Текст книги "Какие большие зубки"

То ли в комнате поменялось освещение, то ли выражение лица Артура смягчилось.

– Как жаль, что я не могу вам рассказать. Есть у вас что-то такое? Что-то, о чем очень хочется рассказать, но вы не можете?

– Я покусала Люси, – выпалила я, хотя и не собиралась.

Он склонил голову.

– Что-что вы сделали?

– Когда она столкнула меня с лестницы, – поспешно добавила я, пытаясь хоть как-то оправдаться. – Она так долго держала меня в страхе, и вот в один миг чаша терпения переполнилась, и я… укусила ее. – Я опустила подробности. Кровь, крики. Запах. То, как трудно мне было оторваться от ее шеи.

Мои уши уловили едва заметный скрип. Это губы Артура растягивались в улыбке.

– Ничего смешного, – сказала я. – Я ее очень сильно ранила.

– Вы – Заррин, – сказал он. – Если вы ее не убили, считайте, вы действовали аккуратно.

– По моим ощущениям, аккуратностью там и не пахло.

– А что вы чувствовали?

На мгновение я задумалась. Пыталась подобрать слова, чтобы прозвучало менее ужасно.

– Что-то вроде облегчения, – сказала я. Однако, это было неправдой. Вернее, полуправдой.

Улыбка Артура растянулась еще шире, и на мгновение свет в комнате сменился, как будто солнце пробилось сквозь шторы, отчего его зубы сверкнули.

– Дьяволица.

С кухни донесся треск, который тут же сменился топотом, затем грохот открываемой и закрываемой дверцы шкафа.

– Лума вернулась, – сказала я. И продолжала смотреть на его лицо в ожидании реакции.

– Я слышу.

Дверь распахнулась, и Лума влетела в столовую. Она подбежала к Артуру и обвила руками его плечи. На лбу, прямо под линией роста волос, у нее красовалась длинная красная царапина.

– Я только что подралась с кузеном ради тебя, – заявила она.

– Я польщен.

Улыбка, свет – все тут же испарилось.

– Идем погуляем.

– Если ты хочешь. – Он встал и протянул ей руку. – Элеанор, – сказал он, – вы меня несказанно подбодрили.

В окно столовой я наблюдала, как они шагают к лесу по старой грунтовой дороге. Артур оглянулся на дом и слегка махнул мне через плечо.

Я еще посидела за столом, не определившись с чувствами. Временами мне казалось, будто Артур относится ко мне как-то иначе, по-особому. Как будто мы с ним вступили в тайный сговор. Этот его жест рукой казался весьма личным. Но та, с которой он сейчас гуляет по окрестностям поместья, – не я. «Та, с кем он гуляет», – поправил меня голос монахини у меня в голове.

Я снова осталась одна. Дом, который часто казался переполненным, даже когда поблизости было всего несколько членов семьи, вдруг стал огромным и пустым. Что-то в этой внезапной тишине заставило меня застыть, будто крольчонка перед змеей. Я чувствовала, как течет время, но не имела понятия, что делать дальше. Это было похоже на панику, только медленную, пока я пыталась выгнать из головы мысли о Луме и Артуре, гуляющих вдвоем по лесу.

Мои чувства к нему не имели никакого значения. Мне столько всего предстояло сделать, напомнила я себе. Теперь, когда я стала главной в поместье. Нужно проявить себя в этой роли, а для этого надо найти, что бы такого сделать.

Я решила проверить, как там змеиные лилии в оранжерее. Но, открыв дверь, с удивлением обнаружила там отца. Он стоял возле одной из стеклянных панелей рядом с длинными лотками фиолетово-черных дракондий, спиной ко мне. Его отражение в стекле выглядело… обеспокоенным. И я поняла почему, когда посмотрела вдаль мимо отражения его лица. Он наблюдал за Лумой и Артуром, которые стояли у кромки леса.

– Папа, – сказала я, и он подпрыгнул.

– Ах да, – сказал он. – Элеанор. – У него был виноватый вид, словно я застала его за чем-то неприличным.

