Текст книги "Какие большие зубки"

Я посмотрела на Луму, как бы говоря: вот видишь? Но она закатила глаза и повернулась к дедушке.

– Что она такое? – спросила Лума. – Она же не волк, как мы? Пахнет совсем не так.

Дедушка помотал головой.

– Дедушка, – продолжала Лума, – почему ты не расскажешь нам, что случилось?

Дедушка Миклош явно не хотел ничего рассказывать.

– Ваша бабушка не любила эту историю, – сказал он. – Говорила, все осталось в прошлом. И просила не рассказывать детям.

Я почти не сомневалась, что Лума считает, будто я от нее что-то скрываю. Хотя на самом деле это было не так – не вполне так. Мне нужно было все исправить. Выяснить, что имеет в виду дедушка. Не то чтобы я подозревала grand-mère. Но…

– Перед смертью бабушка сказала, что я должна обо всем позаботиться, – начала я. – Помнишь, я тебе уже об этом говорила?

Миклош кивнул.

– Тогда расскажи мне, что ты видел, – попросила я.

– А ты мне поверишь? – спросил он. – Обещаешь?

Лума сверлила меня взглядом, пока я не сказала:

– Хорошо, обещаю.

Миклош вздохнул.

– В молодости я жил в тихой деревне, – начал он. – Мы боялись существа, которое обитало в замке, вот только у нас не было слов, чтобы описать его. Все, что у нас было, – это колокола, которые говорили нам, когда нужно убегать от ворон.

И он поведал нам о том дне, когда он бежал. Бежал и опоздал. Я сидела будто парализованная, в ужасе ожидая, что он превратится в волка и нападет на меня, потому что просто боится. Но Лума поглаживала его по руке, придерживала за плечо и не сводила с него глаз, пока дедушка рассказывал, как вороны схватили его и потащили прочь. Они вцепились ему в одежду и в волосы и распределили его вес между собой так, чтобы можно было нести его по воздуху, а он все время боялся, что его в любую минуту отпустят и он разобьется насмерть.

– Они уносили меня далеко, несли над полями, – продолжал он. – Несли над лесом таким густым, что за ним не видно было земли. Посреди этого леса стоял разрушенный замок. Вороны пронесли меня сквозь дыру в крыше и бросили там. А потом все птицы улетели, только хвостом вперед.

– Хвостом вперед? – переспросила я.

– Да, именно так, – повторил он. – В рот старухе.

Он замолчал и многозначительно посмотрел на меня, словно я должна была догадаться, что он имеет в виду.

– Не понимаю, какое отношение это все имеет к grand-mère, – сказала я.

– Это была она, – сказал дедушка. – Она приказала мне стоять неподвижно, и я не мог пошевелиться. А потом она открыла рот так широко, что я увидел: это вовсе и не рот, а глубокая дыра. – Он закрыл глаза. Я только теперь заметила, как тяжело он дышит, как тяжело ему описывать неописуемое. – Она пыталась проглотить меня. И вот тогда-то я вывернулся наизнанку. В первый раз превратился в волка. Я-то двигаться не мог, а волк – мог. Я разорвал ее напополам, и она упала. А потом… – он помедлил. – Потом я сбежал. – Он словно удивился, как легко подошел к концу рассказа. – И за всю жизнь не рассказывал об этом никому, кроме вашей бабушки.

Я попыталась представить это: рот в виде глубокого отверстия. Челюсть кольнуло болью.

– Это она превратила тебя в волка? – спросила я.

Он помотал головой.

– Волка я отыскал в себе сам, – сказал он. – Заглянул глубоко внутрь себя и нашел выход.

Я долго сидела молча. Вспоминала каждого человека, встреченного мной за всю мою жизнь, и гадала, у скольких из них внутри скрывается волк, который просто пока еще не нашел пути наружу. Или, что еще ужаснее: сколько людей в моменты опасности смотрят вовнутрь в поисках хоть чего-то, что может их спасти – и не находят ничего?

– Но дедушка, – сказала я, когда мне удалось вытряхнуть эту мысль из головы, – как же grand-mère может быть той самой женщиной? Ведь столько лет прошло. Ты же убил ее!

– Нет, – возразил он. – Я только разорвал ее напополам.

– Но ведь она была старухой, – не унималась я. – А ты был ребенком. А сколько сейчас лет grand-mère?

