Текст книги "Какие большие зубки"

Когда она перехватывает Артура поудобнее, за талию, я вновь перетекаю в нее. Но уже не могу избавиться от увиденного. Оглядываясь по сторонам, я чувствую плотные тени, паутиной свисающие со всего, чего касаются ее руки.

Она тащит Артура в кухню, туда, где в колыбели до сих пор лежит тело ее сына. Кричит Миклошу, пока тот не появляется, весь съежившийся, и заставляет его помочь ей перенести учителя на стол. Ей хочется мучить Артура, но он уже ничего не почувствует: у него сломана шея. В порыве отчаяния она разрывает его живот и начинает выдергивать внутренности, как будто они способны подсказать, как ей вернуть сына.

Но она не видит главного, того, что ей нужно знать. Лихорадочно копается в кишках Артура, перебирает его органы в поисках правды. Она в панике. Но я изучаю его внутренности. У меня не осталось ни магии, ни тела, ни надежды, ни толики удачи. Это единственное, что я еще могу сделать.

В Артуре можно прочесть куда больше, чем то единственное, о чем моя молодая версия способна думать в этот момент. В нем кроется вся история моей семьи, тайны, которые я никогда не могла раскрыть, как бы рьяно ни искала. Почему Маргарет не разговаривает. Куда отправилась Лузитания после побега. Как мой сын влюбился в Артура и как убедил себя жениться на ком-то другом. Чего Лума боится больше всего.

И я вижу Элеанор. До ее рождения остается еще пятьдесят лет, но вот она, записана в теле Артура. Что она захочет сделать с тем мальчиком, той ночью в лесу. Что она сделает для всех нас, прежде чем все закончится.

Я вижу нас всех, прошлое, настоящее и будущее, зашифрованное в его внутренностях. И Артура я вижу тоже. Вижу, что он нас любил. Что до того, как мы от него отдалились, он готов был сделать для нас что угодно. Что если бы мы нашли способ включить его в нашу семью, мы стали бы единым существом с тремя телами, существом невероятного размера и силы. Непобедимая лавина чудовищ, вот чем бы мы сделались, если бы только знали ту правду, что была спрятана внутри Артура. Я вижу все это, а потом вижу молодую себя в бессильной ярости, кричащую и царапающую ногтями пол.

– О, мой друг, – шепчу я ему сквозь пропасть между нашими молодыми сущностями. – Что я с тобой сделала?

Ибо юная Персефона не позволит ему умереть. Она решит, что его боль закончилась слишком быстро, что он должен продолжать существовать и страдать за то, что натворил.

Она начинает колдовать. На том холме она просила знаний, и иногда, когда ей нужно, они невольно возникают внутри нее. Ее голос – сама тьма, бурлящее море. Я мысленно кричу на нее: «Девочка, прекрати заниматься ерундой, отпусти его, нам это не нужно, разве ты не видишь, что говорят его кишки?» Но в этот миг телом владеет она – и вся власть у нее. Тени подкрадываются ближе, набирая силу и обретая форму. Они сливаются с ее телом и волосами. Они липнут к Артуру, когда она начинает кромсать его, превращая в нечто, что можно сохранить.

Она вырезает его глаза, которым так завидовала. Шепчет ему на ухо приказы: он не сможет покинуть это место, он никогда больше не сможет причинить вред никому из Зарринов, он не будет подчиняться никому другому, а будет служить им и все отдавать им, он будет таким, каким они захотят его видеть, таким, какого они потребуют, возжелают – ха, какая ошибка! Она вырезает сердце из его груди и кладет в деревянную коробку. Набивает его тряпками и зашивает грубыми стежками. Затем берет коробку с его сердцем, отдирает половицы в центральном зале и швыряет коробку вниз, и та с глухим стуком проваливается в фундамент дома.