– Ты в порядке? – спросила я. – Я слышала ваш с Артуром сегодняшний разговор, и он что-то говорил насчет того, что хочет уехать. Он чем-то расстроен? – В моей голове снова зазвучал голос бабушки Персефоны, которая хотела, чтобы я управляла семьей. Определенно, Артура это тоже касалось.

– Ничего такого, о чем тебе следовало бы беспокоиться, – сказал отец. При этом он избегал моего взгляда.

– Я могу помочь, – сказала я. – Понимаешь, бабушка Персефона попросила меня об этом перед смертью. Попросила меня заботиться обо всех вас.

Папа нахмурил брови.

– Не знаю, зачем бы ей о таком просить, – сказал он. – У нас все под контролем. Тебе не нужно ни о чем волноваться, правда.

Он явно что-то скрывал. Я это чувствовала.

– И все-таки она попросила. Так что если я могу что-то сделать, просто…

– А знаешь, что бы ты могла сделать? – сказал он. – Может, ты могла бы объяснить Луме, что Артур – не лучший выбор для нее. Может, ты могла бы, ну, не знаю… отговорить ее.

Вдруг тот разговор в зале обрел смысл. Папа волновался за Луму. По крайней мере, тут я могла кое-что сделать. Я могла его утешить.

– Знаю, он немного старше ее, – сказала я. – Но я не думаю, что у нее возникнут какие-то проблемы. Он настоящий джентльмен.

Папа помотал головой.

– Артуру она не интересна.

– То есть?

– Он не сделает ее счастливой.

– Посмотри на них, – сказала я и показала на Луму, которая запрокинула голову в смехе. Словно по заказу, облака расступились, и на мгновение ее волосы блеснули в лучах солнца. Пока рядом с Артуром Лума, у него не будет ни единой причины посмотреть на меня, подумала я.

Папа рядом со мной зарычал. Я глянула на него, и он подавил рык, обратив его в кашель. Мой маленький момент триумфа испарился, а я поняла, что до сих пор не знаю, с чем имею дело.

* * *

Той ночью мне снился сон.

Мне снилось, будто я живу на белом острове посреди ослепительно-голубого неба, истекавшего кровью, что падала в темное, пугающее море. Под мышкой я держала потрепанную книгу для записей с заметками, сделанными рукой моего отца, но ни вспомнить, ни представить себе его лица я не могла. Я шла по улице среди покрытых белой штукатуркой домов, шла по этому белому острову, и какая-то старуха, замотанная в черные платки, вздрогнула и плюнула под ноги, когда я проходила мимо. Я взошла на холм, где стоял дом. Я знала, что это мой дом, хотя никогда прежде его не видела, и внутрь заходить не хотелось, но ноги сами несли меня туда, где пьяная женщина бормотала что-то на языке, которого я не понимала. Это мама, подумала я, хотя та женщина была не моей настоящей мамой, прикованной к ванне. Я видела ее впервые.

Эта странная мать протянула ко мне руку и попыталась выхватить у меня записи. Я было попятилась, но она отвесила мне пощечину, и я с удивлением обнаружила, что лицо обожгло болью, словно от настоящего удара. Это был не совсем сон. Женщина может навредить мне.

Она попыталась схватить меня, но я увернулась и хотела убежать. Мы столкнули со стола тяжелую бутылку, и та покатилась, расплескивая содержимое, которое выглядело как вода, но пахло лекарством. Цикудья, подумала я, сама не зная, откуда всплыло это слово. Женщина хотела меня убить.

Наконец, она схватила меня за горло. Я отбивалась, пытаясь высвободиться, но она вцепилась в меня пальцами, словно когтями. Из ее рта разило спиртным, когда она выплевывала слова мне в лицо. Я не понимала языка, но отчего-то знала, что она называет меня «проклятой ведьмой». Глаза у нее были дикие, темные. Теряя сознание, я подумала, что она отдаленно напоминает бабушку Персефону.

Я резко проснулась и разжала пальцы, сжимавшие мою шею. Я душила сама себя? В горле пересохло. Я неловко поднялась на ноги. Вода, мне нужна вода.

Сквозь щель в двери я видела, как мама спит в своей ванне. Тихонько, чтобы не разбудить ее, я прокралась вниз по задней лестнице и прошла мимо закрытой двери в прачечную, стараясь не думать о теле бабушки Персефоны, что лежало там на плитках. Я скользнула в кухню, и лишь на полпути к раковине поняла, что я здесь не одна.