Они с Лумой переглянулись. Они что, считают меня идиоткой?

– Дедушка, – продолжала я спокойным голосом. – Ты помнишь ту ночь, когда в городе звенели колокола? – Он кивнул. – Помнишь, как это напугало тебя? Как ты решил, будто это церковные колокола из твоей деревни? – Он снова кивнул, но уже менее уверенно.

– На что ты намекаешь? – спросила Лума.

– Я думаю, ты и сейчас ошибаешься, – сказала я. – Ты очень расстроен из-за смерти бабушки Персефоны, и это пробуждает старые воспоминания. Тебе показалось, что бьют те же колокола, что и в твоей старой деревне. А когда к нам в гости приехала пожилая женщина, ты решил, что это та же старуха, которую ты видел в молодости. – У меня появилось ощущение, будто я разгадала загадку; даже голова чуть не закружилась. – Понимаешь? Ты просто запутался.

– А я ему верю, – сказала Лума. – И думаю, что нам надо от нее избавиться.

– Избавиться? – переспросила я. – Тетя Лузитания хотела, чтобы вы с Рисом избавились от меня. А теперь ты думаешь, что мы должны так поступить с нашей бабушкой?

– Успокойся, – сказала Лума. – Это не одно и то же. Ты одна из нас.

– А мне так не всегда кажется. Дедушка, ты же обещал прекратить это все.

– Ты заставила меня пообещать, – отозвался он.

Лума застыла.

– Не смей делать это с ним, – сказала она.

– Делать что?

– Принуждать ко всякому, – сказала она. – Когда мы были маленькими, ты мне пообещала, что больше так не будешь.

Я вдруг похолодела и замерла, как бывает, когда в теплый день ветер приносит тучу, которая закрывает собой солнце. Мне хотелось сказать ей, чтобы она перестала выдумывать, что ничего я такого не помню, но смутные обрывки воспоминания зашевелились в моей голове: я не могла вспомнить как следует, но практически нащупала то место, где могла на него наткнуться.

– Я не хотела делать ничего плохого, – сказала я. – И вообще не уверена, делала ли я что-то плохое.

– Ты должна все исправить, – сказала Лума. – Скажи дедушке, что он может делать все, что хочет.

Я перевела взгляд на дедушку, наполовину спрятавшегося под кровать. В том месте, где Лума гладила его по голове, волосы неестественно торчали. Глядя на меня оттуда снизу вверх, он казался таким молодым.

– Дедушка, – сказала я. – Ты можешь делать что угодно. Ты не обязан выполнять то обещание. – Я повернулась к Луме. – Ну вот, теперь ты…

Он выскочил из-под кровати, пронесся мимо меня к выходу. Зачем-то схватил халат Лумы с крючка на двери и бросился вниз по ступенькам в главный зал. Ничего не понимая, я побежала за ним, Лума не отставала. Оказавшись у подножия лестницы, я метнулась к столику и схватила вазу для конфет. Если все пойдет плохо, пусть у меня в руках будет что-то тяжелое.

Grand-mère в этот момент выходила из-за угла из кухни с чашкой чая в руках. Дедушка Миклош встал у нее на пути.

– Пошла вон из моего дома, – сказал он. – Вон из моего дома!

– Миклош, – сказала grand-mère. – Уверена, мы могли бы…

Время для меня словно замедлилось: дедушка прыгнул на нее, в воздухе перевоплощаясь в волка. Он собирался ее убить.

– Дедушка! – заорала я. – Прекрати немедленно!

Его скрючило в воздухе, словно кто-то выкрутил ему позвоночник, и дедушка упал на пол, выгнувшись под неестественным углом. С трудом поднявшись на четвереньки, он посмотрел на меня, а потом на grand-mère.

– А теперь, – сказала она, – Миклош, я настаиваю…

Он кинулся прямиком на меня, и я закричала, заглушив слова grand-mère. Пока он летел на меня, в моей голове мелькнула мысль, что я не Заррин, потому что настоящая Заррин дралась бы когтями и зубами или по крайней мере огрела бы его вазой. А я только стояла, никак не противясь ему и зажмурившись перед неминуемой смертью. Его лапы ударили меня в грудь с такой силой, что я повалилась на пол.

