

Выйдя из парка Ретиро, мы пошли по большой улице Менендес Пелайо. Начинался вечер, и людей на улице было много; мы с Шоссом скисли ещё больше.

– А если сами покупатели, – сказали мы, – спросят, где наши тархеты?

– Не спросят, – сказал Михалыч, – их это вовсе не интересует.

– А вскрикивать что-нибудь надо? – с тоской спросил я.

– Ничего не надо вскрикивать, – сказал Михалыч. – Будете стоять пока молча. Спросят цену – скажете: «Доссьентас песетас»2525
  Doscientas pesetas (исп.) – 200 песет.


[Закрыть]. Когда купят – обязательно говорите: «Мучас грасиас»2626
  Muchas gracias (исп.) – большое спасибо.


[Закрыть].