Когда с Артуром покончено, он становится ее вещью, беспрекословно исполняющей приказы. Если она велит ему сесть, он садится. Если велит встать – встает, хотя одна нога его искалечена и согнута, хотя его голова едва держится на сломанной шее. Она заставляет его выйти из дома, спуститься в подвал и залезть глубже под землю. Она велит ему копать, и он копает до тех пор, пока она не разрешает ему остановиться. Целый месяц она игнорирует его, хотя слышит его каждую ночь: он копает, все время копает. Она велит ему сколотить самому себе гроб. Велит лечь в это гроб. Записывает команды, которым он должен подчиняться: он должен приходить по ее зову, делать то, что она прикажет, а потом, когда с делами будет покончено, – возвращаться в свой ящик и лежать неподвижно до тех пор, пока он снова ей не понадобится.

Я забыла обо всем этом. Я убеждала себя, что никогда больше не буду творить магию, подобную этой, и так оно и было – пока я была жива. И я думала, что тем самым я оставила все это позади. Но разве это возможно, если именно это сделало меня такой, какая я есть, если Артур с тех пор всегда был рядом со мной? Сколько раз за все эти пятьдесят лет я призывала его из-под земли и отправляла обратно в могилу? Проходили годы, в течение которых я вовсе к нему не обращалась, а он лежал неподвижно, запертый в собственном мертвом теле. У меня не укладывается в голове, как я могла шутить с ним, велеть помогать мне с налогами или учить моих детей, не вспоминая при этом о содеянном.

* * *

Я долго неподвижно лежала в темноте. А потом, кажется, целую вечность спустя, лампа у наших ног с шипением зажглась, осветив потолок слабым светом. Артур был рядом со мной. Я протянула руки к его плечам. Мое сердце превратилось в переполненную до краев чашку. Стоит ей опрокинуться, и я точно зарыдаю.

– Прости, – сказала я. – Я не знала.

– Разумеется. Ты была занята тем, что чувствовала себя такой одинокой. Ты понятия не имеешь, что такое одиночество. – Он отодвинулся от меня. – Тебе повезло родиться в семье, которая тебя любит.

– Поверить не могу, что она так с тобой поступила.

Он махнул рукой.

– Я убил ее сына. Но позже она пообещала, что отпустит меня, когда сама умрет. Сказала, это все не будет длиться вечно.

Теперь я видела, как все было. Он был их вещью, их прекрасной вечной игрушкой.

– Мы все в тебя влюбляемся? – спросила я.

– На время. Обычно это проходит.

Мне стало плохо. Неужели и со мной случилось то же самое? Неужели я испытываю лишь призрак истинного чувства, полученный по наследству от родни? Мне не хотелось, чтобы Артур был для меня игрушкой.

– Забавно, – сказал он. – Персефона запретила мне говорить об этом. Это часть ее чар. Полагаю, она не хотела, чтобы кто-то узнал, что она сотворила. Я никому никогда не мог ничего рассказать – пока не появилась ты.

Я вспомнила, как напрягались его губы за обеденным столом, не позволяя ему произнести определенные слова. Он мог шутить с нами, мог смеяться, сидеть за нашим столом и делать вид, будто ест нашу еду. Но он никогда не мог сказать нам, чего на самом деле хотел, что он на самом деле имел в виду.

– Ты не заслуживаешь такого, – сказала я.

Он усмехнулся и отвел взгляд.

– Я серьезно! – Я протянула руку и развернула его лицом к себе, глядя туда, где раньше были его глаза. – Я отпущу тебя.

– Ты не сможешь ничего сделать. Ты тоже, как и все они, хочешь удержать меня здесь.

– Хочу, – сказала я. – Но не буду.

Я стиснула зубы. Как это нужно говорить? Обычно у меня получалось случайно.

– Ты свободен, Артур, – сказала я.

На мгновение мы оба замерли в ожидании. Темнота вокруг нас сгущалась. Но в конце концов он покачал головой.

– Мне очень жаль, – сказала я.

– Что ж, – сказал он. – Я перепробовал много всего за эти годы, пытаясь либо освободить себя, либо уничтожить вашу семью. Когда приехала ты, я подумал, что, быть может, ты и есть ключ, потому что ты как будто была полна решимости разрушить бизнес. – Он невесело улыбнулся. – Но ты превзошла себя. Скоро твоя grand-mère убьет здесь каждого. А потом, надеюсь, я обрету свободу. Или, по крайней мере, останусь один.