Дедушка выскочил в зал и побежал в кухню, и я услышала, как Маргарет распахнула перед ним дверь на улицу. Он убежал.

У меня перед глазами стояла красная пелена. Я только сейчас поняла, что не могу дышать. В панике я несколько раз с трудом вздохнула. Воздух начал медленно наполнять мои легкие. Я еще секунду полежала на ковре, ошарашенная, вглядываясь в тени. На люстре не хватало хрустальной подвески. Как странно.

Grand-mère подбежала ко мне. Наклонившись, она потрогала мои щеки, затем прикоснулась к плечам и ладоням.

– Все чувствуешь? – спросила она. Я кивнула. – Ты не ранена? Можешь шевелить пальцами ног?

– Да, – сказала я. Вернее, попыталась. Откашлялась. – Да, я в порядке.

Она помогла мне сесть. Голова болела и кружилась. Спина ныла там, где я ударилась. Грудь болела от лап Миклоша. Мне хотелось зарыдать, но для рыданий мне не хватило бы воздуха.

– Ты спасла мне жизнь, – сказала grand-mère. – Я знала, знала, что ты мне родная. Знала, что я должна вернуться за тобой, даже спустя столько лет.

В порыве чувств она обняла меня так сердечно, так нежно, как ни разу до этого. Я почувствовала, как под ее платьем, под кожей что-то шевельнулось.

Оно извивалось, словно угорь: начиная сбоку, оно вильнуло в сторону руки и исчезло там. Я все еще была оглушена, и лишь поэтому не вздрогнула. Значит, она все же что-то скрывала, хоть я и не знала, что. Я не знала, что и думать, вернее, мыслей было так много, что все смешалось в кашу.

Я отодвинулась от нее. На шее, там, где дедушка Миклош атаковал ее, осталась рана. Длинный прямой порез, словно на ткани, но кровь из него не текла. Вместо этого края царапины были усыпаны необычными оранжевыми бусинками, словно древесным соком. Похоже на мою кровь, только гуще. Страннее.

– Я очень устала, – сказала я. – Думаю, мне надо прилечь.

Grand-mère помогла мне подняться в комнату, расстелила постель и укрыла меня одеялом. Потом поцеловала меня в макушку.

– Ты не представляешь, как долго я ждала тебя, – сказала она. – Ты не моя внучка. Ты – мое дитя, моя единственная живая дочь.

Она закрыла за мной дверь, и я осталась одна. Дедушка Миклош боялся ее и в страхе убежал в ночь. А сама она оказалась чем-то большим, нежели казалось поначалу. Эти две мысли преследовали друг друга в моей голове, и грудь сдавливало все сильнее и сильнее, словно они обвивали меня веревками.

Да, пусть она не обычная человеческая бабушка, но это же не делает ее плохой, убеждала я себя. Лума тоже не плохая. И дедушка – по крайней мере, не во всем. Может, я могла бы с ней поговорить. Ей незачем скрываться, от нас так уж точно. Может, если ей не придется прятать от нас свою тайну, она не будет так груба с Лумой и жестока с мамой.

Я была вымотана до предела; драка, а потом паника словно лишили меня чего-то. И я уснула.

Мне приснилось, будто мама стоит надо мной, мокрая после ванны, и смотрит, как я сплю. Капля воды упала с ее лба на мой, и я поняла, что это не сон, и села. Она попыталась уйти.

– Подожди, – сказала я. – Зачем ты пришла?

После приезда grand-mère я почти не разговаривала с мамой. Если ей не нужно было присутствовать на ужине или каком-то другом событии, она больше времени, чем обычно, проводила в ванной.

– Просто хотела тебя увидеть. Мне нравится на тебя смотреть. – Прозвучало так, словно она извинялась за это.

– Вернись, – попросила я. – Мне тебя не хватает.

Она подошла, села рядом со мной на кровать, и под ней начало расплываться влажное пятно. Она была завернута в халат, но он тоже промок. Мама выглядела лучше, чем в последние месяцы, все ее отростки ожили, колыхались. Симпатичные.

– Ты ведь не можешь слишком долго обходиться без воды, да? – спросила я.

– Mère всегда ненавидела эту мою особенность. – Она отвела взгляд, и полипы тоже опустились в сторону пола.

– Grand-mère тебя ненавидела?

