Текст книги "Незримые"

Глава 14

В феврале море бывает бирюзовым зеркалом. Заснеженный Баррёй похож на облако на небесах. Мороз раскрашивает море в зеленый, делает его прозрачнее, спокойнее и плотнее, словно желе. Потом оно порой застывает и покрывается коркой, перетекает из одного состояния в другое. Вокруг острова нарастает ледяная кайма, покрывающая и соседние островки, остров увеличивается.

Стоя в толстых шерстяных носках с подметкой на стеклянном полу между островом и Молтхолменом, Ингрид видит под собой водоросли, и рыб, и ракушки в летнем обличье. Морские ежи, и звезды, и черные камушки на белом песке, и рыбы, снующие в лесу бурых водорослей, – лед точно увеличительное стекло, прозрачный, как воздух, Ингрид парит над ними, ей шесть лет, и не ходить по льду невозможно.

Она наблюдала, как он становится все толще, она пробивала в нем дырку камнем, она стащила отцовский топор и колотила лед топором, она ползла по нему, фавн за фавном[3]3
  Мера длины, соответствующая 1,8 метра.


[Закрыть], а по тому, что не бьется, можно ходить.

Сейчас, полусонная, она идет на Молтхолмен, тоже напоминающий облако на небе, сидит на снегу, запыхавшись, поняв вдруг, что на суше не безопаснее, чем на льду. Ингрид снова крадется ко льду и, пошатываясь, возвращается назад, в целом мире ни единого звука – ни от ветра, ни от птиц, ни даже от моря.

Она разбегается и скользит, бежит, бросается на живот и скользит обратно к острову, и до берега остается фавнов десять-двенадцать, когда тишину разрезает крик. Это мама – она увидела ее со двора, и теперь, размахивая руками и открыв рот, спешит к берегу, перелезает через изгороди, взбирается на холмы, так что снег из-под ног разлетается.

Но на берегу она останавливается, будто в стену уткнувшись, и принимается бегать туда-сюда вдоль преграды, которой на самом деле нет. Ингрид смеется. Она вновь разбегается и скользит, а мама кричит – нет, нет, и все бегает по берегу перед невидимой стеной, пока взгляд у мамы не меняется – тогда она делает первый шаг, раскинув руки, словно канатоходец, она затаила дыхание и кусает губы, и гнев стихает, лишь когда она прижимает к себе дочь и чувствует, что теперь обе они спасены.

Тогда она замирает, и стоит, и оглядывается, глазам собственным не веря, они парят над водой.

– Пошли, – говорит она.

Они делают несколько шагов, разбегаются, скользят последние несколько фавнов до берега, смеются и отдуваются. Но там Ингрид вырывается и опять бежит на лед, а Мария кричит – нет, нет, но торопится следом. Держась за руки, они скользят по льду вдоль суши, на север, заглядывают в бухты, огибают мыс, между мелкими шхерами и островками, а затем слышат, как их кто-то зовет, и замечают Барбру – со стулом в руках она вышла из лодочного сарая и испуганно уставилась на них. Они возвращаются на берег и тащат ее за собой, сажают на стул и крутят, толкают стул мимо северной оконечности острова, но и на этом не останавливаются, потому что Барбру тоже вошла во вкус, они толкают стул с сидящей на нем Барбру, она визжит и вопит, они огибают Дальний мыс и катят до самых развалин в Карвике.

Домой идут по снегу и тащат стул. Барбру не разрешается выносить его из дома, даже в лодочный сарай, где она чинит сети.

Мартин – единственный, кто не ходит по льду. Он сидит в доме и не верит их рассказам о том, что на море лед, льда тут отродясь не бывало, при таких приливах и отливах это невозможно, даже если очень холодно и безветренно. Выйти, чтобы воочию убедиться, он тоже не желает. Однако когда его сын в очередной раз возвратился с Лофотен живым – примерно в то же время, когда прилетел кулик, – и спросил, что нового, Мартин рассказал, что зимой море сковало льдом, и лед этот лежал вокруг всего острова, всего несколько часов лежал, но такой прочный был, что по нему ходить можно было, но потом налетел ветер, лед растрескался и его выбросило на берег, где он и пролежал, словно холм битого стекла, много недель, а потом растаял, и было это в конце марта. Тогда сын спросил, не съехал ли старик с глузду. И старый Мартин пожалел, что рассказал.