– Ты не можешь допустить, чтобы с нами такое случилось, – сказала я.

– Ошибаешься, – сказал он. – Я не могу причинить вред никому из твоей семьи. Но вся красота плана заключается в том, что мне не придется делать абсолютно ничего.

– Я могу заставить тебя помочь мне.

– Я уверен, что ты не станешь.

– То есть ты мне доверяешь?

От этого его губы растянулись в едва заметной улыбке, хотя я видела, как он пытается это скрыть.

– Я собираюсь убить ее, – продолжала я. – Отравлю ее во сне. Дракондии достаточно сильны, чтобы убить кого угодно. Но мне надо подняться наверх так, чтобы никто не видел. В дом можно проникнуть другим путем, не так ли?

Он кивнул и указал на темный угол. Поначалу я ничего не могла разглядеть, а потом поняла, что темное пятно на стене было выходом. За ним начинались ступеньки.

– Раньше этот проход вел в кухню, – сказал он. – Но теперь там есть небольшое углубление, и он ведет…

– Под лестницу, – сказала я. – Я знаю.

Артур схватил меня за руку.

– Подниматься туда – плохая идея, – сказал он. – Эта женщина очень опасна.

Я опустила взгляд на руку, убившую первенца Персефоны и Миклоша, руку, держащую меня. Холодные пальцы, на удивление крепко сжимающие мою ладонь. Я снова посмотрела на Артура, и он выпустил мою руку, словно обжегшись. Несмотря на все, что он сказал, он не хотел делать мне больно. Хотя бы этим я могла себя утешить.

– Я найду способ от нее избавиться, – сказала я. – И как только ее не станет, я сниму с тебя проклятие.

– Ничего не поменяется. – Он отвернулся и шагнул прочь от меня, глубже в тень. – Для меня ничто никогда не изменится.

– Изменится, – возразила я. – Потому что я – другая.

– Я тебе не верю.

Я поползла, помогая себе руками, чувствуя, как влажный пол подвала оставляет грязные пятна на моей юбке и коленях. И заглянула в его прекрасное искалеченное лицо.

– Ты не обязан верить мне на слово, – сказала я. – Потому что я покажу тебе.

Мне хотелось поцеловать его или укусить за шею. Но я не стала. Вместо этого я широко улыбнулась ему в темноте.

– Если мне понадобится помощь, – сказала я, – могу я на тебя рассчитывать?

– Я весь твой.

– Это ненадолго!

Мне показалось, будто я слышу его смех. Но я уже вползла на четвереньках в дыру и оказалась в крошащихся развалинах старого подвала с полусгнившей лестницей.

Осторожно ступая на каждую ступеньку, чтобы убедиться, что они выдержат мой вес, я стала подниматься в темноте. И вот я оказалась внутри стен. Я то и дело натыкалась лицом на провода, свисавшие тут и там. Но я медленно прокладывала себе путь, пытаясь нащупать доску, которая должна была быть где-то здесь. Наконец, под моими пальцами оказалась задвижка, которая остановила меня в прошлый раз.

Тусклый свет коридора казался ослепительным после подвальной тьмы. Я не сразу разглядела отца, скрючившегося передо мной.

Он рычал низким голосом себе под нос, едва заметная темная фигура на полу. В моей голове невольно промелькнула мысль: как быстро я сумею залезть обратно в стену? Сдержит ли его дверь, если он попытается броситься за мной?

– Не смей вредить мне, – скомандовала я, хоть мне и становилось от этого нехорошо. – Молчи. – Это ведь на самом деле уже не папа, значит, не так уж и плохо я поступаю. Но рык не прекратился.

– Это не сработает, моя дорогая, – раздался сверху голос grand-mère.

Она спустилась по лестнице и обогнула угол. На ней было длинное бледно-зеленое платье, лавандовые перчатки и идеальная укладка. Я ненавидела ее, но в то же время испытала стыд за то, что стою перед ней вся в грязи.

– Майлз – часть меня, а ты ведь сама понимаешь, что не можешь мне приказывать, – пояснила она. Ее голос не кажется злым, заметила я. Она говорила бойко, констатируя факт. – Но хорошо, что ты вернулась.