Посреди кухни, спиной ко мне, стояла Маргарет. Она работала за длинным низким столиком, делала что-то – я не видела что, но слышала хлюпанье. Я замерла у раковины, не зная, что делать. Попытаюсь ли я уйти, или открою кран – она неизбежно заметит меня.

Нужно быть храброй, сказала я себе. Это моя семья. Когда-то Маргарет ставила меня на табурет и позволяла помогать ей в кухне. Не помню только, с чем.

Я подвинулась так, чтобы видеть, чем она занимается, и едва не ахнула.

Перед ней на разделочном столе лежал стервятник, голая шея и голова которого свисали вниз. Крылья были распростерты во всю длину стола. Живот птицы был вскрыт, из столешницы торчал тетушкин нож, а сама Маргарет копалась во внутренностях, бормоча себе под нос с таким видом, будто потеряла что-то в сумочке. Скользкие кишки поблескивали в лунном свете. Она ковырялась в них, как мне показалось, целую вечность, пока я стояла столбом, не в силах пошевелиться. А потом она подняла голову и повернулась ко мне. В окровавленных руках она держала кишку. Казалось, она одновременно смотрит на меня и куда-то мимо.

– Мама! – сказала она.

У меня мурашки пробежали по затылку. Я крепко зажмурилась в надежде, что все это окажется сном, что если я как следует зажмурюсь, то проснусь у себя в комнате в школе святой Бригит, а там снова зажмурюсь – и проснусь опять ребенком, в доме, похожем на этот, только таком, где я была счастлива.

Шаркая ступнями, Маргарет подошла ко мне. Одной рукой, мокрой и липкой, она прикоснулась к моему запястью. И потянула меня куда-то. Не открывая глаз, я позволила ей вести меня, пока мои пальцы не нащупали перья, и я тут же поняла, что сейчас произойдет.

Я сопротивлялась, но Маргарет была сильнее. Она сунула мою руку во внутренности птицы. Я молча пыталась вырваться, боясь того, что может случиться, если я закричу; боясь открыть глаза и увидеть, что со мной происходит. И вдруг я разом все поняла. Там, в кишках, словно были спрятаны слова. Я расслабила пальцы. Я почувствовала. Мне в ноздри сочился почти невыносимый запах мертвой плоти и экскрементов, но где-то там, внутри, скрывалась истина. Нужно было только нащупать ее.

Но у меня не получалось, как бы я ни старалась.

Наконец я открыла глаза. И помотала головой, глядя на Маргарет. Она выпустила мое запястье, отбросила, словно бесполезную вещь. А я вылетела в предрассветный сад и принялась отчаянно откручивать вентиль крана, чтобы смыть запах крови с рук.

5

Змеиные лилии гибли в оранжерее.

Я поливала их в день смерти бабушки Персефоны и на следующий день тоже, но листья стремительно приобретали нездоровый желтый оттенок. Каждый раз, глядя на них, я испытывала приступ паники. А ведь я даже не знала, сколько живых растений необходимо держать, чтобы хватило на все заказы, потому что никто не спешил посвящать меня в финансовые дела семьи. Я обращалась к отцу, сказала ему, что бабушка Персефона велела мне следить за делами, но он только странно посмотрел на меня и ответил, что мне не о чем беспокоиться.

Вдобавок ко всему дедушке Миклошу становилось хуже с каждым днем.

В школе я не раз слышала из разговоров девочек, что их бабушки и дедушки умирали с разницей в несколько месяцев. Человеческая часть Миклоша, похоже, была близка к этому: в доме он ел нехотя, говорил все меньше и меньше, а читать перестал вовсе. Однако волк вполне здравствовал: каждый день убегал в лес и иногда возвращался лишь после заката.