Выражение ее лица изменилось. Она казалась испуганной.

– Нет, – сказала она с нервным смешком. – Не ненавидела! Я хотела сказать, это ее расстраивало. Она хотела для меня лучшего. Нет-нет, никакой ненависти. Боже, Элеанор. – Она попыталась встать. Я поймала ее за левую руку и пригладила взъерошенные полипы на тыльной стороне кисти.

– Ш-ш-ш, все хорошо, – сказала я. – Прости, мама, я не хотела тебя обидеть. Уверена, grand-mère тебя очень любит. Я просто удивилась.

Она снова села и позволила мне немного подержать ее за руку, но долго молчала. Все это время она делала короткие вдохи, словно собиралась что-то сказать, но не могла себя заставить. Наконец, она посмотрела на меня.

– Я правда очень люблю этот дом, – сказала она.

– Я знаю, мама.

– И нашу семью.

– Я тоже. – И ведь это не ложь, поняла я. Я больше не боялась их. – Думаю, grand-mère помогла мне это разглядеть.

Мама встала и улыбнулась мне.

– Я рада, что она помогла тебе в этом, – сказала она. – Правда, рада.

Я поняла кое-что о маме, чего не понимала прежде: она готова пожертвовать чем угодно, лишь бы сделать других счастливыми. И вслед за этим я поняла еще кое-что: присутствие grand-mère причиняет ей боль. Да, быть может, в мелочах, но все же боль. Мне хотелось сказать это маме, но я боялась, что, едва начав говорить, расплачусь и не смогу остановиться, как Маргарет, и буду рыдать, пока не затоплю весь дом. Поэтому я просто прижалась к ее влажному боку, и постепенно шевеление полипов под тканью халата перестало так уж сильно меня тревожить.

Когда мама ушла, я еще какое-то время не могла уснуть. Я слышала, как открылась дверь в кухне, слышала, как Рис, громко топая, поднялся по лестнице и с грохотом распахнул дверь своей комнаты. Снаружи, в лесу, выл дедушка Миклош. Мне хотелось побежать к нему, сказать, что… что мне жаль? Но мне было не жаль, что я помешала ему убить grand-mère, и, когда я попыталась сесть, боль в груди и в спине оказалась сильней, чем я ожидала. Я подумала, вдруг бабушка Персефона чувствовала то же самое, когда отослала меня из дома? Наверное, она думала, что защищает их от меня, от того, на что я способна. Впервые я задумалась: а что, если она была права?

8

На следующее утро grand-mère подала мне завтрак в постель. Она сама принесла поднос и сидела на краешке моей кровати, пока я ела. Она не могла отвести от меня глаз и то и дело наклонялась, чтобы похлопать меня по руке.

– Мне даже не верится, что то, что вчера произошло, было на самом деле, – сказала она. – Вернее, чуть не произошло со мной… ужасно!

Я кивнула. Теперь, при свете дня, было тяжело поверить в то, что я видела и чувствовала прошлой ночью. Grand-mère не была похожа на человека, способного так сильно напугать дедушку Миклоша, что тот сбежит из собственного дома. Она забинтовала рану на шее, и, когда я спросила о ней, grand-mère только помотала головой.

– О, ничего страшного, – отмахнулась она. – Царапина.

– Ты в порядке? Может, лучше осмотреть рану? – Я потянулась к ней рукой. – Я читаю кое-какие медицинские книги и могла бы…

Она прикрыла повязку ладонью.

– Нет, моя дорогая, – сказала grand-mère. – Прошу, не утруждай себя. Я в порядке. И даже лучше, чем просто в порядке, ведь я же с тобой. На самом деле, я хотела кое о чем с тобой поговорить.

– О чем? – спросила я.

– Когда вчера ночью ты спасла меня от своего дедушки, – начала она, – ты не обратила внимания, как ты это сделала?

Я знала. Я произнесла слова особым образом, и дедушка Миклош был вынужден мне подчиниться. Это случалось со мной уже не раз, и хоть я и притворялась, будто не знаю, что именно делаю, но на самом деле я все понимала. Я подумала о видении, где я была маленькой девочкой: тогда я тоже это сделала, не так ли? И как часто я заставляла людей делать что-то, чего они не хотели? Я вспомнила хозяина магазина в Уинтерпорте. Подумала о Рисе.