Отец, не прекращая рычать, двинулся на меня.

– А теперь, – сказала grand-mère, – Закрой эту дверь и не выходи из дома, пока я тебе не разрешу.

Я зажмурилась и направила всю свою сосредоточенность, каждую унцию, на то, чтобы сдержать собственные руки по бокам. Но они поднялись, я повернулась и, не глядя, против своей воли, закрыла дверь. Grand-mère улыбнулась мне.

– Наконец, – сказала она, – мы с тобой можем всерьез обсудить твое будущее.

* * *

Когда я заканчиваю свой рассказ, Элеанор изгоняет меня. Лишившись якоря ее тела, я парю между настоящим и прошлым, как парила все время с самого момента моей смерти. Я могу показывать ей кусочки своей жизни во снах, но не способна объяснить живой девушке, что такое – быть мертвой: проживать вновь и вновь все, что когда-либо с тобой случалось. Я не могу покинуть дом; пыталась, но обнаружила, что, выходя через заднюю дверь, я тут же захожу через главный вход. Я так высока, что достаю до самого чердака, но в то же время нахожу себя на самом дне ямы Артура в подвале. Мой мир ограничен этими стенами.

Я плыву сквозь одинокие годы, когда мне тяжело было находиться в этом доме: когда умер Рис, когда Лузитания была подростком, когда она уехала навсегда в тот день, когда Элеанор отправилась в школу. Я наблюдаю за тем, как не вставала с постели почти год после смерти Риса, как Миклош скитался по холмам, словно дикий зверь. Как дипломаты и чемоданы скапливались в зале в течение всех этих лет, пока я ждала, что Миклош умрет. В те годы родилась Маргарет, мое странное дитя, которое говорило не больше одного слова в год, а потом всю свою жизнь не произносило больше одного слова подряд.

Я витаю здесь, чувствую боль, снова и снова проживая свое горе, потому что мне хочется снова увидеть Маргарет. В конце концов, я была едва в сознании, когда она появилась у меня. Время идет, а я улавливаю лишь моменты: вот она ковыляет к моей постели, чтобы я ее покачала, вот впервые приносит нам что-то – стакан воды, а молодая я выпиваю воду, обнимаю Маргарет и оплакиваю ту мать, которой я когда-то была: мать Риса.

Ничто не может вывести молодую меня из этого состояния апатии. Но однажды перед дверью появляется несколько городских женщин. Они поднимаются по холму, держась тесной группой, в руках они держат палки и даже почти не скрывают ножей. У женщины, идущей во главе, при себе пистолет. Они стучатся в дверь Персефоны. Мы заставляем себя подняться с постели, чтобы открыть.

– Нам так жаль, что приходится вас беспокоить, – говорят они.

– Никаких проблем, – отвечает она с машинальной вежливостью. Разговаривая с горожанками, она начинает звучать так же, как они. – Это так неожиданно. Прошу, входите.

Гостьи толпой вваливаются в ее гостиную и соглашаются на чай. Она чувствует, как они изучают ее дом. Миклош обладает вкусом касательно архитектуры – или, по крайней мере, обладал, пока мы не потеряли Риса и он не ушел в леса. Но он никогда особенно не интересовался мебелью, поэтому все, что мы имеем, – это то, что она успела купить до того, как потеряла все, включая интерес к выбору кресел. В гостиной всего одно кресло и один низкий столик. Женщинам некуда сесть. Входит маленькая Маргарет, гордо неся в руках сахарницу. Я смотрю на нее сквозь сальные волосы, свисающие на глаза моей молодой версии. Дочери года три-четыре. Она похожа на меня в детстве, если взять от меня все и перелить в тело Миклоша. Большие глаза, темные волосы, этот прекрасный критский нос. Мне хочется выхватить ее из прошлого и перенести в будущее, в то время, когда она сможет быть моей любимой дочерью, а не вместилищем моего горя.