Все разваливалось на куски, а Рис, наследник семейного состояния, не делал ничего, как и раньше. Дедушка Миклош продолжал время от времени одаривать его многозначительным взглядом и приговаривать, мол, «все это станет твоим», но Риса это, похоже, ничуть не беспокоило. Рис не вглядывался в чахнущие растения, ломая голову, что же могло пойти не так. Не волновался о деньгах, а если и волновался, то ничего мне об этом не говорил. Дом мог бы даже рухнуть, а Рис просто ушел бы жить в лес. Он то бродил по дому, выискивая Артура, то веселился на улице с дедушкой Миклошем, как будто совершенно не беспокоясь ни о чем на свете. С какой стати дедушка решил, что дом должен унаследовать Рис? Сейчас он явно ничего для этого не делал.

– А ведь это не лишено смысла, – сказала Лума. – О нем всегда заботились больше всего. С самого рождения к нему относились иначе. Думаю, они боялись, что он умрет.

Мы с Лумой сидели в ее комнате. Беспорядка там было больше, чем обычно, повсюду висели платья и сорочки: на спинках стульев и на старой деревянной лошадке-качалке, на ручках ящиков комода, загораживавшего теперь дыру, которую они с Рисом прогрызли в стене между своими комнатами, когда были помладше. Несколько раз за последний месяц, сидя у нее в гостях, я слышала, как Рис скребется в заднюю стенку комода, чтобы его впустили.

– Рис все время спрашивает меня об Артуре, – сказала я. – Вчера спросил, не приходит ли он к тебе, пока никого нет рядом.

– Не приходит, – ответила Лума. Она хотела, чтобы это прозвучало беззаботно, но в голосе ее слышалась горечь. Она откинула волосы с плеч за спину и принялась поворачиваться к зеркалу то правым боком, то левым, разглядывая хрустальные серьги. – Он настоящий джентльмен.

У меня снова возникло это чувство, эта тоска, которую я пыталась игнорировать. Мне так хотелось самой поговорить с Артуром, а не слушать, как Лума рассказывает о нем. Или… еще что-то. Мое горло сжалось и зачесалось. Я подняла взгляд на Луму, надеясь, что она не поймет, о чем я думаю.

Кроме того, мне было ее немного жаль. Она никогда в жизни не сможет быть вместе с кем-то вроде Артура, с человеком, у которого всегда наготове что-нибудь остроумное.

– Ах, да, раз уж мы заговорили об Артуре, – сказала Лума. – Я чую его на лестнице. Интересно, зачем он пришел?

И тут кто-то постучал в мою дверь, дальше по коридору и окликнул меня:

– Элеанор?

– Она со мной, минутку, – крикнула Лума. И тут же надела шелковый халатик и чуть одернула, оголив плечи. Это было так глупо, что я даже разозлилась. – Входи.

Артур открыл дверь. И посмотрел на меня.

– Вы еще не передумали брать семейные дела в свои руки? – спросил он.

– Не передумала, – сказала я и встала. – А что?

– Мы с вашим отцом как раз рассматриваем некоторые финансовые дела, – сказал он. – Мне кажется, он собирается свернуть бизнес по продаже экстрактов и продать все связанное с ним имущество. Если вам есть что на это сказать, то подходящий момент настал.

– Мне придется этим заняться, – сказала я Луме.

Я надеялась, что эта фраза прибавит мне важности, но сестра лишь пожала плечами, помахала Артуру, плюхнулась на кровать и погрузилась в «Грозовой перевал». Уходя, я плотно прикрыла за собой дверь.

– Спасибо, что рассказали, – сказала я. – Думаете, отец расстроится?

– А вас это тревожит?

– Нет, – сказала я. – Это важно.

– Хорошо.

Я прошла вслед за ним в библиотеку. Когда я приходила сюда на днях, дверь была заперта, теперь же она оказалась открыта, ключ торчал в замке. Было темно, но в свете единственной лампы я увидела отца, сидящего за столом бабушки Персефоны. На носу у него неуклюже сидели ее очки для чтения. Перед ним были разложены разные бланки. Когда я вошла, папа поднял голову.

– Элеанор, – сказал он. – Чем я могу тебе помочь, дорогая?

Он никогда не называл меня дорогой. Пытается меня задобрить. Я этого не потерплю.

– Ты не станешь продавать все деловые активы, – сказала я. – Бизнес по торговле экстрактами остается.

– Никто из нас не собирался заниматься им. – Он снова уткнулся в бумаги, и мне потребовалось время, чтобы понять: он сказал все, что собирался.