Grand-mère заметила выражение моего лица и поспешно сжала мои ладони.

– Не переживай так! – сказала она. – Ты обладаешь даром, природным талантом. Этим стоит гордиться.

– У меня такое чувство… – начала я. – А это нормально – поступать так? Нет, правда?

Она вдруг стала серьезной.

– Все, что помогает тебе выжить, допустимо, – сказала она. – Мы живем в опасном мире.

Я уже стала различать, когда она изображает эмоцию для меня, а когда говорит искренне. На этих словах она опустила взгляд на свои руки: сложенные, неподвижные, в лавандовых перчатках. Она всегда становилась похожей на статую, когда расстраивалась, потому что не хотела, чтобы кто-нибудь видел ее боль. Я поступала так же.

– Поговори со мной, пожалуйста, – попросила я.

Grand-mère посмотрела на меня с грустной полуулыбкой.

– У меня было еще три дочери, – сказала она. – Анжелика играла на скрипке. Мариетта постоянно влюблялась в парней, была кокетка, но умная. Однажды она закрутила роман с немецким офицером, и я ужасно на нее рассердилась. Теперь жалею, что не была добрее к ней. А Офелия, моя младшая, была еще совсем ребенком. Я потеряла их всех во время войны. Офелия ушла последней. – Grand-mère произнесла это со скорбным спокойствием. – Хотела бы я рассказать больше. Но мне больно даже думать о них. Как жаль, что тебе не довелось познакомиться с ними.

Мне хотелось ее обнять, притянуть к себе и положить ее голову себе на плечо. Но я знала, что, если я попытаюсь это сделать, она вся застынет, а потом под вежливым предлогом уйдет. Поэтому мы долго сидели рядом, молча. Невероятно, через сколько всего ей пришлось пройти. И еще более невероятно то, что после всего этого она приехала сюда, ко мне. Она одна из нас; ей просто нужно было найти свой дом. Почему дедушка не может этого понять?

– Офелия все еще была ребенком и не могла использовать свой дар, – сказала, наконец, grand-mère. – А твоя мама сама отказалась. Я не могу избавиться от мысли, что, если бы мы все крепко держались вместе, в живых осталась бы не я одна.

Это объясняло холодность grand-mère к маме. Она хотела помочь, а мама отказывалась. Я подумала об Офелии, которая еще даже не знала, как использовать свой дар. Интересно, почему grand-mère назвала Офелию ребенком? Она была моей ровесницей?

– Значит, ты хочешь, чтобы я управляла людьми ради моей же безопасности, – сказала я.

– Чтобы мы вместе могли отправиться куда угодно, – сказала она. – Жить там, где захотим, и ни о чем не волноваться.

Я ощутила укол сомнения. Не все поступки grand-mère были обусловлены необходимостью, не все ее действия совершались ради выживания. Но, быть может, после долгих лет в одиночестве ей стало тяжело различать, что необходимо, а что – нет. Она одинока и напугана. Может, я смогу научить ее больше не бояться.

– Тогда я буду тренироваться, – сказала я.

Она кивнула.

– Можешь оставить меня ненадолго, моя дорогая? – попросила она. – Я хочу побыть наедине со своими мыслями.

Мне хотелось остаться с ней, но я быстро встала и, уходя, закрыла за собой дверь. Без нее я чувствовала себя покинутой.

Мне не хотелось развивать мой дар. От одной мысли о том, что я заставила дедушку так скорчиться в воздухе, мне становилось плохо. Но благодаря этому я спасла жизнь grand-mère. Может, зная, что я ее всегда защищу, она сможет успокоиться. Может, мы сумеем стать одной семьей. В конце концов, разве в этом доме нет места странностям? Я могу убедить остальных, что grand-mère не желает нам навредить, что ей не придется никому причинять боль, если она будет чувствовать себя защищенной. Может, она даже перестанет переживать из-за Риса.

И, разумеется, тот факт, что дедушка Миклош ее боится, не говорит о том, что именно она была той женщиной, которую он видел столько лет назад. Тогда она была еще молодой. Это наверняка ошибка. Должно быть разумное объяснение.

После того как grand-mère ушла, я попыталась сесть и почитать, но в груди по-прежнему болело после падения, и я чувствовала странную усталость. Я проспала почти весь день, а проснувшись, увидела, что на улице уже стемнело, а мне кто-то принес ужин на подносе. Я сходила в уборную и не торопясь поела. Глотать было тяжело.