Глава 15

На третий день нового года они замечают в зимней тьме огонек. Это шхуна дяди Эрлинга – и не успевают островитяне глазом моргнуть, как шхуна уже пристала к острову со стороны скалы. Все происходит быстро. Островитяне давно этот момент ждали.

В хорошую погоду Ханс перекидывает со скалы на релинг хлипкую доску и, словно циркач, перетаскивает на борт три корзины с канатами, три ящика поплавков, двенадцать сигнальных вех, снасти и здоровенный лофотенский сундук – его Хансу помогает перетащить кто-нибудь из наемных рыбаков, а еще пледы, и простоквашу в бочонках, и водонепроницаемый дождевик, а дядя Эрлинг, высунувшись из окна рубки, озирается и болтает с отцом. Мартин, сунув руки в карманы, стоит на пригорке, словно виделся с Эрлингом еще вчера, хотя на самом деле восемь месяцев прошло и было это в мае, когда после прежнего рейса Ханс сошел на берег на том же месте. Однако с тех пор ничего не произошло, никто не умер и не родился, а Хельга велела кланяться.

В плохую погоду Ханс перекидывает на борт все ту же доску, но времени, чтобы перетащить на шхуну все снасти, ему требуется несоизмеримо больше. Дядя Эрлинг все равно высовывается из рубки и выкрикивает свои обычные фразы, а ветер относит их в сторону, не давая долететь до скалы. Левой рукой дядя Эрлинг выкручивает штурвал, так что шхуна в последний момент уходит от скалы, когда Ингрид, в страхе перед, казалось бы, неизбежной катастрофой, закрывает глаза.

Помогать Мартин не торопится.

Он наблюдает, он – шкипер на этом острове, он позволяет младшему сыну грузить снасти, а сам беседует со старшим как ни в чем не бывало, словно на море штиль.

Мария и Барбру тоже стоят рядом, скрестив на груди руки и отвернувшись от ветра, в платках, превратившихся в трепещущие вымпелы. Время от времени Мария кричит дяде Эрлингу что-нибудь смешное, а тот ухмыляется и выкрикивает что-нибудь в ответ. Ингрид его слов не понимает, Мария смеется, Мартин делает вид, будто не слышит. Барбру запросто помогла бы брату перетаскивать корзины с канатами, но знает, что на уходящее в море судно женщине лучше не соваться. На всякий случай на борту не держат вафель и козьего сыра и никогда не свистят, если свистишь в море, то ты, считай, уже покойник, без разницы, в Бога ты веришь или в судьбу.

Ингрид промерзла до костей, так всегда бывает, когда она стоит здесь и смотрит, как отец покидает ее. Третий день в году – самый грустный из всех трехсот шестидесяти пяти, в конце этого дня мерцающие ходовые огни медленно гаснут в ревущей ночной темноте, словно вылетевшие из печной трубы огоньки.

И островитяне мрачнеют.

Эта мрачность – не та, что бывает в шторм, но долго тянущаяся, главная школа. Острова и года, наука одиночества. Их вдруг становится меньше, они живут на острове без того, кто здесь главный. Говорят они мало и тихо, делаются вспыльчивыми и нетерпеливыми. Лофотены – такое место, откуда не каждый возвращается домой целым и невредимым, это игра на смерть, в которой каждую зиму сорок мужчин уходит на дно, вслух об этом не говорят, ограничиваясь полунамеками. По числу могильных крестов без покойников никакие погосты не сравнятся со здешними, вдоль всего моря раскиданных, Богом хранимых.

Так тянутся дни в январе.

И еще три месяца. Морозы, метели и черт знает что еще.

А потом в мрачности видится проблеск надежды. Она становится все ярче, как и солнце на черном небе. Сперва, в январе, оно будто подбитый глаз, но в феврале краснеет и тлеет, а после наконец разгорается, как и положено небесному вулкану, они отправили во вспененную тьму человека, отправили его наугад, наудачу, и сейчас не исключено, что они дождутся его домой живым, возможно даже, с карманами, полными денег, ведь как ни крути, а именно на это на острове и надеются, у главы их семейства имеется собственная снасть и полная доля в лове.

Они получают письмо, одно письмо.

Его доставляет Томас с соседнего острова Стангхолмен или посланец с Хавстейна, где мужчины зимой остаются дома и ловят рыбу в родных краях, и приходит это письмо обычно в погожий денек на Пасху.