– Заниматься им буду я, – сказала я. – Бабушка Персефона оставила мне указания.

– Когда я в прошлый раз видел растения, выглядели они не лучшим образом, – мягко сказал папа. – Кроме того, тебе нужно сосредоточиться на учебе.

– В школу я не вернусь.

– Твоя бабушка ясно дала понять, чего она хотела.

– Я только что сказала тебе, чего она хотела!

Отец сгреб бумаги в одну стопку, посмотрел на нее и перевернул.

– Имение принадлежит Рису. Я поговорил с Рисом, и он сказал, что бизнес нужно продать, потому что он не собирается «возиться с цветочками». Думаю, так будет правильно.

– Ты просто не способен сказать ему «нет», – воскликнула я. – Почему, кстати?

– Элеанор, это мужские дела.

– Как те дела, которые вы с Артуром на днях обсуждали в зале?

Несмотря на жар от собственной бравады, даже я ощутила, как похолодел воздух. Артур ухмыльнулся. Отец в ужасе буравил меня взглядом. И я вдруг поняла, что я ему совершенно не нравлюсь. Ни капли.

– В ночь смерти моей матери вы с ней были наедине, без свидетелей, – сказал отец. – Последние девятнадцать лет мой отец каждый день повторял, что намерен сделать Риса наследником имения. Я никогда не слышал от моей матери возражений. Теперь она мертва, а ты утверждаешь, будто она завещала все тебе. Прямо передо мной лежит копия завещания, где сказано, что все принадлежит Рису. У тебя есть другое завещание? Или что-то еще помимо очень странных выдумок о моей недавно почившей матери, которую ты толком и не знала?

– Я не лгу, – возразила я. – Папа, я думаю, лучше было бы…

– Майлз, – вмешался Артур. Он подошел к отцу и опустил ладонь ему на плечи, отчего на папином лице появилась эмоция, которую я не смогла распознать. – Думаю, тебе стоит повнимательнее перечитать завещание.

Отец опустил взгляд на листок.

– Тут сказано… погодите-ка.

– Что там? – спросила я.

– Артур, что это такое?

Артур склонился над столом.

– Похоже, тут говорится, что поместье принадлежит Рису, – сказал Артур. – За исключением материалов и активов, касающихся бизнеса по продаже экстрактов, который переходит Элеанор.

– Я готов поклясться, что Элеанор по завещанию должна была получить только книги из библиотеки Персефоны и ее инкрустированный жемчугом туалетный столик… – Он поднял взгляд на Артура. – Как такое произошло?

– Не понимаю, о чем ты, Майлз.

В неописуемой ярости отец уставился на меня через стол. Теперь он был похож на Маргарет, когда та назвала меня предательницей. Я ведь даже ничего не сделала, но теперь он тоже считает меня таковой.

– Прекрасно, – сказал отец. – Я намеревался перевести эти деньги в инвестиции, но теперь, раз уж тебе вздумалось продолжать этот бизнес, мы лишимся большей части дохода. Поскольку у большинства из нас нет работы, нам, вероятно, придется покинуть город и продать дом, в котором твой дедушка счастливо и в безопасности прожил большую часть жизни. Уверена, что хочешь пойти против моего решения?

Быть может, об этом и предупреждала та карта: башня, падающие люди… Я представила, как мы вколачиваем табличку «ПРОДАЁТСЯ» в газон перед главным входом. Как погружаем сундуки в грузовик и уезжаем. Мне захотелось умереть. Но ведь бабушка сама велела мне позаботиться о растениях и о людях. И вообще, что может знать отец?

Я перевела взгляд на Артура. Его лицо ничего не выражало, но мне хотелось верить, что он меня поддерживает. В конце концов, он же привел меня сюда, не так ли?

– Я справлюсь, – сказала я. – Прошу, поверь в меня.

Отец встал.

– Что ж, в таком случае – это твой стол, – сказал он. – И твое совещание с твоим бухгалтером. Надеюсь, ты понимаешь, во что ввязываешься.

И он ушел, захлопнув за собой дверь.

– Он меня ненавидит, – сказала я, садясь за стол.

– Думаю, вы преувеличиваете, – сказал Артур. – Скорее, он вас боится.

– Но ведь это еще хуже?