Я все время размышляла о словах grand-mère насчет моего таланта. Может, кто-нибудь позволит мне испробовать дар на себе, если я пообещаю не заставлять их делать ничего такого, что им не понравится? Но кто сейчас дома? Я закрыла глаза и прислушалась к сердцебиению особняка. Второй этаж: мама плещется в ванной. Нет, она все еще слишком расстроена. Дедушки нигде не было слышно; я надеялась, что с ним все в порядке, что он скоро вернется из леса и мы сможем все обсудить. Маргарет в кухне: судя по звукам, отскребает кафель. И слабый звук доносился со стороны зала, из старого кабинета бабушки Персефоны. Музыка, поняла я. Проигрыватель, громкость убавили до минимума. Я не знала, кто его включил.

Стараясь двигаться как можно тише, я спустилась по ступенькам. Дверь в библиотеку была закрыта, поэтому я присела и прижалась ухом к двери. Поскрипывающая на «Виктроле» пластинка. Шорох шагов по ковру. И голос отца.

– Нам не обязательно оставаться здесь, – говорил он. – Я ведь могу уехать. И ты мог бы поехать вместе со мной.

– Не думаю, что это возможно.

Голос Артура.

Что он здесь делает? Их шаги звучали ритмично, в такт музыке. Я поняла, что они танцуют. Представила, как может танцевать Артур: осторожно, невесомо. Представила, как мои ладони лежат на кончиках его пальцев, как мы вдвоем парим, словно воздух, грациозные, как марионетки. Шаги моего отца звучали тяжелее, он то и дело спотыкался. Я подумала: интересно, кто из них ведет в танце? Мне сложно было даже представить, как это выглядит.

– Знаю, ты говоришь, это она заставляла тебя остаться, – продолжал отец. – Но она мертва. И не она виновата, что ты до сих пор здесь. Наверняка дело в ком-то еще.

– Может быть, в Рисе.

– Не говори так.

– Если ты настаиваешь.

Уж не побаивается ли Артур моего папу? Мне не понравилась натянутость в его голосе, ритм его шагов. У меня нарастало чувство, что ему не хочется быть здесь, что это еще одна из тех вещей, о которых ему запрещено говорить.

Что ж, сильнее, чем сейчас, ненавидеть меня отец уже не сможет. Я встала, отошла на несколько шагов назад и, не таясь, зашагала к двери. Открыла ее легко и непринужденно, словно пришла сюда по своим делам.

Я думала, мне придется изобразить изумление, но изображать не пришлось, когда я увидела, как отец застыл, держа одну руку на талии Артура, а другую – на его ладони. Артур выглядел безупречно, с безукоризненной осанкой; он замер на середине шага. Меня шокировала столь непринужденная интимность происходящего. Я вспомнила, как в школе девочки учились танцевать и что я тогда чувствовала – то же ощущение, что и сейчас: как будто я вижу что-то, чего видеть не должна, что-то, что заставляет меня испытывать острую боль под ложечкой.

– Я… папа, – начала я. – Я просто хотела взять кое-какие книги. Мне…

Отец отпустил Артура, чуть ли не оттолкнул его. Потом протиснулся мимо меня к выходу и с грохотом захлопнул за собой дверь. Артур даже не посмотрел ему вслед, заметила я. Он смотрел на меня.

– Вы сделали это нарочно, – сказал он. И мне вдруг стало стыдно.

– По голосу вы… – Я потрясла головой, пытаясь подобрать слова. – Вы как будто были не рады.

Его улыбка растаяла.

– Я бы хотел, чтобы вы перестали делать вид, будто спасаете меня. Это лицемерие.

– Зачем он заставляет вас танцевать с ним? – спросила я.

– Он просит, и я соглашаюсь.

– Почему вы всегда со всем соглашаетесь?

– Потому что я… – Он помедлил, двигая челюстью. – Потому что я не говорю «нет».

– Почему?

Он подошел ко мне и положил руки мне на предплечья. Его губы скривились в подобии улыбки.

– Вы скоро сдадитесь, – сказал он. – Скоро вам будет все равно. Скоро вы просто будете рады тому, что я всегда говорю «да». И, быть может, тогда вы расслабитесь и перестанете задавать так много вопросов, ответов на которые не хотите слышать.