– Мы хотели кое о чем с вами поговорить, – начинает старшая из Ханнафинов, негласный лидер группы. – Ваш… пес подбирается все ближе и ближе к городу. – Она использует слово «пес» очень аккуратно, чтобы заменить другое слово, но молодая я пока не способна этого заметить.

– Ничего не понимаю, – говорит она. – У нас нет собаки. Собаки не любят Миклоша.

Мне хочется дать ей пощечину: ты что, спишь? Или я действительно была такой идиоткой когда-то?

– Ну, – говорит пожилая Ханнафин, – тут водится такой… большой пес… он приходит с ваших земель. Несколько раз его замечали на улицах ночью. Возможно, это дикая собака. – Она не произносит слова «волк». В этой беседе оно словно негласное табу. – Возможно, ваш… муж мог бы решить эту проблему. Если он этого не сделает, придется нам как-то разбираться самим.

Честь им и хвала. Им вовсе не обязательно было проявлять такую тактичность. Они выражают благодарность за любовные зелья, за буханки хлеба, за слова, что я шептала над их животами в лучшие времена.

– Мы знаем, что вы потеряли сына, – говорит невысокая девушка, что стоит почти у самого выхода, очень молодая.

Остальные расступаются в стороны, пропуская ее вперед. Она худая, темноволосая; несмотря на то что она очень юная, у нее на лбу глубокая складка. Она могла бы быть одной из девушек с Агиа-Галини, одной из критских рыбацких дочек, с которыми играла когда-то Персефона. Девушка плотно сжимает губы, прежде чем заговорить снова.

– Однажды мне пришлось пережить то же, что и вам. Все вокруг кажется темным, ты смотришь на свою семью, но не узнаешь никого. Но у вас растет маленькая дочка, миссис Заррин. Знаю, это не то же самое. Но она нуждается в вас не меньше. Пришло время двигаться дальше.

Молодая я начинает слегка шевелиться в своем горе. Пробуждаться.

– Я поговорю с мужем, – обещает она. – Он охотник. Он разберется с той собакой. Спасибо, что сказали мне.

Той ночью, вернувшись домой, Миклош обнаруживает, что жена ждала его. Она искупалась, переоделась и причесалась. Маргарет в чистом платьице сидит у мамы на коленях, молчаливая, как всегда, и задумчиво играет с серебряной ложкой.

– Ты не должен убивать никого из горожан, Миклош, – говорит она. Я помогаю ей, шевеля губами. – Их коров, куриц, домашних животных – тоже. Держись от города подальше.

– Ты не можешь мне приказывать, – отвечает он. Я вижу, как он дрожит; он боится меня с тех пор, как увидел, что я сотворила с Артуром. – Я приехал в Америку не затем, чтобы мною правила очередная ведьма в замке.

Должно быть, она впервые слышит от него такое. Она злится. Зачем тогда он женился на ведьме и выстроил для нее замок, только лишь для того, чтобы ненавидеть ее за это?

– Ты будешь держаться от города подальше, и ты не станешь убивать людей, потому что в противном случае они убьют тебя, – говорит она. – Вот почему умер наш сын. Вот что случается, когда люди злятся.

– На этот раз я готов. Они меня не убьют.

– Миклош, ты не всесилен. Если они разрежут тебя на сотню кусочков, ты умрешь. И я умру. И наша дочь тоже.

– И что? – вопрошает он, имея в виду, что ему плевать, что случится с ним или со мной. Но Маргарет на коленях у жены начинает стонать. Он вздрагивает.

– Малышка, я не то имел в виду, – говорит он. Голос Маргарет набирает силу. Она, как и ее отец, родилась бессловесной. Но довольствоваться молчанием она не хочет. Миклош съеживается, отступая назад и рыча.