– На страхе можно строить отношения. И не всегда ужасные.

Я сидела, уставившись на груду бумаг передо мной.

– Растения погибают, – сказала я. – Но я ей обещала, перед самой ее смертью, что позабочусь о цветах и обо всем остальном тоже. Что мне теперь делать?

– У вашей бабушки был талант к воскрешению, – сказал Артур. – Возможно, это у вас в крови.

Он пытался на что-то намекнуть, я это чувствовала. Я подняла на него взгляд, вгляделась в лицо. Но на нем было невозможно ничего прочесть. Я по-прежнему не видела его глаз из-за этих очков. Но сейчас мне было не под силу решить эту загадку. Я стала владелицей бизнеса. Мне было о чем беспокоиться.

– Хорошо, – сказала я. – Помогите мне с финансами, а потом я попробую поискать какие-нибудь ее записи касательно растений.

Мы не один час провели, просматривая бумаги. Артур вел книгу учета размером с том энциклопедии, в которой были зафиксированы все доходы и расходы за последние пятьдесят лет. Страницы от старости стали хрупкими и пожелтели. Впервые я испытала благодарность к сестре Катерине за ее бесконечные лекции о сложных процентах. Наконец, Артур сложил пачку бумаг в стопку и пододвинул к себе.

– Пойду отправлю это, – сказал он. – Всего доброго, Элеанор.

– Подождите, – сказала я.

Он остановился.

– Почему вы пришли за мной? – спросила я. – И изменили завещание, прежде чем я пришла сюда – ведь это сделали вы. Для чего?

– Вы же сказали, что этого хотите.

– Вы всегда даете всем то, чего они хотят?

Его лицо стало серьезным.

– Всегда.

– Вы опять на что-то намекаете, – сказала я. – Все время вы на что-то намекаете. Почему бы просто не сказать то, что вы хотите?

Он наклонился ко мне через стол, так что наши лица оказались совсем близко друг к другу. От него странно пахло, как будто не человеком, а какой-то вещью: шерстью, кедром, нафталином. Кожаными ботинками, монетами. Мне хотелось броситься через весь стол и разорвать ему горло, или что-то вроде того. Он разлепил губы, словно хотел меня поцеловать или что-то сказать. Я подумала: он задерживает дыхание? Я не видела, чтобы он выдыхал, но от него словно шел какой-то воздух и нес запах одновременно чистоты и застоя. Так пахнут большие пустые дома.

– В этом доме никому нельзя доверять, – сказал он. – Запомните это.

Он помедлил, а затем поднялся. Уходя, он смахнул пыль с плеча.

На меня обрушилось осознание того, что я впервые нахожусь одна в кабинете бабушки Персефоны. Еще вчера я не могла сюда попасть, а теперь он принадлежит мне. Я знала, что хочу сделать в первую очередь. Если никому нельзя доверять, то почему бы не начать с самой бабушки?

Я распахнула стеклянные дверцы шкафа позади стола. Полки были заставлены деревянными коробками, отполированными за годы использования: она хранила все. На каждой из коробок были карточки с указанием содержимого. «СЧЕТА, НАЛОГИ. ЛИЧНАЯ ПЕРЕПИСКА», – значилось на одной из них.

Когда я вытаскивала коробку из шкафа, по библиотеке пронесся холодный ветерок, заставивший меня оглядеться. Все окна были закрыты – должно быть, где-то есть щель. Я поставила коробку на пол и принялась рыться в ней, пока не нашла то, что искала: пачку писем, адрес получателя на всех один и тот же: школа святой Бригит. Марки не было ни на одном.

Я перебирала письма, и в библиотеке становилось все холоднее. Письма от разных членов семьи. Судя по всему, ни одно из них не распечатывали, просто вытаскивали из ящика и складывали в стопку. Верхнее письмо было от мамы, написано год назад.

Дорогая Элеанор!

Знаю, ты очень занята, и, наверное, глупо просить, но я все же надеюсь, что этим летом ты, наконец, сможешь приехать домой.

Следующее, написанное за пару лет до этого, было от Лумы.

Поверить не могу. Какая же ты эгоистка. Ты совсем по мне не соскучилась?