Пластинка все еще крутилась. Отец сбежал. Дверь была закрыта. Лумы не было дома, иначе я бы ее услышала. Мы были с ним только вдвоем.

– Хотите потанцевать? – спросила я.

– Я и так танцую.

– Хотите потанцевать со мной?

– Я соглашусь, если вы меня попросите.

Он был так немногословен, но я не сомневалась: в его словах скрыто больше, чем кажется на первый взгляд. Прежде чем снова раскрыть рот, я хорошенько подумала.

– Я не прошу вас, – сказала я. – Я лишь спросила из интереса.

Он разлепил губы, но не заговорил. У меня возникло ощущение, будто мы слепо несемся навстречу чему-то. Что мы почти на месте, каким бы это место ни было. Артур молчал.

– В таком случае – нет, – ответил он, наконец. – Я не хочу.

Я залилась краской. Мне было стыдно; он видел меня насквозь. Знал, как сильно он мне нравится, но не испытывал взаимности. Я почувствовала себя дурой. Никакая помощь от grand-mère никогда не заставит его полюбить меня. Ни миленькое платье, ни что-либо еще. Я ему не нравлюсь, ничто во мне ему не нравится.

Может, той ночью, в зале, когда Рис вылетел из-за потайной двери, я все неправильно поняла. Может, Рис что-то значит для него, в то время как я – нет. Во мне чего-то не хватает, и оно никогда не появится. У отца тоже когда-то было это «что-то». Артур… Я не знала, что такое Артур. Но между нами не было тайной связи, хотя я думала иначе. Это все было лишь мое воображение.

– Не грустите, – сказал Артур. Он приблизился ко мне легким шагом, его движения были все так же упруги. – Я не хотел вас расстраивать. Я лишь хотел быть… – Он поскрежетал зубами, словно пытаясь удержать какие-то слова. Или что-то удерживало их вместо него. – Честным, – выговорил он наконец.

Мне хотелось задать ему столько вопросов: значит ли это, что он влюблен в Луму или Риса? Или в моего отца? Встречается ли он с Лумой лишь ради прикрытия? Как долго все это продолжается? У меня было так много вопросов. Но от мысли о том, чтобы остаться здесь и продолжать расспрашивать его, мне сделалось не по себе: я не была уверена, что он сможет мне все рассказать или же что я смогу вынести его ответы. Я посмотрела на него снизу вверх. Он опять стоял так близко ко мне, что мне хотелось схватить его, прижать к себе изо всех сил.

– Элеанор, – с трудом процедил он сквозь зубы. – Помните, вы рассказывали мне о вашей школьной подруге? Кажется, ее звали Люси.

Мне не хотелось думать о Люси Спенсер. Речь шла о нем, не обо мне.

– Думаю, вам лучше уйти, – сказала я.

– Вы не говорили, что хотите, чтобы я ушел, – сказал Артур. – Почему вы ее укусили? Если вы действительно хотите все понять, то присмотритесь: все прямо у вас на ладони.

Мне не хотелось думать о Люси. Мне хотелось, чтобы он оставил меня одну, чтобы вся эта ужасная сцена закончилась. И тут я подумала об изгнании.

Недолго думая, я протянула руку и постучала по стене. Раз, два, три. Едва сделав это, я поняла, что совершила нечто непростительное.

Артур развернулся на каблуках и зашагал прочь из комнаты. Я попыталась его догнать.

– Стойте, – сказала я. – Стойте. – Я ухватилась за край его пиджака. – Артур, простите. Что я сейчас сделала?

Он стряхнул мою руку и продолжал идти. Мы прошли мимо передней гостиной, где отец поднял взгляд от книги, которую якобы читал. Я бежала за Артуром по паркетному полу через весь зал, пока он не распахнул входную дверь.

– Артур, стой! – крикнула я.

Он обернулся и посмотрел на меня.

– Прощай, Элеанор, – сказал он.

И шагнул в ночь. Порыв ветра с грохотом захлопнул за ним дверь. Я стояла с дикими глазами, задыхаясь.

– Довольна?

Отец вышел из темной гостиной. В руке он держал бокал бренди. Напиток слегка расплескался, когда папа споткнулся, шагая ко мне.