Но письмо короткое.

И написано оно не тем языком, на котором – это они отчетливо помнят – говорил их муж, и брат, и сын, и отец, а выдержано в замысловатом библейском ключе, как будто писал его кто-то незнакомый. От этого им кажется, будто он отдалился еще сильнее, уж лучше бы и не видеть им никакого письма. Мария об этом прямо заявляет, но теперь они хотя бы знают, что у него, по крайней мере, руки-ноги пока целы, что лов прошел как полагается, что непогода держала их на приколе и что один цедильщик рыбьего жира, который умеет тачать обувь, сшил Хансу пару новых рыбацких сапог, поэтому Ханс больше не будет мерзнуть в старых, – это немало, ну да, так оно, если вдуматься, и есть.

И вот, наконец, он возвращается домой, худющий, как прежде, на три года постаревший, с полубезумным взглядом, снедаемый одновременно желанием действовать и отоспаться, точно он и сам никак не решит, броситься ли ему сходу строить такую необходимую пристань или просто-напросто пойти, лечь и больше не вставать.

Удивительные это дни – дни по возвращении домой отца, и мужа, и брата, и сына. К тому же бывает это в конце апреля, когда свет навсегда вытеснил темноту, даже вечер больше не наступает, лишь утро, ягнята народились, трава проклюнулась, и гага вперевалку бродит по острову. Вернувшийся успокаивается: все так, как полагается, и так, как было прежде, потому что больше всех неизменности радуется тот, кто отсутствовал.

По утрам из северной залы доносится смех, потом родители спускаются в кухню, там теперь, после четырех месяцев, снова пахнет кофе – женщины кофе не пьют, а Мартин, как он сам говорит, урезывал себя. Ханс рассказывает про жизнь на севере, сыплет анекдотами, которые приходится объяснять и растолковывать. Он то и дело повторяет, какая Ингрид стала большая, такие большие девочки на коленях не сидят, хотя она все равно залезает к отцу на колени и еще несколько лет будет залезать. Время весенней страды, время гагачьего пуха, высиживания яиц на гнездах, три мирных летних месяца, когда все работают круглые сутки, на смену этим месяцам приходит осень, и тогда здесь и впрямь появляется пристань, но не из просмоленных бревен, как мечталось, а из камня, это оттого, что в счастливом детстве Ингрид все не так, как должно быть, в мире неспокойно, он охвачен пожаром.

Глава 16

Говорят, это случается, когда соблюдены два условия: деньги и война. А эта зима не просто выматывающая, но и жадная, улов дала скудный. Но однажды в июне в фактории Ханс слышит чужое наречие. Шведы. На пристани, вокруг владельца фактории Томмесена, стоят пятеро незнакомых мужчин, и один из них говорит по-шведски. Остальные молчат. Но и они тоже шведы.

Заглянув в солильню, Ханс узнает, что из-за войны житье в Швеции тяжелое, эти пятеро – каменщики и согласны работать за еду и постой, они будут класть Томмесену фундамент для нового хлева, а после – еще один фундамент, для нового склада сушеной рыбы.

Ханс приехал в факторию купить соли и бочки для сельди, но теперь вместо этого он покупает болты, брус и шесть просмоленных бревен, а еще сто шестьдесят погонных метров досок, от двух до пяти дюймов, хотя денег у него хватит только на половину. И все это надо доставить, на это денег тем более нет, но ему плевать.

Вернувшись на остров, он с глазу на глаз поговорил с Марией и на следующий день стал копать на берегу ямы под столбы. С Мартином он не советовался. И копал не возле Лофотенской скалы. Столбы он решил вкопать напротив берега, в заливе. Они станут основой огромного лодочного сарая, который будет стоять на сваях, чтобы с суши заходить в него по мостику наподобие того, по какому поднимаются на сеновал, а с западной стороны задумана большая дверь, выступ и лестница вниз, к полосе прилива, чтобы во время прилива к ней причаливали маленькие лодки. Но это лишь половина мечты, видит старик, похоже, на мечту целиком у сына смелости не хватило, а может, как обычно, денег?

В июне шел дождь. Ночью и днем. Май выдался сухим, а сейчас колодец снова наполнился, а с ним и лужи, и исполиновы котлы, откуда пьют животные. Бочаги в болотах, откуда они последние годы вырезали торф, заполнились до краев, превратившись в квадратные коричневые озера, и приходится следить, чтобы животные в них не провалились.