Всего я насчитала около двадцати писем, и все они были написаны за те восемь лет, что меня не было. Одиннадцать от мамы, от папы – ни одного. От Лумы шесть, и все сердитые. Два от Риса, сплошь с ошибками. Одно от дедушки Миклоша; всего одно предложение через весь лист:

Скучаю по тебе, моя дорогая.

Я тупо смотрела на пачку писем, так никогда и не отправленных. Годами она лишала меня даже маленьких весточек из дома. Заметили ли они, что ни одно из писем не ушло по адресу? Если да, то почему ничего не предприняли? Почему оставили меня страдать в одиночестве? Ведь, чтобы обойти Персефону, достаточно было всего лишь самостоятельно прийти на почту, но они не удосужились сделать даже этого.

Прямо под этой стопкой писем лежала еще одна, гораздо толще. Это были письма, которые я писала каждому в этом доме, каждый месяц, год за годом. Все конверты были вскрыты. На самом верху лежало последнее письмо Луме, написанное мной в двенадцать лет. После этого я окончательно сдалась.

Мне хотелось поговорить с Артуром. Показать ему, что я нашла, и спросить, почему у меня такая семья, почему они так трусливы или ленивы, хотя обладают куда большими возможностями, чем те, что были или будут у меня за всю жизнь.

Я вытерла лицо рукавом, сунула письма обратно в деревянную коробку и на дрожащих ногах отправилась искать Артура по дому. Но его нигде не было, а выглянув в окно, я увидела, что его машина исчезла с подъездной дорожки. Куда он так торопился?

Дождь то прекращался, то начинался снова, и земля была мягкой. Я видела два следа от колес, сворачивающие с подъездной дорожки на грунтовку к гаражу, где Маргарет держала грузовик.

Я шла по следам под дождем. Отчего-то меня не покидало чувство, будто все это так странно, но так знакомо. Словно он уехал, но не уехал. Только теперь я поняла, что он постоянно это делал: притворялся. Не совсем лгал, потому что это было бы очевидно, если обратить хоть какое-то внимание. Ел, но не ел. Улыбался, но не улыбался.

Оказавшись возле гаража, я увидела, как он выходит оттуда. Под открытым, слегка пасмурным небом он казался неуместным. Потрепанным.

– Вы на самом деле не уехали, – сказала я.

– Я хотел поставить машину в гараж, пока не начался дождь.

– Почему вы мне ничего не рассказываете?

– Это слишком сложный вопрос, – сказал он.

Мы несколько секунд пристально смотрели друг на друга. Я не могла видеть его глаз. И знала, что если бы могла их увидеть, то прочитала бы его, как открытую книгу, а он ощутил бы огромное облегчение и благодарность за это – так же, как и я, когда он разговаривал со мной.

– Артур!

Вдоль дома трусцой бежал мой отец: лицо раскраснелось, галстук полуразвязан. Я сделала шаг назад.

– Артур, – повторил отец. – Хорошо, что я тебя застал. Идем, выпьем бренди.

– Конечно.

Все еще думая о его отъезде, о том, как он ел и улыбался, я спросила:

– Пить-то вы будете по-настоящему?

Отец отвесил мне пощечину. Это произошло так быстро, что я не успела уклониться; я никак не ожидала, что он меня ударит. Удар пришелся поперек щеки. Мои глаза наполнились слезами, время словно замедлилось, и я вспомнила школу.

Когда мы были младше, вскоре после того, как мы с Люси перестали дружить, она частенько подговаривала девочек помочь ей загнать меня в угол, чтобы припугнуть. Однажды я вместо того, чтобы убегать от ее подружек-преследовательниц, шагнула ей навстречу и ударила в живот. Я не знала, как правильно нанести удар, и повредила руку; запястье выгнулось в обратную сторону до такой степени, что у меня слезы навернулись от боли. Но Люси стояла, словно завороженная, облепив своим телом мою руку, с видом одновременно шокированным и пристыженным. Я подумала, что сейчас, должно быть, выгляжу именно так. Я знала, что всему виной мои слова, но понятия не имела, почему.

Время вернулось к привычному ритму, когда Артур схватил моего отца за воротник и с невероятной силой развернул его. Он поднял его в воздух, как будто папа ничего не весил. Теперь мы с папой оба ошеломленно смотрели: я на него, а он на Артура.