– Он тебя не полюбит, – сказал отец. – Это не в его природе. Я пытался тебя предостеречь.

– Что он такое?

– Творение твоей бабушки, – ответил он. – Предназначенное для присмотра за детьми.

Он рассмеялся.

– Не понимаю.

– Еще бы. Тебе ли это понимать?

– Почему ты ведешь себя так с Артуром? – спросила я. – Ты женат. Ты вообще не думаешь о том, как поступаешь с мамой?

Отец издал низкий рык.

– Не суйся.

Это меня разозлило.

– Это еще почему? – спросила я. – Я всего лишь пытаюсь разобраться, стать частью этого дома, а от тебя слышу вечно одни запреты. Почему? Чего ты так боишься? – Я сделала еще шаг к нему, и он попятился, а бренди снова перелилось через край бокала и выплеснулось на пол. – Ты боишься, что я что-то выясню? Что? Что ты влюблен в него? Что ты не хочешь отпускать его после бабушкиной смерти, хотя сам он хочет уйти?

Отец отшатнулся, споткнулся и удержался на ногах, лишь навалившись на входную дверь.

– А знаешь, права была моя сестра насчет тебя, – сказал он. – От тебя одни проблемы. Лучше бы ты никогда не возвращалась.

– Папа, – сказала я, отступая на шаг. Мои глаза наполнились слезами. – Ты же это не всерьез.

Он опустил взгляд, и я поняла, что он говорил серьезно. Он боялся. Ему было стыдно. Он был такой же, как я. Я вдруг поняла.

– Ты не хотел, чтобы кто-нибудь узнал, – сказала я. – Но ты не хочешь его терять.

– Я не знал, как ему помочь, – сказал отец. И разрыдался.

Мне хотелось подбежать к нему, обнять. Я поняла, что мы могли бы в этом разобраться. У нас с ним не типичная размолвка, какие бывают между отцами и дочерями, но, опять же, мы не такие, как все. Мы – Заррины.

– Мне нужно рассказать тебе кое-что, – начала я. – Почему я бросила школу.

Но папин взгляд метнулся вверх, куда-то за мою спину и поверх моей головы.

– Господи, Майлз, – сказала grand-mère с верхней площадки лестницы. – Ты что, пьян?

Он посмотрел на бокал в своей руке так, словно видел его впервые.

– Отправляйся спать, – сказала она. Отец зашагал вверх по ступенькам. По пути он метнул на меня взгляд. В этом взгляде читалось: помоги. Но теперь пришла моя очередь ломать голову, как ему помочь.

– Мне жаль, – сказала мне grand-mère, когда отец ушел. – Поверить не могу, что он так с тобой разговаривал. Что он такое говорил!

– Все в порядке, – сказала я. – Он просто был не в духе.

Grand-mère нахмурилась и покачала головой.

– Это неприемлемо, – сказала она. – Просто неприемлемо. – Что-то в ее голосе встревожило меня. Она словно приняла какое-то решение.

– Утром я поговорю с ним о случившемся, – сказала я. – Он поспит, и мы со всем справимся.

– Элеанор, милая, – сказала grand-mère. – Если тебе лучше, ты не могла бы сходить в кухню, принести мне чего-нибудь? Может, хлеба с маслом?

– Ты же позволишь мне с ним поговорить?

– Разумеется. Утром.

Я отправилась в кухню. Маргарет стояла перед раковиной. Едва я вошла, она начала стонать, постепенно поднимая тон голоса.

– Не смей, – сказала я. Она умолкла. Я отрезала ломтик белого хлеба и намазала его маслом. Когда я принесла хлеб grand-mère, та уже была в постели, под одеялами.

– Отец лег спать? – спросила я.

– Ушел. – Grand-mère жестом пригласила меня к себе в комнату. – Не хочешь войти, моя дорогая?

– Я… очень расстроена, – сказала я. И только теперь заметила, что плачу. – Думаю, мне просто надо немного поспать.

– Милая моя девочка. Надеюсь, ты знаешь, что я всегда защищу тебя от людей, которые ничего не понимают.

– Он не такой уж плохой, – сказала я. Слезы по-прежнему катились градом. – Уверена, ты его переубедила. Он больше никогда такого себе не позволит. Прошу, не будь к нему слишком строга.