И никакого сенокоса не предвиделось.

Но в середине июля ветер подул с востока, небо прояснилось, земля осушилась, коричневые болотистые озерца высохли и покрылись черной, потрескавшейся коркой. Половину сена они успели убрать. Но потом опять зарядил дождь и уже не прекращался. Оставшееся сено пропало. Зато в начале сентября новый лодочный сарай готов. Но ни снасти, ни инструменты туда не складывают – они лежат снаружи, а в сарае ставят пять коек, застеленных новым сеном и бельем, у окна – стол, два стула и скамья.

Спустя три дня к острову причаливает принадлежащая фактории грузовая лодка с пятью шведскими каменщиками на борту. С родины они шли пешком, по полям, через горы, три недели добирались, и каждый тащил рюкзак с провиантом и инструментами. Летом они работали в фактории, а сейчас перебрались сюда, и они рукастые.

Они взрывают скалу, добывают камень и укладывают его по тому же принципу, по которому Ханс строил колодец. Всего за неделю они поднялись над полосой прилива и дальше работали уже в сухой одежде, осень стояла сухая и теплая, долго оставалась разноцветной, теплый влажный ветер гладил людей и животных. В бабье лето они сумели спасти немного уцелевшего сена, и целую неделю все семейство убирало его на болотах по окрестным островкам и каждый вечер сено переправляли в лодке домой, укладывали на сушила к югу от дома, а после переносили на сеновал, сено было зеленое, зато сухое.

А шведы поднялись еще на метр.

Вот только едят они как не в себя. Хлеб с ревеневым вареньем, что пекут и варят Мария и Барбру. В воскресенье их и кофе угощают, и маслом. И каждый день Мария варит рыбу и готовит прошлогоднюю картошку, освобождая погреб. Впервые с тех пор, как она поселилась на этом острове, у нее выдалась возможность полностью его отчистить. Она и моет, и скребет, находит три мышиных норы, Ханс заделывает их цементом. Разрушенную морозом стену они чинят. На разрушенную морозом крышу кладут свежий торф и делают новые ямы для картофеля, а прошлогоднюю картошку всю вытаскивают. Шведы же тем временем поднимаются еще на метр. Теперь вопрос лишь в том, какой будет пристань – деревянной или каменной.

Все имеющиеся у Ханса материалы и даже больше ушли на сарай, в котором спят гости, поэтому пристань тоже будет каменной.

Пристань получилась загляденье. В тот день, когда Ханс в первый раз прошелся по ней, у него слезы на глаза навернулись: ровная и прочная мозаика из красного гранита всех оттенков острова, церковный пол, где швы из белого ракушечника. С внешней стороны – восемь скрепленных болтами и вырастающих из моря столбов, три из которых почти на метр торчат над пристанью, чтобы лодкам было к чему швартоваться. Теперь они хоть пароход готовы принять. И удержать двумя шпрингами. А вот знаменитый лофотенский лодочный сарай выглядит теперь таким жалким, смахивает на туалет, серый, да и стоит там ни к селу, ни к городу. Ханс уже придумал, что дальше делать, но это в будущем году.

Чужаки на острове – это непривычно. Вместе с ними местное население удвоилось. И уже в первую неделю Барбру пришлось оттаскивать от стройплощадки.

– Хочу любиться! – вопит она, и Мария зажимает Ингрид уши, потому что золовка ее «слегка не в уме».

Барбру выкрикивает фразы, которые Ингрид лучше не слышать. Но Ингрид не любит, когда ей зажимают уши, и в конце концов смысл сказанного до нее доходит, Барбру обо всем ей рассказывает, а еще говорит, что одного из шведов зовут Ларс Клемет. Ему всего двадцать, не больше, и он единственный говорит так, что ей понятно. Ингрид тоже по душе Ларс Клемет, он веселый, играет с ней и болтает, когда не занят работой, и умеет петь. Барбру тоже умеет. Она приносит к скале стул, усаживается на него и, словно придирчивая королева, наблюдает, как каменщики трудятся, смотрит на их поджарые обнаженные тела, блестящие от пота и соли, все сильнее коричневеющие под вязким солнцем позднего лета, на мужчин в самом соку, с играющими под кожей сухожилиями и мышцами. Барбру стряпает и приносит сюда свежий хлеб и новое ведерко варенья, чего-чего, а ревеня на острове хватает. К тому же Ларс Клемет единственный, кто купается в море, поэтому от него больше пахнет морем и водорослями, а не лошадью, он говорит, что его нигде еще так славно не кормили, и он щиплет Барбру за окорока, когда никто не видит, но остров-то разве большой?