– Послушай меня. – Персефоне приходится говорить все громче и громче, чтобы перекрыть вой Маргарет. – Ты можешь ненавидеть меня. Можешь жить в лесу. Мне плевать, даже если я никогда больше тебя не увижу. Но если ты убьешь кого-нибудь из городских или их животных, ты убьешь нашего ребенка. Так что пообещай мне прямо сейчас. Пообещай, иначе мы уйдем, и ты никогда больше нас не увидишь. А когда они явятся сюда, чтобы убить тебя и сжечь дотла твой прекрасный дом…

И тут она чувствует, как Маргарет обмякает у нее на руках. Персефона кладет дочь на пол и подносит ладонь к ее носу. Дышит. Молодая я и Миклош долго сидят над ней, наблюдая за ее лицом с яростной сосредоточенностью, пока веки девочки, дрогнув, не поднимаются. Потом жена поднимает дочь, муж превращается в волка, и мы разбегаемся в разные стороны: Персефона уносит дочь в кровать, Миклош убегает в лес, а нынешняя я проваливаюсь сквозь половицы и падаю вниз, пока со звуком, похожим на всплеск, не материализуюсь в подвале. Пробираясь сквозь грязь и паутину, я протискиваюсь мимо гнилой деревянной коробки, в которой до сих пор лежит сердце Артура и светится, словно раскаленный уголь, и оказываюсь в настоящем.

Элеанор с Артуром до сих пор здесь. По моим ощущениям прошли годы моей жизни, а они за это время едва успели закончить разговор. Я с интересом разглядываю их. Элеанор обещает Артуру, что поможет ему. Она станет той, кто освободит его и выполнит обещание, которое я так и не сдержала. Она не хочет этого. Как и ее отец, она хочет заключить этого странного мужчину в свои объятия, сунуть под одеяло, как бутыль с горячей водой, играть с ним на фортепиано в пыльной гостиной, жить с ним и умереть, лежа бок о бок.

Я не понимаю этого. Но, опять же, меня никогда не влекло к нему. Я хотела быть с ним лишь для того, чтобы найти ответы на свои вопросы, но вместо этого я выяснила, что ни один человек, которого ты любишь, не принадлежит тебе полностью. Ни твой любовник, ни твой муж, ни твое дитя. Неудивительно, что я возненавидела Артура за то, что он открыл мне эту истину. Неудивительно, что я заставила его остаться и служить мне, лишь бы самой себе доказать, что я могу иметь абсолютную власть, если захочу. Но понимание пришло ко мне позже и заключило в свои оковы. И от этого мне больно.

Я верю Элеанор, когда та говорит, что спасет его: у нее нет причин любить нас, всех остальных, но он не такой. Элеанор смотрит туда, где когда-то были его глаза, и выражение ее лица мне знакомо. Я вижу в ней раздражение, боль, желание понять – и надежду. Ее чувства реальны, и неважно, способен ли их объект чувствовать или нет. Артур умер на этом холме; она смотрит вовсе не на того мужчину, которого я знала, а на человека, которым он притворяется, потому что этого требовала я.

Но есть здесь что-то еще. Я годами наблюдала за Артуром. Я знаю, что он чувствует к нам: жалость и презрение, когда кто-то проявляет к нему интерес, а еще горькое чувство отверженности, когда его рано или поздно бросают, при этом он не проявляет ни малейших признаков желания. Он не хочет ничего ни от кого. Даже не тоскует по Миклошу, потому что видит, каков Миклош на самом деле: тот, кто истерзал его и оставил умирать. Но теперь все иначе. Он тянется к Элеанор, словно ему холодно, а она может его согреть. Когда она, наконец, отходит к лестнице и спотыкается на сломанной ступеньке, он вздрагивает. Оставшись с ним наедине, я говорю ему:

– Я не должна была делать то, что сделала. Никогда.

– У тебя были на то причины, – отвечает он. А затем головой вперед лезет в яму, в которой он живет, и берет в руки книгу, игнорируя и меня, и звуки сверху. – К счастью, она забыла изгнать меня. Могу, по крайней мере, почитать, пока жду, умрет она или нет.

Я шепчу ему в темноте:

– Звучит так, будто ты расстроен.

– Я ее не люблю, если ты об этом, – говорит он. – Мне нужно от нее лишь одно: чтобы она спасла меня.

Я не стану говорить ему, что так все обычно и начинается: с эгоизма, амбиций, со страсти или отчаяния. Что любовь поначалу ощущается как что-то, во что тебе хочется впиться зубами, а заканчивается тем, что она проглатывает тебя целиком.