– Я не могу допустить, чтобы что-то случилось с твоей семьей, – сказал Артур. – Ты меня понимаешь?

Отец молча кивнул. Артур поставил его на землю и отпустил, смахнув пыль с пиджака.

– Идем, Майлз, – сказал он, – выпьем твоего бренди.

Они ушли вместе, и казалось, будто все снова стало хорошо. Я стояла возле машины под крышей гаража, а с неба тем временем посыпался мелкий дождь.

Я была шокирована. Отец никогда меня не бил, по крайней мере, я такого не помнила. Я подобралась близко к правде, которую он хотел от меня скрыть – к той самой, что так расстроила его тогда, в библиотеке. Но еще более странным было то, что на словах «ты меня понимаешь?» Артур смотрел не на папу, а на меня.

До конца дня отец игнорировал меня. Стоило мне войти в комнату, как он тут же выходил. Исключением стал ужин, когда он говорил со всеми, кроме меня. Казалось, ему стыдно, но почему тогда он не извинился?

Я думала, не поговорить ли с ним, не извиниться ли самой, но это было сложно, потому что я не понимала, в чем провинилась. Я всего лишь задала вопрос. Артур был прав: здесь никому нельзя доверять.

* * *

Та буря, что накрыла побережье в ночь смерти бабушки Персефоны, так и не ушла. Тучи висели над нами, серые, холодные, гнетущие, то и дело рассыпая тут и там крохи дождя. В день бабушкиных похорон небо разверзлось, и дождь лил не переставая.

Проснувшись в то утро, я посмотрела на грязные ручьи, бегущие по дорожкам, и подумала, что никто не придет. Но после полудня у кромки леса показалась разношерстная группа. В такую погоду ни одна машина не смогла бы подняться на холм, поэтому люди шли пешком, держась друг друга и настороженно косясь на деревья.

Пришли в основном женщины да горстка испуганных мужчин. Почти все держали в руках либо походную трость, либо остроконечные зонты. Один старик сжимал в руке каминную кочергу. Увидев нас, гости подняли вверх свои конверты в траурной рамке, будто обереги.

Отец встретил их на крыльце и отправил вдоль дома к саду. Мы же, члены семьи, прошли туда через кухонную дверь и встретили гостей. Дедушка Миклош, папа, Маргарет и Рис вынесли сосновый гроб через заднюю дверь, и мы все пошли следом за носильщиками по узкой тропинке сквозь березовую рощу.

С неба лил дождь, на удивление теплый. Мама выглядела довольной. Она подобрала подходящую одежду: тонкое черное хлопковое платье и шляпа с вуалью. Мама опиралась на папину руку, чтобы легче было переставлять слабые ноги, и позволяла дождю промочить себя насквозь. Мне захотелось сделать то же самое, но на меня смотрели горожане, а я не могла вести себя странно перед ними. Я слышала, как они перешептываются обо мне: «Вернулась из школы», – доносились до меня обрывки фраз. – «Не такая, как остальные». Это я уже знала.

Я обеспокоенно вглядывалась в толпу. Бабушка Персефона велела не впускать в дом никаких незнакомцев, и я только теперь поняла, что похороны могут стать удачным моментом для кого-нибудь, чтобы тайком пробраться в дом. Я стала сверять пришедших со списком имен и приглашениями и заметила кое-кого, кого поначалу не узнала: худощавый мальчик в черном со стрижкой «под горшок». Он был без зонта и без дождевика, но дождь словно на него и не попадал. А рядом с ним в темной широкополой шляпе шла… бабушка Персефона?

Нет, поняла я, когда торопливо догнала эту женщину. Это была моя тетя Лузитания, приехала из самых Сиракуз. А мальчик – это ее сын, мой кузен Чарли. Я его вспомнила. Он мне даже снился, поняла вдруг я. Где-то в глубине ночного леса…

– Тетя Лузитания, – позвала ее я. Тетя повернулась и вздрогнула при виде меня. На нее вода тоже не попадала: капли отскакивали от ее шляпы и, словно страшась ее тела, улетали прочь. – Мы так рады, что вы смогли приехать.