От южного берега до северного расстояние здесь всего километр, а с востока на запад – полкилометра, тут много пригорков и маленьких, поросших травой ложбинок и низин, он изрезан длинными заливами, у него длинные мысы и три пляжа с белым песком. В ясный день со двора видишь всех овец, и тем не менее, когда овцы ложатся в высокую траву, увидеть их не так просто, да и людей тоже, даже у острова имеются свои тайны.

Дело еще и в том, что Мария с Хансом, да и Мартин тоже, со временем утратили интерес с тому, чем занимается Барбру, – пришло время косить сено и сушить его.

Когда шведы наконец уезжают – на прощанье они пожимают всем, в том числе Ингрид, руку, то Ханс сверх оговоренных еды и постоя выдает каждому по кругленькой сумме денег, он отдал все, что у него было, и даже больше, но он знает, какой ценностью теперь обладает – каменной пристанью, которая выстоит вечность, так нельзя же отправлять рабочих лишь с тем, на чем сперва столковались. Заплатить им по заслугам – вот что правильно, но столько у Ханса нет, поэтому он, к обоюдному удовольствию, дает чуть больше, чем уговаривались. Они уезжают в начале октября, дождь уже зарядил, и надолго, и хотя жители острова, оставшись в привычном им количестве, с облегчением вздыхают, им все равно тоскливо.

Чужак на острове – штука неоднозначная. Когда он уезжает, островитяне остаются одни и думают, что как-то их маловато. Гость оставляет по себе грусть. Ощущение, что островитянам чего-то недостает, что так было и до его приезда и, вероятно, будет и после.

Глава 17

У Ханса есть подзорная труба. Удивительно в этом то, что подзорная труба у него просто есть, она где-то валяется, но Ханс ею не пользуется. Он и не помнит, откуда труба взялась. Но тут приходит время перетащить снасти и инструменты из забитого лодочного сарая на шведскую пристань. Обнаружив промасленный холщовый сверток, Ханс озадаченно вертит его в руках. Насколько у Ханса хватает памяти, сверток этот всегда лежал среди инструментов. Он разворачивает его, а в нем подзорная труба…

Эта подзорная труба увеличивает в сорок раз, она обтянута блестящим немецким материалом, похожим на кожу, у нее четыре латунных кольца, латунный же окуляр и винтик для фокусировки.

Ханс показывает находку отцу.

Мартин тоже кивает головой – да, вот и она, подзорная труба.

На вопрос, откуда она взялась, у него, однако, ответ примерно такой же, как и на расспросы о развалинах в Карвике. Кажется, труба досталась ему от отца, а тот, когда не ловил рыбу, был лоцманом и иногда подменял смотрителя маяка, вот и труба, похоже, с какого-то парусного судна. Ханс выносит трубу на улицу, на прозрачное осеннее солнце, и, рассматривая, вспоминает, почему не играл с ней в детстве. Ну да, вспомнил. Ему не разрешалось. Ханс напоминает об этом отцу. Мартин улыбается и говорит, что его отец тоже запрещал ему играть с подзорной трубой.

Ханс пристраивает трубу возле лодочного сарая на куске шифера, который они положили на три камня, так что получилось нечто вроде рабочего стола, опускается на корточки и настраивает резкость. Ханс видит горы на острове Хуведёя, да так четко, словно стоит у их подножья, горы уже покрыты первым снегом, и он поблескивает. Но прибрежной зоны не видно, той самой, где – Ханс это знает – стоят дома. Эти дома исчезли за морем, покатость земного шара их спрятала.

Мартин тоже смотрит на горы без подножья.

Они оба улыбаются.

Ханс направляет подзорную трубу на деревню, разглядывает церковь, факторию, усадьбу священника и дома, один за другим, бормочет, что вот тут Конрад живет, а тут – Улав… Он видит, у кого на окнах занавески и у кого дом покрашен. Но потом он выпрямляется, чувствуя, будто вторгся туда, где делать ему нечего, и отдает трубу отцу.

Мартин приник к окуляру, но смотрел недолго и вскоре тоже отвел взгляд. У Ханса появилось ощущение, что они с отцом в чем-то сошлись, в том, наверное, что эта подзорная труба им ни к чему. На Лофотены они берут с собой трубу поменьше, однако и ею не пользуются: что бы ты в нее ни увидал, оно исчезает, едва перестаешь смотреть.

Но эта подзорная труба тяжелая и длинная, промышленное изделие высшего качества, скорее всего, очень ценное. Так, сходу, Хансу и не вспомнить, есть ли у него что-либо такое же ценное. Секстант, разве что, или компас на шхуне у Эрлинга – они тоже фамильные.

Еще что-нибудь?

А какими, собственно, ценностями он вообще обладает?

Ханс относит подзорную трубу в дом и зовет Марию в южную залу, где кладет трубу на подоконник и предлагает жене посмотреть на остров Бюёй, где прошло ее детство. Она садится на колени на кровать, видит дом и вздрагивает. Он спрашивает, что ей видно. Мария отвечает, что пока непонятно, прикрывает один глаз и вглядывается. Ханс ложится на кровать и смотрит на Марию. Та говорит, что, кажется, видит людей. Судя по выражению лица, она удивляется, будто старается распробовать что-то и не может решить, нравится ей это или нет.

Дай гляну, – просит он.

Он видит здания и пересчитывает их: восемнадцать со всеми хозяйственными постройками и лодочными сараями. У пристани пришвартована рыбацкая лодка, она медленно опускается вниз, оставляя в поле видимости лишь самую верхушку мачты, а после так же медленно поднимается. Это мертвая зыбь прячет от них лодку, и она же вновь поднимает лодку вверх. Однако людей Ханс не видит, зато что-то вроде бы похожее на овец, кажется, лошадь, вспаханную на зиму землю…

Мария опять берет у него из рук подзорную трубу.

Закинув руки за голову, Ханс снова откидывается на спину и говорит, что они остались без денег. Мария отрывается от окуляра и смотрит на мужа. Он повторяет это еще раз, но теперь на нее не смотрит. Она отвечает, что знает, судя по тону, радости ей это знание не приносит. В подзорную трубу никто из них больше не смотрит.

Мария спрашивает, зачем он сказал ей об этом сейчас. Ханс отвечает, что не знает.

Все совсем плохо? – спрашивает она. Он не отвечает. Она спрашивает, насколько все плохо. Ханс не рад, что завел разговор. Взгляд ее меняется. Она замахивается на него подзорной трубой, он спрашивает, не убить ли его она надумала. Она отвечает «да» и снова поднимает подзорную трубу. Он хватает ее за руку, его так и подмывает сорвать с нее одежду и получить ее улыбку, прямо средь бела дня, посреди работы. Но вместо этого он встает, не слушая ее криков, он и так знает, о чем она кричит, спускается вниз и выходит во двор, где стоят и смотрят на него отец и Ингрид.

– На чего это вы уставились?

Мартина словно с поличным поймали, он разворачивается и, неловко размахивая руками, шагает к лодочному сараю. Ханс смотрит ему вслед, не зная, двинуться ли за ним, прямо с подзорной трубой.

Ингрид спрашивает, что это. Ханс говорит, что это подзорная труба. Девочка спрашивает, что это за такое.

Смотри, – говорит он и шагает к въезду на сеновал, кладет трубу на кочку и зовет Ингрид. Она заглядывает в окуляр и вздрагивает. Этот ее смех. От него не всегда радостно. Она долго смотрит в подзорную трубу на дома на Стангхолмене и улыбается, а потом он говорит, что хватит, забирает подзорную трубу и спускается к лодочному сараю. Останавливается рядом с отцом, и они смотрят друг на друга, словно между ними есть что-то недовыясненное.

Стоят так они недолго.

Мартин поднимает ящик, где лежат смотанная поддевная уда на морского окуня и коробка для наживки, и идет к пристани. Ханс заворачивает подзорную трубу в холщовую тряпку, идет следом и засовывает сверток на верхнюю полку, где труба будет лежать, пока кто-нибудь не наткнется на нее в следующий раз и не скажет – о! подзорная труба! – а в голове у Ханса вертится мысль, что не зря глаза видят не дальше положенного им, так лучше и глазам, и тому, на что они смотрят, но сам он, по крайней мере, теперь и думать забыл о неприятном – о деньгах, самом удручающем канате, который швартует их к материку.